CC BY
57
Н.А. Дмитриева
«...ПОРАЗИЛ МЕНЯ СВОЕЙ КЛОКОЧУЩЕЙ МЫСЛЬЮ» (Б.А. ФОХТ ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКОВ)
Всем известна избирательность человеческой памяти. Поэтому столь ненадежны в освещении исторических фактов воспоминания, дневники и письма, в которых отразились сиюминутные интересы и эмоции реальных людей реального времени... Но если принять во внимание особенности индивидуального восприятия и отношения к описываемым событиям, которые (эти восприятие и отношение) часто зависят от позиции автора и степени его «включенности» в произошедшее, от его пристрастности и «субъективности», такого рода тексты оказываются ценнейшим материалом при попытке очертить исторический и культурный фон эпохи ли, героя, нарисовать или дополнить историческую картину живыми деталями, ощутить атмосферу ушедших лет. Поэтому-то историки, культурологи и философы вновь и вновь перелистывают пожелтевшие страницы мемуаристики, задаваясь отнюдь не тривиальными вопросами.
Кем был для современников Б.А. Фохт? Кого вовлек он в поле своего коммуникативного притяжения? Каково значение его индивидуальности в интеллектуальном и социокультурном дискурсе современной ему эпохи? В чем разгадка «белых пятен» его биографии?..
Имя Бориса Александровича Фохта (1875-1946) стоит особняком в российской философии - и дореволюционного, и советского периода. Уникальная судьба мыслителя, связавшего свою научную деятельность с неокантианством, стала своего рода историческим экспериментом: он пережил и испытал на себе события двух революций и двух мировых войн, «военный коммунизм» и нэп, ужасы
156
сталинского «большого террора» и многочисленных идеологических «чисток» 30-х годов - и, тем не менее, не был выслан, арестован или репрессирован, оставаясь на кантианских позициях и в науке, и в жизни.
В ряде публикаций1 и нескольких моих статьях и монографии2 уже освещались перипетии неповторимой, удивительной судьбы этого замечательного философа, прекрасного педагога, тонкого интерпретатора и искусного переводчика, автора выдающихся научных трудов о философии Аристотеля, Канта и неокантианцев, о А.С. Пушкине, А.Н. Скрябине... Однако до сих пор эта уникальная, безусловно, знаковая для всей российской философии фигура и наследие мыслителя не получили в современных исследованиях должную оценку и признание, адекватное его уровню, масштабу и значимости в истории российской философской мысли. Решению - хотя бы приблизительному - этих задач должен послужить приводимый ниже материал. По страницам дневников, литературных воспоминаний и писем его друзей, учеников и идейных оппонентов я предлагаю читателю проследить, каким видели личность Б.А. Фохта его современники, по их свидетельствам попытаться воссоздать его жизненный и творческий путь.
Хронологически первым (согласно биографическому порядку) упоминанием о Фохте мы обязаны самому Борису Адександровичу: в мае 1941 г. по заказу музея А.Н. Скрябина им были написаны воспоминания об Александре Николаевиче. Знакомы они были еще с гимназических лет, а затем в 1910 г. состоялись их «три разговора», в которых Скрябин изложил Фохту свою философскую концепцию. Теперь это воспоминание опубликовано3. Мне же хотелось бы привести здесь фрагмент, посвященный началу их отношений (с расшифровкой двух имен, не названных в публикации): «<...> мы оба, -пишет Фохт, - были еще юношами и учениками, я - классической гимназии, а он - кадетского корпуса в Москве. Мы встречались на катке Патриарших прудов как "недруги", ибо оба мы (и еще один, теперь уже покойный, товарищ мой, А.А.С.4) были увлечены и влюблены в одну милую девочку, Н.С., впоследствии светскую даму Н.В.М. Полный успех в этой "жизненной встрече" был на стороне Александра Николаевича, так что нам с Сашей С. приходилось уже в этой "первой нашей любви" страдать от ревности. Кажется, особенно больно чувствовал свою неудачу Саша С. Мною,
157
раньше успевшим примириться с "горем", и еще одним моим товарищем по гимназии, впоследствии профессором философии Д.В.В.6, тоже уже давно покойным, были тогда "сообща" написаны плохонькие, но довольно длинные стихи, посвященные добродушному описанию неудачи и ревности Саши С. Стихи эти и до сих пор хранятся у Ольги Валерьяновны Секериной7 <.. ,>»8.
