CC BY
274
Н. Г. Федосеенко
СЕМАНТИКА ПУСТЫНИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ЭПОХИ РОМАНТИЗМА
Лексема «пустыня» имела изначально разное семантическое наполнение1. Прежде всего, это географическая пустыня, с песком и зноем, связанная либо с одиночеством человека, либо с его испытанием. В семантике слова заложена «пустота» «дотварного» мира, чистота, поэтому вне мира людского возможна встреча равно с Богом и Дьяволом. Искушение Иисуса проходит в пустыне не случайно, подчеркивается тем самым и Его одиночество, и это испытание только Его. Избранность и одиночество Христа среди мира людей с его суетностью предсказаны вновь через образ пустыни пророком Исаией: «глас вопиющего в пустыне» (Мф. 3, 3).
В агиографической литературе сохранилось значение места испытания человека, трудного для жизни, в котором и выстраивается скит для уединенного служения Богу, однако образ пустыни начинает терять свою ландшафтную конкретность. Пустынь — любое уединенное место2, посему пустынника могут посещать медведи и другие вовсе не пустынные обитатели окружающей скит среды.
В духовных стихах уже полностью теряется топографическая конкретность пустыни. Это место одиночества и уединения, которое скорее связано с лесом (дубравой), чем с песками. Вероятно, этот семантический сдвиг объясняется географически: в центральной России, особенно на уровне внелитерагурного сознания, хронотоп пустыни легко замещался хронотопом леса (одиночество, уединение, таинственность и возможная опасность внешнего мира): «Во зеленой во дубраве есть частые древа — со мной будут думу думати; на древах есть мелкия листья — со мной станут говорити»3.
Но это и место переходное от земли к раю. Происходит своеобразный обряд инициации: для тех, кто выдержал испытание, пустыня из неласковой и суровой земли становится местом прекрасным и радостным. Она наполняется цветами и «виноградием»4. Оставаясь удаленной от мира, пустыня обретает сказочную красоту и изобилие, становясь «предтечей» рая. С развитием христианства и церкви на Руси пустынь и монашеское житье, изначально разведенные (монастырь мог быть основан пустынником, но это уже не пустынь в прямом значении слова: уход святого в непригодное для жизни место), становятся синонимами.
Первые произведениями литературы XIX в., где начинает звучать мотив пустыни, переводы баллады Голдсмита «The Hermit” («Отшельник»). Любопытно, что во всех русских переводах, начиная с прозаического «Векфилдского священника» Н. И. Страхова 1786 г.5, используется слово «пустынник», а не «отшельник», как требовал того подстрочник. У Страхова Н. И. совмещаются географическое пространство («осыпается подо мною песок и разстояние новые полагает преграды <.. .> едина гибель там <...>») с темами уединения и святости пустынника, о чем свидетельствует и высокая лексика: «агнца», «предвечное Бытие», «обиталище, в коем небо и мудрость водворили покой»6.. Однако пустыня — скорее метафора страстной любви, чем сюжетообразующий компонент, поскольку в конце текста речь идет только о любви; о топографии пространства, уединении
© Н. Г Федосеенко, 2009
и схимничестве забывается. П. Политковский в 1809 г. «во всем он как бы отталкивается от перевода Страхова»7, но сохраняет только одно значение пустыни («Сии места, где обитает / Небесна благодать и ты»).
В свете заявленной проблемы наиболее интересен перевод В. А. Жуковского 1812 г., в название баллады уже вынесено одно из значений — «Пустынник». Как отметил В. А. Топоров, Жуковский «смягчил язык страсти», «несколько затушевал отдельные детали, казавшиеся, видимо, слишком смелыми»8. Добавим — и расширил семантику пустыни: это пустынь («пустыни житель, святой анахорет»), это и экзотический мир, подчеркивающий одиночество героя в мире без людей (пустыня от слова «пусто»), поэтому с семой пустыни связана и тема смерти:
В пустыню он помчал Свою любовь, свои мученья —
И там в слезах увял.
Итак, в эпоху преромантизма становится важной пустыня как место уединения героя в мире без людей, при этом теряется топографическая конкретность пространства. Теряется и значение пустыни: несколько парадоксальна подмена уединения богомольца, ушедшего от сует, уединением счастливых влюбленных.
