CC BY
72
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ
Иркутский государственный университет
«СИБИРСКАЯ ТЕТРАДЬ» Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: ХРИСТИАНСКИЙ — КУЛЬТУРНЫЙ И РЕЧЕВОЙ — СЛОЙ
Я лгу! Да вот тебе Великое Слово не лгу.
Ф. М. Достоевский. Сибирская тетрадь. Запись 382
В народной культурно-речевой деятельности Достоевский искал и находил — всего лучше свидетельствует о том его потаенно-подпольная «Сибирская тетрадь» (СТ) — Великое Слово низовой России, этнически характерные «разговоры» «нашего демоса»1.
Недопонятая и недооцененная, в сущности полузабытая (сравнительно с романами и публицистикой), СТ продолжает оставаться для абсолютного большинства исследователей (особенно Запада, из-за непереводимости ее текстов) на периферии науки, не совсем благозвучно именуемой достоевсковедением. В самых солидных и авторитетных историко-литературных и поэтологических работах о творчестве Достоевского СТ даже не упоминается. Поневоле задаешься не риторическим вопросом: да читают и перечитывают ли уважаемые коллеги «Тетрадь», столь заветную для автора «пятикнижия» и «Дневника писателя»? Если СТ где-то и фигурирует, то в роли фигуранта последней степени литературоведческого значения. Как нечто служебно-вспомогательное, мелочно-преходящее, разумеется, не первостепенное — эпизодный штрих из каторжной истории писателя. Обидно за Достоевского! Рукопись (автограф) СТ только потому счастливо и дошла до нас, что была оберегаема писателем как зеница ока. Сторониться «Тетрадки каторжной», право, недостойно...
СТ известна науке многим более полувека, однако итоги ее изучения не отвечают современным требованиям,
© Владимирцев В. П., 2001
1 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972—1990. Т. 22. С. 122. Далее ссылки на это издание даны в тексте (первая цифра — том, последующие — страницы).
338
предъявляемым к истории русской литературы. Мы плохо знаем главное — общие и частные эволюционно выстроенные отношения СТ ко всему творчеству Достоевского. Да и сама тетрадная материя не исследована с наивозможной полнотой.
От ведущих специалистов по Достоевскому (например, от Б. Н. Тихомирова) приходилось слышать: «тетрадку каторжную» нельзя принять за исходный и ключевой образец (модель) при рассмотрении проблем народности творчества писателя, ибо герой-протагонист (т. е. народ) СТ весьма далек от наших представлений о русском народе как народе христианском (по Достоевскому). Аналитическая проверка материалами «Тетради» обнаруживает другое. Я уже писал об этом в сопроводительной статье и примечаниях ко второму отдельному (петрозаводскому) изданию СТ2. Предстоит развить высказанные соображения, чтобы придать им необратимый системно-концептный вид.
Решение вопроса о христианской природе народных записей Достоевского в СТ должно быть по необходимости двояким, вернее двуединым, соответственно субъекту и объекту «Тетради».
В СТ совмещены две личности: автора (единично-индивидуальная) и народа
(многоликая и тысячеустая). Они объяты отношениями предельной взаимной, физической и внутренней, дополнительности, кровно-этнического и духовного (религиозного) родства. Личность Достоевского (записывателя, или писателя) проявляется в отборе, содержании, формах и композиционном расположении материалов СТ, а также во всякого рода маргиналиях к ним / в них. Это личность впечатлительного, любознательного и глубокомысленного русского дворянского интеллигента-христианина, гения литературы, богоданно призванного к своему особому предназначению — уловить и выразить в массовом устном слове типические характерности собеседующего о всякой всячине народного человека.
Страстное (определение соотношу со «страстями Господними») личное отношение Достоевского к происходящему с людьми на каторге составляет психоидеологическую основу СТ. Не подобает упускать из виду, что «Тетрадь» написана в известном смысле по драматургическому принципу.
2 Владимирцев В. П. «Сибирская тетрадь» (СТ) в творчестве Ф. М. Достоевского и русская этнологическая культура // Достоевский Ф. М. Сибирская тетрадь. Петрозаводск, 2001.
