CC BY
223«Татарская» диаспора в конфессиональных связях казахской степи (ХУІІІ-ХІХ вв.)
Гульмира Султангалиева
Сегодня уже очевидно, что Российская империя была значительно более сложным образованием, чем это представлялось ранее. Ее этническое и конфессиональное многообразие, находившее свое выражение и в рамках всего государства, и в культуре составлявших его народов, заранее предполагало, что имперский центр должен был находить многовариантные пути управления регионами. Иными словами, властные структуры Российской империи оказывались перед необходимостью поиска таких путей государственного строительства, которые отнюдь не всегда были идентичными на всем управляемом пространстве, нередко воплощали в себя ярко выраженную тенденцию к внутренней альтернативности методов конструирования государства.
До второй половины XIX века российские власти отнюдь не стремились к созиданию державы, в основе которой лежал бы строго соблюдаемый принцип культурно монолитного политического образования. Правда, порой в регионах с мусульманским населением проводилась политика христианизации, поскольку власть полагала ее инструментом интеграции нерусских народов. В то же время прагматическая необходимость найти наиболее целесообразные методы экспансии, в частности в направлении казахской Степи и в дальнейшем — Средней Азии, уже со второй половины XVIII века побуждали российское правительство активно использовать в своей политике, в качестве ее вольных и невольных агентов, нехристиан-
Гульмира Салимджановна Султангалиева, декан исторического факультета Актюбинского государственного университета им. К. Жубанова, г. Актобе, Республика Казахстан.
ских подданных империи \ То были выходцы из широкого культурно-цивилизационного сообщества тюрко-мусульманских народов Поволжья и Южного Урала. В России того времени их обычно называли «татарами», хотя в действительности они могли быть по происхождению башкирами или отождествлять себя с этническими группами, лишь впоследствии вошедшими в состав современных татар.
Подключение «татар» к процессу взаимодействия России со Степью способствовало возникновению новых форм этого взаимодействия. На их основе сложилась целая гамма разнообразных видов общежития, взаимопроникновения культур, экономической и религиозной активности. Все это оказало неоспоримо важное влияние как на становление национального самосознания казахов, так и на реакцию их элиты на установление над Степью имперского господства.
Российская империя и казахская Степь во второй половине XVIII века: условия проникновения «татарских» мулл
Продвижение России в Среднюю Азию, как и активизация всего восточного направления политики империи заставляли ее правительство решать задачу урегулирования взаимоотношений с мусульманскими народами. Правление Екатерины II (1762—1796) ознаменовалось провозглашением в 1773 году принципа веротерпимости. Отныне отношения власти с мусульманскими духовными лидерами, игравшими значительную роль в такой важнейшей сфере жизни мусульманских подданных России, как судопроизводство на основе предписаний шариатского права по брачным, семейным и наследственным делам, устанавливались в соответствии с этим принципом. Предполагалось, что тем самым будет решена едва ли не наиболее существенная задача — обеспечение лояльности тюрко-мусульман-ских народов к имперской власти.
Екатерина II рассматривала мусульманских улемов в качестве инструмента российской политики не только в регионах Поволжья, Южного Урала и Крыма, но и в казахской Степи. Желательность использования их в таком качестве вытекала и из внешнеполитических обстоятельств, определявшихся переменами в российско-османских отношениях после присоединения в 1783 году Крыма. «Татарские» муллы были подданными империи. Они уже имели опыт деятельности в сфере регионального российского государст-
венного управления, проявили себя как действительно «благонадежные» и «верные» слуги российских интересов. Теперь «татарские» муллы должны были пресечь проникновение влияния среднеазиатских религиозных законоучителей на жителей казахской Степи.
1о был действительно целенаправленный политический курс. Его сторонники и пропагандисты считали, что знание языка, обычаев и культуры казахов, принадлежность к единой конфессиональной системе, наконец, наличие достаточно длительных в исторической ретроспективе татаро-башкиро-казахских связей общения — все это создавало хорошие возможности для того, чтобы представители «татарского мира» России совершенно естественным образом выступили посредниками в деле политической интеграции казахской Степи в состав империи. Многие известные российские дореволюционные исследователи были здесь более чем откровенны. Так, по словам А. Добросмыслова, «татары» и мечети явились тем мостом, «через который предварительно должны были пройти киргизы (казахи — Г. С.) для сближения с русскими»2.
