CC BY
44
в Темир-Хан-Шуре из-за знамени шариата выглядывают клерикалы и беки..., в Петровске за тем же знаменем стоят подлинные хлеборобы - сила, долженствующая уничтожить старое» [4].
В этой же статье руководитель дагестанских большевиков выступил и против религиозного консерватизма, противоборствующего новому, и выражал уверенность, что он не в силах остановить классовую дифференциацию общества. У Буйнак-ский писал о необходимости скорейшего разъяснения народу его классовых чаяний. Говоря о росте сознания народа и классовой сущности ислама, далее он писал, что трудящиеся все яснее и яснее начинают осознавать свои классовые интересы и убеждаются в том, что «исламская религия заботилась исключительно о неприкосновенности имущества богатеев». У. Буйнак-ский провозгласил союз беднейшего крестьянства и рабочего класса: «Землероб, где бы он ни обрабатывал землю, окажется собратом и соратником рабочему, кто бы он ни был, на каком бы языке он ни говорил, какую бы религию ни исповедовал, сей пробужденный новый боец протянет руку и скажет: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» - ибо в единении, в сознании - сила. Дагестанец уже на этом пути, и никакая сила не свернёт его в сторону» [5, с. 53 ].
В большевистской газете высоко оценили роль У. Буйнак-ского, как выдающегося пропагандиста ленинских идей. «Буйнак-ский, - сказано в статье, - это заря Дагестана, тот, кто принес в эти голые и песчаные горы великое учение коммунизма, великий путь человеческого освобождения» [6].
А. Тахо-Годи об этом периоде жизни У. Буйнакского, в частности, писал: «Вследствие новизны большевизации и отсутствия работников, знающих и горящих активностью, Уллубию приходилось работать за нескольких. Он организовывал полк, он же писал, по словам первого редактора этой газеты Ибрагима Алиева, чуть ли не всю газету целиком» [7, с. 14].
Новый подъём кумыкской публицистики, как и публицистики аварской и лакской, был связан с новым установлением Советской власти в Порт-Петровске и в Дагестане, а также с созданием под руководством У. Буйнакского и Дж. Коркмасова, её областных органов - Военно-революционного комитета. Органы Советской власти приступили к созданию газет на языках народов Дагестана для разъяснения политики Советской власти и начала новой жизни. 2 мая 1918 года областной Военно-революционный комитет обратился с воззванием ко всем трудящимся Дагестана, в котором разъяснялась политика новой власти, направленная
Библиографический список
на обеспечение прав беднейших слоев населения и на ликвидацию частной собственности.
Газета «Дагестанский труженик» агитировала за Советскую власть, освещала революционные преобразования в городе, призывала трудящихся выступать с оружием в руках на защиту своих завоеваний. В воззвании к трудящимся Дагестана она писала: «Товарищи! Интернациональный Военно-революционный комитет, стоящий на страже революции и завоеваний её, призывает вас стать в ряды Красной Армии, в Интернациональный полк, в защиту интересов трудового народа».
Ш.М. Магомедов по поводу этого воззвания писал: «Написанное Уллубием Буйнакским воззвание областного Военно-революционного комитета звучало в горах, как набатный колокол. Воззвание было переведено на аварский, кумыкский, даргинский и лакский языки, оно было расклеено на улицах городов и аулов, и у воззвания ревкома собирались десятки людей. В эти дни грамотные люди, умеющие читать, пользовались необыкновенной популярностью, и народ, затаив дыхание, по нескольку раз слушал программу Советской власти. Листик сероватой бумаги, впитавший в себя пламенную мысль Уллубия, не знал никаких границ. Идеи, изложенные в нем, проникали туда, где горцев еще держали под своим влиянием самозванец - имам Н. Гоцинский и фанатик - карлик Узун-Хаджи. Доходчивей всего в воззвании ревкома были для горцев слова о земле. В ней был источник жизни и благополучия. Никто раньше так просто и отчетливо не ставил этот вопрос» .
Таким образом, публицистика У. Буйнакского вывела кумыкскую и всю дагестанскую публицистику на новые идейные позиции века: на необходимость классовой борьбы ради создания нового общества для трудящихся масс, классовой солидарности трудящихся, независимо от национальной и революционной принадлежности.
У. Буйнакский вместе с З. Батырмурзаевым, С.-С. Казбе-ковым и Дж. Коркмасовым заложили основы большевистской печати в Дагестане путём написания острых политических статей и воззваний, пронизанных ненавистью к классовым врагам и заботой о тружениках. Созданная им весной 1918 года газета «Дагестанский труженик» была первой русскоязычной большевистской газетой, традиции которой в советское время были продолжены газетой «Красный Дагестан», переименованной впоследствии в газету «Дагестанская правда», которая выходит в свет и по сей день.
1. Магомедов Ш.М. Уллубий Буйнакский. Махачкала, 1964.
2. Ахмедов Д. Периодическая печать Дагестана. Махачкала, 1963.