339
Общая и единая структура всего свода ее записей по сути дела — цепное сочленение взаимосвязанных «разговоров»-сцен и авторско-режиссерских ремарок и дополнений к ним. Внешняя, условно-формальная «драматургия» органична внутреннему, действительному драматизму СТ, христианскому гуманоцентричному в евангельском смысле слова. Достоевский вел записи не из праздного и скучающего любопытства или других графоманских побуждений. Закандаленный (буквально!) и страшно мучимый запретом на какое бы то ни было писательство, он тайком, рискуя быть изобличенным и наказанным, записывал документальные речевые картинки из быта своих «братьев по несчастью» (28, кн. 1, 208). В сложных мотивах секретной острожной литературной деятельности христианское сострадание автора к несчастным (эта формула народного юридического идеализма философски разъяснена и поддержана Достоевским в «Дневнике писателя» за 1873 год) играло ведущую роль. Исподволь заполняя самодельную СТ, писатель был движим христианским милосердием: сопереживал «бедным людям» каждой записи, даже когда те подразумевались «затекстно», были в положении «внесценических» героев. Мне уже приходилось говорить о скрытом глубочайшем драматизме сухой лаконичной записи 167 «Трека, чеква, пятитка, полняк». Этими тюремно-каторжными измерительными (счетными) арготизмами Достоевский, в соответствии с устной культурной традицией «братьев по несчастью», зашифрованно-эвфемически обозначил жуткие тысячи (три, четыре, пять и двенадцать — «полняк») палочных ударов, которые мог получить и получал телесно наказываемый в карательном порядке арестант. Жертвы экзекуций нередко забивались до полусмерти, а то и насмерть, когда применялась мера от «треки» до «полняка». Сохранилось воспоминание госпитального фельдшера: такие случаи Достоевский, преисполненный дара и долга христианского сострадания к ближнему («бедному», «униженному», «оскорбленному»), переживал крайне болезненно. Но если бы мемуарные указания на сей счет отсутствовали вовсе, преднамеренно-тщательное занесение в СТ «технических» выражений, связанных с кнутобойным режимом военно-каторжной тюрьмы
3Достоевский Ф. М. Моя тетрадка каторжная (Сибирская тетрадь) / Изд. подг. В. П. Владимирцев и Т. И. Орнатская. Красноярск, 1985. С. 50—51. В «Записках из Мертвого Дома» такие случаи не описаны, вероятней всего, из цензурных опасений.
340
(в Омске), свидетельствует за себя: христолюбивое сердце Достоевского кровоточаще отзывалось на акты бесчеловечных расправ над людьми (см. записи 5,
8, 31, 35, 36, 41, 42, 97).
Автора СТ объединяла с «братьями по несчастью» не только участь изгоев, отбывающих суровое исправительно-уголовное наказание. Не менее — религиозно-нравственная общность, национально-этническое самосознание, культурно-речевые традиции. В каторге Достоевский впервые (и до конца жизни) ощутил себя органической частью верующего во Христа народа, «демоса», «почвы» Отечества, духовно встал на сторону «несчастных» героев СТ, чтобы, по прошествии лет, написать лучшие народнические страницы «Дневника писателя» и объясниться с Россией от имени представляемого им народа (мысль проницательного В. В. Розанова4).
Культура православного христианского чувства — доброго, сострадательного, мудрого, всеотзывчивого, «зосимовского» — выразительнее всего проявилась в словесном и психоидеологическом народничестве СТ. Субъект «Тетради» осознанно, с пытливостью социально-психологического исследователя прикоснулся к множеству необозримых (и не освещавшихся в русской этнологии прежде) сторон народной жизни. Замечательно, с точки зрения христианского гуманоцентризма, что среди текущих «разговоров» писатель выделил притчевый диалог такого философско-психологического содержания: «Ты кто? — Да я-то, брат, покамест еще человек, а ты-то кто?» (запись 342; выделено мной. — В. В.). Каторга не вынудила Достоевского-христианина потерять веру в человека — напротив, очистила и укрепила ее. В конечном результате христианским братолюбием писателя продиктованы все без исключения записи СТ. Сошлюсь вновь на автопризнание Достоевского в семипалатинском, еще «пахнущем» каторгой, письме А. Н. Майкову от 18 января 1856 года: «.даже каторжные не испугали меня — это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника
4 См. пассаж о Пушкинской речи Достоевского: «"Правда народная" получила в лице Достоевского такого по силе и настойчивости выразителя, какого не имела никогда ранее. Он был ее Аароном, и речь его потому именно звучала так твердо, что он чувствовал за собою несметные народные толпы, которые, не будь они немы, заговорили бы то именно и так именно, что и как говорил он» (Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 200).
