CC BY
72
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
В.В. Никольский
Религия Оскара Уайльда и современный аскетизм
Опубликовано:
Христианское чтение. 1906. № 2. С. 204-225.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
t'h .ІУОО .ГрД^с^ъ,,Дрршѣо скодчадед; Оскаръ,Уайльдъ. „ Р(?еш .сещр.дрцд,,, цищ, ва ето, гробоад, (Har гробѣ, додеали .ІЙІ^Ш» Р ійѣнвд, ^AIAQI^; ,вѣ¥(КРЭ»і>^ыл$І>-
. Д.,: надпись; ф ^щор, .Ippataire-,..,..Ow .быдѣ „вѣнокъ „отъ,, еддѳрт, si,, ,:y6ojcof:(TO^HBpapy .да, удиді des, Beaux-Arts,
гдѣ .№Онѵадея,,рѵ,Уавдда,; Г:} (!!.,.-і:, ,-Л|,ѵ ,. :
Такова послѣдняя судьба этого заиѣжвльнагр человѣка. Послѣдніе роды: свощк.'ідщзщ, Уайльдъ провелъ въ «ужасающемъ позорѣ». Люди, близкіе Уайльду, еще до 24 мая] 8!)5 года, когда онъ былъ приговоренъ къ тюремному заключенію, чувствовали, что онъ на краю срыва, и съ тревогой спрашивали: удержится ли? Уайльдъ не удержался. Англійскій законъ и общественное мнѣніе не простили ему «извращенныхъ радостей». Уайльдъ должелъ былъ провести два унизительныхъ года въ тюрьмѣ, гдѣ изо-дня въ день клалъ заплаты на мѣшкахъ и щипалъ паклю, такъ что пальцы нѣмѣли отъ боли. Потомъ, разсказываетъ Уайльдъ, «неудача, стыдъ, бѣдность, забота, отчаяніе, страданіе, слезы, — слова, что лепечутъ скорбныя губы,—раскаяніе, усѣивающее шипами- нашъ путь,— совѣсть, что осуждаетъ,—самоуничиженіе, что наказуетъ,—несчастье, что посыпаетъ пепломъ голову,—душевная мука, что одѣвается во вретище и примѣшиваетъ желчь въ свой собственный напитокъ»,—Уайльду «было суждено отвѣдать всего по порядку».
’■') По поводу книги О. Уайльда: „De profundis. Записки и письма изъ Рэдингской тюрьмы“. Москва, 1905.
' Между тѣмъ; <воего нѣсколькийй годами раньше имя Уайльда,-который даже еще й" въ тюрьмѣ мечталъ стать «царемъ ЖНз-’ ний^было славнымъ' йъ цѣлой Англіи. «Богъ даровалъ млѣ, говорить Уайльдъ,' йочти все.1 У йена была геніальность: громкое1 имя. высокое' общественное; положеніе; блесКЪ:;іи умСтйен--ное дерзновеніе»'. ; Мноѣіе считали его высшимъ’ авторитетомъ въ нѣкоторыхъ художественныхъ 'вопросахъ;1 Его1 пьесы ставили • наі'нѣсколькихъ лондонскихъ сценахъ.' Появленіе ’ его книгъ было литературнымъ событіемъ. :' ■! *
віп.Въ тюрьмѣ Уайльду дали-греческое евангеліе. ’ К'ажДОе' утро, прибравъ каперу и вычистивъ оловянную1 побѣду, ОЙЪ читалъ йзіъ! него но иѣСкоЛВКу СТИХОВЪ. ПривЪіКШій СЪ юнОСтй'Ш'йй^ диной красотой всегда искать оживляющую !ее «Душу вещей»,
О. Уайльдъ всей силой своего 'художественнаго воображенія', пережилъ очарованіе Христа, покорившее Емѵ міръ: почувствовалъ въ священной ü книгѣ и то, rö! чеМЪ" евангелисты:' іюво-ріятъ-только-намеками.'' «Во1 'Христѣ;11 говоритъ':Уайльдѣ, еств' воѣ" Красочные элементы жизни:' тайнН- "новизна, паѳосъ-,1 • ндохц: иовеніе, восторгъ; любовь. Онъ1 обращаетсяжъ вѣрѣ въ1 мудес-ное и создаетъ' то настроеніе, посредствомъ" Которасо- едий-' ственпо Онъ только и можетъ быть понятъ. Съ радостью' дуМаюі я, что если Онъ—всеобъемлющая фантазія, то вѣдь и міръ Имѣетъ ту же сущность»." «Ни у Эсхила]1 ни: у Данте, этйхЪ' суровыхъ - мастеровъ ' нѣжности,' нН у! 'ШекСтірЙ, наиболѣе' Въ' своей чистотѣ' человѣчнаго иВЪ всѣхъ веЛикиХъ художниковъ, н*с въ кельтійскихъ ' миѳахъ й'- легендахъ, ''гдѣ/ сквозь туманъ' слезъ свѣтится все' очарованіе міра,'й ЖпзйЪчеловѣческая цѣ-; нится - какъ жизнь ,ЦйѣтіШ'^іЩГДѣ!іНѣтъ Того;' чШй простота страданія’ 'равнялась иоввыЩенносТи трагическаго' дѣйствія, рас-" творилась въ немъ и могла- бьѣ уйодобиться' послѣднему акту Страстей Христовыхъ или хотя бы приблизиться кт. нему».
, Уайльдъ1 имѣлъ глубокую худоЖествеНнЧ'го'‘ДуйХ; (>і:іъ слышалъ > музыку, разсвѣта и наслаждался 'красотой'неба, 'Осы-' паннато звѣздами."' Но : онъ бЛаТОНОвѣлъ - и предъ Огненными' одеждами мученйкПвъ, которые' На !кострѣ1 Нйдѣіли ликъ Бога. Уайльдъ мечталъ :въ тюрьмѣ о томъ, какъ йа свободѣ"оні‘ увидитъ «лиловыя тѣни заходящаго солНца1*;" «золото раКит-ника»>' и «блѣдно-пурпурныя1 перЪйсйреййь.'Нодушѣ его-бЫЛо1 одинаково близко все разнообразіе'Людей и Вещей. Онъ былъ’ однимъ, изъ «существъ’ съ: миріадами душъ;"к'аЬЧіми сдѣлали' человѣческую личность- искусство' и культура1*. ' МноТО !,раз-
мышлялъ онъ и надъ великими обѣтованіями Христа. Онъ сопоставлялъ ихъ съ дѣйствительной жизнью людей и снова поставилъ предъ религіознымъ сознаніемъ вопросы, которые уже давно люди ставятъ предъ лидомъ церкви и христіанской религіи, ставятъ въ словахъ и звукахъ, въ краскахъ и мраморѣ.
Поучительно выслушать религіозныя недоумѣнія этого человѣка, который съ полнымъ правомъ говорилъ о себѣ: «между мной, искусствомъ и культурой моего вѣка есть символическая связь».
Жизнь Уайльда до тюремнаго заключенія была вся отдана наслажденію. «Не было наслажденія, разсказываетъ Уайльдъ, котораго бы я не испыталъ. Жемчугъ души своей я бросилъ въ кубокъ вина. Подъ звуки флейтъ я шелъ внизъ дорогой, усыпанной цвѣтами. Я питался медомъ».
Духовные писатели часто говорятъ о такъ называемыхъ «невинныхъ радостяхъ». Въ стремленіи ввести эти «невинныя радости» въ христіанскую религію они видятъ весь смыслъ религіозныхъ исканій свѣтскаго культурнаго общества. Люди этого общества будто бы хотятъ, чтобы церковь оставила «проповѣдь Христа распятаго» и «проповѣдывала невинныя радости».
