CC BY
70
УДК 821.512.1
ББК 83.3 (2=Балк)
Ч 75
М.Ю. Чотчаева
Тема ссылки карачаево-балкарского народа сквозь призму судьбы творческой личности в автобиографической прозе и переписке К.Ш. Кулиева
(Рецензирована)
Аннотация:
В статье рассматриваются особенности художественно-документального освещения проблемы политических репрессий карачаевского народа в автобиографической и эпистолярной прозе К.Кулиева и Б.Пастернака, выясняются признаки раскрытия темы свободы личности и народа в указанных текстах.
Ключевые слова:
Литературно-критическое и публицистическое наследие, диалог культур, лирикоавтобиографическая проза, инокультурная среда, мифологемы дома и семьи.
Тему ссылки карачаево-балкарского народа в автобиографической прозе Кайсына Кулиева можно рассматривать, как это ни странно прозвучит, с точки зрения места северо-кавказской литературы в контексте русской культуры. Эта проблема поистине необозрима и неисчерпаема, включает в себя множество аспектов, линий взаимодействия, точек пересечения. Литература Северного Кавказа при всей ее самобытности и неповторимости (и, возможно, именно поэтому) является неотъемлемой и органической частью мирового литературно-художественного процесса.
Общие и частные вопросы взаимодействия мировой, русской и северо-кавказских литератур неоднократно рассматривались в работах Н. Надъярных, К. Султанова,
А. Чагина, Л. Бекизовой, Л.П. Егоровой, К. Шаззо, У. Панеша, Р. Мамия, Е. Шибинской,
А. Ворожбитовой и других исследователей, однако немалое количество историколитературного материала еще ждет своего осмысления.
Особое место в творческом и документальном наследии К. Кулиева занимает тема трагической депортации балкарского народа. Как отмечает Ж.К.Кулиева, «к сожалению, во весь голос, в силу существовавших тогда запретов, цензуры ему говорить об этом не довелось. Он вынужден был прибегать к намекам, недомолвкам, иносказаниям» [1: 3]. Опубликование некоторых произведений К. Кулиева на русском языке стало возможным только после смерти поэта.
Чрезвычайно интересна история личных и творческих связей писателей Северного Кавказа с русскими советскими литераторами, она заслуживает отдельного исследования, но особенно удивительна судьба человеческого общения с ними балкарского поэта Кайсына Кулиева. Воспитанный, как и все его земляки и сверстники, на традициях национального фольклора, боготворивший Кязима Мечиева, семнадцатилетним юношей К. Кулиев приезжает в Москву, становится студентом ГИТИСа и открывает для себя весь диапазон русской и мировой культуры. Не только А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов и Л.Н. Толстой, С.А. Есенин и А.А. Фадеев, А.Т. Твардовский и Н.С. Тихонов, но и Лопе де Вега и Шекспир, Гарсия Лорка и Ромен Роллан становятся его «вечными спутниками». Особое, исключительное место в этом ряду занимает личность и творчество Б. Пастернака, оказавшегося поистине связующим звеном в непростом диалоге культур между Востоком и Западом, веком нынешним и веком минувшим, Серебряным веком и веком железным, между гуманизмом, духовностью и тоталитаризмом.
Что может связывать и объединять этих двух поэтов - Б. Пастернака и К.Кулиева, фактически представителей разных эпох и разных цивилизаций? Как оказалось, многое. Неблизкое, но очень заинтересованное их общение длилось около двадцати лет. На наш
взгляд, наиболее общим для них было одно внешнее обстоятельство - положение изгнанника у одного (К.Кулиева) и гонимого - у другого (Б. Пастернака). Часть переписки К.Кулиева и Б.Пастернака опубликована, в основном, в «одностороннем порядке» -письма Б.Пастернака [2: 120] своему адресату. Известно, что эпистолярное наследие Пастернака по своему объему, вполне вероятно, превосходит все его оригинальное, переводческое, литературно-критическое и публицистическое наследие (оно далеко не полностью опубликовано и даже еще не полностью выявлено). Именно в частных письмах своим единомышленникам он мог высказывать все то, что не могло быть выражено в других, рассчитанных на публичное восприятие, формах творчества. Среди адресатов писателя - В.Я. Брюсов и О.Э. Мандельштам, Н. Тихонов и А.М. Горький, М. Цветаева и
Н. Асеев, Р.М. Рильке и А. Камю, А. Ахматова и В.С. Познер, К. Паустовский и
В. Каверин, Ф.А. Степун и Б.К. Зайцев... Имя Кулиева среди этих имен звучит достаточно неожиданно. Хотя, заметим, что среди многолетних адресатов Пастернака - Тициан и Нина Табидзе, Симон Чиковани, - имена деятелей кавказской культуры, в контекст которых закономерно вписывается и Кайсын Кулиев. Письма писателей - это и средство коммуникации, следовательно, - явление диалога культур, и, несомненно, акт творчества.