В 1820-е гг. для литературы становится значимой географическая конкретность пустыни как безлюдного и мало пригодного для жизни пространства, что связано с романтической эстетикой бегства — в экзотический мир, в топографическое место «без людей». В первой романтической поэме А. С. Пушкина «Кавказский пленник» (1820) сила чувства черкешенки выражается в желании: «Скрываться рада я в пустыне / С тобою, царь души моей!»9. Пушкин с его склонностью к реалистичности вводит в поэму образ географического плана10.
Слово Пушкина было услышано, и аноним в поэме 1828 г. «Любовь в тюрьме» развернул мотив пустыни: герои пытаются бежать в пустыню, «безводную и безлесную», с «тяготою солнца знойного». Вторая часть поэмы так и называется «Пустыня». Однако географическое пространство напоминает сказочную топографию, восходящую к духовным стихам11, поскольку идущие на поклонение насадили в пустыне целые рощи, здесь журчат ручьи, растут цветы и летают стрекозы12. Отметим еще один возможный вариант пребывания в пустыне: паломники выступают в роли сеятелей, не в притчевом, но в буквальном значении этого слова — насеяли / насадили сады.
Впрочем, трудно судить о топографических особенностях описываемого пространства, поскольку чего в пустыне только нет: и горы есть («дикие высоты пустынные»), и плоды растут (айва, гранаты), и грозы здесь бывают, загадочна флора (растут пальма, явор, дуб), дубравы сменяются лесами и т. д. Не случайно мечта героя: «... раз бы поглядеть / В пустыне на красу природы, <.> На горы, на леса, на воды»13.
Впрочем, в поэме лексема «пустыня» нередко подменяется лексемой «степь» в качестве синонимичной14, но и степь описана не в топографических реалиях.
Пустыня связана с темой уединения влюбленных, как и у Пушкина:
О, если сердца твоего Боишься над собою власти,
В пустыню не неси его —
Все сильные пустынны страсти В уединенье их вводить.
И далее:
Ужель не сильны были вы Сокрыть в убежищах пустынных Блаженство двух сердец невинных От света, злобы и молвы.
(Здесь и далее курсив в цитатах наш — Н. Ф.).
Счастье в пустыне сменяется насильственным возвращением беглецов в мир людей, где сразу же погибает героиня. Итак, пустыня несет жизнь и героям, и природе, в отличие от губительного общества, соприкасаясь тем самым со значением пустыни в духовных стихах.
Как и в древнерусских текстах, пустыня — место одиночества человека. Романтизм, культивирующий одиночество, не мог не использовать этот мотив. Так, пленник в поэме Мошкова, оказавшись среди разбойников в России, «к пустыне привыкал». Психологическое состояние, поскольку топографически пустыне не соответствует описание природы («брега, скалы крутые», «темный лес», «бор»). Так же воспринимает разбойничий мир и Мария, нашедшая Мстислава «в пустыне сей глухой».
В романтической поэме при обращении к мотиву пустыни практически утрачивается значение пустыни15, что отмечалось в преромантизме, значимы мотивы одиночества, уединения, страсти. С интересом русской романтической поэмы байронического типа к экзотике авторы пытаются пустыню связать с топографическими особенностями, однако географическая пустыня их все-таки не интересует.
Для романтической повести в стихах важна оппозиция: свет — пустыня для мыслящего и чувствующего человека16.
Романический поэмный герой погибал где -то в пути, героини—нередко в море. Не столь важна была семья (если трагически не погибал близкий человек, и его смерть не требовала отмщения, на чем и держался сюжет). В романтической повести в стихах больше бытовых деталей, важна семья, поэтому появляется достаточно устойчивое употребление лексемы, связанное с кладбищем как с традиционно пустынным местом17.
В стихотворной повести появляется и топографически более конкретный образ пустыни. Ясно, по крайней мере, что место это знойное18 и песчаное19.
Наконец, с внесением христианских мотивов возвращается утраченное было литературой значение пустыни. В пустынь автор советует удалиться младшей сестре в «Изгнаннике» Е. Шаховой20.
Итак, романтическая поэма и повесть в стихах выстроили семантический ряд, связанный с пустыней. Большая часть значений так или иначе обусловлена бегством и одиночеством героя, отсюда пустынным миром без людей могут быть «леса, скалы, равнины»21, впрочем, появляются и иные значения для сравнения, большей эмоциональности, для подчеркивания героизма образа героя. Географическая пустыня теперь — не мир уже условной экзотики, а вполне топографически конкретное пространство.