Я не знаю, есть ли что-нибудь, болѣе неправдоподобное, чѣмъ это мнѣніе. Носители идеаловъ культуры не говорятъ-нигдѣ о «невинныхъ радостяхъ». Имъ отвратителенъ розовый оптимизмъ. Въ христіанской религіи все—трагедія; все наполняетъ мысль и чувство священнымъ трепетомъ. Это чувствуютъ всѣ, для кого Евангеліе не стало обычной вещью. Церковная завѣса раздирается, земля покрывается мракомъ, совершается величайшая драма на Небѣ и въ человѣческой исторіи—приносится жертва Голгофы... среди такихъ событій какъ можно думать о какихъ-то «невинныхъ -радостяхъ»?
«Невинныя радости» духовныхъ писателей.—это неудачное толкованіе призыва къ наслажденію, который дѣйствительно составляетъ одинъ изъ мотивовъ новѣйшей художественной литературы. «Довольно счастья! говорилъ Оскаръ Уайльдъ.— Не надо счастья! Нужно веселье! Наслажденье!»
Но въ наслажденіи, къ какому зовутъ Оскаръ Уайльдъ, Ницше и другіе писатели, нѣтъ ничего «розоваго» и «невиннаго». Оскаръ Уайльдъ объясняетъ, почему онъ хочетъ наслажденья. Тотчасъ же вслѣдъ за приведенными словами онъ говоритъ: «Надо всегда хотѣть трагическаго!»
Жажда трагическаго, великаго составляетъ жгучую потребность нашего времени. Мѣщанство съ его постыднымъ равпо-цѵшіемъ къ добру и злу, къ истинѣ и лжи, къ прекрасному и безобразному, съ его психологіей трусости и рабства, съ подавленной волей, съ отсутствіемъ осмысленнаго отношенія къ цѣлому жизни, съ отсутствіемъ самой потребности въ метафизикѣ, съ полной удовлетворенностью срединностью и съ неспособностью даже мечтать о томъ, чтобы стать выше того, что называютъ пошлымъ именемъ «золотой середины»,—это мѣщанство захватываетъ все. «Мѣщане» проникли всюду, своимъ «мертвымъ духомъ» они убили всѣ области жизни и мысли. Даже христіанство въ мѣщанскомъ толкованіи превратилось въ гнусную проповѣдь умѣренности и благоразумія; въ ученіе, которое со всѣмъ мирится, готово все оправдать вплоть до публичныхъ домовъ и жандармовъ и не согласно «благословить» только культурные идеалы, которыми живетъ человѣчество.
Тѣмъ, для кого дѣйствительно, не на словахъ, а на дѣлѣ, дороги культурные завѣты прошлаго, кто знаетъ, какъ благородно и на какія большія темы жили люди,—напримѣръ, въ буддизмѣ и въ другихъ религіяхъ до-христіанскаго періода, въ античномъ искусствѣ, въ римской имперіи, въ идейныхъ теченіяхъ и культурныхъ образованіяхъ начала нашей эры,-' въ папствѣ, въ Возрожденіи, въ Революціи... этимъ людямъ невыносима растлѣнная атмосфера мѣщанства. Хоть бы на время выйти изъ униженія и оскорбленій современности. Пламенно повѣрить въ утопію. Почувствовать на себѣ крылья и утолить жажду полета, которая теперь, какъ никогда, сжигаетъ человѣческое сердце. Найти силы, чтобы быть «царемъ жизни», а не рабски ей покоряться...
«Жилъ однажды .на свѣтѣ человѣкъ, разсказываетъ объ этомъ стремленіи нашего вѣка О. Уайльдъ, человѣкъ, котораго люди любили въ его деревнѣ за то. что онъ разсказывалъ сказки. *Каждое утро онъ уходилъ изъ деревни и, когда вечеромъ возвращался, къ нему сходились поселяне, утомленные дневной работой, и говорили:
«Ну, разсказывай, что видѣлъ ты сегодня?
Онъ разсказывалъ: Я видѣлъ фавна въ лѣсу,—онъ игралъ на флейтѣ, а маленькіе фавны танцовали.—Еще что, разсказывай! говорили люди.—Когда я пришелъ къ морю, я видѣлъ на волнахъ трехъ сиренъ, онѣ расчесывали свои зеленые волосы золотымъ гребнемъ.
И люди любили его, потому что онъ разсказывалъ имъ сказки., л
Наслажденіе есть единственный путь, гдѣ люди знаютъ, какъ имъ выйти изъ пошлости и мѣщанства; единственный путь, гдѣ они въ состояніи «дойти до предѣла», испытать чувство бездны, стать «героями собственной трагедіи». Правда, въ душѣ звучатъ иные мотивы — то, что нашъ поэтъ назвалъ «звуками небесъ», которыхъ не замѣнятъ «пѣсни земли». Сердце хранитъ золотой сонъ о времени, когда человѣчество умѣло жить трагически на другія темы. Христосъ и первое время новаго завѣта Бога съ людьми наложили неизгладимую печать на пашу культуру. Мы не можемъ освободиться отъ вліянія', Его "великихъ обѣтованій, не въ состояніи забыть, какъ сердце горѣло отъ нихъ, съ какимъ восторгомъ умирали за нихъ первохристіанскіе мученики; съ какой священной ревностью великіе умы углублялись мыслью въ тайны Неба; съ какимъ энтузіазмомъ сотни тысячъ рыцарей и простыхъ вѣрующихъ шли освобождать гробъ Христовъ изъ рукъ невѣрныхъ. Но теперь люди утратили эту несравненную радость. Она уничтожена «мѣщанами», которые превратили христіанскую религію въ атеизмъ, окруженный религіозными учрежденіями. Потому культурное человѣчество и стало холодно къ религіи; потому оно ищетъ спасенія отъ мѣщанства и пошлости тамъ, гдѣ оно умѣетъ и знаетъ, какъ ихъ побѣдить.
Призывъ къ наслажденію имѣетъ трагическій характеръ. Онъ явился оттого, что люди глубоко и проникновенію умѣютъ лишь тосковать о потерянномъ раѣ: радоваться же они могутъ только наслаждаясь. Проповѣдь наслажденія порождена религіознымъ отчаяніемъ, пустотой и улсасомъ отъ сознанія, что невозможно увидѣть Лицо Бога хотя бы изъ мрака тучъ, какъ видѣли Его ветхозавѣтные люди. Оттого призывъ къ наслажденію идетъ иногда параллельно съ недоумѣніемъ предъ Лицомъ Христа, Который возвѣстилъ людямъ, что Онъ пришелъ спасти ихъ, тогда какъ вопросы, не разрѣшенные дохристіанскимъ религіознымъ сознаніемъ, лежатъ по-прежнему тяжестью надъ человѣческой совѣстью. Иногда это недоумѣніе переходитъ въ прямую ненависть. Такъ ненавидѣлъ Христа Ницше, поставившій цѣлью своей жизни побѣдить «тѣнь Бога» и изгладить изъ человѣческаго сердца всякую память о Немъ.
Съ ужасомъ и отчаяніемъ шелъ по пути наслажденій Оскаръ
Уайльдъ. Въ наслажденіи онъ видѣлъ свою «обязанность». «Моя обязанность, говорилъ онъ, веселиться до ужаса». На свое общеніе съ «отщепенцами жизни» онъ смотрѣлъ, какъ на «пиршественный праздникъ съ пантерами». «Половина опьяненія была опасность. Мнѣ казалось, что я—заклинатель змѣй, манящій кобру»...
Принципіальный, а но животный и гнусный, характеръ призыва къ наслажденію раскрывается у Уайльда въ одномъ изъ его дивныхъ «стихотвореній въ прозѣ».
