CC BY-NC-ND
42
Н.А. Лукьянова
РАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ
коммуникативно-визуальных практик
В ДИСКУРСАХ ВЛАСТИ
В статье обсуждается проблематика функционирования коммуникативно-визуальных практик в дискурсах власти. Коммуникативно-визуальные практики понимаются здесь как процесс конструирования новых смыслов и интерпретаций в политическом пространстве. Анализируется механизм функционирования коммуникативно-визуальных практик с точки зрения их рациональности и иррациональности, с позиции теории о последовательности прояснения значений (идей) в процессах познания и мышления Ч.С. Пирса. Подчеркивается, что основным ресурсом власти является визуальная репрезентация коммуникаций. Визуальный образ выступает ключевым элементом, определяющим рациональность и иррациональность функционирования коммуникативно-визуальных практик.
Ключевые слова: рациональность, иррациональность, визуальный образ, знак, интерпретант, миф.
Визуализация политического пространства становится сегодня необходимым условием функционирования власти. Это находит отражение, в частности, в том, что конфигурации дискурсов власти в значительной мере становятся зависимыми от возрастающей роли знаковых структур в коммуникативных взаимодействиях, а современные властные инструменты требуют новых понятийных конструкций, позволяющих осмыслить необходимость применения тех или иных методов конструирования политической реальности и политических процессов.
Феномен бурного развития коммуникаций основан на том, что они оказались способными трансформировать абстрактное, в знаковой форме властных гипотез и предвыборных программ, в конкрет-
© Лукьянова Н.А., 2014
ное посредством выбора фрагментов реальности и их интерпретации. Власть производит и транслирует информационный продукт, представляемый посредством визуальных форм. Возможность подобного рода подхода основана на утверждении, что в современном мире процесс легитимации власти опосредован. Роль посредника выполняют коммуникации, основным инструментом которых является знак. Коммуникативные и визуальные процессы взаимосвязаны и представляют собой единый процесс, состоящий содержательно в стремлении власти к легитимации своих действий, а формально -в нужном способе подачи массам необходимого информационного материала. В таком понимании коммуникативно-визуальные практики представляют собой процесс конструирования новых смыслов, интерпретаций в социальном пространстве и времени.
Преобладание визуальных элементов в коммуникативных практиках власти определяется, во-первых, актуализацией семиотических форм материала, во-вторых, спецификой создания, интерпретации и обработки визуальных образов различных типов. Эта специфика заключается в одновременной рациональности и иррациональности коммуникативно-визуальных практик. В таком понимании содержание предлагаемой статьи базируется к взаимодополнительности двух тезисов:
- рациональность коммуникативно-визуальных практик заключается в том, что они нацелены на рациональное осмысление реальности посредством обращения к эмпирическим фактам и доказательствам при определении смысловой ясности относительно вещей.
- иррациональность коммуникативно-визуальных практик проявляется в том, что они нацелены на внушение устойчивых смыслов посредством инсценирования визуальных эффектов при обращении к иррациональности сознания человека.
Причем система аргументации, принимаемая в обеих практиках, равноправна. Как отмечает В.Н. Порус, ссылаясь на труды К.-О. Апе-ля, «...участники коммуникации обнаруживают, что их смысловые каркасы не общезначимы, но продолжают "языковую игру", налаживая дискурс, вмещающий различные, но равноправные системы аргументации <...> принять такое понимание, по Апелю, значит перейти Рубикон "сциентистского объективизма" и признать, что "человек является сразу и субъектом и объектом" социальных наук, иначе говоря, рациональность подчинена целям и ценностям, определяясь решениями участников коммуникативных актов»1.
Наши рассуждения о рациональности и иррациональности в коммуникативно-визуальных практиках основаны на исследо-
ваниях Ч.С. Пирса, его теории о последовательности прояснения значений (идей) в процессе познания и мышления. Такой подход формирует способность человека к познанию, конструирует визуальное пространство его восприятия.
