CC BY
57
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2010. № 5
СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
М.В. Тлостанова*
ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ МАТРИЦА
МОДЕРНОСТИ В КОНТЕКСТЕ ГЛОБАЛИЗАЦИИ
В статье рассматриваются основные составляющие пространственно-временной матрицы модерности в ее постепенной эволюции от XVI в. к эпохе глобализации. Особое внимание уделено проблеме перевода географии в хронологию и отрицания традиции ради современности, обеспечивающей господство евро-атлантической цивилизации, но одновременно являющейся и отправной точкой альтермодерной критики и низвержения современности и ее устойчивых мифов.
Ключевые слова: пространственно-временная матрица модерности, ко-лониальность власти и знания, колониальное различие, перевод географии в хронологию, глобализация.
M.V. Tlostanova. Spatial-temporal matrix of modernity in the context of globalization
The article conceptualizes the main elements of the spatial-temporal matrix of modernity in its evolution from the 16th century to today's globalization. Particular attention is paid to the translation of geography into chronology and negation of tradition for the sake of modernity working for the hegemony of Euro-Atlantic civilization, in addition also acting as a starting point in the altermodern critique and ultimate disavowal of modernity and its stable myths.
Key words: spatial-temporal matrix of modernity, coloniality of power and of knowledge, colonial difference, translation of geography into chronology, globalization.
С самого начала проекта модерна евро-атлантическая цивилизация целенаправленно вела формировавшуюся мировую систему к тому состоянию, которое сегодня принято называть глобализацией. Этапами на этом пути были элементы на первый взгляд достаточно разнородные — тесная связь и взаимообусловленность христианства и капитализма в XVI—XVII вв., цивилизаторские миссии, сменившие религиозное наполнение проекта модерна в постпросвещенческую эпоху, возникновение в XIX в. западных идеологий, обслуживающих будущий проект глобализации — от либерализма до социализма, что привело к формированию особого типа субъектности, наконец, диктат мифологии свободного
* Тлостанова Мадина Владимировна — доктор филологических наук, профессор кафедры истории философии РУДН, тел.: 976-74-29; e-mail: mydina@yandex.ru
рынка как панацеи от всех мировых бед, идущий рука об руку с так называемой «управляемой» демократией сегодня. В евро-атлантической цивилизации были заложены и сознательно развивались вполне определенные черты, которые и привели к ее экономическому, социальному, политическому и культурному доминированию в мире.
История современности насчитывает, по мнению ряда ученых, уже пять столетий. При этом внутри проекта модерна принято выделять две фазы — фазу открытия Америк, расцвета атлантических коммерческих путей и главенства империй Испании и Португалии — будущего «Юга Европы» и постпросвещенческую фазу постепенного прихода к мировому господству евро-американской цивилизации, в которой доминирует англосаксонское начало. Современный перуанский философ А. Кихано справедливо отмечает, что в XVI в. меняется сам способ классификации людей в мире — рождается понятие Orbis Universalis Christianus, которое в конце концов помогает разделить мир на колонизаторов и колонизированных [A. Quijano, 2000, p. 533—580]. «Колониальность власти» имеет отношение к общей структуре власти, установившейся в мире с XVI в. с формированием атлантического коммерческого пути и так называемого открытия Америк. Эта общая структура была создана путем оформления двух фундаментальных осей. Одной из них была система доминирования над субъектностью и установления авторитета в соотношении с идеей «расы» как основного критерия социальной и культурной классификации планеты [см.: Д.М. Валтер, 2003, т. V, вып. 3—4, с. 90].
В XVII в. то, что раньше называлось «христианским миром», стало Европой и родилась новая европейская цивилизация. С установлением главенства США в XX в. и переносом властных центров за океан, а также с маргинализацией Европы ее станут называть евро-атлантической цивилизацией. Однако и в светской системе координат христианство продолжало обладать привилегиями по сравнению с другими религиями, поскольку прочно связывалось с европейской цивилизацией. Сходство задач и общие источники секуляризма и христианства и сегодня ясно проявляются в международных отношениях и глобальной политике.
Вторым важнейшим моментом была система контроля и эксплуатации труда, основанная на оформлении известных систем эксплуатации, имеющих отношение к капитализму. Учитывая доминирующую роль экономики в этой конфигурации, ее можно назвать «структурой капитала в колониальности власти» [A. Quijano, 2001, p. 25—28]. Эта новая и современная модель доминирования и эксплуатации — «колониальность власти» — основывалась на насилии и соединяла формирование расы (расизма), контроль
4 ВМУ, философия, № 5 49
труда (капиталистическую эксплуатацию), контроль государства и субъектности (в том числе и в гендерной сфере) и, наконец, важнейший контроль над производством знаний, иначе говоря, создание западной монополии знаний в современной истории. Именно в этом эффективном сочетании лежат корни и причины завоевания глобальной власти евро-атлантической цивилизацией.