Въ одномъ городѣ ночью Христосъ «увидѣлъ домъ изъ мрамора и мраморныя колонны предъ нимъ, обвитыя цвѣтами, и факелы изъ кедра свѣтили внутри и снаружи. И Онъ вошелъ въ этотъ домъ.
И пройдя галлерею изъ халцедона и галлерею изъ яшмы, пришелъ Онъ въ большой и пышный чертогъ, и увидѣлъ на пурпурномъ ложѣ человѣка, чьи волосы были украшены красивыми розами, и чьи губы были красны отъ вина. И Онъ подошелъ къ нему сзади, коснулся плеча его и сказалъ ему: «почему ты живешь такъ?»
И молодой человѣкъ обернулся, узналъ Его и сказалъ въ отвѣтъ: «я былъ прокаженнымъ, и Ты исцѣлилъ меня—какъ же мнѣ иначе жить?»
Христосъ оставилъ домъ и вышелъ на улицу. Тамъ Онъ встрѣтилъ женщину съ лицомъ «подобнымъ плѣнительному лицу Божества». За -нею шелъ юноша, и «глаза его горѣли сладострастіемъ». Это были—юноша, которому Спаситель далъ зрѣніе, и женщина, которой Онъ отпустилъ ея грѣхи.
Господь спросилъ ихъ, почему они такъ живутъ, и получилъ тотъ же отвѣтъ, что и отъ прокаженнаго, котораго Онъ исцѣлилъ.
Тогда Христосъ вышелъ изъ города. За городомъ Онъ увидѣлъ молодого человѣка, который сидѣлъ на краю дороги и плакалъ. Христосъ «подошелъ къ нему и коснулся длинныхъ вьющихся волосъ его, и сказалъ ему: о чемъ ты плачешь?»
И молодой человѣкъ поднялъ глаза, узналъ Его и отвѣчалъ: «я умеръ, и Ты воскресилъ меня изъ .мертвыхъ. Что же мнѣ дѣлать, какъ не плакать?»
О. Уайльдъ «дошелъ до предѣла» въ наслажденіи. «Я не могу идти дальше, говорилъ онъ своимъ друзьямъ.—Что-то должно произойти... Что-то другое должно произойти». _
Это «другое» былъ судъ и тюремное заключеніе.
На пути наслажденій Уайльдъ нашелъ «ужасающій позоръ». Но онъ не разъ потомъ повторялъ, что «не жалѣетъ» объ атомъ. Въ самой глубинѣ своего позора для Уайльда засвѣтилась «новая жизнь». Къ своему удивленію, онъ увидѣлъ, что эта «Vita Nuova» есть «только продолженіе, новая ступень въ эволюціи прежней». То, чего Уайльдъ искалъ, когда надѣвалъ на себя «ярмо наслажденій», онъ нашелъ въ тюрьмѣ, читая евангеліе, углубляясь мыслью въ тайны христіанской религіи.
До катастрофы Уайльдъ всѣмъ своимъ существомъ протестовалъ противъ «чудовищной безмѣрности страданій, которое разлито въ этомъ свѣтѣ». «На любой узкой улицѣ Лондона,— говорилъ О. Уайльдъ одной своей собесѣдницѣ,—уже довольно скорби, чтобы убѣдиться, что Богъ не любитъ людей... Гдѣ есть страданіе, будь то ребенокъ, что плачетъ въ садикѣ о сдѣланномъ или даже не сдѣланномъ имъ проступкѣ,—это окончательно уродуетъ весь ликъ мірозданія».
Небо, казалось Уайльду, безотвѣтно предъ этой безмѣрностью міровыхъ страданій. «Молчаніе царило въ домѣ Суда, разсказываетъ Уайльдъ, и нагимъ предсталъ человѣкъ предъ Богомъ. И раскрылъ Богъ книгу жизни человѣка»... И услышалъ человѣкъ изъ устъ Божіихъ, какая дурная была его .жизнь: какъ озлоблено и жестоко было его сердце; какъ онъ обагрилъ землю невинною кровью; какъ воздвигъ семь алтарей грѣхамъ, за которые Господь принялъ смерть; какъ выставилъ свой позоръ на-показъ солнцу, а лунѣ—свое безуміе, какъ проклялъ руки, питавшія его, и глумился надъ грудью, утолявшей его. И многое другое услышалъ человѣкъ изъ устъ Божіихъ.
<Отвѣчалъ человѣкъ: «Все это я совершилъ».
Закрылъ Богъ книгу жизни человѣка и сказалъ: «Я пошлю тебя въ адъ; да, Я пошлю тебя въ адъ».
Человѣкъ воскликнулъ: «Не можешь Ты этого»!
Сказалъ Богъ человѣку: «Почему не могу Я послать тебя въ адъ?»
«Потому что въ аду я былъ всю жизнь», отвѣчалъ человѣкъ.
И молчаніе воцарилось въ домѣ Суда.
И снова заговорилъ Богъ и сказалъ человѣку: «Такъ какъ Я не могу послать тебя въ адъ, то Я пошлю тебя на Небо, да, Я пошлю тебя на Небо».
Воскликнулъ человѣкъ: «Ты не можешь!»
И Богъ сказалъ человѣку: «Почему не могу Я послать тебя на Небо»? *
«Потому что я никогда и нигдѣ не могъ представить себѣ Неба», сказалъ человѣкъ.
И молчаніе воцарилось въ домѣ Суда».
Ужасное зрѣлище постояннаго «ада на землѣ» и полная невозможность «представить себѣ Небо» вызывали въ Уайльдѣ громкіе протесты. Онъ, какъ Іовъ, по выраженію священной книги, «омрачалъ Провидѣніе словами безъ смысла» (Іов. XXXVIII, 2).
Потомъ эти протесты смѣнились восторженнымъ поклоненіемъ страданію, какъ высшему откровенію «тайны жизни». «Въ страданіи, говоритъ Уайльдъ, разомъ постигаешь то, чего никогда не понималъ раньше. Подходишь къ исторіи съ иного угла зрѣнія. То, что инстинктивно, смутно предчувствовала въ искусствѣ, въ области мысли и чувства, реализуется съ совершенной ясностью прозрѣнія, съ безусловной силой пониманія». Какъ раньше Уайльдъ былъ пророкомъ и жрецомъ культа наслажденій, такъ теперь онъ сталъ говорить о страданіи, какъ «напряженнѣйшей и величайшей реальности міра» и «единственной истинѣ». «Изъ страданій созидаются міры, говоритъ Уайльдъ, и безболѣзненно не проходитъ ни рожденіе ребенка, ни рожденіе звѣзды». «Радость нужна, чтобы было прекраснымъ тѣло, страданіе—чтобы прекрасной стала душа». Все, что есть въ мірѣ глубокаго и совершеннаго,^—все куплено цѣной крови. Удѣлъ людей—создавать изъ «вѣчно длящейся скорби» «радость мгновенія».
Уайльдъ увидѣлъ въ этой жизни, въ которой все прекрасное облечено въ кровь, дѣйствіе «Міровой Души» или «Души вещей». Она, по выраженію Уайльда, «избитая, израненая», по она существуетъ и одухотворяетъ механизмъ жизни, пользуясь имъ какъ орудіемъ для самораскрытія. Въ этомъ мірѣ, въ которомъ господствуетъ хаосъ, раздоръ и безсмыслица, «Міровая Душа» утверждаетъ единство, даетъ всему совершающемуся смыслъ и разумное оправданіе.
