CC BY
47
В.Г.Федотова РАЗМЫШЛЕНИЯ О НЕДАВНЕМ ПРОШЛОМ
Прорыв к свободе. О перестройке двадцать лет спустя. Критический анализ / Сост. В.Б.Кувалдин. Отв. ред. А.Б.Вебер. - М.: Альпина Бизнес
Букс, 2005. - 435 с.
1 См.: Перестройка. Двадцать лет спустя. М., 2005; Свободное слово. М., 2005 и др.
Мне предложили написать рецензию на эту, выпущенную Горбачев-Фондом книгу, где участники событий, последователи М.С.Горбачева, сотрудничавшие с ним во время перестройки или работающие позже в Горбачев-Фонде, а так же значимые свидетели событий вспоминают перестройку и оценивают ее десятилетия спустя. Десятилетний юбилей перестройки уже становится вехой осмысления прошедших событий, несомненно, выдвинувших М.С.Горбачева в число исторических личностей, чья роль скажется на истории России на протяжении не только отмечаемых лет, но и много позже.
У каждой вехи свои задачи - осмыслить влияние перестройки на текущий период, оценить подлинность ее намерений и совпадение намерений и результатов, представить Россию без Горбачева и с ним, продумать, возможно ли было стартовать к новым временам более успешно или иначе.
Десять лет назад мы думали о том, что Горбачев отдал реформаторские надежды преобразований революционно-волюнтаристскому курсу Ельцина, и Ельцин загубил дело перестройки. О Ельцине теперь стыдятся вспоминать. Страна простила его неудачи, но не простила стыда, который вызывал его облик и его поведение. Сегодня встают другие вопросы: была ли перестройка началом демократической модернизации России или временем иллюзий и упущенных возможностей? Каков общественно-политический смысл и перспективы проводимых сейчас реформ? Осталась ли перестройка в прошлом, продолжается или еще предстоит? Какова российская судьба общечеловеческих ценностей и существуют ли такие, или за них были приняты западные ценности? Если существуют, то каково соотношение общечеловеческих ценностей и национальных интересов? Как провести реформу без утраты того ценного, что имела страна, и с обретением новых достижений? Многие из этих вопросов обсуждались накануне 20-летнего юбилея перестройки в разных аудиториях, в том числе в Горбачев-Фонде, в клубе «Свободное слово» (Институт философии РАН) и других1.
Горбачев говорил о смысле перестройки: «Больше демократии, больше социализма». Именно в этом состоит для меня сегодняшний
2 См. статью А.
Вебера в книге «Перестройка и международная социал-демократия».
С. 111-131.
смысл перестройки, хотя тогда гласность, свобода слова и печати, разумеется, производили наибольшее впечатление. Я считаю самым серьезным этапом его деятельности попытку создания в России социал-демократической партии, которая могла бы осуществить перестроечную задачу в форме социал-демократии - наиболее близкого для России пути, соответствующего демократическим ожиданиям людей и их чувству справедливости2. Я не была ни участником перестройки, ни членом этой партии, хотя М.С.Горбачев меня туда публично приглашал, поскольку объективный взгляд ученого мне казался плохо сочетаемым с политическим участием, в котором многие параметры деятельности заданы, а не выбраны самостоятельно.