Предметом размышлений Пирса являются отношения между вещами в следующей последовательности: переживание вещи в процессе припоминания (в виде тусклой идеи), непосредственное чувственное восприятие вещи (в качестве «яркой идеи»), осмысление идеи вещи, закрепленной в «привычных» значениях слов и правилах действий с этой вещью, выявленной посредством рассуждений. Поскольку Пирс сосредоточивается на анализе логических отношений, то увязанный им процесс восприятия знака обязательно рассматривается как знак языка в коммуникациях. Это -слово-логос, т. е. слово, ставшее для сознания мыслью в словесном знаке, и это действительность мысли. Следовательно, мы говорим не о некотором порождении знаков вообще (мыслимом семиозисе), а о некоем «намерении», которое превращает вещь в предмет мысли посредством процесса означивания. Последний есть процесс, позволяющий достичь уверенности в некоторых правилах действий с вещью, как мыслимом результате коммуникативного акта, устраняющий сомнения в том или ином положении вещей. Результат коммуникативного акта заключается в производстве верований, т. е. мнений, с которыми согласны многие (Пирс). Таким образом, процесс прояснения значения разбивается на три этапа: имплицитное знакомство, логическое определение и прагматическое прояснение.
Описанный выше подход к пониманию процесса конструирования принципиально важен как инструмент конструирования визуальных образов, которые и являются ключевым элементом коммуникативно-визуальных практик. Как отмечает У. Эко: «Семиология визуальной коммуникации могла бы послужить трамплином при исследовании таких культурных сфер <...>, в которых визуальные сообщения одновременно являются и предметом пользования»2. Политический дискурс, включающий базовые концепты «власть» и «политик», без сомнения, относится к такой сфере. «Феномен визуального образа принадлежит пространству политико-культурных феноменов. Сегодня уже очевидно, что визуальный образ не отражает объективную действительность, но символически конструирует политический мир <...>. Сущность визуального образа специально рассматривается А. Бергером в контексте зрительной коммуникации, приоритет которой в постижении истинного знания выражен в заглавии его работы "Видеть - значит верить". Согласно Бергеру
видимый образ перцептивен и связан с восприятием материальных вещей. <...> Надо понимать, что видимый образ всегда достраивается воображением <...>. Таким образом, реальность конструируется и, в сущности, создается мир воображаемого. Сквозь призму такого воображаемого образа мы и смотрим на мир, в том числе мир поли-тики»3. Власть как политическая категория «представляет собой то, что иначе формулируется как "власть языка" - способность языка навязывать мировидение, создавать языковую интерпретацию картины мира ("кто называет вещи, тот овладевает ими")»4. Сегодня, в условиях, когда информация способна распространяться практически мгновенно, основным ресурсом власти является визуальная репрезентация коммуникаций. Она формируется посредством включения субъектов в различные дискурсивные практики. Инструментом становится визуальный образ. Более того, визуализация политического пространства становится благодатной почвой для ее «дискурсивизации». Новая реальность конструируется на семиотическом уровне, что в конечном итоге ведет к «нужным» действиям субъектов дискурсивного воздействия.
Сегодня дискурс власти активно формирует новые семиотические конструкты, что открывает возможности для формирования интегративных представлений о факторах, определяющих легитимность власти. Одновременно новой чертой коммуникативно-визуальных практик в дискурсах власти стал феномен всеобщего ускорения, который не допускает пауз во времени. Возникает эффект уплотнения. Причем уплотняется не столько время, сколько семиотические процессы, которые представляют собой своеобразную «нервную систему» коммуникаций, они являются плотной тканью современной реальности, но тканью очень непрочной. В качестве аналогии можно привести следующий пример. Если вы долгое время едете на машине с большой скоростью, то ландшафт вокруг вас приобретает «видимую» ясность и целостность, хотя в действительности «мелькает» за окном с большой скоростью. Вы не видите мелочей, но воспринимаете картинку в целом. Темп современных коммуникаций тоже создает иллюзию ясности, что подталкивает нас к созданию «пустых означающих», роль которых в том, что они служат собирателями расчлененных означающих в значимое целое, подчиняя все остальные части дискурса и стирая различия между ними. Масштабность и скорость современных коммуникаций создают множество переживаний одного визуального образа, рассматриваемых как первый шаг, обозначающий его присутствие в коммуникативной системе, т. е. как минимальный уровень семиотического осмысления, имплицитное знакомство с реальностью.