Уайльдъ называлъ еще эту «Міровую Душу» «Христомъ или Душою Христа». Христосъ есть движущее начало культурнаго творчества и всей жизни. «Онъ въ «Ромео и Джульеттѣ», и въ «Зимней Сказкѣ», и въ провансальской поэзіи, въ «Старомъ Морякѣ» Кольриджа, и въ «Helle Dame sans шегсі», И въ Чаттертоновской «Балладѣ о милосердіи». Ему мы обя-
заны удивительнымъ разнообразіемъ людей и вещей. «Несчастные» Гюго, «Цвѣты Зла» Бодлэра, состраданіе въ русскихъ романахъ, Верлэнъ и его поэз я, цвѣтныя стекла и обои, и работы въ стилѣ Кватроченто—Бёрнъ-Джонса и Морриса,— все это принадлежитъ Христу, также какъ колокольня Джотто, Ланселотъ и Джиневра, Тангейзеръ, мучительныя, романтическія мраморныя созданія Микель-Анджело и готическій стиль, а также любовь къ дѣтямъ и цвѣтамъ».
Отъ Христа, какъ динамическаго начала, движущаго жизнь и воплощающагося въ культурномъ творчествѣ, Уайльдъ отличалъ Іисуса Христа, какъ историческое Лицо, или, какъ Уайльдъ иногда называлъ Его, «Іисуса изъ Назарета». Уайльдъ не видѣлъ специфическаго характера послѣдней, самой совершенной теофаніи; не признавалъ несравненности явленія Господа, многочастно и многообразно говорившаго отцамъ во пророкахъ, въ богочеловѣческой Личности Іисуса Христа. «Іисусъ изъ Назарета» былъ для Уайльда только «молодой простолюдинъ, галилеянинъ»; вся трагедія Его кончается для него «ужасной смертью» «въ склепѣ богача».
Однако Уайльдъ былъ полонъ благоговѣнія къ Іисусу Христу, Спасителю міра. Христіанская религія казалась Уайльду высшей точкой, какой человѣчество достигло, постигая страданіе, какъ выраженіе «тайны жизни». «Христосъ, говоритъ Уайльдъ, захватилъ міръ не высказаннаго. Міръ скорби, не имѣющій голоса, сдѣлалъ Онъ царствомъ Своимъ, и Самъ сталъ его вѣчнымъ глаголомъ... Тѣхъ,, кто нѣмы въ несчастій своемъ и, чье молчаніе внятно лишь одному Богу,—ихъ Онъ выбралъ братьями Себѣ. Онъ стремился быть окомъ слѣпого, ухомъ глухого и крикомъ боли въ устахъ людей, чей языкъ былъ связанъ. Онъ желалъ быть трубнымъ гласомъ для тѣхъ миріадъ, что не нашли себѣ языка,—трубнымъ гласомъ, посредствомъ котораго могли бы они воззвать къ Небу». «Все, что было уже совершено и выстрадано раньше, и все, что долягао еще быть совершено и выстрадано впереди: грѣхи Нерона, Цезаря Борджіа, Александра VI, и того, кто былъ императоромъ Рима и жрецомъ Солнца; страданія тѣхъ, чье имя—легіонъ, и кто живетъ среди могилъ; страданіе угнетенныхъ народовъ, дѣтей на фабрикахъ, воровъ, преступниковъ, обездоленныхъ, тѣхъ, кто нѣмы въ своемъ униженіи, и чье молчаніе внятно лишь Богу»,—однимъ словомъ «бремя цѣлаго міра» понесъ Христосъ «на Своихъ плечахъ». Такъ что «еще
и понынѣ всѣ, кто соприкасается съ Личностью Христа,— если даже и не повергаются предъ Его алтаремъ л не преклоняютъ колѣнъ предъ Его служителемъ, чувствуютъ все же, непонятнымъ образомъ, что мерзость грѣховъ ихъ снимается съ нихъ и раскрывается имъ красота ихъ страданій».
Великая правда аскетизма заключается въ томъ, что аскетизмъ не есть только ученіе, предписанное міру. Заповѣдь Христова объ отреченіи есть одинъ изъ законовъ человѣческаго существованія. Христосъ разрываетъ самыя дорогія и близкія соединенія людей. Онъ запретилъ сыну пойти хоронить своего отца. Для него люди должны оставить все, что составляетъ ихъ святыню. Хотимъ мы этого или не хотимъ, но внѣ страданія невозможно появленіе великой поэмы, симфоніи, картины, статуи, геніальнаго произведенія науки, невозможны краски и цвѣты жизни. «Я былъ совершенно неправъ», добавляетъ Уайльдъ въ упомянутомъ разговорѣ съ знакомой дамой.— «Моя собесѣдница мнѣ и сказала это, но я тогда не могъ ей повѣрить. Я еще не былъ въ тѣхъ сферахъ, гдѣ можно достичь такой вѣры». .
«Сферы», о которыхъ говоритъ Уайльдъ, были его «смиреніе». Онъ называетъ смиреніе «конечнымъ и лучшимъ въ себѣ, послѣднимъ откровеніемъ, котораго опъ, наконецъ, достигъ,— исходной точкой его новаго развитія... Оно единственное, что хранитъ въ себѣ зачатки жизни, зачатки новой жизни; это— Vita Nuova»...
Признаніе всеобщаго факта страданія и смиреніе Уайльда— не голосъ разума и совѣсти примиренной, не объясненіе факта, но утомленіе человѣка, измученнаго жизнью. По крайней мѣрѣ, это не полное объясненіе. Уайльдъ беретъ природу въ ея общихъ законахъ и формахъ; онъ относится къ ней, только какъ къ созерцаемой, и потому имѣетъ возможность отрѣшиться отъ всего временнаго я преходящаго. Съ этой точки зрѣнія, конечно, все прекрасно и разумно, все идеально, потому что, какъ говоритъ поэтъ:
...„Все, что мчится по безднамъ эѳира,
И всякій лучъ плотской и безплотный Твой только отблескъ, о Солнце міра,
И только сонъ, только сонъ мимолетный“.
Но назвать страданіе «сномъ мимолетнымъ», или видѣть въ немъ, какъ буддисты и Шопенгауеръ, только призракъ.
обманъ, покровъ Майи, не значитъ рѣшить вопросъ о страданіи. Если бы это было и такъ, все же практически покровъ Майи—для насъ самое первое и существенное. Только въ немногіе святые, пророческіе моменты жизни мы поднимаемся до утвержденія идеальнаго всеединства; иногда только понимаемъ, что
....,Впе рожденное отъ Слова,
Лучи любви кругомъ лія,
Къ Нему вернуться жаждетъ снова,
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытія Неудержимо къ Божью лону“.
Въ другое время индивидуальное, обособленное, каждый элементъ жизни утверждаютъ себя внѣ связи со всѣмъ, какъ единственную реальность, противополагаютъ себя всей полнотѣ бытія, стремятся быть всѣмъ. Въ этомъ исключительномъ самоутвержденіи, которое составляетъ коренное зло природы, и заключается постоянный источникъ страданія.
Индивидуальное бытіе по самому понятію своему не можетъ быть всѣмъ, потому что полнота бытія принадлежитъ одному Богу. Индивидуумъ, утверждая свою особность внѣ связи со всѣмъ, неизбѣжно сталкивается съ подобнымъ же самоутвержденіемъ другихъ центровъ бытія и въ этомъ самоутвержденіи находитъ для себя границы, которыя ощущаются какъ страданіе. Неизбѣжный конецъ страданія составляетъ смерть. Неослабная борьба особи съ другими центрами бытія въ концѣ-концовъ должна истощить ея силы и привести къ разрушенію, къ гибели. Въ этомъ смыслѣ вся жизнь есть тайное умираніе, скрытое тлѣніе, и смерть только заключаетъ его, выявляя вмѣстѣ съ тѣмъ истинный характеръ жизни.
