CC BY
58
УДК 82
UDC BZ
А.П. ДУДКО
кандидат филологических наук, Орел E-mail: [email protected]
A.F. DUDKO
Candidate of Philology, Orel E-mail: [email protected]
ПОРТРЕТ КАК СРЕДСТВО ВЫРАЖЕНИЯ СУБЪЕКТИВНОГО НАЧАЛА В ПОВЕСТЯХ О СМУТНОМ ВРЕМЕНИ
PORTRAIT AS A WAY OF EXPRESSION OF THE SUBJECTIVE BEGINNING IN STORIES
ABOUT THE TIME OF TROUBLES
В статье анализируются разные формы портретного описания в исторических повестях начала XVII века. Синтез визуальных и характерологических элементов в описании исторических деятелей является открытием литературы о Смутном времени.
Ключевые слова: автор, Катырев-Ростовский, Хворостинин, словесный портрет, характер, визуальность.
In the article different forms of the portrait description in historical stories of the beginning of the XVII century are analyzed. Synthesis of visual and characterological elements in the description of historical figures is a discovery of literature of the time of troubles period.
Keywords: author, Katurev-Rostovski, Hvorostinin, descriptive portrait, character, visuality.
Словесный портрет как способ изображения человека безоговорочно признается одним из основных художественных средств в мемуарной литературе. В диссертационном исследовании И.С. Рудневой указывается, что особенно значимым этот структурный элемент становится в мемуарно-автобиографических сочинениях, так как «находится в глубокой взаимосвязи с жанром произведения, с авторскими интенциями, а также с другими структурно-смысловыми элементами внутри художественного целого и, конечно, оказывается включенным в общую канву повествования» [16, с. 14]. По мнению Г.Г. Елизаветиной, использование портретных характеристик в мемуарах - «знак довольно высокой ступени развития мемуарного жанра» [9, с. 47]. А.М. Агеева считает портретное описание неотъемлемой частью мемуарно-автобиографической литературы [1, с. 15].
Возникновение словесного портрета в русской литературе, как правило, связывают с кардинальной перестройкой сознания книжника на рубеже XVIII и XIX веков: «Литературный портрет реального человека, - указывает И.П. Еремин, - завоевание литературы нового времени» [10, с. 97]. Первые опыты портрети-рования В.В. Башкеева «обнаруживает» в творчестве Н.М. Карамзина [3, с. 149], А.А. Дубровин объясняет появление портрета в литературе интенсивным развитием русской живописи в конце XVIII века [8, с. 60], А.В. Антюхов возникновение словесного портрета с европейским влиянием, открытиями культуры барокко, и особенно - классицизма [2, с. 339].
Но в медиевистике существует и прямо противо-
© А.П. Дудко © А.Р. Dudko
положная точка зрения. Так, А.Б. Никольская на основе анализа оригинальных и переводных памятников («Повесть временных лет», «Девгениево деяние», хроники Амартола и Логофета, Ипатьевская и Никоновская летописи) доказывает существование словесного портрета уже на самых ранних этапах развития древнерусской литературы [13, с. 191-200]. В.В. Кусков связывает появление искусства словесного портретирования с изменениями, произошедшими в сознании человека в эпоху Смуты и необходимостью изображения внутренних противоречий в описании исторических персонажей: «Прямолинейные характеристики человека литературы XVI века начинают заменяться более глубоким изображением противоречивых свойств человеческой души» [12, с. 244]. А.С. Демин отмечает, что портрет или поэтика внешности литературного героя возникает в древнерусской книжности тогда, когда устаревает летописный принцип изображения, потому что «летописец не выделял внешность человека как самостоятельную категорию» [7, с. 146], а физиогномическую лексику использовал в особом плане: «взор» - не взгляд, а "факт глядения"»; «образ» - указание «на некое действие, на "виденье" кого-то со стороны» [7, с. 50].
С появлением в литературе описания внешности реального человека возникают и тенденции, знаменующие отказ от летописного канона.
К началу XVII века уже существовали образцы подробного воссоздания внешности.1 Причем в ряде
1 Так, в автобиографической повести Мартирия Зеленецкого есть образ привидевшейся герою во сне Богородицы, изобилующий подробностями и деталями.
случаев словесный портрет приобретал новые художественные функции: книжник уже не просто фиксировал факты и события, но и представлял в произведении собственное видение реальных лиц.