Первым шагом в реализации этого курса были указы Екатерины II от 8 июля 1782 года и от 2 мая 1784 года о строительстве мечетей. Предполагалось, что сооружение мест для публичной молитвы привлечет и «прочих в близости кочующих или обитающих на границах наших, а сие может послужить со временем способом к воздержанию их от своевольства лучше всяких строгих мер»3. О том, насколько важным считалось это соображение, говорит само расположение мусульманских храмов, появившихся в пределах Оренбургской губернии и на территории прилегающих к ней регионов: в Оренбурге — около Менового двора «из-за близости пребывания хана Младшего жуза — Урали», в Верхнеуральске «по случаю расположения кочевок знатных старшин против Верхнеуральской дистанции», в Троицкой крепости для приобщения казахов «к беспрерывному приезду... на торг» и, наконец, в Петропавловской крепости «...в виду близости пребывания хана Средней орды — Вали». Одновременно в типографии Российской Императорской Академии наук был впервые напечатан полный арабский текст Корана. Впоследствии это издание было повторено в 1789, 1790, 1796 и в 1798 годах. Начиная с 1800 года, в Российской империи было разрешено беспрепятственно печатать мусульманскую религиозную литературу, чем и занялась специально открытая для этого Азиатская типография при Казанском университете.
Следующий шаг в реализации установки на внедрение российских мусульманских законоучителей в пределы казахской Степи — указы
Екатерины II от 25 ноября 1785 года и от 21 апреля 1787 года на имя симбирского и уфимского генерал-губернатора барона О. Игельст-рома (1737—1817) о снабжении казахских родов «татарскими» муллами. В этих указах подчеркивалось, что муллы должны быть прежде всего выходцами из Казанской губернии. При этом, разумеется, необходимо было учитывать их личные и общественные качества: речь могла идти только о «людях достойного, известного поведения и в верности испытанных». Едва ли не основной задачей, возлагавшейся на них в рамках проведения государственной политики, считалось оказание ими содействия в «прекращении хищничества и набегов» со стороны казахов и удержания «их в верности». Предусматривались награды «татарским» муллам: «по мере верности и тщания в исполнении на них возлагаемых обязанностей... обнадежить большим вознаграждением»4. Прослойка мусульманских духовных лидеров России становилась, таким образом, партнером властных структур империи и вовлекалась в орбиту ее внешней и внутренней политики.
Для российского правительства было крайне важно установить контроль над деятельностью отправляемых в Степь мулл, строительством там мечетей и созданием на ее территории школ. С этой целью 22 сентября 1788 года в Уфе было образовано Оренбургское Магометанское Духовное собрание во главе с назначенным муфтием Муха-метжаном Гусейновым. Круг обязанностей Духовного собрания был достаточно широк: прием экзаменов у претендентов на занятие должности муллы, отбор среди них «благонадежных», выдача разрешений на строительство мечетей, контроль над деятельностью мусульманских законоучителей. Создав мусульманскую управленческую структуру, правительство не только окончательно признало ислам в качестве конфессии, «терпимой» среди его подданных, но и рассчитывало на активное участие Духовного собрания во внешнеполитических акциях империи в Степи. Жесткий контроль над улемами означал, что они признаются элементом государственного аппарата Российской империи. Муллы, выдержавшие испытание при Духовном собрании, получали указ Оренбургского губернского правления, то есть становились «указными муллами», и направлялись в казахскую Степь. Там они занимали особое положение официальных представителей империи, назначаемых и утверждаемых российской властью. Функции их отнюдь не ограничивались непосредственными религиозными обязанностями. Напротив, сами эти обязанности были направлены на то, чтобы воспитывать казахских единоверцев в духе лояльности Российской империи.
Итак, 80-е годы XVIII века стали началом официального внедрения «татарских» мулл в Степь. В основном это были татары Казанской губернии и Сеитовского посада Оренбургской губернии, башкиры шестого, девятого и двенадцатого башкирских кантонов, территории которых входили в непосредственное соприкосновение с кочевьями казахских родов табын, тама, жагалбайлы и жаппас, а также мещеряки первого и третьего мещеряцких кантонов. Согласно находящимся в Государственном архиве Оренбургской области именным спискам мулл, отправленных Оренбургским губернским правлением в течение 1800—1820 годов в казахскую Степь, из третьего мещеряцкого кантона туда было назначено пять человек, а из девятого башкирского кантона — семнадцать5. В то же время анализ архивных документов показывает, что муллы отправлялись к казахским ханам, султанам и старшинам прежде всего по частным просьбам последних. В своих обращениях представители казахской элиты обычно называли того или иного уже известного им муллу, пользовавшегося «особенным уважением пред прочими равными ему духовными лицами магометанского закона». «Запрашиваемый» мулла должен был одновременно обучать правилам «магометанской религии» детей элиты6. Особым уважением у казахов пользовался имам Абдулсатар Сулейманов, исполнявший службу при мечети Зауральской линии в период торга на созданном там меновом дворе. Восхищаясь «его усердием», Ширгазы-хан, например, ходатайствовал перед администрацией Оренбургской губернии о награждении этого муллы серебряной ме-далью7. Факт проникновение «татарских» мулл в казахскую Степь Младшего жуза подтверждается и письмом хана Среднего жуза Вали, направленным в 1809 году оренбургскому генерал-губернатору. В нем отмечается, что по сравнению с Младшим жузом, «имеющим
с российской стороны ученых мулл и выучивших для богомоления»
<_» 8
нужные молитвы, «среднеордынцы» таких учителей не имеют8.