3. Магомедова З. Дагестанская публицистика ХХ века: формирование, развитие, тенденции. Махачкала, 2005.
4. Газета «Дагестанский труженик». 1918; 22 марта.
5. Абдуллатипов А.-К.Ю. Формирование метода социалистического реализма в кумыкской литературе. Махачкала, 1982.
6. Газета «Пролетариат». 1919; 23 августа.
7. Тахо-Годи А. Уллубий Буйнакский. Махачкала, 1957.
References
1. Magomedov Sh.M. Ullubij Bujnakskij. Mahachkala, 1964.
2. Ahmedov D. Periodicheskaya pechat'Dagestana. Mahachkala, 1963.
3. Magomedova Z. Dagestanskaya publicistika HH veka: formirovanie, razvitie, tendencii. Mahachkala, 2005.
4. Gazeta «Dagestanskij truzhenik». 1918; 22 marta.
5. Abdullatipov A.-K.Yu. Formirovanie metoda socialisticheskogo realizma v kumykskojliterature. Mahachkala, 1982.
6. Gazeta «Proletariat». 1919; 23 avgusta.
7. Taho-Godi A. Ullubij Bujnakskij. Mahachkala, 1957.
Статья поступила в редакцию 20.02.16
УДК 82.0
Yuhnova I.S., Doctor of Sciences (Philology), Professor, Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod (Nizhny Novgorod,
Russia), E-mail: yuhnova@flf.unn.ru
Leonova M.P., Doctor of Sciences (Philology), senior lecturer, Georg-August- University of Göttingen (Göttingen, Germany),
E-mail: marianna.leonova-1@phil.uni-goettingen.de
THE PROBLEM OF CROSSCULTURAL COMMUNICATION IN M. LERMONTOV'S PROSE. The article substantiates the idea that in Lermontov's works a new approach to the consideration of a problem of intercultural dialogue is formed. The poet shows the complexity and versatility of this process, perceives it as an interaction, cross-fertilization, rather than as absorption or destruction of the culture and traditions of one nation by another. Particular attention is paid to an analysis of forms and ways of perceiving the poet's geographical space, the dialogues of characters are considered from the perspective of the development of a new semiotic code. The authors come to conclusion, that the internal plot of the development of another culture is formed in the novel. The article also notes an aspect of intercultural communication, associated with interpersonal contacts of different nationalities, and therefore carriers
of distinguished mental paradigms. On the example of the contacts of the main characters of the novel "A Hero of Our Time" and the story "Shtoss" with the characters, having German names, is considered the type of communication "I" - "the other".
Key words: Lermontov, "Hero of Our Time", "Stoss" dialogue, intercultural communication, The Other, dialogue of cultures.
И.С. Юхнова, д-р филол. наук, доц., проф. Национального исследовательского Нижегородского государственного
университета им. Н.И. Лобачевского, г Нижний Новгород, E-mail: yuhnova@flf.unn.ru
М.П. Леонова, д-р филол. наук, науч. сотрудник, Гёттингенский университет им. Георга-Августа, г. Гёттинген,
E-mail: marianna.leonova-1@phil.uni-goettingen.de
ПРОБЛЕМА МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ В ПРОЗЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА*
*Работа проводилась при поддержке РГНФ в рамках гранта № 15-04-00498 «Концептуальные основы современного лермонтоведения».
В статье обосновывается идея о том, что в творчестве Лермонтова сформировался новый подход к рассмотрению проблемы межкультурного диалога. Поэт показывает сложность, многогранность этого процесса, воспринимает его как взаимодействие, взаимообогащение, а не поглощение или уничтожение культуры и традиций одного народа другим. Особое внимание уделено анализу форм и способов восприятия чужого географического пространства, диалоги героев рассмотрены в ракурсе освоения нового для них семиотического кода. Авторы приходят к выводу, что в романе формируется внутренний сюжет освоения чужой культуры. В статье рассматривается и такой аспект проблемы межкультурной коммуникации, который связан с межличностными контактами представителей разных национальностей, а, следовательно, носителей отличающих ментальных парадигм. На примере контактов главных героев романа «Герой нашего времени» и повести «Штосс» с персонажами, имеющими немецкие фамилии, рассмотрен тип коммуникации «Я» - «Другой».
Ключевые слова: Лермонтов, «Герой нашего времени», «Штосс», диалог, межкультурная коммуникация, Другой, диалог культур.