К концу 1890-х годов относятся воспоминания Ивана Ника-норовича Розанова (1874-1959), который в эти годы был участником литературного кружка, куда входили студенты различных факультетов Московского университета. Собрания проводились чаще всего на квартирах, и встречались здесь такие впоследствии известные литераторы и ученые, как В.Я. Брюсов, Ю.И. Айхенвальд, В.А. Кильчевский, Е.Д. Жураковский, В.Д. Викторов, П.С. Коган, В.Ф. Саводник, В.М. Фриче, Б.А. Фохт... В записях И.Н. Розанова значится: «Суббота 15 февраля <1897 г.>. Вечером к Фохту. Реферат о Бальмонте. Разговор с Брюсовым. Мое знакомство с ним <...> Викторов, Айхенвальд, Фохт, Кильчевский и др. Айхенвальд о символизме. <...> Брюсов о символизме (споры его с Айхенваль-дом, Кильчевским, Фохтом)»9. - В то время Фохт был студентом 3-го курса (или года, как тогда говорили) отделения естественных наук физико-математического факультета Московского университета.
1899-м годом датирована дневниковая запись другого участника этого литературного кружка - Валерия Яковлевича Брюсова, который, собственно, и принес этим встречам известность: «. В конце февраля читал в обществе Фохта свою статью о Баратынском. (Были Жураковский, г-жа Кильчевская и еще два-три.)»10
Возможно, речь идет о разных литературных обществах. Но так или иначе, одним из завсегдатаев их собраний был, кроме Брюсова, Б.А. Фохт. О том, что Фохт и Брюсов в 1897-1900-х годах принадлежали к одному интеллектуальному кругу, в жарких горнах которого «выплавлялись» символистские идеи и художественные теории Серебряного века, говорят и другие записи поэта: «Март, 29 <1899 г.>. Ходил сегодня к университету. Там бродят студенты. Идет речь о том, чтобы бить тех, кто вздумает держать экзамены. По пути встретил Фохта. Он просит позволения перевести на немецкий язык мою книгу "О искусстве"11. .Сентябрь, 21 <1899 г.>. .Был еще у Викторова. .Фохт перевел на немецкий язык мою книжку "О искусстве", но своим переводом не доволен и
158
поэтому не хочет издавать его»12. Ту же мысль подтверждают обнаруженные в брюсовском архиве письма Фохта, датированные следующим годом, когда Борис Александрович был студентом уже историко-филологического факультета: «<29.03.1900 г.> Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Наше собрание, как Вы, может быть, уже знаете от В.Ф.<Саводника> назначено на четверг в 8 'Л вечера. Однако я ни одного адреса, кроме Викторовского13, не знаю; будьте поэтому так любезны, известите об этом тех из членов кружка, адреса которых Вы помните. Давид Викторович обещался уже известить Эйхенвальда14 и Жураковского. Поспособствуйте же и Вы, если можете, многолюдности нашего общего литературного свидания. Быть может, Вы знаете адрес Фриче или Когана, тогда известите их <.. ,>»15.
«<20.05.1900 г.> Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Если Вы еще в Москве и не забыли Ваше любезное обещание прислать мне "римские колонии в стихах", то пожалуйста пришлите. Память моя, сама по себе недурная, теперь устала вследствие подготовки к 5 экзаменам, а выучить стихи для меня не составляет решительно никакого труда. Если, поэтому, Вам не придется долго искать у себя эти заманчивые для меня "стихи-колонии", и если Вы вполне уверены, что я не затеряю и не изничтожу их, тогда, пожалуйста, облегчите мне бессмысленный и не вполне соответствующий моему возрасту труд зубрежки. Был бы Вам благодарен и обязан <.>»16.
Несколько комментариев к приведенным выше строчкам. 1899 год - год для Фохта особенный - он оканчивал последний курс на физико-математическом факультете, так что студенческие волнения могли отразиться непосредственно на его судьбе: перенос выпускных экзаменов в случае решения студентов об их бойкоте заставил бы отложить на год - а может быть и навсегда - поступление на историко-филологический факультет, о котором он мечтал. То, что Фохт в этот момент думал прежде всего о своих литературных занятиях, говорит о многом: о том, как он был далек от химии и анатомии, возможно, выбранных им по примеру или по воле отца, профессора медицины, что, тем не менее, не помешало ему блестяще сдать экзамены и получить диплом первой степени; о том еще, что в тот период он был как никогда далек от политики.