Романтическая проза продолжает аккумулировать открытия предшествующих жанров, при этом подчеркиваются социальное начало, индивидуальность и трагизм героя / героини, находящихся вне этого социального мира с его ценностями. Свет-пустыня — это уже не метафора, а некое клише, принятое романтической литературой22, причем к характеристике света-пустыни нередко добавляются и топографические реалии. В поздней романтической
повести мотив пустыни многомерен, например, в произведении Е. Ганн «Суд света». Это и пустота света, наполненная географическими реалиями: <«...> жила в свете, как в пустыне, где лишь камни да перелетные облака были моими свидетелями», «людские мнения считала миражем, который никого не прохладит, не утолит ничьей жажды, а обманет тех только, кто смотрит на предметы издали, сквозь этот лживый пар». Библейское и топографическое начало связаны и в теме хлебов в пустыне: «<...> капитал, напрасно вверенный человеку, заброшенному в пустыню, где нужно было ему не золото, а кусок хлеба»23.
Спасительным источником в пустыне света может быть любовь. И вновь географическая подоснова метафорического образа вполне реальна: «В приюте, созданном мне вашей любовью, отдохнула и освежилась душа моя, опаленная в знойной пустыне света». «Чистая и робкая любовь» противопоставлена страсти, близкой к пустыне: «Страсть охмеляет рассудок, обуревает чувства, мнет и жжет их, как аравийский вихрь жжет нежный цвет, случайно выросший на камне»24. Любопытно, что в расхожей фразе: жить «без вас — пустыня, с вами — рай» (А. Бестужев-Марлинский. «Испытание»)25 можно увидеть более глубокий смысл, уходящий корнями в культуру духовных стихов: пустыня как место, переходное к раю.
Так в литературу вновь возвращается тема пустыни. Для преступницы у М. Погодина жизнь отшельников в необитаемых пустынях, дремучих лесах, вдали от людей — вариант райской жизни на земле.
Все более значимыми становятся библейские и агиографические ассоциации. Например, у А. Бестужева-Марлинского в повести «Он был убит» встречаем фразу: «вопль отчаяния в пустыне», явно перефразирующую библейскую — «глас вопиющего в пустыне».
Для романтической литературы с ее интересом к экзотике значима и географическая пустыня26. В отличие от духовных стихов и Библии пустыня—не место спасения человека и приобщения его к высшему («Я и в пустыне не ушел от печали»), но и само это место ущербно, если не проклято: «осудит природа какой-нибудь край на пустыню». Впрочем, чаще пустыня—любое уединенное место: «пустынное поле», «пустыня океана», «пустынное море», лес («все дичь, лес и пустыня»), пустыня неба. В ландшафтной характеристике пространства главное—«пустота», мир без людей, одиночество. Любопытно, что в стремлении бегства от людей уравниваются далеко не синонимичные семы: «Уехать от них—в провинцию, в пустыню, в лес, в Италию !»27. Подобный ряд выстроит Печорин: «Мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!»28. Бегство без конечной цели. И у Лермонтова оно более безотрадно, чем у Тимофеева, где семантический ряд заканчивался Италией — традиционным местом паломничества художников.
Тема пустыни не только не уходит из литературы, но становится более значимой, чем в предшествующих жанрах, с появлением индивидуализации героя и его судьбы. Как правило, она связана с женской судьбой29. Достаточно сложно изображение пустыни в «Эмме» Н. Полевого, поскольку описание монастыря дано через восприятие монастырского житья лютеранкой, на которую он произвел неоднозначное впечатление. С одной стороны, это «гроб живых мертвецов, которые оберегают могилы мертвых», с другой стороны, это «святое место успокоения, обещанное Спасителем»30. В этих определениях заложено уже несколько значений пустынножительства, важных в древнерусской литературе и культуре, — уединение, жизнь вне мира, место, приближенное к Богу («в монастырях <.> сам Спаситель сойдет святым утешением в душу страдальца!»)31.
А далее возникает образ мира времен первых христиан и географическая пустыня, связанная с их местом жительства32, и появляется младенец Христос, внесенный во храм
Иерусалимский33. Здесь пустынь — переход от мира земного к внеземному, поэтому монахи сопоставимы с мертвецами, а молитва — с загробной песнью, принесенной из другого мира.