В массовом сознании типичный лермонтовский герой - это гордый одиночка, противопоставивший себя всему миру, страдающий от одиночества, но не способный к контакту, диалогу с другими людьми. Вместе с тем, обращает на себя внимание тот факт, что лермонтовские герои стремятся к общению, им необходим тот, кто сможет если не понять, то хотя бы выслушать, какие внутренние бури сокрушают их души. Этим фактом обусловлен интерес к проблемам диалога в произведениях Лермонтова. Исследования в данной области осуществляются в разных направлениях. Прежде всего, осмысляется характер и структура общения как процесса. В частности, показано, что в произведениях Лермонтова коммуникация строится на несоответствии произносимого и подразумеваемого, следствием чего становится второй план в диалоге. Его называют по-разному: «косвенным» [1], «скрытым» [2], «втором» диалогом [3]1. Так или иначе, несоответствие слова и мысли - осознанная стратегия речевого поведения героев, продуманная, просчитанная. Не случайно в предисловии к «Герою нашего времени» Лермонтов упоминает о разговоре двух дипломатов, и эта аналогия ориентирует, как следует воспринимать роман в целом. Именно этот - второй план в общении - и стремятся уловить («прочитать) партнеры по диалогу. С учётом того, что существенное, истинное, главное не произносится, они и выстраивают свои коммуникативные отношения, которые в произведениях Лермонтова имеют три основных уровня: общение с собой, другим и универсумом.
Мы сосредоточим внимание на таком типе коммуникативных контактов, которые принято называть межкультурным диалогом. Под ним понимается «прямое и опосредованное общение носителей разных культур» [4, с. 77]. Творчество поэта и его судьба дают веские основания для разговора на эту тему2. На наш взгляд, именно Лермонтовым впервые в русской литературе было обозначено новое понимание проблемы взаимодействия культур - в его произведениях контакты представителей разных народов приобретают характер диалога, а не поглощения, уничтожения одного народа другим или выстраивания границ. При этом проблема Лермонтовым обозначается и решается многогранно: он выявляет и разрушительные, и созидательные начала в данном процессе. В «Герое нашего времени» вторжение человека «цивилизации» в мир горцев губительно, потому что, как считает Н.А. Куренова, происходит поверхностное усвоение коренными народами «достижений цивилизации, да и то лишь её темной, разрушительной стороны, приводящей к распаду нравственной стороны личности» [5, с. 19 - 20]. Но в романе принципиально важно сопоставление двух моделей взаимодействия с чужой культурой. Одна из них воплощена в линии «Печорин -Бэла», другая - в образах Максима Максимыча и странствующего офицера. Печорин разрушает мир горцев, Максим Максимыч сам становится «кавказцем», укореняется в чужой для него культурной и географической реальности [6, с. 1127]. Чужое для него
остается чужим, но опыт общения с горцами, жизнь, прожитая с ними бок о бок, делает их поведение, поступки, нравы более понятными, предсказуемыми, объясняемыми. И этим знанием он делится с теми русскими, с которыми сводит его судьба на Кавказе. Максим Максимыч становится проводником в чужую культуру и для Печорина, и для автора записок. А открывая им неизвестную страну, даже испытывает «азарт», удовлетворение, гордость, когда ему удается удивить, поразить своего спутника местными «реалиями» (вспомним его эмоции, когда он видит впечатление, произведенное красотой Бэлы на Печорина). Если же возникает необходимость, то Максим Максимыч выступает ещё и в роли переводчика. Печорину переводит «комплимент», пропетый Бэлой, то есть становится посредником в первом коммуникативном акте героев, позволяет осуществиться диалогу. Странствующему офицеру помогает в его дорожных неурядицах.
И здесь возникает ещё один важный аспект проблемы - проблема понимания не просто языка, но семиосферы чужой культуры. Известно, что можно знать язык, но не суметь установить контакт и осуществить элементарный коммуникативный акт. Максим Максимыч, по сути, учит своего попутчика понимать новую для него действительность на другом - более глубоком уровне: когда не только слово, обозначающее неизвестный предмет, входит в кругозор и лексикон человека, а формируется представление о семиосфере чужого культурного пространства. Это касается как географии, так и мира человека.
В этом и состоит смысл диалогов о предстоящей погоде. Странствующий офицер «прочитывает» природные приметы так, как они действуют в условиях его родной природы, но здесь, на Кавказе, не срабатывают. Жест Максима Максимыча («Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас» [7, с. 280]) и объяснение («Посмотрите, как курится» Гуд-гора [7, с. 281]) - и есть указание на новый природный «код».
Но главное - Максим Максимыч открывает своему попутчику особенности местной коммуникации: «Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места... Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих... Избаловали мошенников! Увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут! [выделено нами]» [7, с. 279]. Как видим, сама диалогическая реплика противоречива - в ней два взаимоисключающих тезиса: «черт их разберет, что кричат» и «я их знаю».
Характерно, что позже возникнет именно эта коммуникативная ситуация: «Извозчики с криком и бранью колотили лошадей, которые фыркали, упирались и не хотели ни за что в свете тронуться с места, несмотря на красноречие кнутов» [7, с. 309]. И Максим Максимыч ничего не сможет ей противопо-
ставить. Оказывается, что, даже зная «рифы» в общении с местными жителями, коммуникативной неудачи избежать не удается. И убеждение, что «я их знаю» - лишь иллюзия. Максим Максимыч знает язык, знает привычки, имеет представление о национальном типе, но он не проник в главное - в мышление, сознание горцев, в то, что существует «сверх языка» и в теории коммуникации называют «кодом», «контекстом».