Переписка К. Кулиева с Борисом Пастернаком длилась с января 1947 года по январь 1954-го. В ней зафиксировано признание Пастернаком таланта, высоты духа, неординарности личности балкарского поэта. Немаловажно, как подчеркивает Ж.К. Кулиева, что это «переписка именно поэтов с их размышлениями о литературе, о творчестве, о назначении художника» [1: 4]. Б. Пастернака с К. Кулиевым познакомила в 1939 году поэт и переводчик Мария Петровых, когда тот учился в Москве на актерском отделении ГИТИСа. Стихи же молодого поэта Пастернак прочел в ноябре 1942 года в военной Москве, куда прибыл по делам из Чистополя, где жила в эвакуации его семья. Фадеев устроил вечер приехавшего с фронта Кайсына Кулиева в писательском клубе. Переводы его стихов читали Вера Звягинцева и Мария Петровых.
Раненый при высадке десанта, Кайсын Кулиев в севастопольском госпитале узнал о насильственном выселении, которому подвергся народ его родной Балкарии. Выписавшись из госпиталя, он перед возвращением в часть тайком съездил в Нальчик и увидел обезлюдевшие аулы, опустошенные сакли. Кое-где на пастбищах паслись стада, принадлежащие сванам, которые перешли через перевал и заняли пустые земли. Окончив войну в чине майора десантных войск, К. Кулиев попал в Москву. Фадеев обещал добиться для него как кавалера нескольких орденов разрешения остаться на родной земле, но К. Кулиев добровольно разделил судьбу своего народа и отправился в изгнание. Во Фрунзе он нашел какую-то мелкую работу при Союзе писателей Киргизии. В его судьбе приняла участие журналистка и переводчик киргизской поэзии Елена Дмитриевна Орловская (1900—1984). Бездомный и оторванный от родных корней, питавших его поэзию, от читателей и литературного быта, К. Кулиев оказался в тяжелом душевном состоянии. Испугавшись посещавших Кайсына мыслей о самоубийстве, Е.Д. Орловская написала Пастернаку. Она напомнила ему о его кратком знакомстве с Кулиевым и просила прислать для него новый сборник Пастернака и помочь в переводах. Пастернак тут же отозвался. Завязалась переписка. Это было время усилившегося идеологического гнета, в письмах Орловской мелькают осторожные намеки на возможность «переезда» — волны арестов прокатывались по всей стране. Особенной опасности подвергались административно переселенные.
Сохранившаяся переписка поэтов дает представление о духовной и творческой жизни К.Кулиева в изгнании. «Не падайте духом, - писал Б.Пастернак вскоре после смерти Сталина в письме от 10 августа 1953 г., - мужайтесь. Избавление придет обязательно, хотя я сам ждал, что оно наступит раньше. Но и для меня пока ничего не изменилось, и мое время не наступило еще, и я не знаю, доживу ли до него» [2: 130]. Здесь же великий Пастернак даст наивысшую оценку дарованию К. Кулиева: «Я давно сказал Вам, что очень люблю Вас и верю в Вас. Эта вера не прошла у меня. Я всем про Вас
рассказываю. После Есенина я только в одном Павле Васильеве находил такие черты цельности, предназначения и отмеченности, как в Вас. (...) Я думаю, Вы давно уже пишете или могли бы писать по-русски так же хорошо, как на родном языке, или еще лучше» [2: 131].
