CC BY
97
ФИЛОЛОГИЯ И ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
УДК 82-1
С.Ю. Леушева
СФЕРА НЕВЫРАЗИМОГО В ЛИРИКЕ Ф. ТЮТЧЕВА И К. БАЛЬМОНТА
Статья посвящена такой важной для поэтических систем Ф.И. Тютчева и К. Д. Бальмонта теме, как сфера невыразимого - онтологической основы мироздания и бессознательной основы личности. В статье устанавливаются интертекстуальные связи и типологическое сходство, а также концептуальные различия способов создания образа невыразимого в лирике Тютчева и Бальмонта.
Невыразимое, поэтическая картина мира, бессознательное, символизм, романтизм.
The paper is considers such a topic important for Tyutchev's and Balmont's poetical systems as the sphere of inexpressible, which is the ontological basis of the universe and the unconscious basis of the personality. The paper sets intertextual connections, typological identity and conceptual difference of the image-building methods of the inexpressible in Tyutchev's and Balmont's lyric poetry.
Inexpressible, poetical picture of the world, unconscious, symbolism, romanticism.
Вопрос о сфере невыразимого в лирике Ф. Тютчева и К. Бальмонта необходимо рассматривать в контексте литературно-философских систем романтизма и символизма. В данном случае для нас прежде всего имеет значение такая особенность этих систем, как особый интерес к единой доначальной основе всего сущего, понимаемой как бессознательное, если речь идет о человеке, и хаос, если речь идет о мироздании. Основным (и по сути единственным) признаком этой основы является ее беспризнаковость и, как следствие, невыразимость, поскольку имя непременно придает называемому некие характеристики. По этой причине в данной статье мы будем использовать термин «невыразимое»1 как наиболее отвечающий характеру предмета анализа. Возникает своеобразный парадокс: невыразимое априори предполагает невозможность воплощения его средствами какого-либо языка2, однако на протяжении всей истории человеческой культуры мы наблюдаем попытки выразить невыразимое. При этом невыразимое получает некое условное наименование: хаос, бессознательное, абсолют, бездна и т.п. Все эти наименования по сути своей синонимичны. В творчестве Тютчева номинацией непознаваемой основы бытия служат лексемы «хаос», «бездна» и «беспредельность/бесконечность», в творчестве Бальмонта - «бес/запредельность», «безбрежность», «бездна», «Красота», «хаос», «пустота», «Ничто». Философской основой рассматриваемого аспекта поэтических картин мира Ф.И. Тютчева и К.Д. Бальмонта послужили античная мифологема хаоса3, труды Шеллинга4 [6] и восточные рели-
1 Понятие «невыразимое» в русской литературе и русском литературоведении связывается прежде всего с творчеством В.А. Жуковского.
2 Под языком мы здесь понимаем «всякую систему, служащую целям коммуникации [3, с. 19].
3 В пространственно-временном аспекте это абсолют-
ная пустота (вечность и бесконечность), содержащая в себе целое, в каузальном аспекте - первопотенция, ничто, из которого все возникает и в котором все растворяется, или
гиозно-философские концепции, где в основе мироздания также лежит нечто непостижимое, «бескачественное» и неназываемое - Дао/Великое Ничто (даосизм), Пустота (буддизм), Акаша (индуизм). Помимо этого, на поэтическую картину мира Бальмонта значительное воздействие оказали популярные на рубеже XIX и XX вв. теософские учения Р. Штейнера и Е. Блаватской.
В лирике Тютчева следует отметить, прежде всего, стихотворение «Видение», первое в его творчестве, посвященное данной теме. В нем хаос понимается именно как первопотенция, из которой «еженощно творится мир путем ее сгущения»: «тогда густеет ночь, как хаос на водах» [7, с. 79]. Лирический субъект стихотворения наблюдает за этим, сам как бы сливаясь с хаосом, так как его пространственная точка зрения находится вне космоса (он наблюдает со стороны, как «Живая колесница мирозданья/Открыто катится в святилище небес» [7, с. 79]). Сходное соотношение личности и мироздания появляется в цикле Бальмонта «И да, и нет», где «над мчащимся в без-
смесь всех вещей, предельное сгущение (жизнь/бытие) и предельное разряжение (смерть/небытие) материи. В античности зародилось и представление о хаосе как о психологическом начале, вытекающее из отождествления мира и человека в мифологической картине мира [5, с. 583 - 584]. Платон под хаосом понимал «всеприемлющую природу», т.е. материю, в его трактовке - лишенное каких-либо качеств начало, получаемое путем исключения из физического тела всех его реальных свойств и посему неназываемое, так как имя непременно приписывает предмету какое-то свойство. У орфиков хаос трактовался как «страшная бездна».