Однако приведенное выше мнение Кихано не является общепринятым и даже общеизвестным. Внутри самой евро-атлантической цивилизации господствует иной и крайне мифологизированный взгляд на ее собственную и мировую историю, на понятия модерности, модернизации и глобализации. В центре этого представления находится неразрешимая дилемма места и времени, географии и хронологии, о которой и пойдет речь ниже.
Уже в простом факте невозможности ученых договориться по поводу даты начала Нового времени прослеживается характерный для модерности эпистемологический тупик, разрешить который, по-видимому, не удастся силами и средствами лишь евро-атлантической цивилизации, не выходя за рамки ее системы координат, весьма эффективно создавшей мифы о себе самой и об остальном мире на пути к глобальному господству, но сегодня неожиданно оказавшейся заложницей этих мифов и реальности, которые они породили. Рассмотрение модерности начиная с XVIII в., как это принято в западноевропейской традиции, представляет собой, по словам В. Миньоло, один из самых эффективных способов приглушения в ней колониального элемента [W. Mignolo, 2002] и насильственного навязывания Западу изначально и объективно центральной роли в мире, поскольку равносильно согласию с радужным самоопределением модерности, предложенным и осмысленным не ранее конца XVIII — начала XIX в. и основанным на взглядах философов Просвещения, эффективно исключавших из нее не только историю завоевания Америк, но и многие другие локальные истории, оставляя место лишь для евро-атлантического глобального замысла. Э. Валлерстайн и его многочисленные последователи в миросистемном анализе справедливо связывают начало современности с «долгим» XVI веком [A. Quijano, I. Wallerstein, 1992, N 134, p. 549—550], потому что именно тогда родились основы «колони-альности власти», по существу оставшиеся незыблемыми вплоть до сегодняшнего дня, будучи лишь незначительно переформулированы на постпросвещенческом этапе модерности. Проект модерна не представляет собой объективной реальности, не является само собой разумеющимся, как пытается представить остальному миру евро-атлантическая цивилизация, но, напротив, в своих глобальных замыслах и метанарративах выступает весьма действенным средством мифологизации сознания на глобальном уровне,
порождения особой «зачарованности» мифологией проекта модерна, оправдывающей самое себя, исходя из себя же.
Глобализация также не присуща лишь концу XX в., ее история неотделима от истории евро-атлантической цивилизации, она начинается со времени европейского Ренессанса, представляя собой западную экспансию и растущие глобальные взаимодействия, хотя следует признать сегодняшний (не качественно) отличный от предыдущих этап развития глобализации. Можно согласиться с И. Валлерстайном в утверждении, что с самого своего зарождения капитализм функционировал как «мировая система» и вся его история была историей глобализации в разных формах, а теперь мир поляризован между системными и несистемными образованиями и именно так должен оцениваться. Тогда глобализация представляет собой последнее проявление пятивекового процесса модернизации, или вестернизации, в ее так называемой рыночной стадии, когда свободный мировой рынок объявляется единственной целью и смыслом развития человеческого общества. При этом в основе всех культурных моделей современности — от христианизации до цивилизаторских миссий XIX в., от идеологии развивающихся стран после Второй мировой войны и до культурно-экономической глобализации в 90-е гг. XX в. — лежит одна общая и тщательно скрываемая черта — колониальность власти, постоянное порождение и воспроизводство «колониального различия», которые, по словам В. Миньоло, проникали во все сферы человеческой деятельности и определяли все основные культурные модели современности [W. Mignolo, 2000а, р. 21—22].
Вряд ли имеет смысл говорить об эффективности экономических и финансовых рычагов глобализации. Но экономические модели не могли бы существовать и быть столь успешными без соответствующей идеологической и эпистемологической основы. И на мой взгляд, именно в удивительной и даже пугающей способности евро-атлантической цивилизации к созданию и навязыванию всему миру определенных заблуждений, прежде всего в отношении себя самой, в форме эффективной геополитики знания, основанной на утверждении эпистемологического преимущества североатлантической современности, лежат главные источники ее все более сомнительного мирового успеха.