Это отчетливо проступает в его рассказе о свадьбе, который полон этнографических деталей, бытовых подробностей: «Женщины, увидя нас, прятались»; «У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли с всеми почестями и повели в кунацкую», «Мы с Печориным сидели на почетном месте» [7, с. 286]. Но всё это - констатация, перечисление правил, характерных для уклада горцев. Их содержание, обрядовый смысл ускользает, не комментируется. А любой обряд всегда семиотичен - то есть каждое действие в нем имеет свой ритуальный смысл, сакральное значение, глубинную природу. Однако все это остается закрытым для Максима Максимыча: «Сначала мулла прочитает им что-то из Корана, потом дарят молодых и всех их родственников, едят, пьют бузу, потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной... забыл, как по-ихнему... ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором» [7, с. 286 - 287].
Максим Максимыч оказывается не внутри обряда, а вне него (в этом смысле Печорин, ничего не зная о местных обычаях, органичнее вошел в сам обряд, когда ответил Бэле, подхватив её «игру», реплику). Максим Максимыч лишь формально присутствует среди людей на этом действе. Как мы помним, его сознание больше занято другим: он ждёт опасности. Он, оказавшись на свадьбе, «считал» другой «код» (увидев кольчугу на Казбиче), а потому примечает, где поставили лошадей, и заранее продумывает пути для отхода3. Действия Максима Максимыча мотивируются тем, что свой диалог с чужой культурой он выстраивает в условиях войны. Сама война перестала быть открытым противостоянием, ожесточенным конфликтом, а потому и возникают возможности для контакта, диалога между людьми. Однако культура, ментальность, традиции местных народов для штабс-капитана все же не наполняются исконным смыслом, остаются непонятными и закрытыми. А только в этом случае можно говорить о глубоком погружении в чужую культуру. Ведь, «реальное взаимодействие культур <...> есть не только и не столько передача количества культурной информации, сколько «способ внесения той или иной коррекции» в мирообраз коммуниканта. Иными словами, сущность межкультурной коммуникации состоит в том, чтобы трансплантировать не информацию, а способы ее построения, и следом за этим - создавать такие условия, при которых воспринимающая культура начнет сама генерировать «чужие» структуры» [8, с. 73].
Подобное генерирование новой культуры происходит - на Кавказе начинает возникать новая общность - «кавказцы». Русские на Кавказе обретают свою историю, а вместе с тем рождается и новая хронология. Такой хронологической вехой становится время правления Ермолова: «Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче, - отвечал он, приосанившись. - Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, - прибавил он, - и при нем получил два чина за дела против горцев» [7, с. 283].
Во-вторых, у них формируется свой язык общения с горцами, представляющий собой сочетание русского и местного наречий. Максим Максимыч увещевает Азамата: «Эх, Азамат, не сносить тебе головы <...> яман будет твоя башка» [7, с. 285]. И фраза представляет собой в первой ее части - русскую поговорку, во второй - ее перевод на псевдоместное наречие. Получается, что Максим Максимыч переводит самого себя для лучшего понимания его мысли юношей.
В-третьих, их отличает повышенное чувство опасности, предельная осторожность; они живут с ощущением все же «чужого» мира, предсказуемого именно своей взрывоопасностью, быстротой переходов от мира к конфликту.
Таким образом, Лермонтов обозначает проблему диалога культур не как их конфликт, не как уничтожение и разрушение од-
ного другим, но как сложный процесс взаимодействия, освоения чужого языка и чужой семиосферы.
Диалог персонажей
В свете сказанного выше возникает и такой вопрос о диалоге персонажей в произведениях Лермонтова: является ли диалог в прозе писателя не только основным принципом взаимодействия культур, но и основным принципом взаимодействия протагонистов, т.е. представителей этих культур.
Диалог предполагает наличие Другого как партнера по диалогу. В книге «Язык и мир человека» Нина Давидовна Арутюнова указывает на необходимость наличия другого для понимания себя, открытия в себе новых качеств, ускользающих, когда самопознание осуществляется методом саморефлексии. Она пишет: «Семиотика поведения предполагает наличие другого. [...] Благодаря существованию Другого человек способен вынести суждение о себе самом как об объекте. [...] Другой открывает мне меня. Он конструирует меня как совершенно новый для меня тип. [...] Личности образуют значимые миры, сосуществующие друг с другом и способные входить в семиотические отношения, но не способные входить друг в друга» [9, с. 647 - 648].
В этой связи возникают два вопроса. Есть ли в прозе Лермонтова Другой как личность, сосуществующая с личностью главного героя, но не входящая в него? И что представляет собой диалог между ними, если таковой имеется?
