CC BY
36
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2010. № 3
А.Л. Никифоров*
СПЕЦИФИКА ОПИСАНИЯ В ИСТОРИИ
И СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ
В статье предпринят анализ различий между описаниями в естествознании и в истории. Показано, что описание историка содержит термины, относящиеся к интенциям действующих лиц. Поэтому описание историка предполагает понимание действий людей. Понимание одновременно является и объяснением. Следовательно, описание в истории отличается тем, что оно одновременно является и объяснением.
Ключевые слова: описание, объяснение, интерпретация, понимание.
A.L. Nikiforov. The specificity of description in history and social sciences
The article analyzes the differences between descriptions in natural science and in history. It is argued that a historical description contains terms which denote the intentions of individuals. Thus historical description presupposes the understanding of people's actions. Simultaneously also understanding becomes explanations. Consequently, it is significant that a description in history is at the same time an explanation.
Key words: description, understanding, explanation, interpretation.
I
В философии науки обычно выделяют три основные функции научной теории и вообще научного познания — описание, объяснение и предсказание. Но об описании почти не говорят, и дискуссии в основном ведутся по поводу различных способов объяснения и ценности предсказаний. Вот, например, Р. Карнап свою прекрасную книгу «Философские основания физики» [Р. Карнап, 1971] начинает с рассмотрения научного объяснения и роли законов в объяснении. Об описаниях он говорит только то, что они относятся к единичным фактам и выражаются сингулярными предложениями: «Джимми сейчас плачет», «Утром в лаборатории я пропустил электрический ток через проволочную катушку с железным сердечником и обнаружил, что сердечник стал магнитным», «Вот этот ворон, сидящий сейчас на заборе, черный» и т.п. Научное исследование часто начинается с описания такого рода ситуаций, положений дел, фактов. Сначала мы констатируем некоторое положение дел, а потом пытаемся объяснить его. Сначала
* Никифоров Александр Леонидович — доктор философских наук, главный научный сотрудник Института философии РАН, тел.: 332-61-21; e-mail: nikiforov_first@ mail.ru
мы замечаем, что Джимми плачет, а потом уже ставим вопрос: «почему он плачет?». И научные теории иногда подразделяют на описательные и объяснительные. Считается, что первые возникают на начальных этапах развития науки, а затем их сменяют объяснительные теории, отвечающие не только на вопросы: «как?» или «что?», но и на вопрос: «почему?»1.
В истории же и вообще в социальных науках главная задача чаще всего как раз и состоит в том, чтобы дать описание событий прошлого или настоящего. Мы хотим знать, что было и что происходит с нами сейчас. Происходит ли сейчас экономический кризис? Что растет — безработица или занятость? Какими темпами увеличивается народонаселение Земли? Сокращается ли население России в последние десятилетия? Объяснение, хотя и считается важным, но не представляет первостепенной задачи историка, социолога, экономиста, лингвиста и т.д. Налицо очевидная разница в отношении к описанию в естественных и общественных науках. Почему? — Не потому, конечно, что общественные науки в своем развитии отстали от естествознания. Сегодня это объяснение, бывшее не так давно популярным, вызывает серьезные сомнения. Может быть, дело в том, что описание в общественных науках имеет существенно иную природу, нежели описание в естествознании? Но тогда в чем специфика описания в социальных науках?
II
Сначала посмотрим, что представляет собой описание в естествознании. Возьмем в качестве примера описание Ньютоном его знаменитых опытов со светом.
«Опыт 3. Я поместил в очень темной комнате у круглого отверстия, около трети дюйма шириною, в ставне окна стеклянную призму, благодаря чему пучок солнечного света, входившего в это отверстие, мог преломляться вверх к противоположной стене комнаты и образовывал там цветное изображение солнца. Ось призмы (т.е. линия, проходящая через середину призмы от одного конца к другому параллельно ребру преломляющего угла) была в этом и следующих опытах перпендикулярна к падающим лучам. Я вращал медленно призму вокруг этой оси и видел, что преломленный свет
1 К сожалению, вопросу о природе научного описания в сочинениях философов науки уделялось, кажется, недостаточно внимания. Логические позитивисты говорили о феноменологическом и «вещном» языке, о протокольных предложениях. Но можно ли рассматривать протокольные предложения как «описания»? Какие термины могут входить в описания? Что такое «термины наблюдения» и что такое «наблюдаемость»? Говорят, что описания относятся к фактам, но что такое факт? Вообще говоря, здесь много неясных вопросов, но поиск ответов на них в данном случае не входит в нашу задачу.