Б. Пастернак советует К. Кулиеву доверяться «самому светлому и сильному в себе, не боясь расстояний и трудностей, куда оно Вас занесет, и не считаясь с распространенными представлениями, какими бы проверенными и неопровержимыми они ни казались» [2: 133]. Дарственная надпись Б. Пастернака на книге И.-В. Гете «Избранные произведения» гласит: «Кайсын, у Вас есть право на самое высшее в поэзии, я признаю его. А какие гири жизнь навесит к нашим ногам, это ее дело, это неважно. Желаю Вам облегчения в жизни и заслуженной победы» [2: 141]. Метафорически Б. Пастернак характеризует выпавшие на долю поэта и его народа испытания.. .Эти мысли Б. Пастернак разовьет в письме от 21 апр. 1952 года к Е.Д. Орловской: «Когда человека печатают, когда он выступает и доводит до сознания слушателей и читателей свои мысли, когда, так сказать, его деятельность находится в действии, тогда нечего стыдиться сочувственных отзывов и прочего, потому что. это не похвалы, а встречные волны поднятой творческой бури, усиливающие и расширяющие ее действие. B разной степени и Вы, и я, и Кайсын в одном положении. (курсив мой - М.Чотчаева). Когда с Кайсыном случилась его трагедия или когда после радости нескольких выступлений передо мной захлопнулась дверь, некоторое время эти огорчения были невыносимы» [2: 140].
В письме от 30 - 31 декабря 1949 года Б. Пастернак напишет К. Кулиеву по поводу его стихов, касающихся болезненной для обоих темы свободы и несвободы личности: «Дорогой Кайсын! (...) Это не только выношено и выражено с большой покоряющей силой, это каждый раз изображение самой этой силы, хмурой, грустящей, плененной, это каждый раз ее новый образ в той или иной форме прометеевой скованности и неволи» [2: 129]. В письмах К. Кулиева звучит врожденное чувство уважения к старшему. Перерывы в переписке, иногда длительные, никогда не вызывают у него упреков или свойственных иным корреспондентам просьб об ответе. Он щадит время и силы старшего поэта, хорошо понимая к тому же опасность, которой его подвергает переписка со ссыльным.
Избавление и освобождение, верой в которые дышат письма Пастернака, пришли только в 1956 году. Кайсын Кулиев приехал в Москву и навестил Пастернака в начале июня. Он писал об этом Орловской 17 июля 1956 года: «Дорогая Елена Дмитриевна! Прими мой сердечный привет. В Москве очень жарко. Дела идут очень хорошо. Мои книги, видимо, пойдут в двух-трех издательствах сразу. Был на даче у Пастернака. Он очень здоров, чувствует себя прекрасно и выглядит невероятно молодо. Он много говорил в то воскресенье и читал. Меня встретил и проводил с поцелуями» [2: 141].
Через двадцать лет Кайсын вспоминал об этой встрече в своей книге «Так растет и дерево», написанной им по-русски. О годах ссылки, проведенных К. Кулиевым вдали от родной земли, также свидетельствуют документы, введенные в научный оборот Ж.К. Кулиевой и другими исследователями, в частности, Т.Е., С.И, Ф.С. Эфендиевыми. Более десяти лет прожил К. Кулиев в Киргизии, активно участвуя в литературной жизни республики, но без права издавать собственные произведения. К счастью, формат поражения в правах К.Кулиева не был столь жестоким, как, скажем, у А.Солженицына и
В.Шаламова. К счастью, он не был лишен главного - права переписки. Периода изгнания касается К. Кулиев в своих «Страницах автобиографии», в статьях о творчестве киргизских поэтов А.Осмонова и Т.Уметалиева. По свидетельству Ж.К.Кулиевой, в Центральном госархиве КБР хранится машинопись с авторской правкой статьи К.Кулиева об А. Осмонове. Документальная ценность ее в том, что она говорит об участии К. Кулиева в литературной жизни Киргизии, от которой опять-таки, к счастью, он не был изолирован.
Произведения этого периода составили его будущие книги, изданные в конце 50-х
годов, когда его народ был реабилитирован, а имя его восстановлено в литературе и поэзия приобрела широкую известность и признание. На русском и балкарском языках выходят сборники стихов поэта «Горы» (1957), «Хлеб и роза» (1957), «Я пришел с гор» (1959).