Ограничим наше рассмотрение этих вопросов анализом образов тех немногих немцев, которые представлены в прозе Лермонтова, а именно: Штоссом, доктором Вернером и Апфель-баумом, - проанализируем их отношения с главными протагонистами, выясним их функцию в столь, на первый взгляд, непохожих произведениях, как роман «Герой нашего времени» и повесть «Штосс».
В обоих произведениях Другой представляет собой часть структуры образа главного протагониста, связанного с ним отношениями «часть-целое» и, таким образом, отрицающего наличие Другого как чужеродного элемента. Н.Д. Арутюнова определяет такой тип отношений следующим образом: «Мы чужие и мы чужды друг другу» [9, с. 648]. При этом в повести «Штосс» выявляемая на тематическом уровне оппозиция между главным протагонистом Лугиным и Штоссом при более детальном рассмотрении раскрывается как аналогия между ними. В «Герое нашего времени», напротив, эксплицитно многократно подчеркнутая аналогия между протагонистами оказывается оппозицией.
Как в организации текста, так и в структуре личности главного героя обоих произведений наблюдается сходство. Как в «Штоссе», так и в «Герое нашего времени» мы имеем дело с фрактальной композицией и шизоидным расщеплением личности протагониста.
Что мы знаем о главном герое «Штосса»? Вернувшись из Италии, где он три года лечился от ипохондрии, в Петербург, Лу-гин, «имея независимое состояние, мало родных и несколько знакомых», хотел провести здесь зиму. В Италии герой не излечился, но оттуда «вернулся истинным художником» [10, с. 483]. Об этом мы узнаем из уст рассказчика, который и предлагает перспективу на Лугина, отличную от перспективы последнего, и дает возможность, с одной стороны, оценить поступки Лугина, с другой - увидеть раздвоенность его личности: «.вообще комнаты имели какую-то странную несовременную наружность. Они, не знаю почему, понравились Лугину» [10, с. 489].
Если в «Герое нашего времени» раздвоенность протагониста эксплицитно подчеркивается им самим: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его» [7, с. 442], - то в «Штоссе» она обнажается в реакции рассказчика и Минской на действия главного героя, которые вызывают у них непонимание, и, следовательно, входят в противоречие со знакомым им образом: «Он встал, взял шляпу и вышел. Она посмотрела ему вослед с удивлением» [10, с. 485]. Казалось бы, немотивированная реакция героини имеет единственную функцию - маркирование странности поведения главного героя.
Противоречивость протагониста становится очевидной как в его реакциях и желаниях, так и в его самоощущении: «Он начал ходить по комнате; небывалое беспокойство им овладело; ему хотелось плакать, смеяться... он бросился на постель и заплакал: ему представилось все его прошедшее, он вспомнил, как часто бывал обманут, как часто делал зло именно тем, которых любил, какая дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слезы, вызванные им из глаз, ныне закрытых навеки, - и он с ужасом заметил и признался, что он недостоин был любви безотчетной и истинной, - и ему стало так
больно! так тяжело!» [10, с. 493 - 494]. При этом мысль, что он недостоин любви, не отпускает Лугина: «С некоторого времени его преследовала постоянная идея, мучительная и несносная, тем более, что от нее страдало его самолюбие [...]он твердо убедился, что степень его безобразия исключает возможность любви» [10, с. 492 - 493]. Осознавая свое внешнее безобразие, Лугин проецирует это же качество и на свой внутренний мир -постигает в себе безобразие внутреннее. Следствием этого «открытия» становится измененное внутреннее состояние - героем овладевает «непостижимая лень». Для кого непостижимая? Для Лугина. В неспособности контролировать ситуацию герой открывает для себя невозможность любви истинной, т. е. безотчетной, не контролируемой разумом. Для Лугина любовь является не любовью к Другому, а возможностью полного растворения одного в другом и, следовательно, исключает наличие другого. Что мы и обнаруживаем в его ночных собеседниках - они продукт его творчества. Обе «головки» Лугин, будучи истинным художником, создал сам. Голова старца, воплотившаяся в ночное приведение, женская головка, воплощающая в себе женщину-ангела, и портрет на стене образуют между собой аналогию. Несмотря на кажущуюся оппозицию между отвратительным стариком, портретом на стене и женской головкой, все они имеют общий знаменатель, а именно: что-то неопределенное, неприятно поражающее в улыбке и глазах. Все три произведения, в которых дышало «какое-то неясное, но тяжелое чувство» [10, с. 492], проекция души самого Лугина.
В описании всех названных протагонистов используется приём отрицания. Так, дом Штосса не имеет надписи на табличке и сначала возникает в воображении главного протагониста, а затем как ответ на его суггестивный вопрос. Этот же ответ при повторном вопросе об имени старика обнуляется репликой последнего «Что-с?», звучащей как имя «Штосс», так и воспринимаемой главным героем, но по своей сути не являющейся таковым.