Сегодня мы живем при капитализме. Нельзя не согласиться с академиком Некипеловым: «...мы живем в другой стране. В России, а не в СССР. Не в супер-державе, а в государстве, изо всех сил старающемся не скатиться окончательно в третий мир. Не в мощной научно-технической державе, а почти что в топливно-сырьевой периферии мирового хозяйства. Да и экономика не командно-административная, а настоящая рыночно-капиталистическая, в полной мере соответствующая образам конца XIX века» (С. 185). Но это уже, по мнению Некипелова, результат деятельности следующего поколения -«бравых реформаторов», в частности рыночного большевизма Е.Гайдара, скроенного по модели «цаголовской школы» советских экономистов, сводящей все дело к форме собственности (С. 185). Седьмая статья Конституции РФ, гласящая о социальном государстве в России, не выполняется. Государство, скорее, субсидиарно, чем социально, т. е. оказывает минимальную помощь беднейшим слоям, но не имеет социального контракта в треугольнике «государство - бизнес - наемные работники», требующего национального перераспределения доходов в пользу менее имущих слоев, что отличало западную социал-демократию до глобализации. Страна не пошла и «третьим путем» новых левых Т.Блэра, Г.Шредера и других, проект деятельности которых разрабатывался известным социологом Э.Гидценсом. После того, как в условиях глобализации капитал устремился туда, где выгодно, эти теоретики и политики более не могли осуществлять курс прежде упомянутого социального контракта. И, признав силу и значимость рынка, позаботились о том, чтобы выделить сферы, неподвластные полностью рынку - национальных культур, СМИ, образования, воспитания, ограничить рынок силами гражданского общества и власти. Рынок у нас, хотя и не вышел из состояния неформальной экономики (Т.Шанин) и является прото- или квази-рынком, заполонил все сферы общества. На обыденном уровне оправдывается любое деяние, если оно принесло выгоду.
Страна была бы нереформируема, если бы задумали перейти из социализма к либеральному капитализму, - считает Коэн. Но Горбачев этого не задумывал. А значит, - считает большинство сподвижников
См.: Федотова В. Г. Анархия и порядок.
М, 2000.
Горбачева, - перестройка остановлена ельцинским режимом, и вина за отмеченный выше результат целиком падает на ельцинское правление. Вопрос о том, в какой мере неудачи перестройки способствовали этому, всерьез не ставится. Экономический кризис и нерешенность перестройкой экономических проблем, провозглашенных сначала под именем ускорение, а затем как важнейшая часть перестройки, лишь в какой-то мере представляется причиной смены власти и косвенно виной неудачи задуманного Горбачевым реформирования.
О Горбачеве говорят в рецензируемой работе только одно - «Он дал нам свободу».
Каждый, кто помнит и не помнит это время, должен безусловно причислить гласность, свободу слова и печати к числу его выдающихся достижений, которые и принято называть свободой после долгих лет «демократии разговоров на кухне», политических анекдотов и других нелегитимных проявлений витальной потребности в свободе. Перестройка, прорвавшая плотину запретов на собственное мнение и позволившая отрыто обсуждать настоящее и будущее, вызвавшая надежды на лучшее, в данной книге предстает как прорыв к свободе.
Рецензируемая книга именно об этом, в ней описаны личные впечатления, сомнения и надежды соратников Горбачева и его сторонников и их попытки оценить адекватность перестройки потребностям общества, состоянию страны и восприятию Запада.
Однако в этой части оценок перестройки авторы чрезвычайно близки неолиберальной трактовке свободы, подчас понимая ее как свободу от всего, не касаясь теоретического содержания этого понятия, различающего «свободу от» (от принуждения, от подавления, от нужды) и «свободу для» (для того, чтобы осуществить какой-то проект, план преобразования, реформу, сделать какое-то ранее невозможное дело), как говорил о свободе И.Берлин. Они критикуют режим Ельцина как обрыв перестройки, как будто не видя, что «свободы от» в нем было гораздо больше и даже больше «свободы до» слома социализма, перехода к капитализму. Эту свободу ельцинского режима я характеризовала понятием «анархический порядок» (не путать с «анархия - мать порядка»). Данный порядок продлился до дефолта 1998 г. и включал в себя, наряду с общими признаками анархии (слабость центральной власти, недейственность социальных институтов, отсутствие коллективных представлений), сугубо российские черты (самопомощь и кооперация - прямо по П.Кропоткину, разрыв масс с чуждой интеллигентской культурой - прямо по М.Бакунину)3. Почему нехватка порядка, анархия стала типом порядка в ельцинский период? Потому, что он повторялся, он самовоспроизводился.