Такимъ образомъ, страданіе есть лишь одинъ изъ опредѣляющихъ признаковъ жизни, которую апостолъ такъ выразительно называетъ «колесомъ бытія», воспаляемымъ въ концѣ-концовъ отъ геенны (Іак. II, 6). Другіе ея признаки—зло, какъ источшръ страданія, и смерть, какъ его неизбѣжный конецъ. И вопросъ о страданіи сводится въ конечномъ счетѣ къ побѣдѣ надъ смертью,—къ этому основному факту христіанской религіи. Внѣ воскресенія страданіе міра необъяснимо.
О. Уайльдъ це вѣрилъ въ воскресеніе. То, что Іисусъ Христосъ «понесъ на Своихъ плечахъ бремя цѣлаго міра», Уайльдъ
приписывалъ Его «чудесной всеобъемлющей фантазіи». Оттого вопросъ о страданіи остался у него въ концѣ-концовъ не рѣшеннымъ.
Не вина О. Уайльда, что онъ не принялъ ученія о воскресеніи. По крайней мѣрѣ, не только его вина. Обычно ученіе о воскресеніи излагается въ такомъ освѣщенія, что для людей культуры не имѣетъ прелести даже утопіи. Въ аскетическомъ міросозерцаніи воскресеніе представляется только какъ моментъ перехода изъ этой жизни въ жизнь загробную, а не какъ вѣнецъ откровенія о жизни земной. На порогѣ смерти человѣкъ оставляетъ все, что онъ любилъ въ жизни, что его волновало н мучило.'Религіозныя исканія, воплощенныя въ величайшихъ созданіяхъ культуры, геніальныя .философскія умозрѣнія, пережитыя драмы, разбитыя надежды, — все кончается съ этой жизнью. Тамъ нужна будетъ только память о всѣхъ этихъ пережитыхъ и воплощенныхъ возможностяхъ жизни, да и она нужна лишь какъ «патентъ» для полученія «достойнаго по дѣламъ». Воскреснутъ но живые люди, а голыя схемы людей, какія-то отвлеченныя и безцвѣтныя возможности, математическія формулы...
По-истинѣ ужасно это ученіе! Но иного не можетъ быть въ одностороннемъ аскетическомъ міровоззрѣніи, осуждающемъ весь «этотъ міръ» и всю жизнь, какъ «суету», какъ нѣчто недолжное, не имѣющее никакого значенія для развитія человѣческаго духа, который только мучится на землѣ какъ на каторгѣ.
На порогѣ новой культуры М. Анджело въ знаменитомъ. «Страшномъ Судѣ» геніально выразилъ свое отношеніе къ церковной эсхатологіи, и его взглядъ до сихъ поръ остается profession de foi людей культуры. Воскресеніе, страшный судъ и загробныя муки, небесное блаженство, труба архаягелова, ангелы и демоны,—все это для М. Анджело, какъ и для современныхъ людей культуры, только наивный лепетъ младенческаго ума, крикъ напуганной воли, мистическій бредъ далекаго прошлаго. Вѣрить въ эти призраки въ наши дни такъ же странно, по ихъ мнѣнію, какъ признавать за дѣйствительность подробности греческой миѳологіи.
Этотъ взглядъ теоретически, по крайней мѣрѣ,—общепринятый въ образованномъ обществѣ,—не даромъ нѣкоторые изъ нашихъ выдающихся іерарховъ, въ противорѣчіи съ трогательными притчами Спасителя, готовы, кажется, рукой махнутъ на тѣхъ, кого называютъ «интеллигенціей».
Но такъ быть не должно. Теорія прогресса безъ Бога, безъ религіи, безъ вѣры въ воскресеніе отвратительна. Для чего тогда этотъ прогрессъ? Ради чего жить и творить? Ради счастья немногихъ избранниковъ, которые останутся жить на концѣ временъ? Но вѣдь и они умрутъ, когда изсякнетъ вся міровая энергія, составляющая физическую основу жизни, и когда будутъ исчерпаны всѣ возможныя комбинаціи дѣйствующихъ въ мірѣ силъ. Да и будутъ ли счастливы эти избранники? Не унижаютъ ли ихъ тѣ, кто предполагаетъ для нихъ самую возможность быть счастливыми въ концѣ временъ? Теперешніе нравственно-развитые люди отшатнулись бы съ ужасомъ, если бы кто-нибудь имъ предложилъ купить свое счастье цѣной крови хотя бы одного человѣка. А вѣдь предполагается въ соціалистическихъ робинзонадахъ, что послѣдніе избранники будутъ цвѣтомъ человѣчества, будутъ несравненно чище и выше современныхъ людей. Какъ же могутъ чувствовать себя счастливыми тѣ, кто будетъ знать, что ихъ жизнь построена на страданіяхъ, лишеніяхъ, заблужденіяхъ безконечнаго ряда минувшихъ поколѣній? Не будутъ ли они, напротивъ, глубоко несчастными? А если они все-таки будутъ наслаждаться жизнью,—-тогда и не говорите мнѣ, что они—цвѣтъ человѣчества: чѣмъ они лучше татаръ, которые, подъ хрустѣнье и трескъ костей, пировали на доскахъ, которыми накрыли несчастныхъ русскихъ князей?
Можетъ быть, и безъ вѣры въ воскресеніе стоитъ жить ради той широты сознанія, которой достигнетъ будущее человѣчество, ради не воплощенныхъ еще въ исторіи и культурѣ возможностей жизни духовной? Но не все ли равно, на чемъ остановиться, разъ одинъ конецъ, всеобщая смерть? Новая достигнутая культура въ концѣ-концовъ погибнетъ такъ же безслѣдно, какъ погибла бы культура теперешняя. Такъ чѣмъ ждать невѣдомыхъ пока комбинацій духовныхъ силъ и въ мукахъ искать новыхъ плодовъ культуры, не лучше ли покончить теперь?
Эти вопросы неизбѣжны для всякаго человѣка, серіозно мыслящаго и ищущаго. И если современные образованные люди чужды вѣры въ воскресеніе; если она для нихъ, какъ сказано, не представляетъ прелести даже утопіи, какую имѣютъ, напримѣръ, непсихологичныя робинзонады соціалистовъ, и даже самыя примитивныя изъ нихъ, мечтающія всего только о равной сытости: то причина этого заключается не въ самой .идеѣ
всеобщаго воскресенія и не въ церковномъ догматѣ, а въ томъ убогомъ скопческомъ истолкованіи этого догмата, какое ему дано въ аскетическомъ міровоззрѣніи.
Нужно разорвать эту противоестественную связь и поставить догматъ воскресенія въ связь не только съ тайной смерти, но и съ процессомъ жизни и съ культурнымъ творчествомъ, для которыхъ воскресеніе является послѣднимъ откровеніемъ.
Аскетическое міровоззрѣніе осуждаетъ весь міръ какъ «суету», ссылаясь на слова Христовы, что царство Его «не отъ міра сего». Но эти слова значатъ не то, что оно внѣ міра, а то, что оно выше міра. Потому оно и должно побѣдить міръ, какъ Христосъ дѣйствительно говорилъ о Себѣ: «мужайтесь, Я побѣдилъ міръ» (Іоан. XYI, ЗВ). Конечно, міръ, какъ разрозненность, какъ хаосъ, тьма, ложь и смерть, «лежитъ во злѣ». Но это зло заключается не въ существованіи міра, а въ ложномъ взаимоотношеніи его элементовъ,—заключается въ томъ, что эти элементы, взаимно непроницаемые, утверждаютъ себя въ своей исключительности, внѣ связи съ цѣлымъ жизни. Весь матеріальный міръ въ пречистой плоти Христовой воспринятъ въ единство Ипостаси Бога Слова. Христіанская религія открыла величайшія тайны плоти—воплощенія Бога, евхаристіи, воскресенія. Вселенская церковь осудила еретическія ученія о призрачности человѣческаго естества въ Лицѣ Богочеловѣка. НуЖно, поэтому, не погашать личную волю, которая служитъ источникомъ жизни и всей культуры, но высвѣтлить ее свѣтомъ идеальнаго всеединства. Все христіанство становится ненужнымъ, и самая искупительная смерть Господа безсмысленной, если думать, что «міръ» останется навсегда противоположностью царства Божія; если хоть что-нибудь въ міровой исторіи останется внѣ власти Христовой, хотя въ одномъ пунктѣ не будутъ достигнуты Божественныя цѣли.