При всем при том в течение XVIII — первой четверти XIX века в казахской Степи не было построено ни одной мечети, хотя в архивах и сохранились прошения султана Урмана Нуралиева, датированное 1809 годом, о строительстве мечети близ Сарачиковской крепости и султанов Абдулмухсина Ашимова, Тяуки и Баймухамеда Айчуако-вых (1825 год) о сооружении другой мечети на 200 человек при устье реки Хобда. Российские власти отказывали в этих просьбах на том основании, что строительство мечетей потребует значительных финансовых издержек, «важность коих степные народы не будут понимать». Представители властей подчеркивали при этом, что казахи,
не имея стационарных пунктов проживания, «не умеют сохранять
_ <_» 9
деревянные постройки»9.
Сооружение мечетей в Степи началось в первой половине XIX века. Оно осуществлялось только вдоль пограничных линий, его инициаторами в основном выступали «татары». Впрочем, есть свидетельства и о совместной деятельности казахов и «татар» в этой области. Так, в 1832 году те и другие сообща собирали средства на строительство мечети в Илецке как «месте сосредоточения их (казахов. — Г. С.) по мене и торговле». Султан Тяука Айчуаков «вызвался иметь попечение по сбору приношений киргизским (казахским. — Г. С.) народом с тем, что при мечети будет организована школа для изучения их детьми татарской грамоты и закона магометанского». Султан Баймухамед Айчуаков, управлявший западной частью Младшего жуза, пожертвовал на строительство мечети в Илецке 20 золотых монет на сумму 400 рублей, а казахи, кочевавшие на землях местных соляных промыслов, доставили на строительство девять баранов10. Мечеть была построена в 1833 году, а муллой при ней был назначен «служилый татарин» из Казанской губернии Гайнулла Гадилшин11.
К сожалению, определить конкретное число мулл, проживавших в то время в казахской Степи, представляется затруднительным, так как, несмотря на указы Екатерины II, оренбургское губернское правление все же не могло полностью управлять процессом их выезда. Более того, деятельность чиновников этого правления чаще всего сводилась только к удовлетворению спроса на мулл со стороны казахской знати. Поэтому выезд «татарских» знатоков религиозного закона в Степь был в значительной степени хаотичным. Анализ прошений казахской знати о выдаче указов губернского правления на замещение должностей мулл подтверждает, что «татарские» вероучители зачастую проживали в казахской Степи и исполняли там свои обязанности без разрешения органов российской государственной администрации. Ярким свидетельством тому является факт проживания «татарских» мулл в течение более 35 лет и исполнения ими своих обязанностей без каких-либо письменных предписаний как при Жанторе-хане, так и впоследствии при хане Внутренней орды Букее Нуралиеве12.
В 1820 году на формальный характер утверждения мулл обращал внимание оренбургский генерал-губернатор Эссен, требовавший от Оренбургской пограничной комиссии урегулирования этого вопроса и определения того, действительно ли «пребывание муллы» в казахской Степи «может быть полезно», поскольку муллы проживали
не только у известных казахских родоправителей, но и у старшин, которые были «людьми вовсе неизвестными и незначительными»13. Аналогичного мнения придерживался и командующий Башкиромещеряцким войском, докладывавший Оренбургскому генерал-губернатору в 1837 году, что «уже значительное число башкир и мещеряков во избежание службы приняли духовные должности, а Оренбургское Духовное собрание и губернское правление действует неограниченно по части утверждения»14.
По определению Оренбургской пограничной комиссии, к 1851 году на территории Младшего жуза насчитывалось от 17 до 20 мулл в каждой из подчиненных ей дистанций15. Внутренняя Орда в первой половине XIX века по степени влияния и роли «татарских» мулл выделялась из других районов казахской Степи. Расселение мулл на ее территории происходило при содействии хана Джангира и с разрешения оренбургской администрации. К середине XIX века в ханской ставке Внутренней Орды проживало 600 «татар», что составляло половину ее населения, в Новой Казанке — около 500 (тоже половина населения), в поселке Таловка — 200 (одна треть всех жителей). По мнению А. Алекторова, эти «татары» были в основном расселившимися по всей Внутренней Орде «негласными муллами»16. По инициативе хана Джангира во Внутренней Орде была учреждена и должность ахуна (верховного законоучителя), которую более 20 лет занимал выходец из Казанской губернии Забир Xаметев. Ранее он был учителем арабского, турецкого и персидского языков детей хана Джангира17.