Преобладание либертаристских и только либертаристских оценок значимости перестройки в условиях провала как правых, так
и левых сил на российской политической арене кажется мне невыученным уроком посткоммунистических реформ, упрощением возможностей, первоначально вдохновлявших Горбачева. Значимость перестройки будет возрастать в связи с тем, что, по замыслу, свобода в ней должна была сочетаться со справедливостью, о чем сегодня сказать некому в связи с вакуумом левых сил и тем, что все правые начинают говорить о справедливости, хотя это дело, к которому они не склонны. Сказал же И.М. Клямкин, что мы получили либерализм без справедливости. Да, большинство авторов книги переживают в ней еще тот момент раскрепощения от идеологических уз, который когда-то пережили. Но сегодня - другое время. И хотя невозможно требовать от перестройки, чтобы она была актуальна сегодня и востребована полным набором своих представлений, дело обстоит именно так (если оно как-то обстоит).
Горбачев был у власти, когда нефть стоила 8-10 долларов за баррель, когда случились Чернобыль и Спитак, когда был дефицит, была монополия КПСС и не было социал-демократической партии, и когда при попытке ввести хозрасчет не были учтены особенности психологий людей, не привыкших к самостоятельному хозяйствованию. Невиданный рост цен, устанавливаемый каждым предприятием ради повышения зарплат, а не развития производства, был массовым и стал предпосылкой идеи о нереформируемом социализме и необходимости его незамедлительного слома.
В этом плане представляется, что два автора - С.Коэн и (неожиданно) В.Б. Кувалдин на многие поставленные выше вопросы ответили по-новому и с позиций сегодняшнего опыта России и других стран. Коэн не обнаруживает никаких эмпирических и теоретических оснований для утверждения, что советская система была нереформируемой. Он вскрывает всю риторику этой популярной фразы и показывает, что система в значительной мере реформировалась после Сталина, не перестав быть советской. В 80-е годы в стране был рынок, но система была советской. Она имела сколько угодно возможностей продолжить дальнейшую либерализацию коммунистической идеологии, заметим, уже не игравшей прежней роли. Это хорошо показано Д.Фурманом, который указывает на запоздалость Горбачева, пришедшего тогда, когда социальная база - люди, стремящиеся к аутентичному прочтению Маркса и Ленина, уже не существовала. На мой взгляд, коммунизм умер при Л.И.Брежневе, сохранив никому не обязательную идеологическую ширму, ни от кого не скрывающую приход новых людей, которых называли тогда «коммунисты в дубленках». Но слова еще держали старый порядок, союз народов, и холодная война обязывала к конфронтации.
В.Медведев задается вопросом, почему перестройка, заметим, вызванная в основном экономическими проблемами и лишь отчасти желанием гласности, свободы слова и печати у интеллигенции и стремлением к «правде» у народа, не могла развернуться по китайской
модели. Его ответ: экономический подъем требовал слома советской системы. Ответ нелепый. Почему же тогда он не потребовал слома «китайской системы»? Почему на вопрос, как относиться к слому коммунизма в России, китайская элита отвечала: «Это внутреннее дело России» и не сходила с позиций своей новой доктрины «социализма с китайской спецификой?». Коэн пишет, что внедрить элементы капитализма в советскую систему было труднее, чем элементы социализма в Америку 30-х годов, но это было возможно, что показал опыт Китая и Восточной Европы, имеющих более серьезные политические ограничения (С. 38). Удивительно, что американскому гражданину Коэну видно то, о чем мы забываем сами, изображая 70 лет коммунизма провалом российской истории, т. е. провалом той жизни, которой мы все жили, несмотря на все последующие политические размежевания: «Западные обозреватели могут не понимать разницы между абстрактным "коммунизмом" и полнотой жизни реальной советской системы, или "советизма", но советским (а впоследствии российским) гражданам было ясно, и в этом они были солидарны, с Горбачевым, что "коммунизм - это не Советский Союз"» (С. 27).