Важнейший момент, обеспечивший евро-атлантической цивилизации ее сегодняшнее господство, — это не только экономические и научно-технические успехи, но и, это важнее, тщательная разработанность, феноменальная устойчивость и воспроизводимость основных дискурсов модерности как выражения сущности этой цивилизации. Сама она стала, по сути, не цивилизацией, а синонимом современности, потеряла свои локальные свойства,
стала восприниматься как цивилизация вообще, «общечеловеческая цивилизация». И это одно из ее главных орудий в поддержании власти. Эффективность эпистемологических установок и философских дискурсов, созданных этой цивилизацией, оказалась столь высокой, что заразила даже ее противников, даже людей, объективно страдающих от ее гнета, и произошло это в форме европоцентризма и американоцентризма. Энрике Дуссель, деконст-руируя дискурс западной модерности, выявляет помимо всем известной утопически просветительской, светлой, эгалитаристской, освободительной и рациональной стороны его «темную, иррациональную, порабощающую сторону», связываемую с насильственным началом современности, которое основано на ощущении собственного превосходства и различных вытекающих отсюда морально-этических самооправданиях возможного насилия в процессе модернизации над «низшими», «примитивными», «дикарями» — всеми теми, кто не может быть вмещен в утопическую систему космополитизма философов Просвещения. Жертвоприношение «иного» на алтарь модернизации становится для Дусселя ключевой метафорой «философии освобождения» [E. Dussel, 2000, vol. 1, N 3]. Но парадокс евро-атлантической модерности заключается в том, что сама эта постпросвещенческая цивилизация, в которой неотъемлемы темное и светлое, освободительное и критическое начала, предполагает постоянную возможность разоблачения «темной стороны модерности», хотя это и будет означать конец ее господства. В ней самой заложена бомба замедленного действия, и не только в экономическом смысле. Нагляднее всего это видно на примере постмодернизма, развенчивающего западную цивилизацию изнутри. В последней четверти XX в. активно появляются и попытки ее развенчания снаружи или с пограничной позиции, разного рода глобальные течения, направленные против модерно-сти. Иными словами, сама природа евро-атлантической цивилизации порождает и даже поощряет возможность противостояния, хотя оно немедленно и пластично переводится в рамках этой цивилизации в неопасные для ее поддержания и воспроизводства формы. Не случайно Н. Мальдонадо-Торрес отмечает, что сегодня «колониальность власти» обрела новое полирасистское лицо. Это означает, что различия разрешены, только если они приручены капитализмом и рыночной экономикой, а также либеральными представлениями о свободе и демократии, когда политика строится на общепринятом и не ставящемся под сомнение абсурдном разделении на избранных и отверженных, на места на земле, отмеченные Богом, т.е. на западную цивилизацию с ее центром в США, и места изначально и навсегда проклятые [N. Maldonado-Torres, 2004, vol. 8, N 1].
Распределение сил зависит во многом от распределения знаний и форм его организации в каждом из мировых центров, и с этой точки зрения евро-атлантическая цивилизация по-прежнему находится вне конкуренции, потому что располагает не только значительным запасом знаний, но и совершенным механизмом управления, распределения и навязывания этих знаний остальному миру. Именно так насаждается идеология модернизации как единственно возможная и естественная тенденция в социальной жизни, именно так реализуется заложенный в самой либеральной традиции механизм глобализации. Ничего особенно нового в этом процессе нет, ведь, заведомо исключая огромные массы людей из группы избранных, глобализация с первых же своих шагов и при мощной экономической поддержке капитала, а также при использовании техники и науки насаждала повсеместно евро-атлантические формы понимания, познания, обучения, контроля и полного подчинения материального и духовного мира, проводя мировую экспансию модерности как созвездия все новых возникавших форм мирового взаимодействия и взаимозависимости в формировании невоплощаемого идеала планетарного сознания, идея которого была разработана лучше всего в европейском Просвещении.
Один из камней преткновения в дискурсах евро-атлантической модерности — это проблема пространственно-временной матрицы, которую можно в целом определить как постепенное отрицание категории пространства ради времени. Это, несомненно, один из самых важных проектов евро-атлантической цивилизации. Временная традиция европейской современности основывалась всегда сама на себе и вписывала свое собственное прошлое в свое же собственное настоящее, создавая тем самым привилегированное положение для себя. Именно поэтому в центре внимания многих ученых сегодня стоит проблема соотношения времени и пространства в модерности, которая способна пролить свет на причины, особенности и условия завоевания мирового господства евро-атлантической цивилизацией. Само понятие модерности как бы заведомо исключает пространственное измерение, акцентируя время, поскольку связано с возобладавшими в конце XVIII — начале XIX в. идеями мировой истории, прогресса, эволюционизма и т.д. Бытие стало осмысляться в европейской традиции через время, а не через пространство. Как отмечает В. Миньоло, в эпоху европейского Возрождения люди во всем мире были локализованы в пространстве, а не во времени. Христианство не связывало «неверных» с недоразвитостью или отсталостью по времени. В XV и XVI вв. «отрицание современности» не имело смысла. «Неверные» помещались либо в далекие географические места, как индейцы, либо в другие сферы веры, как мавры или евреи. Христиане не классифицировали
мир в смысле точки прибытия во времени, точки прибытия в истории, но лишь в пространстве. Точкой прибытия являлся Страшный суд, а не настоящее, как в светской истории. Начиная же с эпохи Просвещения люди, жившие за пределами Европы, стали помещаться во времени, а не в пространстве. Светское понятие «примитивных» народов заменило идею «неверных». Это хорошо видно на примере гегелевской философии истории [см. об этом: Д.М. Валтер, 2003, т. V, вып. 3—4, с. 94]. Характерное для евро-атлантической цивилизации противопоставление «современности» и «традиции», модернизации и архаики изначально основывалось на непреодолимом превосходстве дискурса и идеала современности, обязательного для воплощения, в то время как понятие традиции было специально выдумано в качестве противовеса модернизации. «Современность» (с ее акцентировкой времени) — важная составляющая мифа евро-атлантической цивилизации, необходимое изобретение для того, чтобы локализовать современность в Западной Европе, а затем оправдать изменения геополитического порядка и серьезнейшие исторические последствия захвата власти евро-атлантической цивилизацией.
