CC BY
16
УДК 340 : 316 ББК 60.0
Гнатюк Максим Александрович Gnatyuk Maksim Aleksandrovich
преподаватель кафедры управления персоналом Самарского государственного университета путей сообщения кандидат социологических наук.
Lecturer, Department of Personnel Management, Samara State Transport University, PhD in Sociology. E-mail: gnatuk_m@yandex.ru.
ТЕМАТИЧЕСКИ-СМЫСЛОВЫЕ АСПЕКТЫ ПРОЯВЛЕНИЯ ИНЕРЦИИ ПРОШЛОГО В СОВЕТСКОМ ОБЩЕСТВЕ: СОЦИАЛЬНО-ФИЛОСОФСКИЙ ПОДХОД
Thematic and sensitive aspects of the inertia of the past in soviet society: social and philosophical approach
В статье рассматриваются тематически-смысловые аспекты проявления инерции прошлого в советском обществе в контексте социально-философского анализа, позволяющие прояснить сложные отношения между властью и обществом в условиях тоталитарного «самодержавного» правления. Выявление и экспликация различных векторов социальной инерции как свойства социальной системы дали автору возможность определить элементы квазипреемственности между царской и императорской Россией и советским периодом истории.
Ключевые слова: социальная инерция, инерция прошлого, социальность, инерция манипулирования массовым сознанием.
Обращение к феномену социальной инерции в контексте российских социокультурных изменений позволяет сформулировать проблему, в основе которой находится вопрос о том, каким образом проявляется инерционность в социальных процессах в ходе социокультурных изменений в российском обществе, а также как концептуальное выявление и фиксация феномена социальной инерции дают возможность определить значимые элементы преемственности между императорской Россией и советским периодом истории, между советской и постсоветской эпохами, выявить роль поведенческих практик, унаследованных от советского прошлого, в современных социокультурных изменениях.
Социальная реальность в России начинает меняться с утверждением нового политического режима осенью 1917 года. Октябрь, как считали советские политические вожди и идеологи, положил начало новой эре в ис-
In article thematic and semantic aspects are considered of the inertia of the past in the Soviet society in the context of socio-philosophical analysis makes, it possible to clarify the complex relationship between power and society in terms of totalitarian «autocratic» rule. The identification and explication of social inertia vectors allows to find out the elements of quasi-succession between tsarist and imperial Russia and the Soviet period of history.
Keywords: social inertia, inertia of the past, sociality, inertia of mass consciousness manipulation.
тории человечества. Октябрьский переворот был направлен на реализацию проекта плана достижения цели при условии создания «нового человека». Россия превратилась в огромную экспериментальную площадку, где должны были происходить кардинальные преобразования [1].
При этом, как отмечал известный историк Ю. Н. Афанасьев, в период с 1917 года до начала 1930-х годов Россия «вроде бы» не только вышла из колеи, но и радикально разорвала все связи с прошлым, в котором она образовалась и в русле которого развивалась. Цели и замыслы были грандиозными: изменить общественное устройство страны, для чего предполагалось неизбежным и вполне естественным уничтожить миллионы одних и возвысить миллионы других [2].
Однако уже вскоре начинает действовать механизм инерции прошлого, парадоксальность проявления которой в советском обще-
стве заключалась в том, что она функционировала в условиях основанного на марксистско-ленинской идеологии тоталитарного строя, не допускавшего какие-либо упоминания о прошлом.
На новую социальную реальность в условиях формирования тоталитаризма накладывались социокультурные элементы прошлого как неявная стратегия социальной инерционности. Д. Биллингтон пишет даже об экспроприации большевиками популистского мифа о «народе». «Смутно заманчивая популистская вера, что "народ" располагает врожденными задатками для строительство нового социалистического порядка, позволяла большевикам маскировать орудия государственного контроля лексиконом народного освобождения. Без этой широко распространенной веры в "народ" как возрождающую жизненную силу большевикам было бы значительно труднее убедить русский народ и самих себя в нравственной оправданности насильственных санкций» [3].
Рассмотрение советского общества и практик его «вождей» неизбежно заставляет обратить внимание на их инерционную составляющую.
Прежде всего, это инерция самодержавного правления, которая оказалась столь «удачной» для большевистского всевластия на новом витке исторического развития России.
Еще Н. М. Карамзин исходил из того, что самодержавие есть «умная политическая система», которая прошла длительную эволюцию и сыграла уникальную роль в отечественной истории. Самодержавная система стала «великим творением князей московских», начало которой положил Иван Калита. Она представляла собой сложную конструкцию, опирающуюся на традиции, а также совокупность государственных и общественных институтов.