341
великодушие, потому собственно, что мог понять его.» (выделено мной. — В. В.). Острожное (насильственное) сообщество вряд ли можно считать братством в принятом смысле этого слова. Однако для Достоевского, судя по идее и лексикону исповедального признания, это не совсем так или совершенно не так (см. оппозицию понятий «несчастье» / «счастье»). По крайней мере, его личное братолюбивое (чисто христианское, хотя в письме к Майкову впрямую о том ничего вроде бы и не сказано) отношение к «разбойникам» (24, 106) являлось наличной (и спасительной, кстати) духовной потребностью (см. мемуарный очерк-исповедь о каторге и детстве писателя — «Мужик Марей»). В этом свете очень распространенная в СТ народная формула именования-обращения «брат» (записи 16, 26 и многие другие) — не пустая, не машинальная, копиистски выхваченная из устного обихода речевая деталь текстов, а нечто важное, коренное, этнохристианское. Достоевскому явно импонировал «братский» речевой этикет (с видимой охотой и постоянно Федор Михайлович пользовался им в письмах брату Михаилу), и «Тетрадь» сфокусированно отразила этот бытовой психологический факт из «мертводомной» жизни писателя и «несчастных» «разбойников», его братьев во Христе.
Внетекстная, невидимая, но реальная («когнитивная») личность субъекта СТ сливается с острожной массой, объектом записей, как часть с целым (об относительной неполноте слияния см. записи 59 и 156). И нет ничего удивительного в том, что именно Достоевский, слишком, казалось бы, «городской»,
«петербургский» писатель, внес в русскую этнологию оставшееся незамеченным фундаментальное понятие «народная личность» (21, 257; выделено мной. — В. В.). Писатель внутренне пришел к этому категориальному понятию (равно к смежным: «народная культура», «народный театр»5) во время своей единой с народом жизни на каторге, и СТ — самое убедительное тому подтверждение.
В чем состоят положительные свойства «народной личности», если исходить из христиански окрашенных заметок, которые писатель выбрал для СТ?
5 См. об этом: Владимирцев В. П. Ф. М. Достоевский и русская этнологическая культура: Дис. ... докт. филол. наук. Новгород, 1998. С. 7—8; Владимирцев В. П. Книга века // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Т. III. Петрозаводск, 1997. С. 762.
342
В материалах острожного произведения Достоевского обычно видят темные стороны — сплошь знаки беды, горестей, отчаяния, посюстороннего ада. Социальный негатив, однако, не составляет всей правды и фактологии СТ. Светлых начал в «Моей тетрадке каторжной» не так мало, чтобы иметь право пренебрегать ими.
Сфера светлого — православно-христианская стихия тетрадных записей. Ее соприродными по отношению друг к другу носителями и выразителями выступают автор и объект его наблюдений и размышлений — каторжный люд. В этой поэтико-структурной связке таится одна из главных сущностей СТ. Достоевский-каторжанин изучал «народную личность» с неспешной основательностью, вполне лабораторно, пользуясь своим психологическим микроскопом, — в мельчайших культурно-речевых подробностях. Не потерять веры в человека писателю помогли как раз христианские добродетели «несчастных» арестантов. Вообразим (исследователь СТ должен позволить себе это), как счастлив был Достоевский, держатель и читатель Евангелия, которое подарила ему в тобольской этапной тюрьме Н. Д. Фонвизина, услышать и занести в СТ (запись 295) четыре песенно-стихотворных строки (куплет):
Нас не видно за стенами, Каково мы здесь живем. Бог, Творец небесный с нами, Мы и здесь не пропадем.
Глас народа прозвучал для писателя действительно гласом Божьим, гимном христианской надежды: укреплял, ободрял, просветлял. Молитвенная песенка (сродни «жестоким романсам» и старообрядческим стихам о спасении) как произведение устного творчества евангельски воспитанного народа привлекла внимание «сильно-каторжного» писателя, потому что гармонически согласовывалась с его личным христианским «я»-опытом: законченное, душевное и философское, слияние субъекта и объекта 295-й записи, таким образом, налицо. Это иконический феномен СТ, близкий к другой пронзительной до плача молитвенной (обращенной к «Творцу небесному») записи под номером 272: «Господи, как подумаешь, сколько греха-то на людях!». Или к записи 483, с плачевым покаянным молитвоподобным содержанием: «Дети-то, батюшка, у меня не стоят, наказал Господь!». И прочая и прочая.
343
Состав СТ драматургически формировался с таким очевидным интуитивным расчетом, чтобы мотив «Творца небесного» не исчезал в потоке и калейдоскопе наблюдений Достоевского за речевым поведением «братьев по несчастью». Там и тут, на каждом шагу, среди полифоничных, пестрых, как сама жизнь, записей встречаются свидетельства народного христианства (см. записи: 6 (пародирование молитвословия), 14 (космогонические и апокалипсические воззрения Старовера),
22 (народное полукомическое анафематствование), 67 (поминание чёрта), 76 (парадоксальная исповедь церковного вора-христианина), 162 (русский культ Пасхи), 190 (раскольничий быт), 223 (старообрядческие запреты-верования), 234 («педагогическое» боговоззвание), 284 (чёртово или бесовское «градостроительство») и др.).