Постпросвещенческая модерность касается времени, а скрываемые ею имперско-колониальные отношения акцентируют пространство, но модерность неразрывно связана с пространством, как бы ни пытались это скрыть ее апологеты. Более того, можно сказать, что модерность неотделима от своеобразной европейской колонизации времени, в результате которой возникли расхожие исторические мифы, стадии развития, периоды, такие, например, как придуманный задним числом миф о тесной и непосредственной связи европейской традиции с греко-римским и иудейско-христи-анским наследием, сформированный окончательно лишь в XIX в.
Между тем понятие современности искусно скрывает важность места для продуцирования дискурса модерности, вместо этого утверждая некие якобы универсалистские основания и перспективы и отрицая важность пространственного начала. Европоцентристский проект модерности основывался на геополитической концепции, названной В. Миньоло «переводом географии в хронологию» и символической отменой пространства ради времени, которая произошла в эпоху Просвещения [W. Mignolo, 2000b, p. 240].
Идея «конца истории», генетически связанная с дискурсом гегелевской философии истории и всем эпистемологическим грузом модерности, выражающая, кроме того, и апологетику неолиберализма, очень активно обсуждалась на Западе в связи с появлением одноименной работы Ф. Фукуямы [Л Fukuyama, 1992]. Отрицание пространства в данном случае было связано с задачей деполитиза-ции истории. Работы, подобные книге Фукуямы, «Империи» Ан-54
тонио Негри и Майкла Хардта, в меньшей мере книге «Информационная эпоха» М. Кастельса, работы Ж. Бодрийяра представляли собой некий утопический или дистопический вариант решения проблемы модерна. Конец истории при этом осмыслялся как уже знакомое провозглашение точки прибытия — чаще всего в виде американского глобализма или мировой капиталистической революции.
Не случайно социально-политический философ Н. Смит приходит к сходной с В. Миньоло мысли, оценивая особенности американского империализма в XX в. и утверждая, что вместо понятия «американская империя», имевшего ясно выраженный пространственный характер, к середине XX в. имперские идеологи выдвинули понятие «американский век», т.е. целиком временное явление, к тому же завуалированное под объективное, само собой разумеющееся и всегда существовавшее. Подмена американской империи американским веком — пространства — временем, географии — историей как бы сделала господство американской империи безоговорочным и вечным, придав ему смысл неизбежной судьбы человечества, естественного результата исторического прогресса, подхватившего эстафету у ослабленной европейской цивилизации, в то время как конкурентный характер экономического и политического противостояния, который лежал в основе американского глобализма, всячески скрывался [N. Smith, 2003, p. 1—25]. Но на самом деле «американский век» был все равно веком географии, даже если это тщательно скрывалось. И идея его была продолжением известной теории «явленной судьбы», американского провиденциализма и исключительности, идущих рука об руку с растущим экономическим могуществом. Просто она приобретала глобальные формы единения национального изоляционизма с интернационализмом американского толка, в результате чего складывалось представление о том, что иностранная география и «иные» места якобы не важны для мировой власти США.
Пример американского глобализма или империализма представляет особый интерес в рассмотрении проблемы главенства евро-атлантической цивилизации. В сущности, это явление главным образом XX в. продолжает мировую историю колониальных захватов и борьбы великих европейских держав и колоний. Как национальный и одновременно интернациональный проект глобализм оформился в США достаточно рано, по крайней мере с конца XIX в., о чем свидетельствуют выступления многих американских имперских идеологов, философов, политиков от Б. Адамса до Т. Рузвельта, хотя воплотить этот проект в жизнь удалось значительно позднее, при этом важными вехами на пути установления мирового господства США выступили две мировые войны, а окон-
чательный поворот оказался связан с наступлением последней фазы модернизации — глобализации, а значит, с транснационализацией мировой экономики, возникновением вторичных и третичных финансовых рынков и дерегуляцией национальных, с закатом Японии и реструктурированием экономики США и, наконец, с развалом СССР и социалистической системы — настоящим «подарком» американскому глобализму, вновь вспомнившему свою мечту о создании нового мирового порядка.