Роль «татарского» муллы в казахской Степи
В течение XVIII века «татарский» мулла выступал в роли связующего звена между российской властью и казахской знатью, а «татарский» язык служил одним из языков дипломатической переписки и устного перевода при сношениях правительства и его региональных структур, с одной стороны, и казахской Степи, с другой. Распространенной мотивацией в прошениях казахской элиты об определении к ним «татарских» мулл была необходимость «прочтения и внушения им присылаемых от пограничного начальства о разных делах предписаний и написаний на оные ответы, а сверх того для обучения малолетних своих детей татарской грамоте и магометанскому закону»18. В свою очередь, государственная администрация требовала от мулл «доставлять сведения». Очень часто резолюции
Оренбургского правления на донесения мулл содержали слова «...одобрить за составление обстоятельных сведений, обещать внимание начальства и прочее» 19. Одновременно муллы выступали и в роли курьеров. К примеру, Оренбургский генерал-губернатор Волконский писал султану Каратаю Нуралиеву, что он может прислать с секретным донесением муллу Абубакира Кунгурбаева (башкира девятого башкирского кантона) «без всякого препятствия»20.
Но не менее существенным был и аспект повседневного взаимодействия «татарских» мулл с казахской Степью. Довольно часто они выступали в роли арбитров в разрешении споров между казахскими родами, а также между казахским и русским населением. Мулла двенадцатого башкирского кантона Джамалетдин Гисматуллин, проживавший при султане Алгазы Айшуакове, по сообщению правителя, «разные междоусобные претензии и несогласия прекращал» между племенами байулы и жетыру, а также «внушал законы вашего Государя»21. Мулла третьего мещеряцкого кантона Исхак Исбулатов, находившийся в ставке султана Шигая Нуралиханова, «разумом предполагал разрешение споров между русскими и казахами, доставляя обиженной стороне справедливость»22. Эта сфера деятельности «татар» высоко ценилась представителями казахской знати, ходатайствовавшими перед российской администрацией о присвоении муллам следующего чина или их награждении ценными подарками. Так, в 1807 году султан Сейдалы Нуралин просил о награждении чином муллы Сейфуллы Файзуллина, выходца из Казанской губернии, за усердную службу при «разбирательстве претензий между русскими и киргизами» (казахами. — Г. С.)23. Мулла второго мещеряцкого кантона Асфендияр Абдуханиев был произведен в чин сотника, так как «оказал особое старание в отыскании в Орде похищенных у башкирцев лошадей и в возвращении оных хозяевам»24. Мулла третьего мещеряцкого кантона Габдулсамат Буляков, проживавший при хане Ширгазы, был произведен в чин урядника «за усердие при возвращении российских пленных», захваченных казахами25.
Значительную роль муллы играли и в процессе распространения в Степи «татарской» грамоты. Как правило, там, где имелся мулла, существовала и мусульманская школа, в которой обучались от 25 до 50 детей. Основные учебные пособия, «татарские» книги, были, как писал попечитель Казанского учебного округа В. Попов, «наиболее понятные и изложенные на языке, на котором киргизы восприняли впервые магометанское вероучение»26. Свидетельством влияния мулл как учителей является датированное 1815 годом ходатайство
хана Ширгазы о награждении золотой медалью ахуна Нигметуллы Суюндыкова, состоявшего в ведомстве девятого башкирского кантона, преподававшего в течение многих лет детям хана «учение магометанской веры» и внушавшего «заповеди оной кочующим при реке Урал» казахским родам, как и «понятие о российских законах, чем способствовал сохранению между ордынцами тишины и спокой-ствия»27. Казахские дети обучались в медресе Сеитовского посада, Стерлитамака, Уфы и Казани. Большой популярностью пользовалось «татарское» медресе в ханской ставке Внутренней Орды, после открытия которого туда прибыли «татары» из Казанской, Симбирской, Нижегородской и Томской губерний28. К середине XIX века во Внутренней Орде насчитывалось 38 мусульманских школ, в которых обучалось 400 учащихся, в том числе 350 казахов и 50 «татар». В общем, сложилась ситуация, когда образованным человеком среди казахов мог стать только тот, кто знал «татарскую» грамоту.
Российские власти вводили мулл в аппарат управления Степью. В канун открытия Xанского Совета 6 июня 1797 года на время первоначального руководства его делами в Степь был командирован муфтий Оренбургского Магометанского Духовного собрания Муха-метжан Гусейнов. В дальнейшем в состав Xанского совета был введен уроженец Казанской губернии ахун Мухаметжан Казиев «для разбора междоусобных дел». Оценивая его деятельность, султан Арунгазы писал, что «сей ахун, разъезжая по родам киргизским для приведения в порядок и повиновение», дает «по закону нашему добрые увещевания»29. В 1823 году по инициативе оренбургского генерал-губернатора Эссена из представителей казахской знати была создана особая комиссия для рассмотрения прошений казахов и решения вопросов, связанных с возвращением российских пленных. В ее состав входили три «татарских» улема. Причем было оговорено, что в комиссию должен обязательно войти мулла Сеитовской слободы Абдрахман Мухаметшарифов, пользовавшийся особым доверием и уважением казахов30.