4 Ф. Шеллинг в своих философских рассуждениях опирается на античное представление о хаосе, определяя его как «общее пра-зерно богов и людей», которое «есть ночь, тьма» [8, с. 98], и отождествляя с универсумом и красотой. Шеллинг видел в нем «высшую красоту и форму, ибо универсум есть хаос как раз вследствие абсолютности формы... того, что в каждое особенное и в каждую форму вложены... все формы...» [8, с. 92].
брежность мирозданьем/Царит непобедимый человек» [2, с. 193], а в «лучший миг безбрежных откровений» «на нас из хаоса бесчисленных явлений/Вдруг глянет снившийся, но скрытый Океан» [2, с, 193]. В «Видении» возникает и мотив «всемирного молчанья» как непременного условия взаимодействия лирического сознания с непостижимым первоначалом, что объясняется неназываемостью этого первоначала. Для Тютчева «всемирное молчанье» становится не только частью поэтической философии, но и манифестируемой им творческой установкой: «мысль изреченная есть ложь» («Silentium» [7, с. 106]), «Нам не дано предугадать...», «Когда сочувственно на наше слово...».
Бальмонт воспринял тютчевское «всемирное молчанье», сделав его частью своего поэтического мировоззрения, тем более что эта идея оказалась близка теософской религиозно-философской концепции «голоса молчанья». Фактически «великое молчанье» - в бальмонтовской поэтической терминологии «без-глагольность» - является лейтмотивом всей его лирики. Специально посвящен этому сборник «Тишина», эпиграфом к которому Бальмонт взял тютчевскую строку «Есть некий час всемирного молчанья», убрав из нее уточнение «в ночи» и тем обобщив до предела. Однако эстетическая установка Бальмонта в этом смысле прямо противоположна тютчевской: он надеется «выразить невыразимое»: «И верю, звездный хаос мирозданья/В моих словах блеснет когда-нибудь» [2, с. 109] («Млечный путь»).
Оба поэта видят невыразимое - хаос, бездну, беспредельность - прежде всего в душе человека. У Тютчева в «О чем ты воешь, ветр ночной?..» хаос «шевелится» в «смертной груди» и откликается на зов «ночного ветра» (см. посвященный анализу данного стихотворения с разных точек зрения сборник [1]). В стихотворении «Святая ночь на небосклон взошла» лирический субъект «в душе своей, как в бездне, погружен» [7, с. 162], в «День и ночь» «бездна нам обнажена/С своими страхами и мглами/И нет преград меж ей и нами» [7, с. 145]. У Бальмонта также бездна в душе - неотъемлемая характеристика человека, выделяющая его из всего остального мира: «Среди живых лишь люди не уроды/Лишь человек хоть частию красив/Он может мне сказать живое слово/Он полон бездн мучительных, как я» [2, с. 193] («И да, и нет»). Отношение к этим внутренним безднам и у Тютчева, и у Бальмонта амбивалентно: у Тютчева - бездна души, скрывающая родимый хаос, одновременно притягательный и пугающий; у Бальмонта: «Дивно и жутко - уйти в запредель-ность/Страшно мне в пропасть души заглянуть/ Страшно в своей глубине утонуть/Все в ней слилось в бесконечную цельность» [2, с. 168] («В душах есть все»).
При этом у обоих поэтов изображен не только конфликт лирического сознания с лежащим в его основе хаосом, но и конфликт этого хаоса с самим собой. У Тютчева это наиболее ярко выражено в стихотворении «Сон на море»: «Две беспредельности были во мне/И мной своевольно играли оне» [7, с. 106], а у Бальмонта - в цикле «В душах есть все»: «Ты блеск, ты гений бесконечности/В тебе вся пыш-
ность бытия/Но знак твой - страшный символ вечности/Кольцеобразная змея» [2, с. 168].