Я согласна с Коэном так же в том, что не только рядовые коммунисты, но и оппозиционно настроенные к Горбачеву коммунисты-консерваторы были способны адаптироваться к его демократической политике. Более того, я думаю, что если бы на XIX Партийной Конференции Горбачев призвал коммунистов реформировать социализм или даже строить капитализм, они бы приняли это приглашение: так велика была лояльность коммунистов власти, партии, что «китайский вариант» был бы возможен. Возможно, партия бы раскололась, но вне сомнения из нее бы выделился большой отряд сторонников Горбачева. Считать письмо Нины Андреевой оппозицией и даже сопротивлением сегодня кажется смешным. Предложенная Г орбачевым смешанная экономика на тот период оказалась бы компромиссным решением, способным реформировать советскую систему.
Кувалдин показывает, что перестройка разворачивалась по схеме «революция сознания - политическая реформа - экономические преобразования». Сегодня Кувалдин делает следующие выводы из неуспешности перестройки (и, добавим, первоначально объявленного и сегодня забытого ускорения): «... в начале «горбачевского этапа» перестройки объективное соотношение сил в обществе позволяло приступить к глубоким экономическим преобразованиям, не затрагивая политическую сферу... концентрация сил на хозяйственном фронте была не только возможна, но и необходима... на оселке экономических преобразований можно было проверить на дееспособность в новых условиях политическую систему советского общества, наметить перспективные пути ее трансформации... по возможности их (экономические реформы. - В. Ф.) надо было осуществлять до политической реформы, чтобы не создавать гремучую смесь массового
Межуев В. М. Может ли демократ в России быть противником перестройки? // Перестройка. Двадцать лет спустя.
С. 29-34.
недовольства и организованного протеста... порожденньк реформой новые хозяйственные объекты раньше ли позже потребуют политического представительства своих интересов; отныне они - факторы не только экономического, но и политического процесса. И это будут не адепты "социалистического выбора"» (С. 97).
Сказанное позволяет ответить на вопрос В.М. Межуева «Может ли демократ в России быть противником перестройки?»4, на который он убежденно отвечает «нет», в приводимом источнике и в рецензируемой книге. Такой ответ похож на «иного не дано» - предельно революционную формулу перемен. Признавая значимость перестройки в прошлом, в настоящем и еще большую при возвращении к ее исходным формулам в будущем, я считаю, что может. Либеральный демократ может быть демократом и быть противником перестройки. Западный социал-демократ и Горбачев как социал-демократ, которым он еще не был в ходе перестройки, т. к. ограничивался социалистическим выбором, являются демократами. Сторонник китайского пути, по существу представленный в цитируемом отрывке Кувалдина, считает, что демократия обеспечивается только экономическими предпосылками, наличием среднего класса и вырастет из объективной потребности общества в ней. О последнем китайцы сами не говорят, демонстрируя лояльность коммунистической власти, но понимают это. Такой взгляд может стать демократическим и отрицающим перестройку как хорошую по мотивам, идеям, но практически несостоятельную попытку.
Мысль о том, что перестройка имела хорошую мотивацию, что Горбачев - хороший человек, отстаивается А.Ципко в статье «Не возводите хулу на перестройку!» (С. 334-343). Многие люди, знающие Горбачева, включая и автора этой рецензии, готовы это повторить. Всех поражает личный демократизм Горбачева, меня лично - также его незаурядная память и чрезвычайный оптимизм.
В рецензируемой книге уделено некоторое внимание тому, что М.Горбачев начал перестройку не столько из каких-то абстрактных соображения, а для того, чтобы улучшить жизнь населения в России, чтобы наши граждане могли жить, как на Западе.