Итак, интерес к географической пустыне обусловлен культивированием романтиками одиночества и разочарования и интересом к экзотическому пространству. Радость от пребывания в пустыне возможна только в случае уединения влюбленных. С развитием романтизма, при переходе от поэмы к повести в стихах и затем к прозе, более значимыми становятся библейские и агиографические ассоциации, что также связано с романтическим интересом к уходу героя из мира других людей. Здесь прослеживается связь и с духовной лирикой, и с евангельским текстом. Пустыня в любом случае — место безлюдное, в том числе таковым воспринимается и светское общество — толпа, в которой трудно найти понимающего и любящего человека.
Дальнейшую многомерность мотив пустыни получает в лирике Пушкина34, что связано с тяготением поэта к реалистичности, а посему пустыня не могла оставаться образом метафорическим. Локус пустыни в сочетании с семантикой одиночества и места, открытого Богу, звучит в «Подражаниях Корану» (1824), особенно в VI и IX стихах. Уже неоднократно отмечалось, что Пушкин весьма свободно перелагает текст Корана35.
Любопытно, что при всей свободе переложения в соответствующих главах Корана ни разу не упоминается пустыня36, меж тем как у Пушкина мотив становится сюжетообразующим. Может быть, с помощью мотива пустыни поэт хотел показать экзотичность описываемого им мира «пламенных пустынь» «со зноем и пылью», с оазисом: «кладезь» под «пальмой пустынной».
Так или иначе, но пустыня приобретает все большую конкретность. Географическая акцентировка отличает и стихотворение Ф. Глинки (1822) «Призвание Исайи», открывающее ряд «Пророков» в литературе:
Иди к народу, мой Пророк!
Вещай, труби слова Еговы!
<...>
Вещай: «Не я ль тебя лелеял
И на руках моих носил?
Тебе в пустынях жизнью веял,
Тебя в безводии поил.37
Для Пушкина же с 1826 г. со стихотворения «Пророк» перестает быть значимой экзотическая ценность пустыни, для него пустыня теперь наполняется духовными ценностями. Данный текст был неоднократно в центре изучения пушкинистов38.
Сопоставлялся текст с VI главой книги Исайи, С. А. Фомичев находит сходство с Кораном39. Мотив пустыни позволяет выйти дополнительно на ряд смыслов стихотворения. Рождение Пророка происходит словно бы в «дотварном» мире, мире до Света и до Слова: «пустыня мрачная» без людей и без света. С посланцем Бога, шестикрылым Серафимом, открывается мир, разделяются небо и море: «И внял я неба содроганье, / И горний ангелов полет, / И гад морских подводный ход». Пока Пророк не наделен даром Слова, нет мира других людей («как труп в пустыне я лежал»). Только после получения «глагола» открывается мир, населенный людьми («глаголом жги сердца людей»). Таким образом, рождение Пророка тесно связано с сотворением мира.
В дальнейшем в лирике Пушкина сохранится мотив пустыни в разных его значениях: топографическом («Анчар») или духовном — пустынь («Отцы пустынники и жены непорочны»).
Мотив пустыни может приобретать и психологический оттенок, например, в слове Татьяны в восьмой главе «Евгения Онегина». Благодаря мотиву пустыни переход Татьяны от себя—светской дамы, к себе в прошлом не является неожиданностью. Слово-урок начинает светская дама, помнящая обиду («проповедь», «суровость»), немного кокетничающая («Я тогда моложе, / Я лучше, кажется, была») и немного мстительная («сегодня очередь моя»). Для этой Татьяны прошлое — пустыня («Тогда — не правда ли? — в пустыне, / Вдали от суетной молвы.»). Этот мир явно противопоставлен свету уединением, безвестностью и пустотой. Постепенно в душе Татьяны просыпаются прежние чувства, и пустынный мир прошлого наполняется ценностями: «полка книг», «дикий сад», «те места, где в первый раз, / Онегин, видела я вас», воспоминания о няне. Уходит пустота пустыни, и Татьяна уже не может гордиться своим положением, как в начале своего слова («Что нас за то ласкает двор.») — для нее остается важным прошлое: «А счастье было так возможно, так близко!..»40.
К романтическому значению мотива вновь обратился М. Ю. Лермонтов. В целом романтическое значение близко к аскетизму41. Именно пустыня становится ключевым словом в эволюции замысла поэмы «Демон» и образа Демона. Так, в 1829 г. лексема в значении пустоты души была характеристикой Демона: «В нем пусто, пусто, как в пустыне».