Христосъ, пришедшій къ человѣчеству, въ глазахъ іудеевъ былъ только самообольщенный сынъ плотника Іосифа изъ презрѣннаго города Назарета, сдѣлавшійся жертвой своего увлеченія, подобно многимъ мессіямъ, которые появлялись около начала христіанской эры. Въ глазахъ язычниковъ Онъ былъ преступникъ, погибшій позорною смертью висѣльника за ослушаніе мѣстныхъ іудейскихъ законовъ. И однако съ пришествіемъ Христа, Который для однихъ былъ «соблазномъ», а для другихъ «безуміемъ», Небо раскрылось надъ измученнымъ человѣчествомъ. Чувство освобожденное™ отъ зла и грѣха
развязало всѣ узлы, разрѣшило всѣ недоумѣнія, мучительно нависшія надъ іудейскимъ и языческимъ міромъ. Ради этого чувства освобожденія человѣчество пошло за Христомъ въ безпредѣльномъ восторгѣ: пролились рѣки мученической крови, человѣчество выдержало вѣка безпримѣрнаго аскетизма, провалы папства, ужасы инквизиціи... какихъ еще жертвъ не приносили Христу люди! И вотъ всѣ эти жертвы предъ лицомъ исторіи оказываются какъ будто напрасными, а самое чувство освобожденія кажется теперь химерой. На что сошлется христіанская религія послѣ 19 вѣковъ существованія? На чудеса и откровенія? Но это есть въ каждой религіи. На «блаженное успокоеніе» праведниковъ? Но и въ другихъ религіяхъ люди получаютъ полное удовлетвореніе. На святыхъ церкви? Но какая же религія не имѣетъ святыхъ?
Христіанство можетъ оправдать себя, ссылаясь только на объективное осуществленіе Откровенія въ мірѣ, на воплощеніе завѣтовъ христіанской религіи не только въ личной жизни праведниковъ, но и въ христіанской культурѣ. Христосъ говорилъ о Себѣ, что Онъ путь, истина и жизнь для міра (Іоан. XIV, 6) и этимъ обѣщалъ человѣчеству разрѣшеніе всѣхъ высшихъ вопросовъ бытія и вѣдѣнія. Если это обѣтованіе еще не приведено въ общественную жизнь, если еще нѣтъ христіанской культуры: церковь должна вѣрить, что она явится позднѣе. Иначе нечѣмъ выдѣлить христіанскую религію изъ ряда другихъ всѣхъ религій, потому что тогда выходило бы, что Христосъ, такъ же, какъ основатели другихъ религій, далъ обѣтованіе, которое не исполнилось. Жить внѣ этой вѣры значитъ исповѣдывать христіанскую религію только «концами губъ».
Такъ освѣщается смыслъ побѣды Христа надъ «міромъ» въ Откровеніи Св. Іоанна. Въ концѣ міровой исторіи, когда жизнь человѣчества завершена, Тайнозритель слышитъ, какъ поютъ пѣснь Моисея, раба Божія, и пѣснь Агнца, говоря: «велики и чудны дѣла Твои, Господи Боже Вседержитель! праведны и истинны пути Твои, Царь святыхъ»! (Апок. XV, 3).
Люди аскетическаго міросозерцанія такъ, какъ оно излагается въ настоящее время, не имѣютъ права повторить этой пѣсни, потому что они не видятъ «праведныхъ и истинныхъ путей» Божіихъ въ міровой исторіи; потому что всѣ дѣла человѣчества для нихъ только «суета». Въ современномъ аскетизмѣ лежитъ скрытый дуализмъ. Въ сущности, аскетизмъ находится на той же точкѣ зрѣнія, па
какой стоялъ греческій идеализмъ, нашедшій себѣ поэтическое и философски-художественное выраженіе въ Олимпѣ Гомера и идеальномъ космосѣ Платона. Основная мысль геніальной философіи Платона, какъ и поэзіи Гомера, заключается въ томъ, что міру идеальныхъ сущностей противополагается фактическое существованіе міра. Истина только въ мірѣ чистыхъ идей, который пребываетъ въ вѣчномъ и неизмѣнномъ покоѣ, міръ же явленій всегда мѣняется и весь сотканъ иэъ заблужденій и лжи. Человѣкъ, какъ одно изъ природныхъ явленій, находится подъ властью законовъ, управляющихъ этимъ міромъ, и никогда не можетъ освободиться совершенно отъ ихъ вліянія, потому что это значило бы покончить съ жизнью. Но по крайней мѣрѣ на время онъ долженъ и можетъ уходить отъ этой жизни, которая отдана во власть инстинктовъ, и подниматься въ область чистаго созерцанія, гдѣ правитъ разумъ *).
Христіанская религія тѣмъ отличается отъ самыхъ высшихъ ступеней до-христіанскаго религіознаго сознанія, что для всего предъ-христіанскаго міра и даже для Платона, который по словамъ Св. Іустина Философа, «одинъ изъ грековъ какъ бы былъ на небѣ и видѣлъ, что тамъ совершается»,— истина была только надеждой, намъ же опа дана воплощенная въ Богочеловѣческой Личности Христа. Современный аскетизмъ забываетъ это единственное отличіе христіанской религіи и безсознательно возвращается къ до-христіанскому дуализму...
Не отрицаніе земли и жизни, а религіозное ихъ освященіе,—вотъ что должно составлять содержаніе современнаго церковнаго міросозерцанія. Почему церковь ограничиваетъ богообщеніе одною молитвой? Почему всѣ образы чистѣйшей красоты и непорочности, созданные Рафаэлемъ, Тиціаномъ, Леонардо-да-Винчи, только «суета», но не «суетно» даже разсѣянное пребываніе въ храмѣ? Почему церковь усматриваетъ
') Вотъ замѣчательное мѣсто изъ Платона, которое потомъ въ нѣкоторыхъ частяхъ встрѣчается почти текстуально у христіанскихъ мыслителей: „’ААѴ out’ draoAsa&txi -% чоха Suvorov ujtsvovxiov yap тф ауо!)ф del -Ьсц dvcqxvj out’ iw auxd (öpüaMat, nfjv oe &vyjtr(v cpooiv xa! 'rovoe tov xÖJtov
■^spiroXet avdfUTjS. Деб -лаі тсесраогЬа! )(pyj ewbewb' sxeios 6xt та}(іата.
$ op-oiwoig Аеф ‘лата тб Sovatov* opotwotg os orxcuov xai öotcr^ р.ета (ppo'vijaews /eves^ai“. Taeet Platon. Opera. Ed. Didot, 176. О христіанскихъ писателяхъ ем. примѣч. 3-е къ этому мѣсту въ переводѣ проф. Карпова, т. V, стр. 379.