«Татары» не только помогали придавать легитимность действиям российской администрации в отношении населения Степи. «Татарские» религиозные деятели активно привлекались властями империи и для того, чтобы содействовать решению более прагматических политических задач. Одним из наиболее ярких свидетельств этого являются многочисленные фетвы главы Оренбургского магометанского духовного собрания (их было не менее двенадцати) на арабском и «татарском» языках, читавшиеся во всех мечетях, расположенных в
пределах его канонической территории, и разъяснявшие верующим «пользу земледелия для мусульман». Таким образом, эти документы были прямо направлены на то, чтобы содействовать переходу кочевых народов, казахов и башкир, к оседлости, что в дальнейшем, как надеялись власти, должно было облегчить их ассимиляцию. Причем в отношении казахов не обязательно предполагалась их ассимиляция русскими. Как отмечал Н. И. Ильминский, если казах «осознал и почувствовал неудобства кочевого быта и решается усвоить удобство оседлой жизни, то он всегда усваивает быт не русский, а татар-
31
ский, реже среднеазиатский»31.
Поворот в политике империи в Степи: начало конфронтации с «татарским» исламом
Середина XIX века ознаменовалась началом коренного поворота во взаимоотношениях между властями империи и религиозными деятелями, представлявшими российский «татарский мир». Признаки такого поворота обозначились значительно раньше. Еще в первые десятилетия XIX века в ответ на ходатайства некоторых представителей казахской знати о разрешении использования норм шариата «для разбора междоусобных дел» российские правительственные чиновники заявляли, что претворение в жизнь принципов мусульманского права затруднит «усвоение начал общего государственного порядка»32.
Правда, вплоть до 50-х годов эти тенденции не могли утвердиться: тому мешали как внешнеполитические обстоятельства, так и определявшаяся ими инерционность мышления региональных структур российской власти. В этой связи весьма показателен пример администрации Оренбургской губернии33. Но изменение места казахских степей в империи после российского завоевания Средней Азии, по сравнению с которой они представлялись уже достаточно интегрированной частью империи, способствовало радикальному пересмотру взгляда высшего государственного руководства России и его региональных представителей на роль и место «татарских» мулл, проповедовавшейся ими исламской традиции в казахской среде. Тенденция к пересмотру усилилась в начале 60-х годов под впечатлением переселения части крымско-татарского населения в Османскую империю. Сыграло роль и положение 1863 года о переводе башкир в гражданское управление.
В российских государственных документах видна теперь последовательная и целенаправленная постановка вопроса о «татарском засилье» как о едва ли не основной угрозе национальным интересам на юго-востоке империи, что предполагало, с одной стороны, принятие мер, направленных на ограничение распространения «татарской» культуры, а с другой, на ослабление влияния ислама. Отсюда попытка (хорошо прослеживающаяся в документах той эпохи) противопоставить «фанатичных татар» казахам, их менталитету, обусловленному спецификой кочевого быта. Если первые трактовались как носители преимущественно индивидуального жизненного начала, то вторые — как приверженцы начала коллективистского. Это коллективистское начало, порождавшееся образом жизни номадов, должно было быть спасено усилиями властей. Новые установки правительства ярко отразились в документах российского Департамента Духовных дел, не раз выражавшего сомнения в необходимости объединения казахов и оседлых мусульман («татар» соседних со Степью губерний) при решении религиозных вопросов. Чиновники Департамента напирали на то, что «более развитые, более привыкшие к отправлению религиозных обязанностей по существующему издавна порядку» мусульмане Южного Урала смогут добиться окончательного духовного господства над своими кочевыми соседями. Даже звучали мрачные предсказания: казахский народ как «способный к труду, имеющий в себе много задатков для лучшего будущего, но еще... весьма слабый», потеряет эти качества «при большом развитии фанатизма и укреплении сил магометанского духовенства». Его «развитие может быть заглушено в самом зародыше»34.
Свидетельством победы новых взглядов на роль «татар» в Степи стало появившееся в 1854 году предписание оренбургского генерал-губернатора В. Перовского, с требованием от «местных ордынских властей, чтобы они не осмеливались входить в прямое сношение с магометанским Собранием, минуя Пограничную комиссию». Годом раньше Перовским было дано предписание командующему Башкирско-мещеряцким войском о «не дозволении» увольнять башкир и мещеряков в Степь для богослужения и обучения местных детей «татарской» грамоте35.