В 1830 г. подчеркивается положение героя вне земли и его одиночество: «В изгнанье жизнь его текла. / И грешным взором созерцал / Земли пустынные равнины».
1833-1834 гг. усиливается тема одиночества: «Уныло жизнь его текла / В пустыне Мира».
В дальнейшем только изменяется категория времени. В редакции 1838 г.: «С тех пор отверженный блуждал / В пустыне мира, без приюта», а в основной редакции мир бесконечно удаляется в прошлое: «Давно отверженный блуждал.»
Итак, мотив пустыни в основной редакции поэмы зиждется на теме одиночества, вызванного богоборчеством Демона. Это же значение важно и в лирике Лермонтова, особенно в его последних поэтических текстах. Тема одиночества здесь достигает максимума, поскольку лирический герой оказывается вне мира людей, как, например, в стихотворении «Выхожу один я на дорогу». Мир Земли для героя — пустыня. Небеса больше наполнены жизнью, чем земля, но и они чужды лирическому герою, его мир — в дисгармонии во всем и со всем:
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом.
Что же мне так больно и так трудно .42
Лирический герой Лермонтова в этом стихотворении вне пространства и вне времени (Уж не жду от жизни ничего я, / И не жаль мне прошлого ничуть.), как и в поэме «Демон».
Более традиционно мотив пустыни звучит в лермонтовском «Пророке». Становится важным локус пустыни и уединения, связанного с мотивом как избранности безумца,
противопоставленного толпе, так и пустынника, не принятого братией за его слишком жесткую аскезу (ср. Симеона Столпника). Традиционно сопоставляются пушкинский и лермонтовский «Пророки»43 и каждый раз подчеркиваются их отличия. Это очевидно и в области используемого мотива пустыни. Лермонтова не интересует становление пророка, его волнует судьба пророка в мире. Если у Пушкина мир «дотварный», то у Лермонтова он населен вечной толпой, передающей из поколения в поколение отношение к пророку («старцы детям говорят»). Г армония с миром возможна только вне мира людей: «В пустыне я живу... / Мне тварь покорна там земная; / И звезды слушают меня.». Пустыня — далеко не мертвое пространство, именно там и возможна жизнь.
Итак, русскую романтическую литературу начала XIX в. интересовал ландшафт пустыни, прежде всего, как место бегства героя от людей, как уединение героя с возлюбленной вне враждебного внешнего мира. При этом — парадоксально — теряется топографическая конкретность пространства, оно наполняется рощами и ручьями, приближаясь к описаниям пустыни в духовных стихах и одновременно утрачивая духовное значение пустыни44. Так или иначе, пустыня обретает достаточно устойчивую семантику — это место, противопоставленное людям.
С развитием романтизма появляется иная семантика: пустыня, с одной стороны, становится метафорой светской жизни, с другой — возвращается духовная значимость пустыни и пустынножительства.
Реализм аккумулирует ряд открытий, как древнерусской литературы, так и романтизма, интересуясь и пустыней и пустынью, отказываясь от нереалистического описания пустыни, берущего начало в духовных стихах и подхваченного романтической поэмой. Тема романтического одиночества неожиданно совмещается с аскезой пустынножительства. Метафорическое использование лексемы может служить и психологической характеристикой героя или героини. В целом, многозначность лексемы позволяет открыть дополнительные смыслы ряда художественных текстов.
1 Журавель О. Д. «Мать-пустыня»: К проблеме изучения народно-христианских традиций в культуре старообрядчества // Проблемы истории, русской книжности, культуры и общественного сознания: сб. науч. трудов. Новосибирск, 2000. С. 32-41;МеднисН. Е. Мотив пустыни в лирике Пушкина // Сюжет и мотив в контексте традиции: сб. научн. трудов. Новосибирск, 1998. С. 163-171; ПолетаеваЕ. А. «Уход в пустыню» в древнерусской и старообрядческой традиции (на материале северно-русской агиографии и старообрядческих сочинений) // Уральский сборник. История. Культура. Религия. Екатеринбург, 1998. С. 198-213.
2 Значимыми в любом случае остаются скудость мира и трудность проживания в нем: «Описания плодородия почвы, изобилия плодов, хорошего климата не входят в штамп «пустынножития». См.: Лотман Ю. М. Символические пространства // Он же. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семиосфера — история. М., 1999. С. 247.