При этом сохранение института наций-государств и даже его некоторое оживление после Второй мировой войны впервые обнажило противоречие, болезненно ощущаемое сегодня, в эпоху глобализации, и в определенной мере угрожающее тем же США, как и любой другой стране, претендующей на мировое господство. Речь идет о противоречии между национальным уровнем политических и экономических организаций и все более глобальным уровнем аккумуляции капитала. Международные организации, созданные с концом Второй мировой войны, — ООН, МВФ, Всемирный банк, ВТО — создавались внешне с целью контроля этих противоречий между национальными и глобальными интересами, но на деле изначально не только служили интересам евро-атлантической цивилизации, но и объективно вели к американскому мировому господству. После очередного взрыва мировой географии после 1989 г. глобализация явилась современной стратегией переделки мирового порядка и географических границ и делений, установленных после 1945 г. Поэтому Н. Смит сравнивает глобализацию с «современной Ялтинской конференцией» [ibid., p. 22], осуществляющей третью попытку создания нового мирового порядка в духе, предложенном, но не реализованном в свое время президентом Вудро Вильсоном. Новая география мировой империи, казалось бы приведшей к полному отрицанию пространства, основывается на идее парадоксально замкнутого мирового глобального пространства. Но глобализация не в силах отменить географию, она может лишь изменить географическую ось истории, что особенно отчетливо проявилось после 2001 г. При этом, как и в начале XX в., в глобальной геоэкономической войне рубежа XX и XXI вв. сталкиваются и борются две концепции — пространственная и временная. Последняя лежала в основе политики Б. Клинтона, возродившего идею «американского века», а первая — президента Дж. Буша-мл. Обе представляют собой достаточно опасные для будущего человечества мифы. Особое значение здесь обретает и консервативный крен неолиберального глобализма, отличный от либерализма прогрессистской эры и пропагандирующий возвращение к апологии рынка и личных интересов, которые лежали
в основании социально-политических доктрин начала установления господства капиталистической современности.
Подобно тому как Миньоло эффективно демонстрирует процесс очаровывания самопровозглашенной модерностью остального мира, Смит прослеживает, каким образом в истории XX в. американский глобализм скрывал свое пространственное, экспансионистское начало в дискурсах отрицания географии, привлекая внимание к тому факту, что география, конечно, не отрицалась вовсе, но как бы растворялась в американском глобализме, где абсолютная география территориального обладания перестала играть важную роль, уступив место более гибким, относительным, трудноуловимым, но не менее эффективным закономерностям установления господства. В середине XX в. растущая американская империя уже определяла свою власть через абстрактную географию мирового рынка, а не через прямой политический контроль над территориями.
Империя, по сути, осмыслялась как не-место, как отрицание географии. Но если сегодня и есть империи без колоний, такие, как США, то нет и не может быть империи без конструктов расы и без колониальности власти, как убедительно доказывают альтер-модерные философы. Модерности не существует вне колониаль-ности власти, которая рождает колониальность знаний и колони-альность бытия. Сегодняшняя идея «Pax Americana» в этом смысле отчасти сродни «Orbis Christianus», только новым евангелием здесь выступает приверженность очарованным дискурсам современности. Эта параллель не случайна и легко просматривается в политике США в отношении «выпавших», по их мнению, из современности. Поэтому сегодня военная агрессия Америки расценивается очень часто как миссионерская работа, и американцам впечатывается в сознание, что они должны защищать свою страну от дурных людей, связанных с некими изначально дурными локалами на земле. В качестве таковых на сегодняшний день выступает, в частности, Ближний Восток. Американская мечта, всегда имевшая не только национальный, но и глобальный потенциал, сегодня обретает государственное измерение в стремлении достичь «Pax Americana», в котором американские представления об обществе, управлении, жизни, субъектности станут всеобщими и обязательными.
Сегодня и «конец истории», и телеология, и временно линейность, и осевой, векторный характер любой доктрины современности — от христианства до социализма — незаметно уходят на второй план. Как бы ни спорили западные и незападные теоретики по поводу завершенности или незавершенности проекта модерна, они сходятся в одном: прежний вариант целеполагания заменился телеологией совершенно иного типа, которую можно обозначить как нелинейное, ризоматическое, принципиально неконечное
и самовоспроизводящееся целеполагание, как вечно отодвигающийся горизонт потребления.