Определенные принципы создания портрета книжники начала XVII века могли почерпнуть из живописных и иных художественных источников. Исследователи древнерусского искусства прямо указывают на то, что традиция точного воспроизведения внешних черт государственных лиц и иерархов церкви восходит к начальным стадиям формирования русского искусства и развивается на протяжении многих столетий. Так, И.М. Снегирев утверждал: «Предки наши издревле, по своей набожности, тщательно хранили черты тех, которых они уважали при жизни их за благочестие и святость» [17, с. 20]. Функции портрета выполняли фрески на стенах храмов (сравнительный анализ изображения Анны Ярославны, дочери Ярослава Мудрого, на фреске Софийского собора с графическими и скульптурными изображениями королевы Франции доказал их портретное тождество), рисунки на страницах хронографов, надгробные покровы и доски; парсуны как переходный жанр от иконы к портрету создавались, присылались, привозились и даже заказывались за границей, а по их образцу писались русские портреты. Так, например, одна из самых ранних русских парсун - изображение князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского - датируется началом XVII века, как и изображение Дионисия, после смерти которого «многие изографы собрались к его гробу списывать его лицо» [17, с. 20]. Эти изображения характеризуются особой точностью и детализи-рованностью: «На лице у Скопина светло-коричневые санкиры и золотистые охрения с оранжевым оттенком значительно светлее и теплее по своей тональности, чем в портрете Федора Ивановича. Пластичность лица передана искусным приемом плави <...> На портрете Федора Ивановича не сохранилось никаких следов нимба, обычно изображавшегося в Х'^-Х'УП веках на всех надгробных и иконных портретах царей. Это придает ему исключительно светский характер» [14, с. 61-62].
Авторы исторических повестей о Смуте, особенно близкие ко двору, использовали приемы портретной живописи, но пошли дальше простого воспроизведения внешнего облика человека. В своих сочинениях они создавали более или менее развернутые психологические характеристики, на фоне которых портрет приобретал цельность и становился одним из важнейших структурных компонентов повествования.
Принципы создания словесного портрета в литературе начала XVII века характеризовались следующими особенностями.
1. Физиогномические черты, если они и появлялись в произведении, обязательно предваряли характеристику поступков или деяний исторических личностей.
2. В повестях Смутного времени происходит взаимопроникновение описаний внешних и внутренних свойств личности.
Исходя из этих наблюдений, при рассмотрении
принципов портретирования в исторических повестях следует, на наш взгляд, учитывать как этикетные элементы (восходящие к предшествующей книжной традиции), портретно-визуальные (т. е. относящиеся к непосредственному зрительному восприятию), так и характерологические.
Тип портретного описания, развиваемого авторами исторических повестей о Смуте, по терминологии, предложенной А.В. Антюховым, мы предлагаем называть визуально-характерологическим портретом. Его появление в «Летописной книге» И.М. Катырева-Ростовского связывается с образом Бориса Годунова, характеристика которого открывается хвалебными словами: «Той ж Борис образом своим и дЪлы множество людей превзошет; никъто бъ ему от царьских синьклит подобно во благолЪпии лица его и в разсужении ума его...» [15, с. 360] В таком описании царя Бориса автор больше следует летописной традиции, чем пытается создать реальный портрет. Высокопарное описание Годунова является в большей степени данью этикетной традиции изображения царствующих особ. Лишена реальных деталей и характеристика личных качеств Бориса: «милостивъ и благочестив», «во многом разсу-жении доволенъ, и велЪрчивъ зело» [15, с. 360, 362].
Небольшая по объему «этикетная» характеристика продолжается более развернутым перечислением его деяний: жестокость по отношению к оболганным политическим противникам («немилостиво мучити повелЪхъ»), которая искренне возмущает автора «Летописной книги», проявление властолюбия и гордыни и, наконец -обвинение в политическом убийстве царевича Дмитрия в Угличе «ради дела» [15, с. 364]. Все это, по мнению И.М. Катырева-Ростовского, является доказательством того, что Годунов не имел прав на престол не только по праву по рождения, а по своим личностным качествам.
Наибольшее количество визуальных элементов обнаруживается в словесных портретах, вынесенных автором в особый композиционный раздел - «Надписание вкратце о ЦарЪх Московских: и о образЪхъ ихъ, и о возрастЪхъ, и о нравехъ». Структурирование описаний здесь проводится по единому принципу: сначала дается визуальный элемент, затем раскрываются черты характера и влияние личностных качеств на действия и поступки исторического лица, корректируемые непосредственными впечатлениями автора как очевидца.