При этом, например, граф Уваров утверждал, что самодержавие является «главным условием политического существования России», фундаментом, на котором базируется ее государственность. Именно самодержавие «соединило расторженные члены государства и уврачевало язвы его» [4].
Современные отечественные историки и философы исходят из того, что самодержавие утвердилось на Руси как главный государст-вообразующий институт. Но при этом концентрация ничем не ограниченной полноты полномочий в руках самодержца-моносубъекта не
предполагала формирования ответственности за государство у всех остальных, в том числе и у околовластных элитных групп.
Если же в культуре доминирует «отцовская» матрица, не содержащая в себе основания для легитимации полномочий и интересов элиты, последняя вынуждена «прислоняться» к властителю-отцу, наделенному подобной легитимностью [5, с. 88-89]. При этом исследователи говорят о слабости институциональных, а главное, культурных рамок-ограничителей самодержавного произвола на Руси, о том, что идея божественного происхождения верховной власти без укоренившейся в культуре идеи законности - это и есть самодержавная идея на основе «отцовской» культурной матрицы [5, с. 101, 109].
Достаточно отчетливо проявилась также инерция бюрократизации, которая наложилась на новые социально-политические и управленческие реалии. Как пишет М. Левин, созданная Сталиным сверхдержава являлась и должна быть бюрократической. Таково определяющее качество государства, владеющего всеми ресурсами страны. Обращение к историческим прецедентам, продолжает автор, естественно везде, но в Советском государстве оно проявлялось особенно ярко. На практике сталинская Россия приняла идеологические принципы царского государства на почти официальном уровне [6, с. 258, 601].
Вместе с тем появился новый феномен -номенклатура. Советская номенклатура - это, в сущности, новый класс, а не просто группа чиновников. Она составляла верхний слой партийно-советской бюрократии с перспективой превращения ее в связанную круговой порукой замкнутую касту. Лица, попавшие в «номенклатуру», как правило, всю жизнь перемещались с одной должности на другую, словно колода карт.
Отчетливо проявлялась также инерция принудительного труда, идущего от старой России и востребованная новой властью.
А. Л. Темницкий полагает, что внеэкономическую зависимость рабочих от руководства предприятий можно рассматривать как одну из универсальных традиций в сфере трудовых отношений. Господство зависимого принудительного труда заложено в генезисе российских фабрик и воспроизводилось как под влиянием инерции в трудовой культуре, так и под
воздействием целенаправленной политики Советского государства, связанной с возвышением идеологических форм принуждения к труду над экономическими [7, с. 35].
М. Левин исходит из того, что в СССР государство восстановило традицию царского режима (по крайней мере, до отмены крепостничества в 1861 году) - прикреплять рабочую силу к строго определенному месту [6, с. 129].
В Советском Союзе использование принудительного труда на основе трудовой повинности активно применялось на всех этапах социалистического хозяйствования, за исключением эпохи нэпа, так как усиление внеэкономических форм зависимости в сфере труда всегда давалось властям легче, чем обеспечение принципов его научной организации. Практики же коллективного и контролируемого «сверху» труда были гораздо ближе советским рабочим, чем свободная деятельность с ее гипотетическими возможностями заработать много и вместе с тем в итоге не получить ничего. Много внимания уделялось совершенствованию командования все более увеличивающимся числом рабочих, упрочению трудовой дисциплины, идеологическому воспеванию героев трудового фронта, но не повышению культуры и квалификации работников [7, с. 43-44].
В обществе отчетливо проявлялась также инерция социокультурного раскола. А. С. Ахие-зер, разрабатывая свой подход к изучению специфики российского общества, стремился коррелировать культурную антропологию и теоретическую социологию. Его преимущественно интересовало культурное содержание социальных процессов, переход культуры - образцов, ценностей, культурных программ - в социальное действие, в деятельность как воплощение культурных смыслов. Концепт социокультурного раскола в итоге обрел отчетливую семантическую и эмпирическую нагрузку.
В своей книге «Россия: критика исторического опыта» определяющим культурно-историческим явлением российской истории Ахие-зер предлагает считать именно социокультурный раскол, то есть существование в одном обществе противоположных систем смыслооб-разования, ценностей и практик, препятствующих процессу рационализации.
Вследствие социокультурного раскола «всплыли» на поверхность социума низшие
/П __и и _
классы. С ликвидацией прежней социальности строители «новой жизни» пробудили и привели в движение все самое худшее, что есть в человеческой личности, - животные инстинкты и эгоизм [2]. Так, уже в новых условиях заработала сила инерции, когда на «поверхности» общества активно стали проявлять себя люмпены и маргиналы.