Не случайно в постмодернистских концепциях глобализации возникли идеи детерриторизации, абсолютной децентрации власти, отсутствия одного центра, выделяемые как основные ее черты, как бы освобождавшие евро-атлантическую цивилизацию от ответственности за модерность. Но рассуждения о внепростран-ственном характере империи и о том, что она везде и нигде одновременно, не убеждают, потому что они звучат снова в прежней логике евро-атлантической цивилизации, которая скрывала свое географическое начало, чтобы представить собственный путь к господству естественным и закономерным. На самом деле евро-атлантическая модель глобализации породила скорее гигантскую концентрацию капитала на мировом Севере и реальную однопо-лярность не только в сфере экономики, но и в сфере культуры, информации, где также работает логика внешней полицентричности при глубинном сохранении западного приоритета. Нации-государства и в самом деле сегодня выступают в качестве инструментов регулирования потоков товаров, денег и новых биополитических субъектов, создавая и новую географию мирового рынка, и новую биополитическую структуру мира. Но незападные оппоненты постмодернистов справедливо отмечают, что финансово-экономические центры, аккумулирующие «власть» в традиционном понимании, пока никуда не исчезли, хотя их роль медленно меняется.
Суть неолиберальной идеологии, выражающей доминирующий на сегодняшний день идеал глобализации, состоит в диктате рынка и постепенном переходе от временной модели развития, «догоняющей модернизации», подтягивания развивающихся стран к западному образцу, как это было еще в середине XX в., к вневременной модели всеобщего потребления, нивелировки, обожествленного рынка, поглотившего все остальные измерения человеческого бытия и ставшего некой конечной и одновременно всегда отодвигающейся от нас, как горизонт, точкой прибытия, как конец света в христианстве. Хотя в постиндустриальную эпоху рынок, в отличие от эпохи либерализма, обретает более скрытые и нюансированные формы и в качестве товара на нем может выступать уже не только материальная продукция, но и личностная идентичность, инако-вость и различие, как и другие элементы сферы культурного воображаемого. По словам Н. Смита, в эпоху неолиберализма центральным противоречием является противоречие между государством и частным рынком и даже террор приспосабливается и функционирует в рамках этой идеологической и практической модели. Поэтому возникает проблема потенциальной угрозы неолиберальной
глобальной экономике из-за соревнования между «частным терроризмом» в стиле Аль-Каеды и «государственным террором» США, Британии, Израиля или Ирака [ibid., p. XV].
Но глобализация не тождественна геополитической экспансии эпохи расцвета наций-государств. Она сохраняет формальные суверенитеты, национальные границы, правительства, хотя территориальное измерение национального суверенитета, а также шлейф характерных традиций и образов мира, которые были с ним связаны, все больше теряют свою главенствующую роль, стремясь к идеальной для глобализации модели центра мира, находящегося «везде и нигде».
Деньги, технологии, люди, товары, культурные артефакты получают, казалось бы, возможность с возрастающей легкостью передвигаться, минуя национальные границы. Правда, это касается далеко не всех. Возникающие новые детерриторизированные наднациональные организмы как своего рода агенты биополитического структурирования территорий, ранее поделенных на нации-государства, колониальные и империалистические системы, постепенно перенимают власть у наций-государств. Пока они не могут сделать это достаточно эффективно, особенно в политической и культурной сферах, потому что сохраняются сформировавшиеся к концу XX в. властные деления и силовые поля внутри мировой системы. Поэтому не стоит абсолютизировать процесс смены модели нация-государство на транснациональные и глобальные сообщества. Он идет неровно в разных сферах и регионах, в частности, как известно, ни одно государство добровольно пока не отказалось от своей территориальной целостности. Более того, в последние десятилетия число новых наций-государств даже выросло. Отрицать целиком категорию пространства еще рано. Существуют воображаемые топосы, которые продолжают хранить историю и прошлое, этнокультурные матрицы, национально-территориальные мифы, и они не сводимы один к другому. Но вместе с тем существуют общность и переклички некоторых действительно глобальных «сюжетов» современности, проявляющихся неожиданно в самых разных локалах.
Очевидно, что в долговременном измерении «ответ» нации-государства мощнейшему процессу глобализации заведомо проигрывает в силу собственной локальности, и все оживившиеся сегодня в мире в той или иной мере идеологии фундаментализма и изоляционизма не способны на самом деле предоставить достойную альтернативу глобализации, потому что формулируются в рамках локальных национальных моделей. Настоящая альтернатива глобализации, по-видимому, возможна только на путях формирования не менее глобальной модели, основанной не на принципах
неолиберализма, а на транскультурации, на позициях критического космополитизма, истинного диалога и подлинного участия.