на стене или окрашенное изображение солнца сначала поднималось, затем начало опускаться...» [И. Ньютон, 1954, с. 27].
Это один из опытов Ньютона по разложению света с помощью призмы — опытов, которые порой воспроизводят в средней школе на уроках физики. Ньютон использует в своем описании обыденный разговорный язык, дополненный некоторыми научными терминами (ось, параллельность и т.п.). Любой человек, повторив этот опыт, увидит все те эффекты, которые наблюдал Ньютон, и его описание того, что он увидит, мало чем будет отличаться от описания Ньютона. Слова и термины естественно-научного описания относятся либо к чувственно воспринимаемым объектам и их свойствам, либо к идеализированным объектам математики или конкретной теории, либо к используемым техническим средствам. Значение этих слов понимается всеми более или менее одинаково, поэтому описание одного человека почти ничем не будет отличаться от описания другого человека. Может быть, поэтому в методологии естествознания описание не порождает особых проблем и не вызывает особого интереса.
Посмотрим еще на одно описание, принадлежащее нашему известному химико-физику Н.Н. Семенову, открывшему химические цепные реакции: «Установка Вальта была устроена так. Из сосуда, содержащего кусочек желтого фосфора, тщательно откачивали воздух. Сосуд нагревался, и при разных температурах, в интервале от 16 до 50 градусов Цельсия, в нем устанавливались разные концентрации паров фосфора. Кислород впускался в сосуд под тем или другим давлением... В первых же опытах Харитон и Вальта натолкнулись на совершенно неожиданное явление. Оказалось, что при достаточно низких давлениях кислорода, измеряемых стотысячными долями атмосферы, пары фосфора вообще не вступали в реакцию с кислородом и никакого свечения не было. Происходило нечто обратное тому, что следовало ожидать! Это было очень удивительно — ведь всегда считалось, что молекулы фосфора в любых условиях энергично и быстро соединяются с молекулами кислорода, образуя пятиокись фосфора» [Н.Н. Семенов, 1989, с. 9—10]. Здесь мы вновь встречаем слова естественного языка, термины химии и общенаучные термины. Опять-таки, любой ученый, повторивший этот опыт, обнаружит то же, что наблюдали экспериментаторы.
Теперь посмотрим на описание социолога: «Наши исследования, проведенные в рамках мониторинга в 2003 и 2004 гг., показывают, что достаточно большая доля респондентов невысоко оценивают уровень и качество своей жизни (см. табл. 28). Особенно незащищенным население считает себя от произвола чиновников, представителей силовых ведомств, действий уголовной преступности, бедности. Более 40% полагают недоступными для себя услуги
качественного образования, 48% — медицинского обслуживания. Таким образом, можно с уверенностью сказать о том, что более трети респондентов не имеют необходимых условий для жизни и самореализации, а также о высоком уровне тревожности и незащищенности населения от самых разных угроз и рисков» [Г.И. Осадная, 2006, с. 75].
Нас в данном случае больше всего интересуют описания историка. Вот как современный историк описывает события, предшествовавшие Куликовской битве.