В 60-е годы оренбургские губернские власти регулярно отправляли в российское Министерство внутренних дел предложения по усилению контроля властей над мусульманскими улемами. Наиболее показательны тут отчет за 1865 год и последовавшее в 1867 году представление на имя министра внутренних дел, подписанное оренбург-
ским генерал-губернатором Н. Крыжановским. Определив мусульманских законоучителей как «замкнутое сословие», оказывающее несомненное влияние на умы верующих, в том числе и казахов, и препятствующее их интеграции в Российскую империю, Крыжанов-ский высказывал далее мнение о необходимости поставить их в «более правильное отношение к правительству». Подразумевался действенный контроль над ними. Для этого он предлагал провести реформу Духовного собрания: ввести в делопроизводство собрания русский язык; назначить «магометанскому духовенству» определенный оклад от казны для того, чтобы «воспретить всякие поборы» и поставить мулл «в зависимость от правительства»; наконец, запретить выходцам из татарской и башкирской среды обучать казахских детей36. На доклад Крыжановского последовала резолюция императора Александра II о желательности дальнейшей разработки поднятого вопроса, что и было поручено Министерству внутренних дел.
Меры, направленные на «ослабление магометанского фанатизма» на юго-востоке России — фанатизма, источником которого, по мнению правительственных кругов империи, выступало «татарское духовенство», — были действительно приняты. Введенное 21 октября 1868 года «Временное положение об управлении Оренбургским губернаторством» коренным образом пересматривало позицию правительства в отношении управления духовными делами казахов. Дела эти изымались из ведения Духовного собрания и передавались гражданскому управлению, а через него — Министерству внутренних дел. В ведении собрания оставались отныне только вопросы, связанные с духовной сферой жизни татар и башкир. Открытое несогласие казахской стороны с этой постановкой вопроса было выражено значительно позже, только в 1905 году, в эпоху начинавшихся в России революционных потрясений. Тогда на имя председателя Особого совещания при Министерстве внутренних дел графа А. Игнатьева было подано прошение казахов о создании для них либо самостоятельного магометанского управления, либо подчинения их юрисдикции Духовного собрания. В прошении указывалось, что казахи как «истинные мусульмане, заслужили право иметь специальное духовное учреждение». Однако российское правительство рассматривало претензии казахов считаться «истинными мусульманами» как необоснованные и считало, что удовлетворение их просьбы будет способствовать дальнейшему распространению в их среде «татарской» культуры37.
Правительство империи не хотело выступать в роли открытого противника исламской традиции. Однако оно было решительно на-
строено ограничить дальнейшее распространение этой традиции и в этой связи порой даже представляло себя поборником интересов казахов. Положение 1868 года допускало наличие только одной мечети и только одного муллы в каждой из казахских волостей. Вдобавок такой мулла обязательно должен был быть человеком казахского происхождения. Утверждался он, как и увольнялся, военным губернатором. В итоге в Тургайской области казахи имели не более 15 мечетей на 50 волостей, то есть на одну мечеть приходилось от 5 до 10 тыс. душ, в то время как официально разрешалась одна мечеть на 500 душ38. Явная нехватка мечетей вынуждала казахов ходатайствовать об их строительстве. В архивах сохранились датируемые 70-90-ми годами прошения казахов Актюбинского, Кустанайского и Иргизского уездов о строительстве мечетей или молитвенных домов не только в волостях, но и в аулах. Позиция правительства оставалась жесткой, прошения в основном не удовлетворялись. Более того, министр внутренних дел граф Г. Толстой издал в 1883 году распоряжение, гласившее, что «в целях ограничения дальнейшего развития исламизации построение новых мечетей для киргизов нежелательно»39.
В 1876 году на заседании особого комитета Министерства внутренних дел рассматривался вопрос о предложенных Крыжановским методах «ослабления магометанского фанатизма» в Оренбургском крае. Залогом такого ослабления сочли политику «сближения» — ставку на русский язык, на введение русских классов при мусульманских учебных заведениях. Этот выбор нашел свое отражение в распоряжении министра внутренних дел оренбургскому губернатору, согласно которому «условием для занятия духовной должности должно быть знание русской грамоты»40. В 1890 году окончательно было установлено, что от кандидатов на должность муллы округа Оренбургского собрания требовалось «знание русской грамоты». А чиновники канцелярии астраханского губернатора настаивали на том, что для «противодействия татарскому влиянию во Внутренней Орде» надобно запретить обучение казахов в «татарской школе», увеличить число министерских русско-казахских школ, а также выселять частных «татарских мулл» из Степи41.
Тем не менее предлагавшиеся и осуществлявшиеся как центральными российскими властями, так и их региональными представителями меры не имели успеха. По мнению военного губернатора Уральской области влияние «татар» на казахское население как на связанных «взаимным сочувствием единоверцев» усиливалось.