Сегодня популярна концепция американского исследователя Дж.Ная. В своей книге «Soft Power» и множестве статей он раскрыл значение «мягкой мощи». Он показал, что в соревновании между государствами большую роль играет не только сила оружия, индустриально мощи, но и soft power, то есть сила культуры, которая способна влиять на других, сила идей, которые могут оказаться привлекательными. По его мнению, которое разделяется все большим числом ученых, по крайней мере, в рецензиях на его книгу и в дискуссиях, на которых я присутствовала, Советский Союз совершенно не отставал от Америки ни в технологическом отношении, ни в плане soft power, то есть способности влиять на людей своими идеалами, ни в перспективах вхождения в постиндустриальное общество. Он отставал
от него только тем, что у него не было достаточного внимания к населению и той мягкой силы, которая могла бы сделать этот режим более привлекательным для населения. Эта мысль - жить, как на Западе - активно пропагандировалась в период перестройки и позже, и именно она стала той soft power, мягкой силой, которая заставила население поверить в перспективу горбачевской реформы. Она играла ту же роль для большинства, что свобода для интеллектуалов. Я никогда не забуду, как показывали по телевидению магазин - «вот смотрите, какие юбки, какие блузки, какие туфли, какие бусы -где это? в Венеции. А мы? Почему у нас нет? Коммунисты не дают. Давайте переделывать нашу страну». Но это потребовало каких-то размышлений, и поэтому на вооружение была взята догоняющая модель модернизации, традиционная для России, и модель, которую применяли с Петра I. Эта догоняющая модель предполагала, что мы, заимствуя западный опыт, догоняя Запад, сумеем получить не только технологические инновации, не только улучшение всех наших инфраструктур и политической системы, добиться ее открытости, а мы сумеем оказаться на том уровне жизни населения, который имеет население Запада.
Однако модернизационная теория уже потерпела однажды поражение. Она потерпела поражение в постколониальную эпоху, когда было ясно, что страны, освободившиеся от колониальной зависимости, совершенно не гарантированы в том, чтобы достичь уровня Запада, или иначе, не гарантированы в том, чтобы, идя по пути модернизации, как капиталистической, так и социалистической (этих двух форм индустриализма), приобрести новое цивилизационное лицо. Наша догоняющая модель была, скорее, словесным утверждением превосходства Запада, ориентация населения, его негативная мобилизация на отрицание социализма, поскольку мы скоро будем жить, как на Западе. Но она не несла за собой как раз того интереса к технологиям, к развитию передовых отраслей, конкурентоспособности, которую должна была нести, как это было в предшествующие модернизационные эпохи. И если мы возьмем горбачевскую политику, она состояла в том, чтобы преобразовать ситуацию ненасильственно, по всем азимутам, установить связи с миром и прекратить военную гонку, ибо в ее прекращении виделся источник ресурсов для нормального обустройства жизни. Все делалось для того, чтобы, прекратив гонку вооружений посредством установления открытости и связи с миром и модернизации политической системы, осуществления ненасильственных преобразований, достичь вот этого результата - жить, как на Западе.
Мне кажется, что неверно также говорить о каких-то постиндустриальных устремлениях Горбачева. Ведь постиндустриальные идеи возникают тогда, когда распад коммунизма способствует глобализации, и капитал проникает всюду, и глобальные технологии становятся информационно необходимыми для успешной конкуренции.
Мне кажется, что тут как бы перепутана хронология. Вначале мы открылись, развалились, а потом поняли, что мы на этом рынке конкуренции совершенно бессильны, потому что мы ликвидировали основы своей конкурентоспособности. Нам надо было развивать малый и средний бизнес как самодеятельность масс, но судьба России в высоких технологиях, а не в малом и среднем бизнесе. И глобальная экономика стала выбрасывать технологически отстающую Россию на обочину.
Говорить о процессе в терминах «тоталитаризм» и «демократия» мне тоже кажется глубоко идеологичным и абсолютно неверным. Я никак не могу согласиться с борьбой двух, описываемых Б.Славиным - демократической и тоталитарной - тенденций с самого начала коммунизма в России (С. 132-153). Тоталитаризма в России не было (только к сталинскому режиму этот термин относительно применим), ибо мы - стог сена, который тотально управляться просто не мог, и управлялся только в анклавах, в больших городах, там, где возникала опасность для власти, а вовсе не во всей стране. Правление Л.И.Брежнева тоталитарным никак не назовешь. Это был период, как я уже отметила, либерализации коммунизма. Мне кажется, что мы не можем говорить в терминах «тоталитаризм» и «демократия» хотя бы потому, что даже сегодня мы не слишком приблизились к демократическому типу порядка. У нас есть электоральная демократия и остатки либеральной системы брежневского образца, ибо возраст российской истории много старше возраста демократии. Существующее положение - результат этого, а не авторитарно-тоталитарных наклонностей нынешней власти.