«К лету 1380 г. Мамай основательно подготовился к решающей схватке с Москвой. Не надеясь после Вожи только на собственные силы, он заключил союз с новым великим князем литовским Ягайлой Ольгердовичем. Власть Мамая признал Олег Иванович Рязанский, видимо, желая избежать нового разгрома своего княжества (в то же время он предупредил Дмитрия Ивановича о выступлении Орды) [Полн. собр. русских летописей, 1848, т. 4, ч. 1, вып. 1, с. 311—312; т. 6, с. 90]... В начале кампании, когда Мамай с войском кочевал за Доном, а Дмитрий находился в Коломне, Мамаевы послы привезли требование платить выход как при Джани-беке, «а не по своему докончанию. Христолюбивый же князь, не хотя кровопролитья, и хоте ему выход дати по крестьянской силе и по своему докончанию, како с ним докончал. Он же не въсхоте» [там же, т. 4, ч. 1, вып. 1, с. 314; т. 6, с. 92]. Под «своим докончанием» имеется в виду определенно соглашение, заключенное Дмитрием с Мамаем во время личного визита в Орду в 1371 г. ...С 1374 г. Москва перестала соблюдать это докончание; теперь, в условиях приближения Мамая в союзе с Ягайлой, Дмитрий соглашался вернуться к его нормам. Но Мамай, рассчитывая на перевес в силах, не уполномочил своих послов идти на уступки, и в этом была его ошибка» [А.А. Горский, 2003, с. 96—97].
Легко увидеть, что описания естествоиспытателей и социальных ученых довольно сильно различаются. Попробуем отдать себе отчет, чем именно?
III
Первое, что сразу же бросается в глаза, — обилие ссылок в описании историка. Это вполне понятно, ибо историк никогда не имеет дела непосредственно с теми событиями, которые он описывает. Ньютон мог сам непосредственно наблюдать разложение света, проходящего через призму, и описывал то, что видел. Экспериментаторы Н.Н. Семенова сами видели отсутствие вспышки света при взаимодействии фосфора с кислородом. Любой человек, повторивший опыт Ньютона, и любой ученый, повторивший опыт
Н.Н. Семенова, увидит то же самое, что видели они, и опишет увиденное почти теми же самыми словами. Но между историком и описываемым им событием стоит источник, из которого историк только и узнает о событии. Поэтому он вынужден указывать источники, опираясь на которые он дает свое описание. Отсюда постоянные ссылки на источники в историческом описании. Ньютону ни на кого не надо было ссылаться — он все видел сам. Историк сам ничего не видел, он узнал о фактах прошлого из дошедших до него свидетельств. Если историк дает описание некоторого события, но не может указать источник, из которого он узнал об этом событии, его описание будет отвергнуто как не имеющее научной ценности.
Вот первое отличие естественно-научного описания от описания историка2: физик или химик с помощью чувственного восприятия или приборов вступает в непосредственный контакт с описываемыми им явлениями; историк описывает события, свидетелем которых он не был и о которых узнал от других людей.
Еще более важное отличие состоит в том, что историк описывает интенциональное поведение людей, в то время как физик описывает неинтенциональное поведение физических объектов. Луч солнечного света, проходя через призму, разлагается на составляющие его цвета не потому, что ему так «хочется», а потому, что такова его естественная природа и иначе он вести себя не может. Магнитная стрелка отклоняется вблизи проводника с током под влиянием возникающего вокруг проводника магнитного поля, а не потому, что электрический ток вызывает в ней симпатию или отвращение. Поэтому в описаниях физика нет слов «думает», «хочет», «считает» и т.п. А в описании историка и социолога они есть: Мамай «не надеялся», Олег Рязанский «не хотел», Дмитрий «соглашался» или «преследовал цель», люди «оценивают» или «испытывают страх» и т.п. Таким образом, описания историка и социолога отличаются от описания естествоиспытателя наличием «интенциональных» слов — слов, выражающих намерения, цели, желания людей.
Конечно, и физик может дать описание поведения человека, не прибегая к интенциональным словам: поднял ногу, сжал пальцы в кулак, издал звук и т.п. Но историк не может ограничиться таким описанием. «Нам зачастую кажется, — пишет в связи с этим известный историк И.Н. Данилевский, — что мы изучаем объективную реальность — то, что "на самом деле происходило в прошлом". Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что "на самом
2 Ниже мы будем говорить об истории, но в той мере, в которой другие социальные дисциплины описывают поведение людей, сказанное кажется справедливым и для них.