Так, в описании Ивана Грозного И.М. Катырев-Ростовский прежде всего обращает внимание на внешние черты. Царь Иван отличается «образом не лЪпым», глаза его «серы», нос «протягновен и покляпъ», «воз-растомъ великъ бяше, сухо тЪло имЪя, плечи имЪя высоки, груди широки, мышцы толсты» [15, с. 422]. И это принципиально отличается от этикетной традиции.
Следует отметить, что характеристика невыразительной внешности Ивана IV, данная автором «Летописной книги», не совпадает с теми описаниями, которые обнаруживаются в других мемуарных источниках. Так, английский дипломат Джером Горсей писал: «В заключение скажу о царе Иване Васильевиче. Он
был приятной наружности, имел хорошие черты лица, высокий лоб, резкий голос - настоящий скиф...» [6, с. 93]. Даниил Принц, посол Священной Римской империи, после своего посещения Москвы в 1576 году отмечал, что русский царь очень высок ростом, полон сил, толст, с большими глазами, «которые у него постоянно бегают, наблюдают все тщательным образом. Борода у него рыжая с небольшим оттенком черноты, довольно длинная и густая...»[11, с. 148].
Справедливости ради стоит сказать, что и эти свидетельства могут быть подвергнуты сомнению в контексте антропологических данных, полученных в XX столетии русским скульптором-антропологом М. М. Герасимовым. Создатель общепризнанной методики восстановления внешнего облика человека на основе скелетных остатков так описывал реконструированный им портрет Ивана Грозного: «Прежде всего он был высок и дороден (рост - 178 см, вес - не менее 85-90 кг) <...> очень силен, смолоду хорошо тренирован <...> При этом обнаружилось, что правая ключица была короче, левая лопатка больше и массивнее. Весь торс очень асимметричен, <...> в последние годы своей жизни Иван Грозный сильно пополнел. <. > Антропологическое изучение дает возможность говорить, что по своему типу Иван Грозный ближе всего был к динарскому, т. е. основному антропологическому типу, характерному для славян. Однако индивидуальные особенности строения черепа (форма орбит и носа) указывают на влияние каких-то, видимо, южноевропейских кровей. <. > Любопытной особенностью лица является большая его асимметрия, неравной величины глаза (правый меньше)» [5, с. 140-141].
Несоответствие словесных описаний исторической реставрации, заключающиеся в подчеркивании общего впечатления («лицом некрасив» - «хорошие черты лица», «сухопар» - «толст»), свидетельствуют о том, что они имеют разные источники: так, В. В. Кусков считает, что облик Ивана Грозного, созданный И. М. Катыревым-Ростовским, совпадает с его надгробным портретом-парсуной, хранящимся в Копенгагенском национальном музее [12, с. 242], тогда как донесения иностранцев представляют собой непосредственные впечатления, выраженные дипломатически корректным языком.
Действительно, сопоставление характеристик дает возможность утверждать, что И.М. Катырев-Ростовский воспроизводил внешность русского царя по его живописному оплечному портрету - «Копенгагенской парсуне», отличающейся необыкновенной точностью в передаче антропологических черт лица Ивана IV.2 Но изображенный И.М. Катыревым-Ростовским облик весьма далек от того, как мог в реальности выглядеть царь на закате своей жизни. И это вполне объяснимо тем, что в силу своего юного возраста он мог не помнить, как выглядел Иван Грозный. Следовательно, точное описание внешности царя не являлось сверхзадачей
2 Исходя из исследований М.М. Герасимова, можно говорить о том, что диспропорции лица и глазниц, крючковатый нос являются отличительной чертой представителей рода Палеологов.
автора «Летописной книги»: портрет выполнял иные, чисто художественные функции. Открывая описание русских царей характеристикой внешности Грозного, И.М. Катырев-Ростовский выводил читателей на особый уровень осмысления этой исторической личности. Считая, как и другие авторы исторических повестей, Ивана IV причиной бед страны, в передаче внешних черт Ивана Грозного И.М. Катырев-Ростовский явно хотел выразить свое негативное отношение к этому историческому персонажу.