Так же, через отрицание, представлен и портрет «человека. в бухарском халате»: в целом выполненный плохо, за исключением головы, выписанной, как и на работах Лугина, хорошо, он представляет собой нечто неопределенное. Наиболее удавшаяся деталь портрета - улыбка - постоянно ускользает, не позволяет себя зафиксировать, т. е. динамически меняется, подобно тому, как постоянно трансформируется фигура старика: «...вся его фигура изменялась ежеминутно, он делался то выше, то толще, то почти совсем съеживался» [10, с. 495]. Женщина-ангел тоже эфемерна, а потому не поддается позитивному описанию: «...то были краски и свет вместо форм и тела, теплое дыхание вместо крови, мысль вместо чувства; то не был также пустой и ложный призрак...» [10, с. 498].
Дефиниция через отрицание отражает невозможность позитивного определения Другого и, следовательно, невозможность его восприятия как отдельного существа. Сам Лугин тоже описывается через отрицание как «человек среднего роста, ни худой, ни толстый, не стройный, но широкоплечий» [10, с. 485]. Его восприятие Другого связывается с глаголом «казалось», отрицающим объективные характеристики Другого: «на него смотрели страстные, глубокие глаза, которые, казалось говорили» [10, с. 499-500].
Невозможность восприятия Другого вне самого себя отражается также в невозможности диалога с ним. Женщина-ангел молчит. Старик произносит какие-то слова. Но является ли общение между Лугиным и стариком, Лугиным и дворником, Лугиным и Минской диалогом? Старик в разговоре с Лугиным предлагает сыграть в штос, ставит «это» и повторяет только одно слово «середа», написанное на портрете, при этом Лугин никак не реагирует на это слово и сам определяет время игры. Весь разговор состоит из вопросов и ответов самого Лугина: «-А! В середу! -вскрикнул в бешенстве Лугин; так нет же! - не хочу в середу! - Завтра или никогда! Слышишь ли?» [10, с. 496]. При этом реплики героя отделены друг от друга знаком тире, что подчёркивает характер разговора как диалога Лугина с самим собой. В беседе с дворником Лугин тоже предлагает ответ на мучивший его вопрос сам и лишь хочет услышать его подтверждение: «Не может быть, верно, Штосса! - вскрикнул невольно Лугин. - Нет, был Кифейкина - а теперь так Штосса! - отвечал дворник, не подымая головы» [10, с. 487].
Невозможность диалога эксплицитно подчеркивается в разговоре Лугина с Минской: «-Здравствуйте, мсье Лугин, - сказала Минская кому-то; - я устала... скажите что-нибудь! - и она опустилась в широкое пате возле камина: тот, к кому она
обращалась, сел против нее и ничего не отвечал» [10, с. 481]. Очевидна самодостаточность говорящего в данной ситуации: Минская обращается к кому-то (не важно, к кому) и хочет услышать что-то (не важно, что). Партнер по диалогу - Лугин - вообще не считает должным как-либо реагировать на вопросы и просьбы Минской, т. е. ее воспринимать: «-Вам опять хочется в Италию! - сказала она после некоторого молчания - Не правда ли? - прибавила она. Лугин в свою очередь не слыхал вопроса, он продолжал...» [10, с. 481]. Диалог представляет собой два монолога, существующих автономно, развивающихся каждый сам по себе. Вопросы имеют характер утверждений и не требуют ответов, тем более что они игнорируются слушающим.
Итак, в отрывке «Штосс» отношения между протагонистом и Другим имеют фрактальную структуру, т. е. сходства части и целого. Другого не существует как партнера по диалогу. Его функция заключается не в видении протагонистом себя через перспективу Другого, а в подтверждении своей собственной перспективы на мир и создании своей реальности согласно этой перспективе.
Можно предположить, что подобная стратегия характерна только для «фантастической повести» (как чаще всего определяют жанр «Штосса»), а в романе «Герой нашего времени», далеком от фантастики, мы найдем Другого и увидим, что протагонист вступает в диалог с ним.
Доктор Вернер - пример аналогии с главным протагонистом, развертывающейся в оппозицию. Оппозиция эта обнаруживается уже в первом предложении, знакомящим нас с героем: «Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский» [7, с. 366]. Во избежание недоразумений по поводу национальности Печорин объясняет, что он имеет в виду, одновременно подчеркивая раздвоение, лежащее в основе образа Вернера: «Я знал одного Иванова, который был немцем» [7, с. 366]. Попутно заметим, что имя в художественном произведении является не случайным, оно определяет характер, является «.ядром литературного характера как особой семиотической диспозиции» [11, с. 8]. Не останавливаясь на созвучности фамилии Вернер с Вер-тером Гёте (что в свою очередь объясняет такие черты характера доктора, как романтичность и сентиментальность, о которых свидетельствуют и рассуждения героя о женитьбе, и его поведение при прощании с Печориным, и прямые оценки Вернера как поэта и «души испытанной и высокой» [7, с. 367] в журнальных записях Печорина) и, конечно, на прозвище Мефистофель, заметим лишь, что в отличие от Штосса доктор Вернер описывается не через отрицание, а через противопоставление «но». В обоих случаях подобный принцип введения образа рождает ощущение его «ускользания», невозможности его однозначного определения, что приводит к амбивалентному прочтению.