деле" нас интересует вовсе не собственно объективная реальность — точнее, не то, что за этими словами представляется обыденному мышлению. Скажем, вряд ли нас волнует тот факт, что однажды, около 227 000 средних солнечных суток назад, приблизительно на пересечении 54 градуса с.ш. и 38 градуса в.д., на сравнительно небольшом участке земли (ок. 9,5 км2), ограниченном с двух сторон реками, собралось несколько тысяч представителей биологического вида Homo sapiens, которые в течение нескольких часов при помощи различных приспособлений уничтожали друг друга. Затем оставшиеся в живых разошлись: одна группа отправилась на юг, а другая на север... Между тем именно это и происходило, по большому счету, "на самом деле", объективно на Куликовом поле... Нет, нас интересует совсем иное. Гораздо важнее, кем себя считали эти самые "представители", как они представляли свои сообщества, из-за чего и почему они пытались истребить друг друга, как они оценивали результаты происшедшего акта самоуничтожения и т.п. вопросы. Так что нас, скорее, волнует то, что происходило в их головах, а не то, что происходило "на самом деле"...» [И.Н. Данилевский, 2001, с. 5—6].
Историк здесь говорит о том, что чисто естественно-научное описание исторических событий неинтересно (он считает это описанием того, что происходило «на самом деле») и не нужно, нам важно за физическими наблюдаемыми движениями и процессами увидеть цели, намерения, желания людей. И эти цели и намерения историк включает в свое описание3.
IV
Но если историк в свое описание включает интенции людей, участвующих в описываемых им событиях, то это означает, что его описание включает в себя понимание действий этих людей. В истории и вообще в социальных науках не бывает такого, что сначала идет описание, а потом мы пытаемся понять описываемые действия и события. Понимание входит в само описание, и последнее невозможно без первого. Если мы попытаемся оторвать описание от понимания, то наше описание будет уже не историческим, а естественно-научным (которое не интересует историка, как считает
3 Я не хочу здесь останавливаться на том, что И.Н. Данилевский как будто считает, что происходящее в головах людей — это не то, что происходит «на самом деле». Если довести его мысль до конца, то получится, что представители естественных наук описывают то, что происходит «на самом деле», а историки, социологи и т.д. предаются фантазиям. Историк не может ограничиться описанием мыслей и чувств людей прошлого, он должен сказать, какие действия совершали люди под влиянием этих мыслей и чувств, т.е. должен описать также и то, как и где они «собрались», «уничтожали друг друга» и т.п.
И.Н. Данилевский). Наблюдая за действиями двух людей, естествоиспытатель может описать их так: один человек поднимает руку, отводит ее в сторону, затем приближает раскрытую ладонь к лицу собеседника и приводит в соприкосновение свою ладонь с его щекой. Представитель социальных наук опишет это так: один человек дал пощечину другому. Дать пощечину — это интенцио-нальный акт, намеренное действие, и социальное описание включает в себя понимание интенции физического действия. Третья особенность социального описания заключается в том, что оно включает в себя понимание.
Вопрос о том, что такое понимание и как оно осуществляется, чрезвычайно запутан и, кажется, не имеет до сих пор внятного ответа. Однако мы можем оставить в стороне общую проблему понимания и ограничиться лишь одной стороной понимания, которую можно представить более или менее ясно.
По-видимому, никто не будет спорить с тем, что понимание включает в себя интерпретацию. И если неясно, что такое понимание, то об интерпретации можно говорить достаточно внятно. В логической семантике интерпретацией называют придание значения, смысла символам и выражениям формального языка. При чисто синтаксическом представлении выражения формального исчисления выступают просто как наборы и комбинации типографских значков. Если смотреть на язык с точки зрения синтаксиса, то это еще вовсе не язык: его выражения не являются символами чего-то вне их находящегося, это просто материальные предметы — следы мела на доске, бороздки на камне, пятна краски на стене или на бумаге, но еще не знаки. Лишь после того как мы придадим им интерпретацию, т.е. скажем, что такие-то значки обозначают индивидуальные предметы, такие-то — свойства этих предметов и т.д., лишь после этого пятна типографской краски приобретают смысл и значение и начинают говорить нам о чем-то вне их. Только тогда они становятся языком. Интерпретация — придание смысла и значения материальным предметам, их отношениям и т.д.