Книга документальной, лирико-автобиографической, критико-публицистической прозы Кулиева «Так растет и дерево» [3] посвящена многому и многим. Имя Пастернака (учитывая время написания и опубликования) всего лишь упоминается в ней впервые на 378 странице (не более пяти раз!) то среди поэтов-переводчиков, то в обойме других имен. И лишь в завершающих книгу «Страницах автобиографии» (в разделе «Дом и мир») Кулиев находит возможным отдать хоть и краткую (менее двух страниц), но достойную дань уважения Борису Пастернаку. Под «Автобиографией» Кайсына Кулиева стоит дата: «1966-1971». Именно тогда он смог сказать вслух об отношении к нему Пастернака. Первое неформальное упоминание о личном, человеческом, близком общении с русским писателем связано со следующей информацией - сообщением К.Кулиева о женитьбе в киргизской ссылке на ингушской девушке Маке Дехкильговой в начале 1950-х годов. Кулиев тут же приводит мнение о ней Пастернака. Познакомившись позже с Макой, тот сказал о ней: «Это же кавказская фреска!»
Тема депортации карачаевского и балкарского народов в художественном и документальном творчестве К. Кулиева (1917-1985) при его жизни еще не могла стоять открыто и откровенно. В рамках и в традициях своего времени поэт не считает себя вправе рассуждать об истинном и мнимом патриотизме, истинном и мнимом чувстве долга, о свободе и несвободе личности в условиях тоталитаризма. Писатель в автобиографической книге упоминает о событиях, происходивших во время пребывания в ссылке в Киргизии внешне сдержанно, нейтрально и спокойно, не касаясь острых тем: «Мы жили в маленьком домике в центре Фрунзе (ныне Бишкек (примечание М.Чотчаевой). Женитьба вернула меня к более упорядоченной жизни. А это тогда для меня было очень важно» [3: 440]. Однако и в этом размеренном описании появляется тема тоски по родине: «На нашем крохотном участке стояло большое тутовое дерево. Вокруг него мы сажали кукурузу и подсолнух, чтобы создать видимость кавказского двора» [3: 441]. Читатель настроен на умиротворенное восприятие происходящего, у него даже не возникает чувства волнения и тревоги: «Это было хорошо. Летом я спал под деревом. Там же работал днем, постоянно видя зелень кукурузы и желтизну подсолнуха, как в детстве на огороде матери в Чегеме! У нас родился первый сын (теперь их трое), и жизнь стала у нас более размеренной» [3: 443].
В этом документально-художественном тексте большую семантическую нагрузку несут конкретные и живые детали природы и быта. Они связаны с мифологемами дома, семьи: видимость кавказского двора, огород матери в Чегеме; женитьба вернула меня к более упорядоченной жизни, у нас родился первый сын (теперь их трое), а также дерева и других растений, связанных с родиной - зелень кукурузы и желтизна подсолнуха. Думается, что это внешнее спокойствие не является вынужденной мерой, связанной с запретностью темы, а свидетельствует о сдержанности и мужестве поэта в его признаниях о жизненных испытаниях, а также его способностью быть «вписанным» в извечный естественный строй жизни природы и человека.
Трудно сказать, как написал бы о годах ссылки, о ее подробностях Кайсын Кулиев в наши дни, доживи он до времени перестройки, когда эта тема вышла из разряда «закрытых» тем. Вероятно, более горько и безрадостно, хотя, возможно, не в характере горца сетовать и жаловаться на превратности судьбы, какими бы тяжелыми они ни были. К. Кулиев стойко и с достоинством переносит тяготы пребывания на чужбине, хотя, как он отмечает в воспоминаниях, судьба послала депортированным тюркским народам Северного Кавказа в Киргизии один щедрый подарок - родственный им язык киргизов.
Знаменательна запись Л. Мкртчяна о том, как во время посещения ими дома армянских друзей в Ереване, увидев росшее во дворе невысокое тутовое дерево с туго
скрученными ветвями, К.Кулиев стал говорить о деревьях, к которым у него было особое, близкое к поклонению отношение: «Я не столько понимаю, сколько чувствую дерево. Дерево, которое здесь у вас растет, меня поразило. Это как человеческая судьба. Я больше всего стихов написал о деревьях. Если человек не чувствует дерево, он и жизнь не чувствует» [2: 122].