Каталин Кроо в статье «Буквальный повтор и перевод в свете семиотического перевоплощения в романе Лермонтова «Герой нашего времени» приходит к выводу, что «фигуру Вернера, действительно, возможно интерпретировать в качестве семиотического посредника. Семиотическое посредничество касается основного трансформационного семантического сюжета и в его авторефлексивном аспекте» [12, с. 497 - 498]. А Б.Т. Удодов определяет героя как двойника Печорина [13, с. 102].
Печорин, говоря о докторе, называет его единственным своим собеседником, т.е. мы можем предположить наличие диалога между протагонистами. Какой же характер имеет этот диалог и можно ли беседу между Печориным и доктором Вер-нером назвать диалогом? По мнению Н.Д. Арутюновой, одним из наиболее важных параметров диалога является целеори-ентированность [9, с. 649]. Очевидно, что для Печорина и доктора она не может заключаться в познании себя или открытии для себя партнера: «.мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку» [7, с. 369]. В этой записи Печорина подчёркивается аналогия между ним и Вернером, воспринимаемая главным протагонистом как родная и вследствие ее понятности удобная. О «чуждости и чужерод-ности» как принадлежности Другого в данном случае не может быть и речи. Доктор Вернер является частью Печорина и в таком качестве воспринимается им, что на уровне языковых средств находит свое отражение в многократном повторении местоимения «мы»: «Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть; мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости. Скажите мне какую-нибудь новость» [7, с. 369]. Целью разговора между Печориным и доктором Вернером является предоставление информации, не известной партнеру. Ска-
занное собеседником должно соответствовать, таким образом, двум критериям: быть информативным и новым для слушателя.
Информация, сообщаемая Печорину Вернером, не соответствует ни одному из названных критериев. Так, в Журнале Печорина приведены два разговора главного героя с доктором Вернером. Первый строится по принципу угадывания реплик другого: «В вашей галиматье, однако, есть идея. - Две! - отвечал я. - Скажите мне одну, я вам скажу другую. [...] Доктор! Решительно нам нельзя разговаривать. Мы читаем в душе друг друга» [7, с. 370]. Предлагаемые в беседе сведения не являются ни информативными, ни новыми. Информативность сводится к сообщению доктора, что Вера в Пятигорске. Во втором диалоге доктор просто подтверждает сведения, сообщенные ему Печориным: «Против вас точно есть заговор» [7, с. 436]. И в этом случае информация Вернера не удовлетворяет ни одному из критериев: она не информативна и не нова. Таким образом, разговоры с доктором Вернером не являются диалогами в силу отсутствия их «целеориентированности», с одной стороны, и в силу аналогичности Вернера с Печориным, с другой.
Ответ о функции доктора Вернера в романе становится более очевидным при рассмотрении такого второстепенного персонажа, как фокусник Апфельбаум. Соотношение двух героев возможно в силу того, что они наделены немецкими фамилиями.
Апфельбаум удостоен лишь короткого упоминания Печорина («Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум ...вышеупомянутый фокусник, акробат, химик и оптик» [7, с. 428]), в котором отмечена многогранность его талантов. Эта особенность выводит на мысль о расщеплении его личности, а подкрепляется она, конечно, тем, что Лермонтов наделяет героя говорящим именем, которое вводит библейский контекст искушения и падения: Apfelbaum (нем.) - яблоня, т.е. райское дерево.
Функция образа Апфельбаума заключается в создании Печорину условий для возможности обладания предметом его во-
Библиографический список
жделения. Все жители направляются на представление, и Печорин наконец-то может посетить Веру: «Моихлюдей и горничных не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно. - А-га! - подумал я, - наконец-таки вышло по-моему» [7, с. 428 - 429].
При этом следует отметить, что Вера с давних пор является предметом страсти Печорина и именно доктор Венер сообщает главному протагонисту о её приезде в Пятигорск, т. е. делает возможным первый шаг на пути к обладанию ею.
Таким образом, все три рассмотренные нами протагониста: Штосс, доктор Венер и Апфельбаум - выполняют общую функцию - они дают главному герою надежду на обладание объектом его вожделения. Нужно отметить, что эта надежда так и остается надеждой: Лугин пытается выиграть у Штосса свою мечту и не выигрывает, Печорин мчится за своей любовью и загоняет своего коня, так и не настигнув её.
Возвращаясь к функции диалога между протагонистами в прозе Лермонтова, обобщим её следующим образом. В прозе Лермонтова нет ни Другого, ни диалога как общения с этим Другим. Есть Другой как часть фрактальной структуры главного героя, и функция этого Другого заключается в эксплицитном представлении этой части с целью узнавания её в герое как целом.