Такое истолкование интерпретации полезно и за пределами логической семантики, в частности при понимании действий людей. Действия человека с точки зрения внешнего наблюдателя представляют собой ряд физических телодвижений, но мы почти никогда не описываем самих этих телодвижений — мы усматриваем за ними какую-то цель, желание, стремление, короче, какую-то интенцию и включаем в свое описание действия эту интенцию: не просто прикоснулся рукой к щеке, а «дал пощечину». Понять, или интерпретировать, действия субъекта — значит приписать им некоторый смысл — интенцию, которой руководствовался субъект, совершая эти действия. Ясно, что возможны разные интерпретации:
8 ВМУ, философия, № 3 113
пытаясь понять некоторые действия, разные наблюдатели могут приписать им разные интенции, скажем, один человек опишет некоторое действие как «дал пощечину», а другой наблюдатель может те же самые действия описать иначе: «ласково потрепал по щеке».
Описания историков почти всегда включают в себя интерпретацию, т.е. историк всегда приписывает действиям своих персонажей какие-то интенции. Более того, мы видели из приведенных выше слов И.Н. Данилевского, что некоторые из них считают только интенции важными, полагают, что самое интересное для историка — мысли и чувства рассматриваемых им людей, а внешняя, физическая, сторона их деятельности несущественна. Может быть, это и не совсем так, но для нас важно то, что сами историки признают необходимость интерпретаций для исторического описания.
Здесь, правда, возникает кардинальный вопрос: можем ли мы оценивать интерпретации историков как правильные или неправильные, адекватные или неадекватные? Вот, например, историки описывают знаменитое покаяние императора Священной Римской империи Генриха IV перед папой Григорием VII в Каноссе: «Вдруг Генрих является в Каноссу. Удивленный Григорий отказывается принять его. Какие условия хотел он поставить Генриху? Если оба главных летописца, Бертольд из Рейхенау и Ламберт из Герсфельда, по этому вопросу расходятся, то, по крайней мере, в одном пункте они согласны: в течение трех дней, с 25 до 27 января, король принужден был босиком и, не принимая пищи, ожидать в снегу перед оградой, чтобы Григорий смилостивился и простил его. Наконец, на четвертый день, папа допустил его к себе и снял с него отлучение...» [5. Лависс, 2002, с. 94]. Один историк припишет Генриху искреннее стремление раскаяться; другой — увидит в его поведении хитрость и лицемерие; третий — страх лишиться короны и т.д. Можно ли решить, кто из них прав? Для этого надо было бы проникнуть в голову Генриха и увидеть, какими мыслями и чувствами он руководствовался, стоя три дня босиком на снегу. Но это невозможно. Поэтому все интерпретации рискованны. Даже если сам рассматриваемый персонаж утверждал, что руководствовался такими-то намерениями и целями, это еще не служит гарантией того, что так и было. Он может лгать, и мы знаем, как часто лгут авторы мемуаров, стремясь якобы благими намерениями оправдать свои действия. Но историк способен подтвердить свою интерпретацию, сославшись на дальнейшее поведение Генриха, скажем, на продолжение его борьбы с папой. Тогда интерпретацию, приписывающую ему искреннее раскаяние, придется отбросить, поскольку она совершенно не согласуется с его последующими шагами.