Существенным «противоядием» против жизненных испытаний для будущего, уже начинающего тогда писателя, стали книги: «Во Фрунзе обычно я читал много. То, что не мог достать на месте, присылали приятели из Москвы. Так я получил сочинения Бунина — приложение к «Ниве», — добротно переплетенные в три тома, «Героические жизни» Ромена Роллана, монографию Грабаря о Врубеле с прекрасными репродукциями и многие другие.» [3: 439]. О Ромене Роллане К. Кулиев писал: «Его трагический героизм стал необходимым для меня, как музыка Бетховена и Грига. То же самое могу сказать и о Стефане Цвейге» [3: 440]. Совсем с другой стороны К.Кулиеву был дорог, как «что-то очень родное», Чехов. Кроме русских поэтов, его «постоянными собеседниками» стали Мицкевич, Шевченко, Петефи, Лорка, Словацкий, Пшавела, композиторы Бетховен и Шопен. Таким образом, насильно оторванный от родной почвы, попав в инокультурную среду, К.Кулиев невольно или вольно приобщается к русской и мировой художественной культуре. «Музыка и живопись играли и продолжают играть в моей жизни не меньшую роль, чем поэзия» [3: 444].
В 1957 году издательство «Молодая гвардия» выпустило книгу К.Кулиева «Хлеб и роза», до этого его стихи были опубликованы К. Симоновым в «Новом мире» за 1955 год, в «Дружбе народов» - за 1956. К. Кулиев в своих воспоминаниях сообщает, что еще с 1942 года ему было известно мнение Пастернака о нем. А в 1957 году, оказавшись в Москве, после звонка Б. Пастернака К. Кулиев поехал к нему в Переделкино, о чем уже говорилось выше.
Непосредственные впечатления от общения, прямая информация перемежаются с профессиональными наблюдениями молодого, но много пережившего горского поэта. За этим следуют эмоционально-образные оценки происходящего и своего состояния: «У меня в тот день было такое чувство, будто я попал в сказочный лес, где гудели никогда мною не виданные сосны. Сам я, разумеется, отказался читать. В тот день под переделкинскими соснами мы говорили о Гарсиа Лорке и Есенине. Пастернак любил их. Он обычно называл меня кавказским Есениным. Почему - не знаю» [3: 456].
К. Кулиев вспоминает, что поэзия Пастернака была ему дорога с тех пор, как он стал взрослым, и признается, что еще перед войной он был уверен, будто подобные вещи в свой ранний период могут создавать только редкие поэты. Здесь же он сообщает о том, что он не мог предположить, что Пастернак примет такое участие в его судьбе. «В своих письмах он учил меня чести и достоинству. Я постоянно чувствовал на своем плече его руку. Его голос доходил до меня в моей среднеазиатской дали, был опорой и поддержкой» [3: 457]. Глубокое чувство собственного достоинства вновь не позволяет К.Кулиеву опуститься до жалоб, тем важнее столь высокая оценка горячего участия в его судьбе величайшего поэта ХХ века и тем больше вырастает в наших глазах нравственный облик фигуры Пастернака, сумевшего увидеть в поэзии и личности никому не известного молодого ссыльного горца будущего великого поэта Кавказа.
Сегодня, в период нарастающей разобщенности, для нас очень важно услышать следующие слова балкарского поэта: «Я хорошо знал и понимал благородные традиции русской интеллигенции поддерживать представителей культуры малочисленных народов. Если я продолжал учиться писать и вынес многие тяготы, то в этом огромная доля стараний Бориса Пастернака, наряду со всеми замечательными людьми, которых мне посылала судьба. Мне очень повезло. Я пользовался незаслуженно хорошим отношением ко мне самой выдающейся части интеллигенции нашей страны» [3: 460].