Xарактерологические элементы, в противоположность изобразительным, представлены в словесном портрете Ивана Грозного более обширно. При этом автор стремится быть объективным, называя наряду с отрицательными и положительные качества царя: «Муж чюднаго разсужения, в науке книжнаго почитания доволен, многорЪчивъ зело, ко ополчению дерзостенъ и за свое отечество стоятеленъ» [15, с. 422]; «Воинство велми любляше и требующая ими от сокровища своего неоскудно даваше» [15, с. 422]. Между этими предложениями располагается характеристика отрицательных черт, которая более развернута и напоминает судебное заключение. Автор «Летописной книги» обвиняет Ивана IV в жестокости, бессмысленных казнях, разорении и разграблении неугодных городов, истреблении священников, блуде. Особенно выразительно построена завершающая часть психологического портрета: «. многая грады своя поплени, и многия святительския чины заточи и смертию немилостивою погуби, и иная многая содЪяхъ на рабы своя, и много жен и дщерей блудом оскверниша» [15, с. 422].
Обвинения, предъявляемые автором «Летописной книги», оказываются тем выразительнее, чем сильнее контраст между природными задатками Ивана Грозного и его преступлениями. Именно потому портрет этого деятеля в изображении И.М. Катырева-Ростовского приобретает зловещие черты.
Описание царя Федора Иоанновича, намного меньшее по объему, также начинается с описания внешнего вида, где подчеркивается невыразительность его монашеского облика: из конкретных свойств называется рост - «возрастом мал бъ» [15, с. 422]. При этом особо отмечаются такие душевные качества его личности, как смирение, щедрость и милость к нищим. Xристианские устремления Федора резко контрастируют с деяниями его отца и высоко оцениваются автором повести: «За сие же спасеное дъло богъ царство его мирно огради, и враги под нозъ ево покори и время благоутишно по-даде» [15, с. 422]. Нельзя не отметить, что среди всех представленных портретов этот - самый невыразительный, так как несет на себе явные черты иконописной традиции: минимум характерных деталей, преобладающим оказывается монашеский тип поведения, который во многом повторяет жития святых: «. смирением облажен, о душевной вещи попечение имЪя, на милость всегда предстоя и нищим, требующая, подавая - о мирских же ни о чемъ попечение имЪя, токмо о душевномъ спасении» [15, с. 422].
Описание царя Бориса хоть и строится по той же портретной схеме, но оказывается одним из самых парадоксальных: с одной стороны, в его образе подчеркивается внешняя красота («благолЬпием цветуще, образомъ своимъ множество людей превозшед»), ум и доброта («в разсужении ума своего доволенъ и сладкорЬчивъ велми, благовЬрен и нищелюбив»), управленческие способности («И строителен зело, о державЬ своей и многое попечение имЬя и многое дивное осебЬ творяше») [15, с. 422], с другой стороны, в его характере отмечается только один недостаток, который как бы перевешивает в глазах автора все добродетели: «Единое ж имЬя неисправление, и от бога отлучение: ко врачемъ сердечное прилежание и ко властолюбию несытное желание; и на прежбывших ево царей ко убиению имЬя дерзновение, от сего ж возмЬздие восприят» [15, с. 424]. Соединение в одном ряду интереса к «врачеванию» (магии, астрологии), властолюбия и способности к убийству, на самом деле, составляет целых три характерологические черты, объединенные представлением об особенностях тайной политики и перипетиях борьбы за власть в русском государстве. Именно потому в портрете подчеркивается, что Борис Годунов «муж зело чюден»: за благопристойной внешностью его скрываются сильные страсти и страшные пороки.
Следует отметить, что каждая портретная зарисовка первых по списку правителей заканчивается характерным высказыванием: «Таков бЬ царь.» Функция этого повтора заключается в объединении портретов тех исторических деятелей, которые носили царский титул по праву. Ни царевич Федор, ни царевна Ксения, называемые просто сыном и дочерью царя Бориса, ни тем более Дмитрий Самозванец или Василий Шуйский, не удостоены такого заключения.
Остальные четыре портрета группируются по принципу нисходящей градации: разделы, посвященные Федору Борисовичу и Ксении Борисовне, представляют собой развернутый тип живописных описаний внешней красоты и высоких душевных качеств, тогда как Самозванцу и Василию Шуйскому даются уничижительные характеристики. Очень важна в этом отношении оговорка книжника о расстриге («Лице ж свое имЬя не царского достояния.»), которая отчетливо противопоставлена портретам Федора и Ксении. В этом прослеживается особенный замысел, заключающийся в идеализации детей преступного царя Бориса и особенно сына, который, говоря словами А.С. Пушкина, «невинен» и «царствовать теперь по праву станет». Можно предположить, что такая трактовка И.М. Катырева-Ростовского обусловлена личным знакомством и стремлением экстраполировать формулу легитимизации власти, полученной выборным путем, на род Романовых. Не последнюю роль в этом играет и тот факт, что отец книжника князь Михаил Катырев-Ростовский был главным воеводой в войске, отправленном Федором Годуновым против Дмитрия Самозванца [18, с. 180].