На что опирается историк, приписывая своим героям те или иные интенции? По-видимому, здесь мы можем вернуть на место эмпатию, о которой часто говорили герменевтики в связи с пониманием. Когда мы пытаемся интерпретировать физическую наблюдаемую активность некоторого человека, т.е. приписать ей некоторую интенцию, мы ставим себя на его место и предполагаем, какими мыслями и чувствами мы могли бы руководствоваться, совершая действия, подобные наблюдаемым. Если бы я оказался в условиях Генриха IV, то зачем бы я пошел в Каноссу? Я мог бы испытывать страх потерять корону. Я мог бы стремиться уменьшить враждебность мятежных немецких князей, продемонстрировав им свое примирение с папой. Я мог намереваться обмануть папу притворным раскаянием, чтобы потом нанести ему неожиданный удар. И любую из этих интенций я могу приписать Генриху. Конечно, некоторые из моих интерпретаций могут расходиться с известными данными, скажем, с рассказами летописцев о том, что говорил и делал Генрих во время своего пребывания в Каноссе или после этого. Тогда они будут отвергнуты как ложные. Но если моя интерпретация согласуется со всеми имеющимися данными, она ничуть не хуже любой другой. Таким образом, в эмпатии нет ничего мистического: она предполагает постановку себя на место другого человека; осознание тех мыслей и чувств, которые могли бы возникнуть у вас в тех условиях, в которых находился ваш герой; приписывание ему этих мыслей и чувств в качестве побуждения к действию. Конечно, социокультурные различия между историком и людьми прошлых далеких эпох и цивилизаций могут приводить к ошибкам в интерпретациях и в любом случае требуют осторожности. Тем не менее древние жители Египта, Ассирии и Вавилона, античные греки и римляне, бедуины Африки и туземцы островов Тихого океана, наши современники — все мы принадлежим к одному биологическому виду homo sapiens, одинаково страдаем от голода и жажды, испытываем страх или любовь, восхищаемся красотой. Поэтому мы способны понять друг друга. Поведение существа, полностью отличного от нас, было бы нам совершенно непонятно, у нас с ним отсутствовал бы общий родовой базис приписывания интенций.
V
Итак, описание каких-то событий прошлого историком включает в себя понимание этих событий — их интерпретацию. Но это означает, что описание историка включает в себя также и объяснение. В истории нет резкой грани между описанием и объяснением, историк одновременно отвечает и на вопрос: «как?» или «что?», и на вопрос: «почему?».
Это принципиально важный момент, на котором следует задержаться. Физик описывает неинтенциональное поведение объектов, лишенных сознания: «Железо тонет в воде», «Зимой ночи становятся длиннее, а дни — короче», «Планеты вращаются вокруг Солнца по эллиптическим орбитам», «Выключатель включен, а свет не горит» и т.п. Ему не нужно понимать поведение этих объектов, ибо их поведение определяется не волей и желаниями, а законами природы. Описав поведение этих объектов, физик затем может поставить вопрос: почему они ведут себя именно таким образом? Почему зимой ночи становятся длиннее? И ответ на этот вопрос дает объяснение: потому, что ось вращения Земли наклонена к плоскости земной орбиты. Здесь описание и объяснение четко отделены друг от друга и описание может существовать без объяснения. История естествознания показывает, что многие явления были описаны, но получили объяснение лишь спустя много времени.
Историк и вообще обществовед часто вынуждены описывать поведение или, лучше сказать, деятельность людей, которая побуждается и направляется целью, мотивом, чувством. Деятельность человека, в отличие от поведения физического объекта, имеет две стороны — внешнюю, наблюдаемую активность, и внутреннюю, ненаблюдаемую интенциональную сторону. И если мы ограничимся только описанием ее внешней наблюдаемой стороны, мы не опишем деятельности человека. Вот мы видим: человек периодически опускает тряпку в ведро с водой, вынимает мокрую тряпку и возит ею по полу. Достаточно ли нам этого для описания его деятельности? Нет, это лишь описание внешней наблюдаемой физической активности, но еще не деятельности. В описание деятельности должна быть включена еще и ее внутренняя сторона—интенция, цель, которую ставит перед собой действующий индивид: он хочет помыть пол. Описание деятельности интенционально, в нем соединена фиксация наблюдаемой активности с интенцией, побуждающей и сопровождающей эту активность.