3Бессонов П. Калики перехожие: сб. стихов и исследование. М., 1986. № 52.
4 Ранняя русская лирика: Репертуарный справочник музыкально-поэтических текстов XV-XVII вв. / сост. Л. А. Петрова, Н. С. Серегина; под. ред. А. А. Амосова, Г. М. Прохорова. Л., 1988. С. 303-304, 374-377.
5 Тексты переводов цитируются по кн.: Топоров В. Н. Пушкин и Голдсмит в контексте русской Goldsmithian’bi. Wien, 1992. С. 124-137.
6 Там же. С. 126.
7 Там же. С. 132.
8 Там же. С. 134.
9 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. М., 1963. Т. 4. С. 119.
10 Лермонтов, по сути, пересказывая пушкинского «Пленника», не использует слова «пустыня»: «Готова я / С тобой бежать на край вселенной». Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: в 4 т. М.; Л., 1962. Т. 2. С. 34.
11 Можно предположить знакомство с образом пустыни через духовные стихи, поскольку тексты были достаточно широко известны в начале XIX в.
12 Любовь в тюрьме // Русская романтическая поэма: первая половина XIX века. Хрестоматия. В 2 т. Т. 1 / сост., подготовка текстов и комментарии Н. Г. Федосеенко. Белово, 2003. С. 182-183.
13 Произвольно меняется наполнение лесов. В духовных стихах каждый представитель флоры, введенный в текст, имеет символическое значение. Из деревьев это чаще всего кипарис, кедр и певга. Кипарис берет начало в Апокрифе и использовался для изготовления крестиков, приносимых из Святой земли. Кроме того, это все хвойные деревья, «с подсушенной жизненностью, с бессмертной, но мертвой листвой». Также о символике северных плакучих деревьев, лазоревых цветов, лоз и роз см.: Федотов Г. Стихи духовные (Русская народная вера по духовным стихам). М., 1991. С. 74.
14 В более поздней поэме С. Степанова «Пещера Кудеяра» также синонимичны «степь» и «пустыня»: «Как странника, среди степей / Песок Сахары бесприютной, / Внезапно б радовал ручей / Своим журчаньем <.>» (Русская романтическая поэма. Т. 1. С. 298).
15 За исключением, пожалуй, только пародийной поэмы Ф. Соловьева «Московский пленник», героиня которой, разочаровавшись в любви, «В обитель Бога жить пошла, / И сан белицы приняла». (Соловьев Ф. Московский пленник // Русская романтическая поэма. Т. 1. С. 128).
16 У Шаховой Е. в повестях «Перст Божий» и « Страшный красавец» героини не удовлетворены светом: «как в пустыне», «безжизненно, пустынно / Смешное сборище сует».
17 См.: ШаховаЕ. Перст Божий (1842) // Русская романтическая поэма. Т. 2 / Сост., подготовка текстов и комментарии Н. Г. Федосеенко. Белово, 2003. С. 164.
18Данилевский Г. Гвая-Ллир (1849) // Русская романтическая поэма. Т. 2. С. 260, 272. При описании Мехики дважды упоминается «зной пустыни».
19 В песок закапывает погибшего родителя в пустынной стороне один из слепцов. (Духовской. Ослепленный (1825) // Русская романтическая поэма. Т. 2. С. 274-275).
20 «давно бы ей пора / Отстать от горести преступной <.> / Или в обители пустынной / Сложить с души еще невинной / Всю тягость смут тоски земной<.>» (Шахова Е. Изгнанник // Русская романтическая поэма. Т. 2. С. 241).
21 Цитата приведена из поэмы «Любовь в тюрьме»: все это — «убежища пустынные». (Любовь в тюрьме. С. 183).
22 ПолевойН. Дурочка и Блаженство безумия (ПолевойН. Избр. произведения и письма / сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. Л., 1986. С. 97, 486); Ганн Е. Суд света // Ганн Е. (Зенеида Р-ва) Полн. собр. соч. СПб., 1905. С. 204-210). Добавляются эпитеты, как в повести Бестужева-Марлинского «Страшное гаданье»: «Холодная пустыня света» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: в 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 330).