Концептуальное различие трактовки темы первоначала у Тютчева и Бальмонта состоит в том, что в поэтической картине мира Тютчева «бездна» везде, стоит лишь снять с нее «покров» («День и ночь», «Святая ночь на небосклон взошла»). Человеческому «Я» постоянно угрожает опасность быть поглощенным бездной. Это воспринимается лирическим субъектом Тютчева как непреложный закон бытия: «От жизни той, что бушевала здесь», «Смотри, как на речном просторе...». Более того, бессознательное человека, «освобожденное сном», само может образовывать хаос («Как сладко дремлет сад темно-зеленый»), При этом лирический субъект Тютчева не только боится этого слияния, но и жаждет его, в чем проявляется амбивалентность его картины мира: «О чем ты воешь, ветр ночной», «Как хорошо ты, о море ночное!», «Тени сизые сместились». Таким образом, бездна находится внутри и вокруг человека; причем, внутренняя и внешняя, а также верхняя и нижняя бездны сливаются, растворяясь друг в друге. Так возникает образ «двойной бездны» («Лебедь») или «пылающей бездны», со всех сторон окружающей человека («Сны»), В творчестве Бальмонта такого слияния бездн на уровне поэтических образов не происходит, хотя поэт и декларирует «бесконечную цельность». Особенно ясно это можно увидеть при сопоставлении стихотворения Тютчева «Лебедь» со стихотворением Бальмонта «Белый лебедь», явно на него ориентированным. У Тютчева лебедь, воплощающий человеческое «Я», находится «между двойною бездной» [7, с. 145] (З.Г. Минц трактует это как «бездну тела» и «бездну духа» [4, с. 82]). У Бальмонта же «двойная бездна» распадается на нижнюю («под тобою - глубь немая» [2, с. 123]) и верхнюю («Над тобой - Эфир бездонный» [2, с. 123]), в результате чего выводится на поверхность скрытый у Тютчева в подтексте мотив отражения: «Ты скользишь, преображенный/Отраженной красотою» [2, с. 123]: вместо «двойной бездны» появляется небо, отраженное в озере.
При этом в лирике Бальмонта, как и в лирике Тютчева, часто встречается мотив стремления раствориться в беспредельном, «Чтоб в счастии безветрия/Опять забыть себя» [2, с. 225] («Безветрие»). Однако если для лирического субъекта Тютчева наряду с окончательным растворением («От жизни той, что бушевала здесь», «Смотри, как на речном просторе...») существует возможность растворения временного; более того, это происходит каждую ночь («Сны») или вечер («Тени сизые сместились»), то для лирического субъекта Бальмонта такое возможно лишь «себя потеряв без возврата...» [2, с. 225] («Прерывистый шелест»). Поэтому гораздо чаще в стихах Бальмонта встречается не мотив растворения в безбрежности, а мотив выхода/ухода в беспредельность, к красоте, которая в этом случае трактуется как высшая цель («За пределы предельного»). Однако красота может пониматься и как высшая бесцельность, и в этом случае она разотождествляется с другими ипостасями первоначала; появляются как бы две бездны, антиномичные друг другу. Лирический герой Баль-
монта понимает, что «...бесцельной красотою/ Вспыхнул светоч бытия» [2, с. 108], в то время как «...будто кто-то тонет/В этой бездне мировой» [2, с. 108] («Морозные узоры»), В этом случае красота как бы застывает: «Пустыня мира дремлет, холодея/В пустыне мира дремлет Красота» [2, с. 105] («Вещий сон») или оказывается иллюзией: «не дышит ли там Красота?» - «За ярким окном пустота/Меня обманули ступени» [2, с. 75] («Узорное окно»). Такой же иллюзией может оказаться у Бальмонта и человеческое бытие - ничего не существует, кроме невыразимого первоначала: «бесчувственно Великое Ничто/В нем я и ты мелькаем на мгновенье» [2, с. 264] («Великое Ничто»), «все во имя Красоты» [2, с. 254] («Костры»), «мы только грезы красоты» [2, с. 191] («Мой друг, есть радость и любовь»).