Губернатор отмечал: «ныне не только муллы из татар», но и из казахов являются «усердными» распространителями ислама, что приводило к тому, что число учеников в «татарских медресе не уменьшается»42. Чтобы противодействовать новым тенденциям, правительство в Степном положении 1891 года ограничило обязанности мулл, определив сферу их деятельности только как «вероучителей». Вмешательство мулл в семейно-брачные и имущественные отношения стало рассматриваться в качестве уголовно наказуемого «самовольного присвоения власти»43. Для казахских кандидатов на пост мулл становилась необязательной и сдача соответствующего экзамена — так называемое «предварительное испытание в Оренбургском Духовном собрании».
С начала XX века число прошений мусульман, проживавших в Степи, о строительстве мечетей в аулах постоянно увеличивалось. Со своей стороны, правительству пришлось признать, что отказы на поступавшие прошения нежелательны, борьба с распространением ислама в казахской среде мерами административного воздействия невозможна и, по сути дела, бесплодна. Министерство внутренних дел приходит к заключению, что для целей надзора удобнее разрешать строительство мечетей, чем безуспешно бороться с нелегальными молитвенными домами. Существенную роль сыграло и то обстоятельство что, как отмечал военный губернатор Тургайской области, нелегальным строительством руководили «пропитанные фанатизмом татары и чем дальше, тем труднее будет обнаружить эти тайные молитвенные дома»44. Коррекция прежнего курса способствовала тому, что к 1910 году количество мечетей в Тургайской области достигло 111, а молитвенных домов — 247. В одном только Кустанайском уезде насчитывались 53 мечети и 31 молитвенный дом45. В аулах же, географически удаленных от центров волостей, обязанности мулл исполняли домашние учителя. Это были так называемые «частные муллы», число которых было тоже значительно. В том же Кустанайском уезде было 263 «частных муллы» и 12 волостных46. При этом муллами в Степи являлись в основном казахи, тогда как «татары» были муллами при соборных мечетях в местах компактного проживания выходцев с территории Поволжья и Южного Урала — в городах Кустанае, Уральске, Актюбинске, Иргизе, Темире и Тургае.
В то же время российское правительство, как и раньше, оставалось решительным противником религиозного объединения мусульман Степи. В данном вопросе оно руководствовалось решениями
особого совещания, организованного в январе 1910 года Министерством внутренних дел и известного как «Совещание по выработке мер для противодействия татаро-мусульманскому влиянию в Приволжском крае». На территории расселения казахов меры эти были направлены против создававшихся там мусульманских обществ. Целью обществ провозглашалось, как правило, оказание благотворительной помощи нуждающимся, а также содействие развитию образования и культуры. Но российские власти не устраивало то обстоятельство, что инициаторами создания обществ выступали обычно «татары». Так, в Кустанае учредителями мусульманского общества, созданного в 1909 году, был известные «татарские» купцы М. Яушев и Ш. Баязитов и имам-хатыб местной соборной мечети Г. Якупов, опять-таки «татарин». В Актюбинске аналогичное общество было учреждено в 1910 году усилиями «татарских» купцов М. Усманова и С. Алюкова, поддержанных шестьюдесятью местными «татарскими» семьями. Мусульманское общество в ханской ставке Внутренней Орды создали в 1909 году торговые крестьяне Казанской губернии М. Загидуллин и А. Насыров. Одновременно в Ирги-зе и Тургае появились только «татарские» общества. Мусульманские общества за свой счет открыли в 1912 году медресе в Кустанае и годом ранее школу (мектеб) для девушек-мусульманок в Актюбинске47.
«Татары», жившие в казахской Степи, были активными последователями джадидского движения. Об этом свидетельствуют подававшиеся ими прошения об открытии «новометодных» медресе и мектебов в Актюбинске, Кустанае и Иргизе. Ряд мектебов Тургай-ской области существовал только за счет «татар». Кустанайские мек-тебы располагались в домах татарских купцов Г. Бекмухаметова и уже упоминавшегося Яушева, муллы С. Забирова; мектеб в Актюбинске — в доме муллы А. Абдулбакиева; мектеб в Иргизе — в доме татарского купца Н. Габбасова48.
* *
*
Российское государство содействовало в XVIII веке внедрению «татарских» мулл в казахскую Степь и, наделяя их ярко выраженными политическими функциями, с их помощью укрепляло там свои позиции. По сути дела, «татарские» улемы становились элементом имперского управления Степью, служили посредниками между властью и местным населением. Однако в дальнейшем этот курс был
оставлен. Реформы второй половины XIX века сужали функции мулл, в первую очередь ограничивали круг их посреднических обязанностей, а в последующем вообще преследовали своей целью вытеснение мусульманских законоучителей — выходцев из регионов Поволжья и Южного Урала с территории расселения казахов.