Порою факты народного христианства приобретают — Достоевский остроумно подметил это в житейском бытовом простолюдинном обороте — вид курьезной богобоязненности и, вследствие того, еще более красноречивый, «кричащий». Примером такого парадокса (см. аналог в упомянутой записи 76) в обыденной народно-христианской практике может служить избранная автором формула специфического воровского предостережения: «Не бери лишняго, побойся Вышняго» (запись 455). В религиозно сориентированной народной переделке народного же общерусского изречения «Бойся Вышнего, не говори лишнего!»6 Достоевский усмотрел тот «огонь» «чистой веры» в православную идею, о которой сочувственно рассуждал впоследствии в «Дневнике писателя» (24, 192). Ему, каторжнику-гению, была любопытна и дорога каждая черточка в арестантском народе, если она, пускай косвенно, указывала на христианскую прочность и неискаженность человека.
В СТ Достоевский строго различал и соблюдал два графических подхода к написанию слова «Бог»: с прописной и строчной буквы. В говоре толпы он сумел расслышать, как «несчастные», в разных ситуациях речевого общения, неодинаково произносят это великое миросозидающее слово. Чаще — богобоязненно, в традициях народной веры (см., например, запись 234, не говоря уже о 455-й). Гораздо реже — суетно, как дежурное присловье образной, афористически организованной речи, без преклонения перед лишенным высокого смысла словообразом (см. запись 168: «Тот бог, другой бог, а Маланьин больше!»). Чуть видимая духовная
6 Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957. С. 196. 344
дифференциация словоупотребления — существенная черта в христианском облике народа каторги, т. е. аргумент в пользу мнения о неповерхностной евангельской религиозности «братьев по несчастью».
Таких аргументов в СТ более чем достаточно. Сошлюсь еще на один, прежде чем перейти к окончательным выво-дам о народно-христианском контексте сибирских заметок Достоевского.
Ссоры-перебранки арестантов колоритно выставлены в целом ряде тетрадных записей. Они имеют особую ценность, поскольку рефлективны, психологически импульсивны, богаты нечаянным, в сердцах сказанным, словом. «Несчастные» «вдруг» проговариваются в них о том, о чем при других обстоятельствах, т. е. неспровоцированно, умолчали бы. Такова, к примеру, запись 91, в которой (нотабене: единожды в СТ) упоминается Христос. Дело не в межконфессиональном происхождении и межэтническом характере арестантской ссоры-перебранки. Все это лежит на поверхности и для целей настоящей работы не имеет серьезного значения. В отличие от беглой разговорно-бранной ссылки (говорит некий имярек) на драматическое событие из евангельской истории: «Христа продал». В этом пункте «Тетради» христианские отражения (здесь точнее бы сказать, отражения иудео-христианской культуры) получают такую психоидеологическую нагрузку, которая нуждается в особом комментарии. Из поэтики прямого личного высказывания имярека-ругателя: «Христа продал» — явствует как минимум следующее. Инвариантная, первородная библейская история о том, как Иуда Искариотский предал («продал») Спасителя Иисуса Христа за тридцать сребренников, окольными житейскими путями обращена в пошлую брань. Тем не
менее бранное слово имярека подспудно вобрало в себя культурно-историческую память-опыт православно-христианской веры. Бранчливый арестант своей импульсивной репликой-пошлостью показал, как генетически прочно (хотя и не всегда в благовидных формах) укоренилась в народном сознании (по «Дневнику писателя»: «в <...> сердце искони» — 21, 38) евангельская идея о вероломно преданном-«проданном» Христе и трагических последствиях этого предательства.
Христианские контексты и подтексты СТ многочисленны и разнолики. Их наличием и смысловым составом доказывается: протагонист «Моей тетрадки каторжной» не только
345
исповедует христианство, но и является его исконным стихийным предстоятелем.
«Сибирская тетрадь» — как подлинный литературный и выстраданный личностный документ из эпохи пребывания Достоевского в «Мертвом Доме» — не отделена культурно-идеологическими перегородками от его остального творчества. Напротив: христианская психологическая «подкладка» острожных заметок более всего и роднит СТ с романами и публицистикой писателя.
Автор СТ, «брат» и друг арестантского народа, героически выполнил свой христианский писательский и свидетельский долг перед ним. И конечно — перед русским «демосом» в целом.