Царевич Федор, которого близко знал автор
«Летописной книги», предстает чуть ли не в ангельском обличии. Живописность образа здесь отличается сгущенной метафоричностью и детализированностью: «... отроча зЬло чюдно, благолЬпием цвЬтуще, яко цвЬтъ дивъный на селЬ, от бога преукрашенный, яко крин в поле цвЬтуще. Очи имЬя велики черны, лице ж ему бело, блесною бЬлостию блистаяся, возрастом среду имЬя, тЬломъ зЬло обиленъ» [15, с. 424]. Не менее живописен и портрет Ксении, хотя автор и отмечает, что царевна только «девица сущи, отроковица». В описании ее внешности используются те же фольклорные приемы образности, связанные с метафорическими и метонимическими уподоблениями: «. зелною красотою лЬпа велми: ягодами румяна, червлена губами; очи имЬя черны велики, свЬтлостию блистаяся, когда ж в жалобе слезы иза очию испущаху, тогда ноипаче свЬтлостию зЬлною блистахуся; бровми союзна, тЬлом изобилна, млечною бЬлостию облиянна; возрастомъ ни восока, ни низка, власы имЬя черны, великия, аки трубы, по плечем лежаху» [15, с. 424]. При этом из характерологических свойств здесь отмечается, как и у брата, знание «писания книжного» и «благорЬчие». Разница только в том, что, используя свои личные впечатления, И.М. Катырев-Ростовский дополняет образ царевны домашними наблюдениями: «Гласы воспЬвания любляше и пЬсни духовныя любезне слышети желаше». Такие детали способствовали созданию полноценного характерологического портрета, но главное - помогали усилить контраст с описанием судьбы Ксении при дворе Лжедмитрия, подвергшейся насилию [15, с. 376] и даже, по некоторым источникам, родившей от Самозванца сына.
Наиболее выразительными частями «Краткой приписки о царях московских» И.М. Катырева-Ростовского являются портретные описания Лжедмитрия и Василия Шуйского. Они выдержаны исключительно в негативном плане и подчеркивают отношение автора. Так, например, Самозванец, именующийся «расстригой»3, описывается как невзрачного вида авантюрист: «. воз-растомъ мал, груди имЬя широки, мышцы имЬя толсты. Лице же свое имЬя не царского достояния, препросто обличия имЬяху, все тЬло его велми помраченно» [15, с. 424]. Здесь привлекает внимание упоминание смуглого цвета кожи, что заставляет вспомнить версию Видекинда о его южном происхождении [4, с. 26]. При этом отмечаются его остроумие, начитанность, мужественность и сила, которые в одном ряду с дерзостью и словоохотливостью приобретают черты, прямо противоположные характеру его противника - Федора Годунова. Контраст усиливает и упоминание о том, что Самозванец «воинство же любляху зело», чрезвычайно похожее на отношение к войскам Ивана Грозного.
Самый последний портрет царя Василия Шуйского тоже изображает внешне неприятного человека: «. возрастом мал, образом же не лепымъ, очи имЬя подслЬпы» [15, с. 424]. Характерологическое описание его также не
3 В повести он иногда называется Гришкой Отрепьевым, Гришкой Расстригой, чернецом и т. д.
отличается упоминанием достоинств: скупость, упрямство, тяга к сплетням - все это в совокупности с хитростью, трусостью и предательством4 оставляет гнетущее впечатление.
Таким образом, можно говорить о том, что все портретные характеристики в «Летописной книге» представляют собой вполне осмысленный авторский прием выражения субъективного начала и имеют единую структуру: первая часть - визуальное описание, вторая - характерологическое, имеющее соответствия в основном тексте повести.