В последующем движении визуального образа в коммуникативном пространстве, этапе логического определения, осуществляется переход от знания о нем в коммуникациях к знанию способа существования образа в них, при определении взаимосвязи с другими образами. На этом этапе визуальному образу присваивается право существования в коммуникативном пространстве. На третьем этапе прагматического прояснения определяются практические следствия, позволяющие осуществить постижение посредством визуального образа определенного объекта - как постижение возможных практических последствий, т. е. понимание эффектов, которые создает визуальный образ и образует наше видение объекта. По сути, созданному визуальному образу задаются правила существования в коммуникациях. На этом уровне устанавливаются общие связи и отношения, т. е. правила, согласно которым визуальный образ входит в политическое пространство, участвует в политических коммуникациях.
Проходя путь от имплицитного знакомства к прагматическому прояснению, конструируемые визуальные образы становятся маркерами общества. Важно заметить, что за основу мы принимаем триадическую классификацию знаков, предложенную Пирсом: знак по отношению к самому себе, знак по отношению к объекту и знак по отношению к интерпретанту. Эта же классификация легла в основу классификации визуальной коммуникации, описанной У. Эко. Именно Эко анализирует коммуникативные процессы в контексте триадичной природы знака Пирса. Несмотря на критическое отношение к определениям иконического знака, данным Пирсом, Эко все же остается на этой позиции при исследовании феноменов визуальной коммуникации. Знак по отношению к самому себе может воплощаться в абстрактной картине, цвете одежды, потрете Моны Лизы, прямой трансляция по телевидению, дорожном объявлении, условном изображении, изображении креста и пр. знак по отношению к объекту может выражаться в стрелке-указателе, дорожном знаке, условном рисунке. знак по отношению к интерпретанту - это любой визуальный знак как термин какого-либо выражения или два визуальных знака, связанные между собой определенным образом5. Описанные Эко визуальные явления достаточно произвольны, в данном случае важно, что автономность каждой выделенной стадии становится очевидной при рассмотрении тех категорий, которые Пирс трактует как феномены восприятия и «которые предстают человеческому духу (mind) как чистая иллюзия, как восприятие, предчувствие в ходе мысленной интерпретации мира»6. Это и есть механизм «конструирования»
визуальных образов в процессах функционирования коммуникативно-визуальных практик. Описывая рациональность и иррациональность коммуникативно-визуальных практик в дискурсах власти, мы будем опираться именно на эту последовательность.
Важно подчеркнуть актуальность исследования визуальных процессов для понимания факторов, влияющих на политические коммуникации. Как точно отмечает итальянский архитектор и философ П. Вирилио в книге с характерным названием «Машина зрения», сегодня «война изображений и звуков подменяет собою войну объектов и вещей»7. Экран монитора или телевизора, с точки зрения Вирилио, постепенно замещает реальное трехмерное пространство. Экран способен значительно повысить плотность транслируемых образов - «подобий реального мира». Поэтому телевидение это уже не средство развлечения, а транслятор иной, виртуальной реальности. М. Кастельс подчеркивает, что сегодня надо говорить не о возникновении виртуальной реальности, а о формировании реальной виртуальности. Трансляция визуального образа происходит в формате мирового всеобщего времени.
Таким образом, эффективность современных политических технологий в значительной степени определяется эффективностью функционирования визуальных образов. Визуальный образ разворачивается на экране в виде мозаики знаков, которые первоначально не являются истинными или ложными, таковыми они становятся в процессах коммуникации. В этой связи, некорректным будет утверждение, что коммуникативно-визуальные практики могут быть рациональными или иррациональными. Как отмечает В.Н. Порус, «. рациональность - это то, что возникает в коммуникации, а не предшествует ей, т. е. является продуктом сознательного выбора коммуникантов»8. Поэтому рациональность или иррациональность коммуникативно-визуальных практик состоит специфике разворачивания визуального образа и его последующей интерпретации в целях устранения сомнений. Человек при интерпретации визуального образа находится в положении художника, который пишет огромную картину: если он подходит к картине очень близко, то он не видит ее в целом, если он отходит слишком далеко, то он видит целое, но не может пользоваться кистью. В результате художнику ничего не остается, кроме как ходить назад и вперед, чтобы прийти к смысловому восприятию картины, т. е. прийти к созданию ее целостного визуального образа, что позволяет увидеть целостность мира вокруг себя и себя в этом мире.