Менялось самоощущение российского имперского государства. Причиной этого следует признать тенденцию к трансформации основополагающих принципов его построения и жизнедеятельности. Оно во все меньшей мере оставалось надэтническим, все более превращалось в государство, ведущим элементом которого являлись русские. Российская империя вступала в этап глубокого кризиса. Революционные изменения, последовавшие после 1917 года, представляли собой попытку сохранения единства территории бывшей империи на новых надэтнических принципах — принципах «пролетарского интернационализма». В эту эпоху взаимодействие казахов с центральной властью, как и его составной элемент — их взаимодействие с тюрко-мусульманскими народами Поволжья и Южного Урала, с татарами и башкирами, пережившими период развала ранее единого регионального «мусульманского» пространства, — приобретает новые черты.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Определенное внимание этой проблеме уделяется в работе: Франк А. Татарские муллы среди казахов и киргизов в ХУІІІ—ХІХ вв. // Культура, искусство татарского народа. Казань, 1993. С. 125—131.
2 Добросмыслов А. И. Тургайская область. Исторический очерк. Оренбург, 1898. С. 173.
3 Здесь и далее см.: Добросмыслов А. И. Указ. соч. С. 164.
4 Государственный архив Оренбургской области (ГАОО). Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 304.
5 Там же. Л.281 и 285.
6 Там же. Л. 262.
7 ГАОО. Ф.6. Оп. 10. Д. 2096-а. Л. 262.
8 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 609. Л. 2-3.
9 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 495. Л. 12; Д. 3265. Л. 4-5.
10 ГАОО. Ф. 6. Оп.10. Д. 3922. Л. 11-37.
11 Там же, Л. 11-29.
12 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 864. Л. 30.
13 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 320-322.
14 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 44655. Л. 5.
15 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 14005. Л. 45.
16 Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1294. Оп. 84. Д. 5. Л.3-3об .
17 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 10.
18 Там же. Ф. 6. Оп. 10. Д. 858. Л. 1.
19 Центральный государственный архив Республики Казахстан (ЦГА РК). Ф. 4. Оп. 1. Д. 5594. Л. 569.
20 РГИА. Ф. 1291. Оп. 81. Д. 71. Л. 37.
21 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 2.
22 Там же. Л. 148.
23 РГИА. Ф. 1291. Оп. 81. Д. 71. Л. 37.
24 ЦГА РК. Ф. 4. Оп. 1. Д. 212. Л. 328.
25 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 83.
26 РГИА. Ф. 733. Оп. 172. Д. 295. Л. 7.
27 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2096-а. Л. 208-об.
28 Здесь и далее: ЦГА РК. Ф. 8. Оп. 2. Д. 10493. Л. 1.
29 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 2060. Л. 113.
30 ЦГА РК. Ф. 4. Оп. 1. Д. 262. Л. 85-86.
31 Ильминский ^.Воспоминания об И. А. Алтынсарине. Казань, 1891. С. 166.
32 РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 634. Л. 20.
33 См. об этом: Косач Г. Ибрагим Алтынсарин: человек в потоке времени // Вестник Евразии, 1998. № 1-2 (4-5). С. 115-136.
34 РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 602. Л. 43; ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 14005. Л. 48.
35 Центральный государственный архив Республики Башкортостан. Ф. 2. Оп. 1. Д. 7956. Л. 3-об.
36 Здесь и далее: ГАОО. Ф. 6. Оп. 6. Д. 14005. Л. 38-48.
37 РГИА. Ф. 821. Оп. 10. Д. 29. Л. 2-об.
38 РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 624. Л. 23.
39 В 1870-1884 годах в аулах третьем и четвертом Мандагаринской волости Куста-найского уезда без разрешения властей были построены молитвенные дома, содержавшиеся состоятельными казахами Айткулом Алибаевым и Сулейманом Жирнетеро-вым. После ревизии 1895 года эти молитвенные дома были закрыты, а их содержатели обвинены в незаконном строительстве и подвергнуты штрафу в размере 20 рублей (ЦГА РК. Ф. 25. Оп. 1. Д. 736. Л. 3-об).
40 ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 14005. Л. 32.
41 РГИА. Ф. 1291. Оп. 84. Д. 5. Л. 11-об.
42 РГИА. Ф. 1291. Оп. 82. Д. 33. Л. 6.
43 Здесь и далее: ЦГА РК. Ф. 25. Оп. 1. Д. 1383. Л. 32.
44 ЦГА РК. Ф. 25. Оп. 1. Д. 461. Л. 22-23.
45 ЦГА РК. Ф. 25. Оп. 1. Д. 1406. Л. 9-55.
46 Там же. Л. 24.
47 ЦГА РК. Ф. 25. Оп. 1. Д. 1005. Л. 60-62.
48 ЦГА РК. Ф. 27. Оп. 1. Д. 178. Л. 74.