23 Ганн Е. (Зенеида Р-ва) Полн. собр. соч. СПб., 1905. С. 359, 360, 362. Камни в пустыне — образ, безусловно, восходящий к Евангельским текстам, в частности, к сцене искушения Христа.
24 Там же. С. 365.
25Бестужев-Марлинский А. А. Соч. Т. 1. С. 252.
26 Особенно в романе-путешествии А. Ф. Вельтмана «Странник» (пустыни Гетские, Аравийские, Заара, Гоби) и в «Мулла-Нуре» Бестужева-Марлинского.
27 Тимофеев А. В. Художник (1834) // Искусство и художник / сост. А. А. Карпов, авт. вступ. ст. В. М. Маркович. Л., 1989. С. 307.
28 Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: в 4 т. М.; Л., 1962. Т. 4. С. 316.
29 Вспомним, что и героиня поэмы Ф. Соловьева, «москвитянка молодая», ушла жить в монастырь, разочаровавшись в любви. Второй путь ухода. Первый — путь пушкинской черкешенки — суицид. Уходит в монастырь Эмма Н. Полевого, приходит к Богу Ольга Е. Ган («Идеал»).
30 Полевой Н. Избр. произведения и письма / сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. Л., 1986. С. 335.
31 «<.> мысль, что здесь, в этой уединенной обители, люди, отрекшиеся от мира, забытые миром, молятся <.> за целый мир, за счастие его, за будущее небо для других людей <.>» Полевой Н. Избр. произведения и письма / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. Л., 1986. С. 336.
32 «<.> первые времена христианства, когда еще немного стекалось народа в храмы и все страшились, что посланные тирана набегут на храм, скрытый в какой-нибудь пустыне, и смерть ждет христиан в усердной молитве их.) Полевой Н. Избр. произведения и письма / сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. Л., 1986. С. 337.
33 Полевой Н. Избр. произведения и письма / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. А. Карпова. Л., 1986.
34 Н. Е. Меднис связывает локус пустыни в лирике Пушкина с библейскими сюжетами и с жизнью самого поэта (Меднис Н. Е. Мотив пустыни в лирике Пушкина // Сюжет и мотив в контексте традиции: сб. научн. трудов. Новосибирск, 1998. С. 163-171), нас интересует мотив пустыни в контексте романтического мировоззрения.
35 См., напр.: Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1961. Кн. 2. С. 18-45.
36 См.: Коран / перев. акад. И. Ю. Крачковского. М., 1990.
37 Поэты пушкинской поры. М., 1985. С. 197.
38 См., напр.: СтепановН. Л. Лирика Пушкина. М., 1974; Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л., 1986; КравальЛ. А. «.И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился» // Пушкинская эпоха и христианская культура. СПб., 1994. Вып. VI. С. 107-110 и др.
39 Фомичев С. А. Поэзия Пушкина: Творческая эволюция. Л., 1986. С. 176.
40 Более подробно о слове героев в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» см.: Федосеенко Н. Г. Романтическая поэма и эволюция русского реалистического романа: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1988. С. 28-31.
41 Не случайно С. Булгаков, говоря об аскетическом подвижничестве, прибегает к романтическим и лермонтовским, в том числе скрытым, цитатам: «Борьба с миром приводит к стремлению уйти от него, объявить ему войну, презреть его утехи и хотя бы даже самые естественные стремления. Это — стремление выйти из жизни ранее смерти, вырваться из времени и из истории, еще оставаясь в них. Для того, кто услышал небесные звуки, становятся скучны песни земли, и для того, кто познал радость богообщения, падением кажется всякое, даже и самое невинное мирообщение. Антитеза Бога и мира напрягается при этом до последней степени, ради Бога отвергается мир — такова основа христианской аскетики». Булгаков С. Героизм и подвижничество. М., 1992. С. 148.
42 Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч.: в 4 т. М.; Л., 1962. Т. 1. С. 543.
43 См., напр.: Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин: Проблема историко-литературной преемственности // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. 1. М., 1941; Эйхенбаум Б. М. Статьи о Лермонтове. М.; Л., 1961; Фохт У. Р. Лермонтов. Логика творчества. М., 1975;МакогоненкоГ. П. Лермонтов и Пушкин: Проблемы преемственного развития литературы. Л., 1987.
44 См. более подробно: Федосеенко Н. Г. Мотив пустыни в русской литературе XIX века // От текста к контексту: сб. научн. ст. Ишим, 2002. С. 35.