Несколько иными принципами руководствовался И. А. Xворостинин. На страницах его повести «Словеса дней» представлен психологический портрет Бориса Годунова, в основе которого лежит перечисление личных качеств персонажа. С одной стороны, это сочувствие к страданиям народа: «.видев падения многа, зжалися зело гладных ради, и ниву сердца своего бла-горазсуднаго милосердия житом насЪяв, существенную пшеницу, елико предлежащу человеческому естеству, роздати повелЪ» [15, с. 434]. Обращает внимание метафорически развернутое описание широких жестов царя, восходящее к евангельским формулам (см. притчу Иисуса о плевелах на поле: «. когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел, когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы» (от Матф. 13:25-30), описание чуда насыщения Иисусом 5000 человек (от Матф. 14:19-21) и др.). Объяснение этому можно найти в истории рода Xворостининых, связанных с Годуновым прочными узами.
С другой стороны, отношение к Борису Годунову характеризуется у Xворостинина негативными описаниями некоторых черт его характера: «Аще убо лукав сый нравом и властолюбив <.> приим славу и честь от царей, и озлоби люди своя, и восстави сына на отца и отца на сына, и сотвори вражду в домЪх ихъ, и ненавидЪние и лесть сотвори в рабЪхъ <...> и уничижи господа на-чалствующих, <.> и погуби благородныхъ много <.> С волхвы убо покусився и бытие дней своихъ разумЪти и тщание свое положи в чародеяние, и возвысися зело и почитание сотвори себъ яко богу...»[15, с. 434, 436]
Контрастные черты характера, подчеркнутые сравнениями («яко добрый гигантъ») и метафорами («сотвори вражду в домЪх ихъ», «введе ненависть»), создают портрет человека талантливого и широко мыслящего, но при этом из-за гордыни и высокомерия которого отечество было отдано во власть врагов.
Не менее интересен и портрет Федора Годунова, которого Xворостинин называет «благородным и светлЪйшим юношей», характеризуя его в немногих словах как достойного человека, замечательного «и саном, и словесем, и отеческим наказанием, и книжным почитанием.» [15, с. 436] В его судьбе современник и участник событий видит Божье наказание («исполни-шася мста») за грехи отца. И. А. Xворостинин указывает,
4 Например, загадочная смерть Михаила Скопина-Шуйского, присяга на верность королю Сигизмунду и т. д.
что сведения об убийстве Федора и Марии Годуновых он получил от одного из участников расправы и заканчивает свое повествование об этом очень выразительным описанием: «И бъ дивно видЪние: мертвеца (Бориса Годунова - прим. А.П. Дудко) оного тЪло во гробе безчестно полежа, иже убий сына господина своего, нелЪпно глаголя нань, его же ублажи Xристос богъ, такожде же и неправду на други своя возвед и льстивыми словесы ульсти, и уби безвинных много» [15, с. 438]. Эта картина посмертного надругательства над телами целой семьи может быть отнесена к одной из самых трагических в русской литературе того времени.
Портрет патриарха Гермогена, части которого рассредоточены по страницам повести, посвященным событиям после падения Василия Шуйского, во многом оказывается построенным на характерологических деталях, хотя и тут встречаются выразительные элементы визуализации: «И бо бъ отецъ нашъ украшен седины светолепными, яко нива, лица дЪтеля зря...»[15, с. 452] Описание этого выдающегося деятеля церкви наполняет собой ту часть повествования, в которой уже нет определенного политического лидера, ответственного за происходящее. Гермоген характеризуется как праведник, который «болит душею и ревностию духовной разжизается», «слезами же <. > лице, ризы же и браду мочаше» [15, с. 452]. Многое прибавляет к портрету патриарха и его мужественное поведение в заточении: «. сей никако же обычнаго своего учения оставив, но еще глаголати, и поношати, и еретическое шатание раз-рушати, яко преподобный воин Xристовъ или яко лев от чащи лЪса...» [15, с. 456]