Первоначально причиной нравственного вырождения были установки большевистской власти на привлечение простого народа к управлению государством. Партийные, советские, хозяйственные организации, прежде всего ЧК и другие институты террора, а также комбеды в селе стали заполняться людьми, для которых совесть не имела никакого значения. Доносы стали привычным способом продвижения по карьерной лестнице. Селекцию черни Сталин сделал основой кадровой политики, особенно когда дело касалось отбора в его личный аппарат [8].
Следует выделить и инерцию манипулирования массовым сознанием и общественным мнением в императорской России, где ему также придавалось существенное значение, но в СССР это явление начинает играть особую роль. Ресурсами властвующих субъектов становились: «вектор силы», властные и статусные полномочия, «административные ресурсы»; манипулятивные социальные технологии; средства идеологического оболванивания. Важное значение в ходе властного воспроизводства приобретал принцип партийно-вождистской и идеологической преемственности, которая строилась на сложном сочетании (псевдо) династического и (псевдо) сакрального [9].
В основе манипулятивных технологий находилось воздействие на мотивацию людей, их сознание и социальное поведение. Так, в новых социально-политических условиях советского общества все более явно проявлялась инерция прошлого, когда власть ставила человеческую личность в ситуацию полной зависимости и подчиненности, при этом требуя от граждан не просто подчинения, а безграничной преданности.
Выявление тематически-смысловых аспектов инерции прошлого в советском обществе свидетельствует о том, что социальная инер-
ционность проявлялась и через собственно советские феномены. Так, инерция агрессивности и психологии «осажденной крепости» существовала на протяжении всего советского периода, хотя после смерти Сталина и стала несколько сдержанной. Не менее значимой оказалась инерция страха - порождение сталинской тоталитарной системы. Собственно советским явлением можно считать и инерцию «ресурсно-сырьевого проклятия», когда сырьевая экономика почти автоматически воспроизводит ресурсный социум. В советском обществе все более явно проявлялась функциональная значимость инерции прошлого, когда
Литература
1. Геллер М. Машина и винтики. История формирования советского человека. М., 1994.
2. Афанасьев Ю. Мы - не рабы?// Континент. 2008. № 138.
3. Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт истолкования русской культуры: пер. с англ. М., 2001.
4. Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю I // Река времен. М., 1995. Кн. 1.
5. Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? 2-е изд., испр. и доп. М., 2008.
6. Левин М. Советский век. М., 2008.
7. Темницкий А. Л. Социальные и культурные проявления институтов неэкономической зависимости в сфере труда российских рабочих // Журнал институциональных исследований. 2010. Т. 2. № 1.
8. Красин В. Рабы КПСС: антропологическая катастрофа Советского Союза. URL: http:// www.svarozhich.net/new/2010/.
9. Глебова И. И. Образы прошлого в структуре политической культуры России: автореф. дис. ... д-ра полит. наук. М., 2007.
власть ставила человека в состояние полной зависимости и подчиненности.
Таким образом, вычленение тематически-смысловых аспектов проявления инерции прошлого в советском обществе в контексте социально-философского анализа позволяет прояснить сложные отношения между властью и обществом в условиях тоталитарно-«самодер-жавного» правления.
Очевидно, что советское бюрократическое государство унаследовало от Российской империи многие институции, тем самым продолжив царскую традицию государственного строительства и управления.
Bibliography
1. Geller M. Machine and cogs. The history of Soviet man formation. Moscow, 1994.
2. Afanasyev Yu. We are not slaves? // Continent. 2008. № 138.
3. Billington J. Icon and ax. The experience of Russian culture interpretation: trans. from English. Moscow, 2001.
4. Reports of the Minister of Education S. Uvarov for the Emperor Nicholas I // The River of the times. Moscow, 1995. Book 1.
5. Akhiezer A., Klyamkin I., Yakovenko I. History of Russia: the end or the new beginning? 2nd ed., rev. and additional. Moscow, 2008.
6. Levin M. Soviet era. Moscow, 2008.
7. Temnitsky A. L. Social and cultural manifestations of insituts of non-economic dependence in the sphere of labor of Russian workers // Journal of Institutional Research. 2010. Vol. 2. № 1.
8. Krasin V. Slaves of the CPSU: anthropological catastrophe of the Soviet Union. URL: http://www.svarozhich.net/new/2010/.
9. Glebova I. I. Images of the past in the structure of Russia's political culture: abstract of dis. ... doctor of politicy. Moscow, 2007.