Следовательно, мне кажется, что, во-первых, Горбачев поддался догоняющей модели модернизации, представляя ее в очень простом виде - дать людям жить, как на Западе: кафе такие иметь, компьютеры такие иметь, телефоны такие иметь. И люди этого хотели. Они не мыслили в терминах тоталитаризма или демократии, и не мыслили в терминах постиндустриального развития. Люди хотели жить лучше. И заметьте, что говорил Горбачев, хотя было много разговора о правовом обществе, о гражданском обществе, о правовом государстве: «Нам нужна свобода, чтобы перейти к рынку». Какая странная формулировка! Позже неолибералы убежденно заменили свободу рынком. Но Горбачев-то почему об этом говорит? Потому что он ставит простую задачу - улучшить жизнь людей. Потому что полки пусты, потому что неизвестно, долго ли может продолжаться такая ситуация. Я думаю, что волей обстоятельств, во-первых, растущим радикализмом самого народа, во-вторых, амбивалентностью горбачевских тезисов перестройка оказалась во многом проиграна. С одной стороны, он провозгласил ненасилие, которое мы приветствовали и до сих пор признаем его (ненасилия) моральность, а с другой стороны, защита реформы требовала насилия. С одной стороны, он хотел изменить немного, сохранив основное,
но, с другой стороны, масса уже требовала более быстрых и ощутимых изменений. А ведь если бы Горбачев арестовал Ельцина, не распался бы Советский Союз, мы не перешли бы к шоковой терапии, мы соблюли бы Конституцию, и жизнь пошла бы другим путем. Реформа по всем азимутам. Кто же это проводит реформу по всем азимутам? Возьмите китайцев - они решали одну проблему: как преодолеть голод в Китае? И решили. Сейчас они имеют другую проблему - реформу в сельском хозяйстве (крестьяне, деревня, инфраструктура).
Особо важным пунктом в перестройке была идея нового «мышления для нас и всего мира». Благородство это идеи совпадает с российским ощущением миссии. Горбачев не был первым, кто предположил, что человечество 5 См.-. Федотоаав. Г. исчерпало потенциал войн и конфронтаций и нуждается в общих ценностях5.
«Вечный мир», война и „ ~
„., Дж.Гоббс считал, что, находясь в естественном состоянии, общества
терроризм // Космополис. ^
2004, N9 2. демонстрируют войну всех против всех, которую может прекратить государство, став единственным легитимным источником насилия. Дж.Локк опасался, что именно государство может быть источником всеобщей войны и предложил поставить его под контроль общества (отсюда идея гражданского общества). Кант выдвинул концепцию вечного мира, к которой придет человечество. Горбачев попытался сделать практически шаг в направлении Канта. Главная фигура Гоббса - враг. Главная фигура Локка - соперник Главная фигура Канта и Горбачева - друг. Однако, стремясь перейти из мира Локка в мир Канта, мы оказались в мире Гоббса - в мире вражды всех против всех. Мне кажется глубоко странной мысль, что все новые конфликты были в СССР, но были загнаны внутрь. Разрешение всех конфликтов и состоит не в полном примирении, а в компромиссе, в жертве части интересов ради большей части, т. е. в этой самой пресловутой «загнанности внутрь».