Но, пожалуй, самым показательным и во многом уникальным в повести «Словеса дней» является характерологический портрет самого автора. После описания воцарения на престоле «незаконного царя» Xворостинин неожиданно вводит в свое повествование эпизод с «неким юношей», который обличает Лжедмитрия с помощью пространных рассуждений и библейских аналогий. Это характеризует персонаж как начитанного, просвещенного человека, своим благородным поведением вызывающего подозрения своего благодетеля, к которому он обращается как к царю, подчеркивая свою верность: «Никакоже, о царю, еже к тебъ благоусердия отрекохся; не точию здъ во изобилии живущее у тебе, но и при смерти никакожде же отторгнулся бы от тебе!» [15, с. 442]. При этом юноша упрекает своего покровителя в том, что тот «самодержавие выше человеческих обычаев устрояя, и кров проливая, и скверняяся в тимЪния дЪлъ своих» [15, с. 442]. Смысл этого эпизода становится окончательно понятным лишь в его конце, когда автор повести как бы случайно оговаривается, давая понять, кто скрывается под образом бесстрашного юноши: «Ничто же страданием претив ми, руку на уста положи, охабаяся от мене в нечеловЪчных коварствах...» [15, с. 442] Еще одна такая оговорка обнаруживается перед ответом Лжедмитрия: «И егда слышав он, яко стрелою сердце свое словесы онеми пронзе, некако сокровенно и рече ми.» [15, с. 442]
Уникальность нарисованного Хворостининым портрета заключается в том, что весь он построен на речевой характеристике: герой предстает здесь законопослушным, но в то же время чрезвычайно гуманным человеком, который от рождения «имЬхъ нрав еже царя чтити и еже к нему благоразумие имЬти» и при этом не соглашается признавать в царе-самозванце Бога. Общеизвестный факт близости молодого Хворостинина к Самозванцу в повести не отрицается, но ему придается особенное значение: герой, подобно юному Давиду, отгонявшему от царя Саула злого духа, пытается воззвать к совести правителя. При этом он проявляет недюжинное знание истории, упоминая византийских императоров Михаила III Пьяницу (842-867 гг.) и Юстиниана Великого (527-265 гг.), отстроившего заново собор Святой Софии в Константинополе, а также -
библейского «царя Валтасара».5
Появление развернутого автопортрета, на наш взгляд, знаменует собой качественно новый этап развития русской прозы. Особенно важным в этом отношении оказывается драматургическая основа, использованная Хворостининым не только в прагматических целях (доказать, что он не был соучастником преступлений Лжедмитрия), но и в качестве выразительного художественного приема. На первый план в портрете такого типа выходит внутренняя, характерологическая черта личности, позволяющая автору привнести в сочинение собственное видение событий и трактовать их не с позиций проявления Божественного промысла, а как следствие реальных человеческих поступков.
5 Неточность автора в этом случае заключается в том, что вавилонский правитель не был персидским царем и использовал для своего пира священные сосуды, вывезенные из Иерусалимского храма его отцом Навуходоносором.
Библиографический список
1. Агеева Г.М. Образы книжности в мемуарно-автобиографическом дискурсе. Саранск: Тип. «Мордовия-Экспо», 2012. 153 с.
2. Антюхов А.В. Русская мемуарно-автобиографическая литература XVIII в. (Генезис. Жанрово-видовое многообразие. Поэтика): дисс. ... докт. филол. наук. Брянск, 2003. 451 с.
3. Башкеева В.В. Русский словесный портрет. Лирика и проза конца XVIII - первой трети XIX века: дисс. ... докт. филол. наук. М., 2000. 351 с.
4. Видекинд Ю. История десятилетней шведско-московитской войны. Пер. С.А. Аннинского, А.М. Александрова; под ред. В. Л. Янина, А. Л. Хорошкевич. М.: Памятники исторической мысли. 2000. 652 с.
5. Герасимов М.М. Документальный портрет Ивана Грозного // Краткие сообщения института археологии АН СССР Вып. 100. Важнейшие археологические открытия 1960-1963 гг. М.: Наука, 1965. С. 139-142.
6. Горсей Дж. Записки о России. XVI - начало XVII в. М.: Изд-во МГУ, 1990. 288 с.
7. Демин А. С. О древнерусском литературном творчестве: Опыт типологии с XI по середину XVIII вв. от Иллариона до Ломоносова. Отв. ред. В.П. Гребенюк. М.: Языки славянской культуры, 2003. 760 с. (Studia filologica)
8. Дубровин A.A. Очерки русской художественной культуры конца XVIII начала XIX века. М.: МГОПИ, 1994. 121 с.
9. Елизаветина Г.Г. Становление жанра автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм: Проза. М.: Наука, 1982. С. 235-263.
10. Еремин И.П. Литература Древней Руси. Этюды и характеристики. М.; Л.: Наука, 1966. 263 с.
11. Зимин А.А., Хорошкевич А.Л. Россия времени Ивана Грозного. М.: Наука, 1982. 184 с.
12. Кусков В.В. История древнерусской литературы: учеб. для бакалавров. 9-е изд., испр. и допол. М.: Юрайт, 2012. 334 с.
13. Никольская А.Б. К вопросу о «словесном портрете» в древнерусской литературе // Сб. ст. к 40-летию ученой деятельности академика А.С. Орлова / Акад. наук СССР, Ин-т русской лит. Л.: Изд-во Акад. наук СССР , 1934. С. 191-200.