К. Кулиев неоднократно пишет о редкостном доброжелательном отношении к нему и Александра Твардовского. «Для меня он — великий русский поэт наших дней. Глубина, с
какой его поэзия выражает народную жизнь, и небывалая ее естественность, простота и свобода несравненны. Это мог бы сказать я о Твардовском, если бы даже ничего, кроме «Василия Теркина» и «Дома у дороги», не знал из его вещей. Чем старше я становлюсь, тем больше постигаю могучую силу и мудрую народность его творчества. Не будет открытием, если я скажу, что ни в прозе, ни в стихах ничего равного «Василию Теркину» и «Дому у дороги» об Отечественной войне не написано» [2: 458]. Оценки, даваемые А.Т. Твардовскому К. Кулиевым, не только глубоки, взвешены и, одновременно выражают восхищение, но и, можно сказать, выстраданы, поскольку об Отечественной войне К.Кулиев знал не понаслышке: «Серьезное отношение Твардовского к моей работе стало для меня нечаянной радостью. Это тоже я не мог предвидеть в те годы, когда писал только для себя. Недаром я подчеркивал, что судьба, при всей ее суровости, была милостива ко мне. Теперь я говорю себе, что в тяжелые дни стоило не опускать рук, не отрекаться от жизни и усилий, стоило верить в смысл бытия. Это поучительный урок не только для меня одного» [3: 458].
Думается, что присущий здесь К. Кулиеву исторический оптимизм не имеет ничего общего с идеологической риторикой, не оказывается элементом регламентации, скованности, этикетных норм, а является проявлением жизненной цельности и мудрости, помноженной на искренность. К.Кулиев отмечает, что «своей дружбой одарили» его еще такие талантливые люди, как Я. Смеляков, И. Андроников, Р. Гамзатов, М. Карим, М. Дудин, Д. Кугультинов, М. Луконин, А. Кешоков, К. Ваншенкин, Р. Маргиани. Характерно, что все это люди разных национальностей, для которых не существовало этнических барьеров, «местечковой» узости, и даже такие драматические и трагические эпизоды советской истории, как депортация целых народов, не уничтожили представлений о человеческой общности, общего позитивного настроя этих выдающихся людей и поэтов.
Особую признательность К. Кулиев ощущал по отношению к тем поэтам, которые переводили его вещи на русский язык, «невероятно расширив круг моих читателей». Это Семен Липкин, Вера Звягинцева, Наум Гребнев, Яков Козловский, Олег Чухонцев. «Они делали это с любовью ко мне и с уважением к нашему народу, к его культуре» [3: 461].
В начале июля 1956 года К. Кулиев выехал из Москвы на родину, которую не видел одиннадцать лет. «Поезд подходил к Нальчику. Перед нашими глазами возникли балкарские горы. Я снова встретился с вечной мощью хребтов Кавказа. Говорил пятилетнему Эльдару: - Смотри, сынок, Балкария в облаках! Вот она, наша родная земля, земля отцов!». И лишь здесь поэт чуть позволяет проявиться эмоциям: «А у самого щеки были мокры от слез. На второй день мы поехали в Чегемское ущелье. Молчали скалы. Молчал и я. Мы без слов понимали друг друга. Я без слов благодарил справедливость и разум» [3: 462]. По философски сдержанно и мудро осмысливает поэт незаслуженно печальный опыт свой и своего народа.
По образной и точной характеристике Б. Берберова, биография Кулиева «столь драматична и возвышенно трагична, что читается как художественное произведение, в котором монументальность и величие героя оттеняется его гражданским поступком в период выселения балкарцев» [4: 20]. В его индивидуальной судьбе поэта и солдата отражается судьба всего народа, степень «виновности» которого легко определить по судьбе К. Кулиева.
Примечания:
1. Кулиева Ж.К. Кайсын Кулиев. Личность поэта в документах и
воспоминаниях современников: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нальчик, 2003. 23 с.
2. Пастернак Е.Б., Пастернак Е.В. Борис Пастернак и Кайсын Кулиев:
Переписка // Дружба народов. 1990. № 2.
3. Кулиев К.Ш. Так растет и дерево. М., 1975. 463 с.
4. Берберов Б.А.-Ю. Тема народной трагедии и возрождения в карачаево-балкарской поэзии: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нальчик, 2002. 23 с.