В лирике Тютчева человеческое бытие по отношению к основе мира не иллюзия, а краткий миг, незаметный на ее фоне («От жизни той, что бушевала здесь», «Смотри, как на речном просторе...»). Иллюзией оно оказывается по отношению к самому себе: «здесь человек лишь снится сам себе» [7, с. 200] («На возвратном пути»).
Таким образом, сходство изображения сферы невыразимого в лирике Ф.И. Тютчева и К.Д. Бальмонта состоит, во-первых, в самом интересе к данной теме, характерном именно для двух названных поэтов; во-вторых, в обращении к одинаковым/сходным философским концепциям невыразимого; в-третьих, в сочетании данной темы с мотивом «всемирного молчанья» и его вариациями; в-четвертых, в отождествлении первоначала мироздания и первоначала человеческой души; в-пятых, в подчеркивании амбивалент-
ности этого первоначала и борьбе внутри него. Основное различие в трактовке данной темы заключается в том, что лирический субъект Ф.И. Тютчева видит «бездну» везде и осознает ее основой бытия, не пытаясь при этом придать ей форму, цель и смысл, в то время как лирический герой К.Д. Бальмонта стремится именно к умозрительному постижению непостижимого и поэтому выносит его за пределы мира и личности, трактуя или как высшую цель, или как абсолютную бесцельность.
Список литературы
1. Анализ одного стихотворения: «О чем ты воешь, ветр ночной?» Ф.И. Тютчева: сб. науч. тр. - Тверь: ТГУ, 2001.
2. Бальмонт, К.Д. Стихотворения / К.Д. Бальмонт. - Л.: Сов. писатель, 1969.
3. Лотман, Ю.Л. Об искусстве. Структура художественного текста. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Статьи. Заметки. Выступления (1962 - 1993) / М.Ю. Лотман. - СПб.: Искусство, 2005.
4. Минц, З.Г. Поэтика русского символизма / З.Г. Минц. - СПб., 2004.
5. Мифология / гл. ред. Е.М. Мелетинский. - М., 2003.
6. Топоров, В.Н. Заметки о поэзии Тютчева (Еще раз о связях с немецким романтизмом и шеллингианством) / В.Н. Топоров // Тютчевский сборник: статьи о жизни и творчестве Ф.И. Тютчева. - Таллинн, 1990.
7. Тютчев, Ф.И. Полное собрание стихотворений / Ф.И. Тютчев. - Л.: Сов. писатель, 1987.
8. Шеллинг, Ф.-В. Философия искусства / Ф.-В. Шеллинг. - М.: Мысль, 1999.
УДК 81'23
Е.В. Мельникова
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ ФРЕЙМА «ТАКТИЛЬНОСТЬ» В СЕНСОРНОЙ КАРТИНЕ МИРА И.А. БРОДСКОГО
Статья посвящена функционированию лексем, связанных с перцептивной категорией тактильности в поэтическом творчестве И.А. Бродского. В работе рассматриваются концепты «тепло»/«холод» как доминирующие кинестетические лексемы. Изучение данной области позволяет выявить не только индивидуальность языковой картины мира Бродского, но и закономерности появления некоторых антиномий в языке.
Лингвистика, тактильность, сенсорная картина мира, фрейм, концепт, когнитивный, восприятие, И. А. Бродский.
The paper covers functioning of lexemes connected with the perception categories of "tactile sensation" in Joseph Brodsky's poetical works. The work analyzes concepts of "warm" / "cold" as dominating kinesthetic lexemes. Research in this field reveals individuality of language representation of Brodsky's world as well as regularity of some contradictions in the language.
Linguistics, tactile sensation, perceptive representation of the world, frame, concept, cognitive, perception, Joseph Brodsky.
Под фреймом «тактильность» в статье понимается когнитивно-пропозициональная модель организации знаний о стереотипной ситуации тактильности, которая организует определенное концептуальное пространство, лежащее в основе значения исследуемых лексем. Под ситуацией тактильности мы понимаем
прежде всего комплексное восприятие организмом механических, температурных, вкусовых и ольфак-торальных воздействий с помощью рецепторов, расположенных в мышцах, сухожилиях, суставах, оболочках языка, носа и губ.
Способами формирования фрейма «тактильность»