Несмотря на уверения в стремлении к абсолютной децентрации и детерриторизации, глобализация ведет пока к усилению однопо-люсности современного мира, причем однополюсности, которая действительно не всегда локализуема в рамках устаревших геополитических делений, но при этом не снимает существующих властных иерархий. Только теперь было бы близоруко интерпретировать их лишь в рамках национальных границ и традиций, поскольку в силу вступают более глобальные закономерности, требующие подобных же решений. Бесспорно, что для сегодняшнего времени характерно ощущение сдвига, в том числе и от системы наций-государств с отдельными ячейками национальных культур, к глобальному мировому пространству, наиболее яркой и реализованной метафорой которого выступает паучий образ Интернета, к текучим и гибридным идентичностям и более гибким иерархиям. Расшатывая прежние понятия центра и границы, глобализация адаптируется, легко пересекая ранее незыблемую границу импер-ско-колониального различия, так что уже капитализм становится полицентричным и расплывается в сторону (полу)периферии, пластично адаптируясь к совершенно иным и, казалось бы, чуждым капиталистической системе идеологиям.
В этих условиях естествен поворот в сторону нового укоренения, поиск неких не дискредитировавших себя философских оснований модерности, который западные ученые ведут все равно снова в европейском наследии. Метафора внеположенности является едва ли не центральным знаком всей постсовременности, в какие бы краски она ни была окрашена. Так, Ж. Делёз и Ф. Гватта-ри размышляют о «детерриторизации», «номадизме» и племенной психологии в отвлеченном, абстрактном смысле очередной социально-политической утопии, не связанной с конкретным локалом или историей и потому скрыто неоуниверсалистской [D. Deleuze, F. Guattari, 1992]. «Машина войны» Делёза и Гваттари, как и «племенная номадическая культура», способная с ее помощью разрушать государство, — это абстракции и символы власти и авторитета и свободных сил, которые с ней борются. Те же болезненное внимание к ускользающему пространству и тяга к ретерриториза-ции отличают и Славоя Жижека [£. Zizek, 2000], и Ж. Бодрийяра, и М. Хардта и А. Негри, и Ю. Хабермаса [/. Habermas, 1988], и многих других. С одной стороны, они отказываются от пространства и ставят крест на географии, но с другой — в условиях маргинализации Европы им необходима некая «ретерриторизация», и они ищут ее в интеллектуальной сфере, будь она религиозной и ортодоксально-христианской и отмеченной эпистемологическим расизмом,
как в случае с Жижеком, или марксистской, как в случае с А. Не-гри и М. Хардтом, пытающимися укоренить дискредитировавшие себя идеи марксизма в западном христианстве. Старые новые левые как бы пытаются примириться с европейским и христианским наследием, оставаясь при этом слепыми к колониальности власти и к проекту «этической плюриверсальности», который выдвигается незападными теоретиками. В контексте логики развития модерно-сти, основанной на детерриторизации и провозглашении победы времени над местом, сегодняшнее стремление западной философии к новой укорененности особенно симптоматично. Она в очередной раз маскируется под универсальную, объективную, не связанную с локалом или с определенной традицией, единую для всех истину, а значит, логика модерности остается прежней. Происходит косметическая корректировка с акцентацией других элементов западной традиции, например вместо марксизма возрождается христианство или же вместо западного христианства — иудаизм. Характерно, что во всех рассуждениях европейских левых всегда отсутствует ислам, который воспринимается как олицетворение абсолютно иного.
Начиная с конца 1970-х гг. глобальная экономическая экспансия постепенно стала приводить к эрозии экономической прерогативы в деятельности наций-государств. Успех главным образом американского либерального проекта завоевания мирового господства и экономический интернационализм, лежавший в основе глобализма, оказались столь эффективными, что стали угрожать даже национальным интересам самих США. И как бы ни хотели американцы, на сегодняшний день они уже не в силах контролировать процесс глобализации полностью. Он порождает глобальную оппозицию во всем мире, в самых разных регионах и на разных уровнях. И снова, как и прежде, США оказываются остановлены на своем пути к мировому господству пространственным измерением, локальными историями, которые упрямо не хотят подверстываться под логику западной модерности и глобализации и все чаще порождают некие не менее глобальные альтернативные варианты солидарности в мировом пространстве.
Породив глобализацию, евро-атлантическая цивилизация в определенной мере выпустила джина из бутылки, что в результате оказалось опасным для поддержания ее собственного доминирования. Очень многие средства и инструменты глобализации являются в этом смысле палками о двух концах, которые могут работать как на сохранение мирового господства евро-атлантической цивилизации, так и на его подспудное разрушение изнутри и/или снаружи. Например, посредством Интернета можно эффективно навязывать знания остальному миру, но можно и создавать эффек-
тивные альтернативные эпистемологические проекты и модели, ведущие к альтермодерным возможностям. Вместо тотализации социальных и гуманитарных наук в их западном изводе и утверждения абстрактного универсализма, замешанного исключительно на западной традиции, эти формы альтернативного, или «другого, мышления как мышления самого другого» и критические дискурсы глобализации, созданные на их основе, демонстрируют, что общий знаменатель культуры не находим лишь в евро-атлантическом наследии Нового времени, и при всей его важности для мировой истории и для осмысления глобализации необходимо все же выйти за пределы логики евро-атлантической модерности.