В России попытка М.С.Горбачева творить политику от имени «всего мира» оказалась, по крайней мере, преждевременной. ибо это не помешало появиться возрастающему количеству «врагов», войн и конфликтов на территории бывшего СССР и не ослабило следования национальным политическим интересам в мире. Благородное стремление к моральной легитимизации международной политики оказалось практически беспомощным и в период Ельцина сменилось полным цинизмом внутри страны и полным соглашательством с требованиями извне (отчасти как формой признания аморальности многих эпизодов предшествующим внешней политике и даже ее как таковой), непониманием внешнеполитических интересов России. Карах коммунизма сделал глобализацию возможной и по времени совпал с ее началом в 90-е годы. Он ликвидировал прежде закрытые для капитала, товаров и информации зоны и способствовал победе в глобальном масштабе либерализма и свободной торговли. Россия перешла от моральной и ценностной легитимизации открытости,
8 Meny Y. Five (Hipo ) theses on Democracy and its Future // The Global Third Way Debate. Ed. by A.Giddens. Cambridge, 2001. P. 259.
Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. М, 1992. Т. 1. № 1.
С. 35.
осуществляемой М.С.Горбачевым, к идеям, которые отстаивали западные политики, видя в глобализации закрепление status quo, к которому теперь стремился не только Запад, но и Россия, источник сближения народов.
Распад коммунистической системы был воспринят и в России, и на Западе как уменьшение конфронтационной напряженности и предпосылка мира. Распространение демократии по миру, ставшее лавинообразным, так же формировало надежду на мир. Один из исследователей описывает развитие демократии следующим образом: «1790: две или три демократические системы, которые еще могли быть под большим вопросом; 1920: десяток незавершенных, несовершенных, хрупких демократий; 1950: ряд стран, которые могли бы заявить о своем стремлении быть демократиями при условии, что качество этих демократий не позволяет их причислить к подлинным демократиям; 1999: термин «демократия» стал настолько преобладающим, что только несколько стран отрицают формы и ритуалы западной модели. Все произошло так, как если бы более не было альтернатив»6. Формула «демократические страны не воюют между собой» расширительно трактовалась, распространяясь и на те страны, которые на деле далеки от развитых западных демократий, но риторика политиков в которых полна апелляции к демократии. Вера в то, что по мере разрушения бастионов закрытости, расширения открытости и прозрачности в международных отношениях будет воцаряться мир, а западные страны окажутся неуязвимыми стимулировала глобализацию и распространение демократии. До 11 сентября 2001 г. Запад не представлял, с какими внешними вызовами он столкнется. Цитированный выше автор за несколько месяцев до террористической атаки писал: «Отсутствие альтернативы западной политической модели устраняет внешние (для Запада. - В. Ф.) угрозы, но увеличивает внутренние».
Опыт превращения «окончательной победы» в поражение хорошо известен. Это - опыт СССР, где отсутствие политической оппозиции привело общество на определенном этапе к тотальному отрицанию прошлого, к политизации снизу, к последующему распаду страны.
Известный политолог К. Шмитт полагал, что специфика политики как рода деятельности может быть определена путем обозначения той главной проблемы, которую решает политика. Эта проблема характеризуется Шмиттом по аналогии с тем, что представляет собой эстетическое, этическое, экономическое. Эстетическое решает вопрос о соотношении прекрасного и безобразного, этическое - добра и зла, экономическое - пригодного и непригодного, рентабельного и нерентабельного. «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы - это различение друга и врага»7. Несмотря на то, что работа Шмитта написана в 1927 г., он, как никто другой, сумел не только сформулировать
сущность политического столь необычным образом, но и высказаться о событиях, которые происходят сегодня. Так, он писал, как бы подтверждая из прошлого, политический характер террористической атаки на Всемирный торговый центр: «Реальное разделение на группы друзей и врагов бытийственно столь сильно и имеет столь определяющее значение, что неполитическая противоположность в тот самый момент, когда она вызывает такое группирование, отставляет на задний план свои предшествующие критерии и мотивы: «чисто» религиозные, «чисто» хозяйственные, «чисто» культурные и оказывается в подчинении у совершенно новых... условий и
8 Там же. С. 67. выводов отныне уже политической ситуации»8. Разделение на друга и врага не
отменяет сказанного лордом Пальмерстоном о том, что у политика нет друзей и врагов, есть только интересы. Но интересы создают друзей и врагов. Цель политики - увеличить количество друзей, в том числе сделать врагов друзьями, не дать друзьям стать врагами.