глубокій религіозный смыслъ въ покаяніи христіанскихъ отшельниковъ, а геніальную скорбь Чайковскаго считаетъ лишь призракомъ? Люди культуры вѣрятъ, что содержаніе человѣческаго духа, раскрытое въ процессѣ культурнаго творчества, имѣетъ такое же абсолютное и вѣчное значеніе, какъ и молитвы христіанскихъ подвижниковъ. Вмѣстѣ съ Іустиномъ Философомъ, который геніальныхъ язычниковъ считалъ «христіанами до Христа», вмѣстѣ съ другими учителями церкви первыхъ вѣковъ христіанства, они вѣрятъ, что культурный процессъ есть религіозное устремленіе человѣчества къ Богу, и ждутъ—теперь, правда, чуть ли уже не съ отчаяніемъ— ждутъ отъ христіанской религіи и церкви освященія культурнаго творчества. Церковь должна увидѣть неполноту безземныхъ своихъ идеаловъ, должна сознать, что она еще не «вмѣстила» всего, что заповѣдано Господомъ; она должна понять религіозный смыслъ культурнаго творчества и выступить на путь религіозно-общественнаго дѣйствованія.
Я знаю, какъ отвѣтятъ люди церкви на эти пожеланія и надежды людей культуры. Они укажутъ на церковный приходъ, на церковныя попечительства, на приходскую благотворительность и просвѣтительную дѣятельность церкви. Но не это нужно; вѣрнѣе, не это главное. «Ученые» иноки, когда говорятъ, что благотворительность не есть прямое дѣло церкви и что она, какъ общество спасенія, должна прежде всего нести паствѣ Слово Божіе, а не заниматься внѣшними дѣлами,—совершенно правы, если, конечно, не прикрываютъ высокими словами постыднаго равнодушія къ добру и злу. Благотворительность можетъ прекрасно существовать помимо церкви, помимо христіанской религіи, — потому что когда же не было благотворительныхъ учрежденій? Благотворительность основывается на эмпирическомъ чувствѣ состраданія ’),
’) „Въ непосредственномъ участіи, говоритъ ІІІопенгауеръ, участіи, не опирающемся на аргументацію и даже не нуждающемся въ ней, заключается единственно чистый источникъ человѣколюбія; caritas— то есть той добродѣтели, максима которой: omnes, quantum potes, juva, и изъ которой проистекаетъ все, что этика предписываетъ подъ именемъ обязанностей добродѣтели, обязанностей любви, несовершенныхъ обязанностей. Это совершенно непосредственное, даже инстинктивное участіе къ чужому страданію, то есть состраданіе, есть единственный источникъ такихъ, поступковъ, если они имѣютъ моральную цѣнность, то есть чисты отъ всѣхъ эгоистическихъ мотивовъ, и потому они должны
а не на чувствѣ христіанской любви, которая требуетъ душу свою полагать за друзей и ужъ. конечно, не помирится съ какой бы то ни было собственностью, не допуститъ владѣть чѣмъ-либо въ этомъ мірѣ, гдѣ на каждомъ шагу вы встрѣчаете умирающихъ съ голода. Наши благотворительныя учрежденія существуютъ именно внѣ церкви; тамъ они иногда хорошо организованы, церковь же только еще собирается (и уже очень давно) «устроить приходъ, какъ юридическое лицо», пока же удовольствуется «бумажными» попечительствами.
Серьозные люди культуры изъ тѣхъ, кто не сводитъ дѣла религіи къ розовенькому идеализму и безпринципному благодушію, однако простили бы духовенству съ полной готовностью и любовью и эти бумажныя попечительства, и даже жестокосердіе левита и священника изъ евангельской притчи, если бы только церковь внутренно, религіозно приняла культурноидейное творчество; если бы отказалась отъ взгляда на него только какъ на «суету». Этого одного лідутъ отъ церкви и духовенства носители идеаловъ культуры, какъ люди особаго духовнаго склада, особенной психологіи. Вопросъ же о приходѣ мало интересенъ для нихъ. Онъ важенъ для государственной власти, которая достигнетъ многаго, пользуясь «приходомъ, какъ юридическимъ лицомъ», для духовенства, какъ одного изъ сословій, да для тѣхъ «мірянъ», которые отъ духо-
пробуждать въ насъ ту внутреннюю удовлетворенность, которую называютъ доброй, спокойной, одобряющей совѣстью; точно такъ же, какъ въ зрителѣ они должны вызывать своеобразное одобреніе, уваженіе, удивленіе и даже тотъ смиряющій взглядъ на себч, который есть непререкаемый фактъ“. Изъ состраданія Шопенгауеръ выводитъ всякую готовность мою „приносить нуждѣ или потребности другого большую или меньшую жертву, которая можетъ состоять въ напряженіи моихъ тѣлесныхъ или духовныхъ силъ для него, въ моей собственности, въ моемъ здоровьѣ, свободѣ, даже въ моей жизни“ (Arth. Schopenhauer, D. beiden Grundprobleme d. Ethik. Leipzig, 1860, S. 227). Въ этомъ Шопенгауеръ совершенно правъ. Онъ ошибается только въ томъ, что считаетъ состраданіе формальнымъ основаніемъ нравственности, видя въ немъ прозрѣніе въ единство жиени, въ сущность вещей, прикрытую началомъ особности, principio individuationis, которое есть покровъ Майи (цитов. соч., стр. 270 сдѣд,). Въ дѣйствительности состраданіе есть свойство эмпирической природы. Психологическій анализъ состраданія у Ницше, въ его афоризмахъ (Menschliches, Allzumenschliches, В. I, § 103. Morgenröthe, §§ 133—135. D. fröhliche Wissenschaft, § 338. Werke, Leipzig 1900. Bde II. S. 10:>; IV, SS. 1Я4—139; V, 260).
венства отличаются только тѣмъ, что носятъ вмѣсто рясы цивильное платье.
Люди культуры могутъ заблуждаться въ своихъ исканіяхъ, могутъ имѣть много недостатковъ. Но чисто и свято то направленіе, въ которомъ они живутъ, мыслятъ, творятъ, то универсальное, міровое, вселенское сознаніе, которымъ покрывается вся совокупность индивидуальныхъ сознаній; свята «Міровая Душа», «Владычица Земли», «Св. Софія», которой нашъ незабвенный учитель Вл. Соловьевъ посвятилъ столько прекрасныхъ стихотвореній.
„Въ холодный бѣлый день дорогой одинокой,
Какъ прежде, я иду въ невѣдомой странѣ.
Разсѣялся туманъ, и ясно видитъ око,
Какъ труденъ горный путь, и какъ еще далеко.
Далеко все, что грезилося мнѣ.
И до полуночи неробкими шагами
Все буду я идти къ желаннымъ берегамъ,
Туда, гдѣ на горѣ, подъ новыми звѣздами Весь пламенѣющій побѣдными огнями Меня дождется мой завѣтный храмъ“.
Этотъ новый «храмъ» человѣчество готовитъ Господу въ своемъ культурномъ развитіи. Пусть не называютъ «суетой» все дѣло только изъ-за того, что нѣкоторые камни «храма» положены неудачно! Пусть не называютъ все строительство Вавилономъ. Пусть не призываютъ къ смиренію! Есть смиреніе предъ Господомъ, а есть холопство, нетерпимое въ очахъ Божіихъ. Вѣдь вотъ друзья Іова тоже убѣждали его смириться и не «состязаться съ Богомъ», а Іовъ, по словамъ самого Господа, Который говорилъ къ нему изъ бури, «омрачалъ Провидѣніе словами безъ смысла» и «хотѣлъ ниспровергнуть судъ Господень, обвинить Господа, чтобы оправдать себя» (Іов. XXXYIII, 2, XL, 3). И вотъ конечный исходъ пережитой Іовомъ драмы: «Сказалъ Господь Елифазу Ѳеманитянину: горитъ гнѣвъ Мой па тебя и на двухъ друзей твоихъ за то, что вы говорили о Мнѣ не такъ вѣрно, какъ рабъ Мой Іовъ. Итакъ возьмите себѣ семь тельцовъ и семь овновъ и пойдите къ рабу Моему Іову и принесите за себя жертву; и рабъ Мой Іовъ помолится за васъ, ибо только Лицо его Я приму, дабы не отвергнуть васъ за то, что вы говорили о Мнѣ не такъ вѣрно, какъ рабъ Мой Іовъ» (Іов. XL, 7—8).