«Иное мышление», «пограничная эпистема», «трансмодерность», «иная современность» — все это понятия, возникавшие очень активно в конце XX в. в самых разных культурных пространствах планеты, объединенные, однако, незападной или не вполне западной позицией внутренних и внешних иных по отношению к евро-атлантической модерности, отмеченных непременно колониальным или имперским различием. Суть этих понятий можно, на мой взгляд, определить как попытку деконструкции модерности снаружи или из пограничной позиции между западной модерностью и незападными формами знания, мышления и мировосприятия. Среди интеллектуалов, чувствительных к этой проблеме и занимающих подобную пограничную позицию, выделяются имена франкоязычного карибского философа Эдуарда Глиссана — автора теории эпистемологической креолизации [E. Glissant, 1997], франко-маг-рибского философа Абделькебира Катиби, сформулировавшего модель другого мышления, основанную на критике как христианства и западной культуры, так и ислама [A. Khatibi, 1983], латиноамериканцев Энрике Дусселя, Анибаля Кихано, Валтера Миньоло, индо-американского ученого Хоми Бабу [H. Bhabha, 1994], предложившего идею «контрмодерности», и многих других. Их можно назвать «критическими космополитами», стремящимися к подлинно планетарному, а не к неолиберальному культурному многообразию с идеей транс- и постнационального мира, которая формулируется с позиции извне модерности как необходимый ей противовес [W. Mignolo, 2000c, p. 721—748]. «Критический космополитизм» в его разных проявлениях является альтернативным неолиберальному варианту глобализации проектом, который происходит как бы на ином уровне, в обход тоталитарного образа глобализации. В промежуточных эпистемологических моделях приверженцев «критического космополитизма» и нового понимания глобального мирового гражданства упор делается не на полюса, а на нюансы и оттенки инаковости, с тем чтобы преодолеть простую бинарность различия, застывшие ценности приверженцев
идеала аутентичности, показной мультикультурный эгалитаризм с его примирительной идеей всеобщего синтеза и тупиковость постмодернистского абсолютного различия. В условиях кризиса наций-государств и неудачи большинства социалистических проектов неокосмополитические теории становятся альтернативами неолиберальной глобализации. Завершение проекта модерна в благоприятном случае окажется связанным именно с актуализацией этих альтермодерных моделей глобализации и приведет к окончательной потере евро-атлантической цивилизацией своего доминирующего положения в мире.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Валтер Д.М. Стойкое очарование (или эпистемологическая привилегия современности и куда двигаться дальше) // Личность. Культура. Общество. 2003. Т. V Вып. 3—4 (17—18).
Bhabha H. The location of culture. L., 1994.
Glissant E. Poetics of relation. Ann Arbor, 1997.
Deleuze G., Guattari F. Nomadology: The war machine. N.Y., 1992.
DusselE. Europe, modernity and eurocentrism // Nepantla. 2000. Vol. 1. N 3.
Fukuyama F. The end of history and the last man. N.Y, 1992.
Habermas J. Der philosophische Diskurs der Moderne. Frankfurt, 1988.
KhatibiA. Maghreb pluriel. P., 1983.
Maldonado-Torres N. The topology of being and the geopolitics of knowledge // City. 2004. Vol. 8. N. 1.
Mignolo W. Local histories: Global designs. Coloniality, subaltern knowledges and border thinking. Princeton, 2000a.
Mignolo W. Coloniality at large: Time and the colonial difference // Time in the making and possible futures. Rio de Janeiro, 2000b.
Mignolo W. The many faces of cosmo-polis: Border thinking and critical cosmopolitanism // Public culture. 2000c. Vol. 12. N 3.
Mignolo W. Jose de Acosta's «Historia natural y moral de las Indias»: Occidentalism, the modern/colonial world and the colonial difference // «Natural and moral history of the Indies» by Jose de Acosta. Durham, 2002.
Quijano A., Wallerstein I. Americanity as a concept or the Americas in the modern world system // International social science journal. 1992. N 134.
Quijano A. Coloniality of power, eurocentrism, and Latin America // Nepantla. 2000. N 1.3.
Quijano A. Globalizacion, colonialidad y democracia // Tendencias Basicas de Nuestra Epoca: globalizacion y democratia. Caracas, 2001.
Smith N. American empire: Roosevelt's geographer and the prelude to globalization. Los-Angeles; L., 2003.
Zizek S. The Fragile Absolute or Why is the Christian legacy worth fighting for? L., 2000.