Но, включив в описание деятельности интенцию, мы одновременно дали объяснение наблюдаемой активности: зачем, почему человек совершает такие-то движения? Наше описание «Он моет пол» отвечает на этот вопрос и объясняет его наблюдаемые движения. В своей работе «Объяснение и понимание» фон Вригт говорит о том, что так называемый практический силлогизм, описанный Э. Энском в известной книге «Интенция», может служить моделью объяснения в социальных науках [Г.Х. Вригт фон, 1985, гл. 3]. Это рассуждение отличается от известного нам обычного аристотелевского силлогизма тем, что в качестве заключения из его посылок следует не суждение, а действие (поэтому он и называется «прак-
тическим»). Например, когда мы описываем некоторое поведение фразой «Человек моет пол», то в ней скрыто присутствует рассуждение, объясняющее наблюдаемое нами поведение:
Человек хочет вымыть пол.
Он считает, что для достижения этой цели нужно окунать тряпку в ведро с водой и водить этой тряпкой по полу.
Вот поэтому-то он и совершает наблюдаемые нами действия.
Здесь, включая намерение, цель человека в наше описание его действий, мы одновременно объясняем эти действия. Таким образом, описание в социальных науках, будучи интенциональным, является в то же время и объяснением. Той резкой разницы между описанием и объяснением, временного промежутка между ними, которые характерны для естественных наук, нет в социальных науках, в частности, в истории.
Когда вы наблюдаете некоторую последовательность физических действий человека, вы можете спросить: что он делает? Зачем? Его ответ указывает на интенцию: ловлю рыбу, строю дом, иду на работу. Это указание на интенцию дает вам понимание его действий и одновременно объясняет их вам, отвечает на вопрос: «почему он это делает?». Аналогично этому, и историк, приписывая историческому персонажу какие-то интенции, не только понимает смысл его действий, но одновременно и объясняет их. Вот, например, известный русский историк С.Ф. Платонов описывает деятельность Петра I после неудачного Азовского похода 1695 г.: «Петр не падал духом, не прогнал иноземцев и не оставил предприятия. Впервые показал он здесь всю силу своей энергии и в одну зиму, с помощью иноземцев, построил на Дону, в устье реки Воронеж, целый флот морских и речных судов. Части галер и стругов строили плотники и солдаты в Москве и в лесных местах, близких к Дону. Эти части свозились в Воронеж, и из них собирались уже целые суда. Много препятствий и неудач преодолел царь... На Пасху 1696 г. в Воронеже уже были готовы 30 морских судов и более 1000 речных барок для перевозки войск. В мае из Воронежа Доном двинулось русское войско к Азову и вторично осадило его. На этот раз осада была полной, ибо флот Петра не допускал к Азову турецких кораблей. На суше под единоличным начальством боярина Шеина дела шли счастливо. Петр сам присутствовал в войске (в чине капитана) и, наконец, дождался счастливой минуты: 18 июля Азов сдался на капитуляцию» [С.Ф. Платонов, 1998, с. 542].
Мы видим, что здесь историк и описывает какие-то события и действия, и одновременно объясняет их: почему Азов на этот раз пал? Потому, что он был блокирован флотом Петра. Почему он
был блокирован? Потому, что Петр всю зиму строил корабли. Почему он строил корабли? Потому, что он не пал духом после первой неудачи и понимал, что для взятия Азова нужен флот. В истории нет резкой границы между описанием и объяснением: описание включает в себя интерпретацию; интерпретация дает понимание и одновременно объясняет; следовательно, описание сливается с объяснением. Когда историк дает описание каких-то действий, каких-то исторических событий, то его описание уже объясняет их, поэтому часто историку и не нужно отдельно ставить вопрос об объяснении: он уже дал его. Конечно, возможны дальнейшие, более глубокие объяснения, но они, по-видимому, уже выходят за рамки собственно исторического исследования и принадлежат сфере философии истории, социологии и т.п.
VI
Таким образом, теперь мы можем более или менее ясно сказать, чем отличается естественно-научное описание от описания в истории и общественных науках.