Путь, который проходит визуальный образ в коммуникациях, это последовательность шагов в конструируемой нами реальности.
Она выглядит следующим образом: от имплицитного знакомства, происходящего из нашей способности произносить и действенно интерпретировать знаки в различных ситуациях (минимальный уровень семиотической компетенции), к эксплицитному логическому определению (на этом этапе определяется место визуального образа в конструируемой нами реальности, происходит отсылка к «другости», устанавливаются взаимозависимости от других образов), далее, к прагматическому прояснению реальности, в котором данный визуальный образ способен оказывать влияние на массы.
Наш выбор того или иного визуального образа часто необъясним. «Во многом, тот или иной выбор человека в социальной и политической сфере определяются не столько его рациональными доводами и пониманием ситуации, сколько именно этими традиционными представлениями, которые мало подвержены измене-ниям»9. Как показывает А.Ф. Лосев в работе «Диалектика мифа», миф присутствует в повседневной жизни человека. В иррациональности мифа мы видим подчас больше смыслов, чем в кажущейся рациональности действий. Повседневная жизнь человека насыщена эмоциями, аффектами, что характерно для мифологического восприятия.
Рациональность коммуникативно-визуальных практик определяется последовательностью прохождения всех трех, описанных выше, этапов. В механизме формирования иррациональности коммуникативно-визуальной практики отсутствует одна существенная составляющая - этап логического определения, что дает возможность создавать окончательное мнение в «логике мифа». И это не является чем-то особенным. Мифологическое мышление (иррациональное) наряду с логическим, рациональным мышлением является важнейшим фактором восприятия нашего повседневного опыта, это способ познания человеком мира. Потенциал мифа в современных коммуникациях раскрывается в свойстве мифа приходить к выводам без этапа логического прояснения. Другими словами, в конструировании окончательного мнения относительно визуального образа, который является бесконечно интерпретируемым, не происходит отсылка к «другости», не устанавливаются взаимозависимости от других образов, существующих в коммуникативном пространстве. Сомнения одномоментно становятся правилом существования. Имплицитное знакомство с предлагаемым нам СМИ визуальным образом определяет правило поведения по отношению к нему. Этот вариант проявляется в том, что главным средством политического воздействия служит не сама аргументированная речь, а игра визуальными образами. Например,
«фотография Сталина, им самим отобранная и уже отретушированная, становилась прообразом живописного парадного портрета, который затем снова фотографировался для пропагандистского массового тиражирования образа вождя <...> иконический образ "реального" вождя: униформа, стандартная поза, указующий перст, нестареющее мудрое лицо, особый взгляд, атрибутика (трубка, карта СССР, ручка)»10. При этом на этапе имплицитного знакомства происходит именование образа, пусть еще и размытого. Важны имя и ритуал, посредством которого мифическому имени присваиваются характерные признаки, которые делают его легко узнаваемым. Неслучайно образ медведя, весьма популярного мифологического персонажа, наделенного в сознании народа такими характеристиками, как сила, мудрость и справедливость, стал логотипом партии. На втором этапе - логического определения, по сути, новый мифологический образ должен войти в соприкосновение с другими интерпретациями, но этого не происходит. В этом и проявляется свойство мифа, о котором говорил Р. Барт: мифологический образ похищается и возвращается во множестве мифологических повествований. В мифологическом повествовании (а это третий этап - прагматическое прояснение) устанавливаются правила «использования» мифического образа. Это материал, уже наделенный значимостью (Signification), обработанный в целях заданной коммуникации. «Для организации коммуникации власти с обществом, а также для продвижения идеи и формирования имиджа политиков активно используется структура PR-дискурса, которая во многом сродни технологиям, применяемым в шоу-бизнесе, и направлена на ментальный дизайн сознания аудитории в соответствии с поставленной коммуникативной целью и задачами»11.