Примечания
1. Э.Г. Герштейн говорит о «втором» диалоге, «который ведут между собой отдельные фразы и словосочетания, повторяющиеся и варьирующие друг друга на протяжении всех частей «Героя нашего времени» [3, с. 74].
2. Известен интерес Лермонтова к истории своего рода по отцовской линии, стремление узнать, кто был его легендарным предком: испанец Лерма или шотландец Лермонт. Но важнее в этом контексте служба поэта на Кавказе, когда контакты с горцами стали повседневностью [6].
3. Ср.: та же самая модель поведения Печорина в доме «контрабандистов».
1. Серман И. Михаил Лермонтов: Жизнь в литературе: 1836-1841. Москва: РГГУ, 2003.
2. Юхнова И.С. Поэтика диалога и проблема общения в прозе А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова. Диссертация ... доктора филологических наук. Нижний Новгород, 2012.
3. Герштейн Э.Г. «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова. Москва: Художественная литература, 1976.
4. Зинченко В.Г., Зусман В.Г., Кирнозе З.И., Рябов Г.П. Словарь по межкультурной коммуникации: Понятия и персоналии. Москва: Флинта: Наука, 2010.
5. Куренова Н.А. Диалог культур в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Современные наукоемкие технологии. 2007; 6: 19 - 20.
6. Юхнова И.С. Очерк «Кавказец» в контексте творчества М.Ю. Лермонтова. Современные проблемы науки и образования. 2015; № 1-1: 1127.
7. Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. Собрание сочинений: в 4 т. Москва, Ленинград, 1959; Т. 4: 275 - 474.
8. Алексеев П.В., Алексеева А.А. «Запад - Россия - Восток» в системе духовных координат русской культуры XIX века. Диалог культур: поэтика локального текста. Горно-Алтайск, 2012: 71 - 74.
9. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. Москва, 1998.
10. Лермонтов М.Ю. Штосс. Собрание сочинений: в 4 т. Москва, Ленинград, 1959; Т. 4: 480 - 500.
11. Фаустов А.А., Савинков С.В. Игры воображения, историческая семантика характера в русской литературе. Воронеж: Научная книга, 2013.
12. Кроо К. Буквальный повтор и перевод в свете семиотического перевоплощения в романе Лермонтова «Герой нашего времени». Универсалии русской литературы. Воронеж: Научная книга, 2015; 6: 488 - 501.
13. Удодов Б.Т. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Москва: Просвещение, 1989.
References
1. Serman I. MihailLermontov: Zhizn' vliterature: 1836-1841. Moskva: RGGU, 2003.
2. Yuhnova I.S. Po'etika dialoga i problema obscheniya v proze A.S. Pushkina i M.Yu. Lermontova. Dissertaciya ... doktora filologicheskih nauk. Nizhnij Novgorod, 2012.
3. Gershtejn 'E.G. «Gerojnashego vremeni» M.Yu. Lermontova. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1976.
4. Zinchenko V.G., Zusman V.G., Kirnoze Z.I., Ryabov G.P. Slovar' po mezhkul'turnoj kommunikacii: Ponyatiya i personalii. Moskva: Flinta: Nauka, 2010.
5. Kurenova N.A. Dialog kul'tur v romane M.Yu. Lermontova «Geroj nashego vremeni». Sovremennye naukoemkie tehnologii. 2007; 6: 19 - 20.
6. Yuhnova I.S. Ocherk «Kavkazec» v kontekste tvorchestva M.Yu. Lermontova. Sovremennye problemy nauki i obrazovaniya. 2015; № 1-1: 1127.
7. Lermontov M.Yu. Geroj nashego vremeni. Sobranie sochinenij: v 4 t. Moskva, Leningrad, 1959; T. 4: 275 - 474.
8. Alekseev P.V., Alekseeva A.A. «Zapad - Rossiya - Vostok» v sisteme duhovnyh koordinat russkoj kul'tury XIX veka. Dialog kul'tur: po'etika lokal'nogo teksta. Gorno-Altajsk, 2012: 71 - 74.
9. Arutyunova N.D. Yazyk i mir cheloveka. Moskva, 1998.
10. Lermontov M.Yu. Shtoss. Sobranie sochinenij: v 4 t. Moskva, Leningrad, 1959; T. 4: 480 - 500.
11. Faustov A.A., Savinkov S.V. Igry voobrazheniya, istoricheskaya semantika haraktera vrusskoj literature. Voronezh: Nauchnaya kniga, 2013.
12. Kroo K. Bukval'nyj povtor i perevod v svete semioticheskogo perevoploscheniya v romane Lermontova «Geroj nashego vremeni». Universalii russkojliteratury. Voronezh: Nauchnaya kniga, 2015; 6: 488 - 501.
13. Udodov B.T. Roman M.Yu. Lermontova «Gerojnashego vremeni». Moskva: Prosveschenie, 1989.
Статья поступила в редакцию 10.03.16