1. Естествоиспытатель описывает то, что он непосредственно фиксирует с помощью своих органов чувств или приборов, он вступает в непосредственный контакт с теми явлениями, эффектами, событиями, которые он описывает. Историк лишен такой возможности, его описание всегда опирается на свидетельства других людей, на сохранившиеся показания людей, сообщающих об интересующих его событиях, т.е. на источники. Поэтому если в описании естественника нет ссылок на чьи-то посторонние свидетельства, в описании истории они необходимы.
2. Естествознание описывает неинтенциональное поведение природных объектов, поэтому в его описаниях нет ссылок на то, что они «думают» или «чувствуют», «к чему стремятся». Историк и социальный ученый описывает интенциональное поведение людей, преследующих какие-то цели, побуждаемых какими-то мыслями и страстями. Поэтому наряду с фиксацией наблюдаемых физических движений историк включает в свое описание указание на мысли и чувства, стоящие за этими движениями. Это вынуждает его использовать термины, выражающие ментальные состояния действующих людей.
3. Интенции действующих людей ненаблюдаемы в отличие от наблюдаемых явлений, описываемых естественником. Поэтому историк вынужден сначала понять их, чтобы включить в свое описание. Понимание предполагает интерпретацию, т.е. приписывание интенций наблюдаемому поведению. Интерпретация включена в историческое описание. Разные историки могут интерпретиро-
вать одни и те же события по-разному, поэтому различие в исторических описаниях одних и тех же событий вполне естественно.
4. Наконец, интерпретация, т.е. приписывание намерений, целей, желаний действующим субъектам, одновременно дает объяснение их действиям. Поэтому историческое описание одновременно является объяснением описываемых событий. В истории и в общественных науках нет, по-видимому, резкой границы между описанием и объяснением.
В заключение следует, по-видимому, заметить, что все сказанное выше относится к описаниям интенциональных действий людей. Однако историки, социологи, экономисты часто просто фиксируют некоторые события, процессы, не обращаясь к интенциям участвующих в этих событиях людей, описывают функционирование институтов, учреждений, общественных организаций и т.п. Тогда мы получаем нечто, весьма похожее на описания в естественных науках. Например: «В 1450 г. татары под предводительством Малымбердея пытались подойти к Оке, но были разбиты посланными Василием, находившимся тогда в Коломне, войсками (включавшими служилых татар); примечательно, что бой произошел на р. Битюг, левом притоке Дона в его среднем течении — так далеко на юг, в степные владения Орды московские войска прежде не заходили.
В 1451 г. сын Сеид-Ахмета Мазовша сумел, пользуясь нерадивостью воеводы князя Ивана Звенигородского, беспрепятственно перейти Оку и 2 июля подошел к Москве. Великий князь со старшим сыном Иваном отправился за Волгу. Татары зажгли посады, но приступ к Кремлю был отбит. Ночью ордынцы поспешно отступили.
В 1455 г. сеид-ахметовы татары переправились через Оку ниже Коломны, но на сей раз были вовремя встречены и разбиты» [А.А. Горский, 2003, с. 148] (сноски в тексте я опустил. — А.Н.). Здесь мы имеем, в сущности, хронологическое перечисление походов татар на Русь без указания намерений и целей нападавших. Это почти естественно-научное описание, которых тоже немало в исторических сочинениях.
В целом в описаниях прошлого историком переплетаются как интенциональные описания деятельности людей, так и описания неинтенциональных событий. Это и делает повествования историков столь сложными и интересными.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. М., 1985.
2. Горский А.А. Москва — Орда. М., 2003.
3. Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII—XIV вв.). М., 2001.
4. Карнап Р. Философские основания физики. М., 1971.
5. Ньютон И. Оптика. М., 1954.
6. Осадчая Г.И., Роик В.Д. Социальные аспекты экономической безопасности России. М., 2006.
7. ПлатоновС.Ф. Полный курс лекций по русский истории. СПб., 1998.
8. Полн. собр. русских летописей. Т. 4. СПб., 1848.
9. Семенов Н.Н. Таким образом, я пришел к идее: Краткий миг торжества. М., 1989.
10. Эпоха крестовых походов / Под ред. Э. Лависса, Рэмбо. Смоленск, 2002.