П. Бурдье писал о том, что манипуляция символами есть эффективный инструмент легитимации власти. Именно в этом проявляется специфика иррационального и рационального в коммуникативных практиках. Мифический образ (созданный на этапе именования) заставляет подразумевать бесконечно многое, и никакой из его смыслов не является определенным и окончательным, что становится весьма эффективным инструментом манипуляции12. Возможность реализации в современной социокультурной ситуации мифического образа обусловлена тем, что он не всегда воспринимается с помощью слов, это могут быть отдельные линии, цвет, пропорции, звуки, которые недискурсивны. Это картина мира, конструирование которой становится возможным посредством «символического переноса, которым он (мифический образ. - Н. Л.) воздействует, просто иллюстрирует тот факт,
что единство опыта вырастает из слияния многих компонент»13. Человек интерпретирует мифический образ, проясняя его как значение в процессах коммуникации и устанавливая тем самым его значимость. Такую ситуацию описывал Э. Кассирер: «Новые политические мифы - это вещи, искусственно сфабрикованные очень ловкими и лукавыми умельцами. Двадцатому веку, нашей великой технологической эпохе, было предназначено развивать новую технику мифа. Отныне можно сфабриковать миф с таким же успехом и таким же образом, как любое современное оружие - пулеметы или самолеты. В этом состоит нечто новое и принципиально важное»14. Инструментами такого «фабрикования» становятся визуально-коммуникативные практики, в которых делается ставка не на аргументы, а на эффекты и эмоции, сыгранную искренность личного сочувствия, базирующиеся на фрагментации информационного потока и мгновенности доставки информации. Визуальные образы транслируются разнородным потоком, не дающим возможности увидеть картину целиком. Создается эффект личного присутствия, причастности. Это и есть механизм иррациональности в функционировании коммуникативно-визуальных практик, а мифологический образ является эффективным механизмом политических манипуляций, создавая видение прекрасного будущего. Такой «прыжок на выводы» исключает рациональное объяснение, почему используется тот или иной мифический образ. Он сконструирован таким образом, что не сообщает новые знания, а структурирует чувственный опыт.
Примечания
i
2
Порус В.Н. Рациональная коммуникация как проблема эпистемологии // Коммуникативная рациональность: эпистемологический подход. М.: ИФРАН, 2009. С. 18
Эко У. Отсутствующая структура: введение в семиологию. СПб.: Симпозиум, 2004. С. 152.
Щербинина Н.Г. Визуальный феномен в политической репрезентации // Вестник Томского государственного университета. Серия «Философия. Социология. Политика». 2012. № 3 (19). С. 6.
Шейгал Е. Власть как концепт и категория дискурса [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info /bibliotek_Buks/Polit/Article/scheig_vlast.php (Дата обращения 7.07.2013). См.: Эко. У. Указ. соч. С. 152.
3
4
Нёт В. Чарльз Сандерс Пирс // Критика и семиотика. Новосибирск, 2001. Вып. 3-4. С. 9.
Цит. по: Вирильо П. Машина зрения. М., 2004. С. 126. См.: Порус В.Н. Указ. соч. С. 20.
Осташова Н.В. Влияние визуальной символики в массмедиа на формирование гражданского общества // В поисках гражданского общества. В. Новгород, 2008. С. 374.
Щербинина Н.Г. Указ. соч. С. 9.
Пичугина О.А. Перфоманс в общественно-политическом дискурсе // Вестник РГГУ. Серия «Политология. Социально-коммуникативные науки». 2012. № 1 (81). С. 102.
См.: Волкова В.В. Дизайн рекламы. М., 1999. С. 77.
Уайтхед А. Н. Символизм, его смысл и воздействие. Томск: Водолей, 1999. С. 61.
Кассерер Э. Техника современных политических мифов. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/Hrestom/61 .php (Дата обращения 13.07.2013).
6
/
8
9
10
12
13
14