Государство - главный политический актор, но приведенное определение политического предполагает возможность и других. Вот эти другие -националистические группировки, террористы и прочие, - появились в результате ослабления государства. Важным фактором появления нелегитимного архаического политического актора на международной арене стало нарастание анархии международной системы и формирование анархического порядка в посткоммунистических странах в 90-е годы.
Своим определением сущности политического Шмит дал понимание и того, что такое деполитизация: «Если пропадает это различие (между другом и
9 Там же. С. 53. врагом. - В. Ф.), то пропадает и политическая жизнь вообще»9.
Конец двадцатого века принес острое понимание того, что всего его трагедии и напряженность, революции и войны - следствие господства политики, бесконечной поляризации как международной системы, так и внутренней жизни государств на врагов и друзей. Перспективы менее конфронтационного будущего виделись в открытости, диалоге, в демократизации. И Горбачев был детищем своего времени.
Но статья Ф.Мэтлока - посла России в США - в рецензируемой книге ставит точки над иллюзиями общечеловеческих ценностей, делающих собственные интересы не существенными. Мэтлок пишет о перестройке не как демократ о формирующейся демократии, а как геополитик, представляющий интересы США, а как о бывшем политическом противнике, в ослаблении которого он заинтересован. Его взгляд на Россию можно выразить словами С.Тэлбота: «Какая Россия нужна Америке?» Запад не оценил благородства призыва М.С.Горбачева к новому мышлению.
Можно любить или не любить Шмитта, сомневаться относительно политической чистоты его собственной биографии или быть в
Там же. С. 53.
Уткин А. Перестройка и Запад. — В кн.: Перестройка. Двадцать лет спустя. С. 138.
ней уверенным, но нельзя не удивиться точности его предсказания: «...мир не
деполитизируется и не переводится в состояние чистой моральности, чистого
права... или чистой хозяйственности. Если некий народ страшится трудов и
опасностей политической экзистенции, то найдется именно некий иной народ,
который примет на себя эти труды, взяв на себя его «защиту против внешних
врагов» и тем самым - политическое господство... Лишь нетвердо держась на
ногах можно верить, что безоружный народ имеет только друзей, и лишь
спьяну можно рассчитывать, будто врага тронет отсутствие сопротивления»10.
Таким образом, вера Запада в свое могущество и отсутствие «внешних угроз»
по этой причине, равно, как и вера России в то, что политику следует заменить
моралью, немедленно отозвалась появлением сил, которые стали считать их
своими врагами. Причем, будучи, как правило, представителями традиционных
обществ, где политика не приняла цивилизационных парламентских,
демократических и юридических форм, эти люди произвели ее превращенный
архаический вариант, вариант мести, если говорить о террористах.
«Политически существующий народ отнюдь не волен, заклиная и
провозглашая, уклониться от этого судьбоносного различения (на врагов и
друзей. - В. Ф.). Если часть народа объявляет, что у нее врагов больше нет, то
тем самым, в силу положения дел, она ставит себя на сторону врагов и
помогает им, но различение друга и врага тем самым отнюдь не устранено.
Если граждане некоего государства заявляют, что у них лично врагов нет, то
это не имеет отношения к вопросу, ибо у частного человека нет политических
врагов... было бы заблуждением верить, что один отдельный народ мог бы,
объявив дружбу всему миру или же посредством того, что он добровольно
11
разоружится, устранить различение друга и врага» .
При обсуждении двадцатилетия перестройки в Горбачев-Фонде А.Уткин завершил свой доклад «Перестройка и Запад» словами: «Мы хотели бы быть вместе с Западом. Но если с той стороны ответ будет таким, каким он был последние 15-20 лет, то едва ли повторится Михаил Сергеевич Горбачев. Это будет уникальное явление в мировой истории»12. Глаза многих людей в зале наполнились слезами.
Михаил Сергеевич Горбачев действительно попытался дать нам свободу, он дал попытку реформирования советской системы, несколько запоздалому, социал-демократическое осмысление новой России и призвал к новому мышлению, несколько преждевременному.