14. ОвчинниковаЕ.С. Портрет в русском искусстве XVII века. М.: Искусство, 1955. 139 с.
15. Памятники литературы Древней Руси: Конец XVI - начало XVII веков. Вступ. ст. Д.С. Лихачева; сост. и общая ред. Л.А. Дмитриева и Д.С. Лихачева. Вып. 9. М.: Худож. литература, 1987. 632 с.
16. Руднева И.С. Искусство словесного портретирования в русской мемуарно-автобиографической литературе второй половины XVIII - первой трети XIX вв.: дисс. ... канд. филол. наук. Брянск: БГУ, 2011. 192 с.
17. Снегирев И.М. Старина русской земли. Исследования и статьи И. Снегирева. Т.1. Кн. 1. Под ред. А.Д. Ивановского. СПб.: Тип Ф.С. Сущинского, 1871. 289 с.
18. Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М.: Наука, 1979. 192 с.
References
1. Ageeva G. M. Bookish images in a memorial and autobiographical discourse. Saransk: «Mordovia Expo», 2012. 153 p.
2. Antyukhov A.V. Russian memorial and autobiographical literature of the XVIII century. (Genesis. Genre and specific variety. Poetics): dissertation, Doc. of Philology. Bryansk, 2003. 451 p.
3. Bashkeeva V.V. Russian descriptive portrait. Lyrics and prose of the end of the 18 - first third of the 19th century: dissertation, Doc. of Ph. M, 2000. 351 р.
4. Widekind Y. Story of ten year Swedish-Moscow War. Translation by S.A. Anninsky, A.M. Alexandrova; under the editorship of V.L. Yanina, A.L. Horoshkevich. M.: Monuments to a historical thought. 2000. 652 p.
5. GerasimovM.M. Documentary portrait of Ivan Groznij // Short messages of the USSR institute of archeology. Ed. 100. The most important archaeological discoveries of 1960-1963 M.: Science, 1965. Pp. 139-142.
6. Horsey J. Notes about Russia. XVI - the beginning of the XVII century. M.: Publishing house of MSU, 1990. 288 p.
7. Dyomin A.S. About Old Russian literary creativity: Experience of typology since XI up to mid. XVIII centuries from Illarion to Lomonosov. Ed. by V.P. Grebenyuk. M.: Languages of Slavic culture, 2003. 760 p. (Studia filologica)
8. DubrovinA.A. Sketches of the Russian art culture of the end of the XVIII beginning of the XIX cent. M.: MGOPI, 1994. 121 p.
9. Elizabethina G.G. Formation of a genre of the autobiography and memoirs // Russian and West European classicism: Prose. M.: Science, 1982. Pp. 235-263.
10. Eremin I.P. Literatur of the Ancient Russia. Etudes and characteristics. M.; L.: Science, 1966. 263 p.
11. Zimin A.A., Horoshkevich A.L. Russia during Ivan the Terrible's times. M.: Science, 1982. 184 p.
12. Kuskov V.V. History of the ancient Russian literature: studies for bachelors. 9th ed. M.: Yrait, 2012. 334 p.
13. Nikolskaya A.B. To question of "description" in Old Russian literature // Article to the 40-th anniversary of scientific activity of the academician A.S. Orlov / Acad. Sciences of the USSR, Inst.of the Russian lit. L.: Publishing house Acad. sciences of the USSR, 1934. Pp. 191-200.
14. Ovchinnikova E.S. Portret in the Russian art of the XVII century. M.: Art, 1955. 139 p.
15. Literary monuments of Ancient Russia: The end of XVI - the beginning of the XVII centuries. Introductory article by D.S. Likhachov; ed. by L.A. Dmitriyev and D.S. Likhachov. Ed. 9. M.: Fiction, 1987. 632 p.
16. Rudneva I.S. Art of verbal portraiture in Russian memoiriable and autobiographical literature of the second half of XVIII - the first third of the XIX centuries: candidate of Philology dissertation. Bryansk: BSU, 2011. 192 p.
17. Snegirev I.M. Old times of the Russian land. Researches and I. Snegirev's articles. V.1. Book 1. Under the editorship of A.D. Ivanovsky. SPb.: type F.S. Sushchinsky, 1871. 289 p.
18. SkrynnikovR.G. Boris Godunov. M.: Science, 1979. 192 p.