Холопство недостойно человѣка, котораго Господь сотво-
рилъ свободнымъ. Люди могутъ только разумно принять волю Божію; они свободнымъ подвигомъ должны приготовитъ себя къ достойному принятію Господа, когда Онъ придетъ для суда надъ міромъ.
Человѣчество не въ правѣ отрекаться отъ культуры, цѣль которой еще пиѳагорейцы опредѣлили какъ полное обожествленіе послѣ смерти.
Первые носители завѣтовъ новой культуры раинѣйшіе итальянскіе гуманисты, всѣ сознавали личные свои недостатки, каялись въ нихъ. Но они пламенной вѣрой вѣрили въ святость культурныхъ и образовательныхъ идеаловъ новаго движенія, первой любовью, чистой и пылкой, любили эти идеалы, благоговѣли предъ ихъ воплощеніемъ въ старой античной и новой культурѣ. Счастливые, они не знали такого раздвоенія, какъ мы, потому что церковь, излагая въ теоріи безземные, загробные идеалы, въ дѣйствительности шла во главѣ новаго движенія. Папскій дворъ, каѳедры кардиналовъ и епископовъ, какъ и княжескіе дворы, были первыми центрами образовательныхъ стремленій Возрожденія. Свобода, которую дѣятели Возрожденія находили въ своей новой вѣрѣ, давала имъ силы создать несравненную культуру, которая и сейчасъ заставляетъ многочисленныхъ пилигримовъ цѣловать землю Италіи и еще пламеннѣе ненавидѣть мѣщанство и пошлость, замѣнившія эту культуру подъ вліяніемъ церковнаго ученія о «суетѣ» міра.
Жажда религіознаго признанія культурно-идейнаго творчества, стремленіе къ освященной жизни представляютъ собой постоянное теченіе въ новѣйшей художественной литературѣ. •' *та жажда есть основной мотивъ размышленій Оскара Уайльда относительно религіи; онъ тоже мечталъ о новомъ «завѣтномъ храмѣ». Страшно читать слѣдующее его признаніе, полное горечи: «Когда я думаю о религіи, мнѣ кажется, я охотно основалъ бы орденъ для тѣхъ, кто не можетъ вѣрить. Орденъ можно было бы назвать «Братствомъ Невѣрующихъ». Тамъ, на алтарѣ, гдѣ не горитъ ни одна свѣча, священникъ, въ чьемъ сердцѣ нѣтъ мира, совершалъ бы службу не освященнымъ хлѣбомъ и чашей, въ которой нѣтъ вина. Чтобы все было праведно, все должно быть религіей. И агностицизмъ долженъ бы имѣть свой ритуалъ, какъ и вѣра. Это ученіе посѣяло своихъ мучениковъ, оно должно пожинать своихъ святыхъ и каждый День благодарить Бога за то, что Онъ скрылъ Себя отъ человѣческихъ глазъ».
Мы, русскіе, не имѣемъ великаго прошлаго ни религіознаго, ни культурнаго. Отчаянная борьба за существованіе въ холодной и суровой странѣ, нищета, голодъ, татарское рабство, батоги и плети крѣпостничества, капральскія палки нѣмецкихъ бездарныхъ администраторовъ, укравшихъ для себя у Россіи царскую власть,—вотъ наши историческія воспоминанія. Единственное, чѣмъ мы можемъ гордиться предъ лицомъ цѣлаго міра,—наша литература. И вотъ эта-то литература полна невыразимой скорби.
„Всѣ говорятъ—нѣтъ правды на землѣ...
Но правды нѣтъ и выше!
Меѣ это ясно, какъ простая гамма“.
Эти строки Пушкина повторяютъ русскіе культурные люди, повторяютъ съ отчаяніемъ, оттого что здѣсь, на землѣ, никто не слышитъ ихъ. Тамъ, гдѣ хранится залогъ новаго завѣта Бога съ людьми — Кровь Христова, предъ алтаремъ церкви имъ говорятъ только то, что—«суета» и эта ихъ скорбь, и то, чѣмъ она вызвана...
Оффиціальная церковь не принимаетъ и не благословляетъ идеаловъ, которыми живетъ культурное человѣчество. Но такъ какъ нельзя совершенно уйти отъ жизни, не переставши существовать, не уничтожившись, то церковь осуждена фатально на то, чтобы принимать и оправдывать фактическое содержа-* ніе жизни, какъ бы оно ни было несовершенно. «Какъ они, познавши Бога, не прославили Его, какъ Бога... то и npej далъ ихъ Богъ въ похотяхъ сердецъ ихъ нечистотѣ»,—говоритъ апостолъ про язычниковъ (Римл. I, 21. 24). Эти слова апостола во всей ужасающей дѣйствительности ихъ сбылись на представителяхъ нашей церкви. «Богословскій Вѣстникъ» въ обстоятельной статьѣ, чуждой революціонной истерики, выяснилъ ту бездну паденія, униженій, пресмыкательства и холопства предъ государственной властью, въ какой очутилось наше духовенство—и особенно лица высшей іерархіи—оффиціально исповѣдающее, что «церковь—небесное учрежденіе» и «не вмѣшивается въ государственныя дѣла» ’)...
Оскаръ Уайльдъ говорилъ: «Есть два рода художниковъ: одни предлагаютъ отвѣты, другіе—вопросы. Надо знать, при-
*) Н. П. Поповъ, Объ отношеніи пастыря церкви къ современнымъ общественнымъ движеніямъ. Богословскій В. 1905, декабрь.
надлежитъ ли къ тѣмъ или къ другимъ, потому что тотъ, кто спрашиваетъ, никогда не бываетъ тѣмъ, кто отвѣчаетъ. Есть произведенія искусства, которыя еще ждутъ, чтобы ихъ поняли, потому что они даютъ отвѣты на вопросы, которые еще не поставлены, ибо вопросъ часто ставится безмѣрно позднѣе отвѣта».
Самъ О. Уайльдъ принадлежалъ къ художникамъ, которые «предлагаютъ вопросы». Уайльдъ много и глубоко страдалъ, и не только отъ внѣшнихъ обстоятельствъ жизни. Онъ зналъ болѣе страшныя, внутреннія муки. Его кровь пріобщилась къ потокамъ крови, которыми человѣчество пріобрѣтало углубленную религіозную мысль.
Церковь должна, наконецъ, поставить вопросъ, который неустанно предлагаетъ ей художественная литература во всѣхъ странахъ.
Въ скоромъ времени въ русской церкви состоится помѣстный соборъ. Если не будетъ сознана неполнота безземныхъ идеаловъ церкви; если не будетъ поставленъ вопросъ о культурѣ: возрожденіе церкви не совершится. Соборъ превратится въ собраніе людей духовнаго званія, на которомъ будутъ рѣшаться сословныя дѣла духовенства. Но глубокая религіозная жизнь по-прежнему будетъ идти мимо собора, какъ она шла мимо оффиціальной синодской церкви. Церковь и при соборѣ безсильна будетъ отвѣтить на вопросы жизни и будетъ молчать, такъ же какъ молчатъ вселенскій и другіе патріархи па Востокѣ.
Василій Успенскій.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