Между тем студенческие годы были важным этапом в жизни юноши для формирования его мировоззрения и общественной по-
159
зиции. Сам университет играл значительную роль в жизни российского общества, был центром всероссийской интеллигенции, праздновавшей день его основания во всей Российской империи.
О перипетиях студенческой жизни 1899-1903 гг. и участии в этих событиях Б.А. Фохта сохранилось воспоминание Ивана Михайловича Хераскова (1878-1963), в то время студента того же историко-филологического факультета.
К 1901 г., по свидетельству Хераскова, «общественно-активное» студенчество разделилось на два течения - «политиков» и «академистов». Первое - радикальное - «ценило студенчество как передовой отряд в народной борьбе с самодержавием, а внутри университета видело в нем угнетенный (начальством и профессурой) класс, всего могущий добиться "своей лишь собственной рукой". Второе ощущало себя органической частью академической корпорации и в лучших профессорах видело союзников в борьбе за права и свободу университета как против реакционной правительственной политики, так и против уличной демагогии»17. И Борис Фохт оказался в этом движении одной из ключевых фигур «академистов».
«Много мы <"академисты">, - вспоминает Херасков, - работали над текстом своих прокламаций, но еще больше времени у нас отнимал организационный вопрос: что такое наше объединение -простое общество пропаганды или зародыш общестуденческого союза? <...> Спорили часами - до хрипоты голоса и до пустоты в голове. <...> Во главе наших "правых", или "централистов", стояли А.И. Анисимов, Н.А. Гейнике, Б.А. Фохт, во главе "левых", или "демократов", к которым примыкал и я, - В.С. Протопопов, В.В. Шер, Д.П. Кончаловский и др. Первый бюллетень вышел 15 ноября <...>» .
Развитие событий привело к тому, что инициативу в свои руки взяли «политики», и на 9 февраля 1902 г. была назначена забастовка. Далее Херасков подробно рассказывает, как в этот день несколько представителей «академистов», среди которых был и он сам, пришли на сходку агитировать против забастовки, слушать их никто не стал, свободно уйти домой тоже не дали - полицейские отвели их в Манеж, где содержались все арестованные в этот день студенты19, а вечером отправили в Бутырки. «В приемной внизу вдруг начали вызывать: "Гейнике Николай, Шер Владимир, Херасков Иван!.." Я не откликнулся <...> Потом очутились в камерах. Осматриваемся с любопытством <...> - никакого сомнения, тюрь-
160
ма настоящая <...> <На утро> вдруг опять: "Гейнике Николай, Шер Владимир, Херасков Иван!.." На этот раз я отозвался: "Херасков?.. В контору!" В конторе объявляют: "Вы свободны!" <...> "Почему? Я - один?" Не один: показывают список академистов. Вернулся в камеру "за калошами и фуражкой". Выходил, нагруженный письмами и записками, в состоянии, близком к отчаянию...
Объяснилось все в тот же день. Лидеры наших "правых" -Анисимов и Фохт - по собственной инициативе и из добрых, конечно, побуждений - перед сходкой отправились, оказывается, к ректору и, объяснив ему нашу позицию, вручили список идущих на сходку ораторов-академистов. Ректор, тоже по собственной инициативе, и, вероятно, из добрых же побуждений, отправился со списком к градоначальнику. Мы не знали, что делать. Понимали одно, что Союз наш отныне мертв. Больше так и не собирались. Об "инциденте" решили молчать, а, кроме нас, о нем, вероятно, не знал никто...» .
Сами по себе эти воспоминания - довольно любопытный пример мемуаристики: в словах эмигранта спустя 40 лет после описываемых событий звучит тоска по революционному прошлому, и вместе с тем они поражают свежестью юношеского впечатления... Но что же Фохт? Как объяснить его поступок? Безусловно, Борис Фохт, который на три-пять лет был старше своих товарищей, не постиг очарования революционной романтики. Но не был он и «белоподкладочником» - Фохт, по воспоминаниям его племянника Александра Анатольевича Вульферта, был убежден, что «студенты должны учиться, а не революцией заниматься, иначе это - переключение на другие темы, и с занятием наукой несовместимо»21. Да и не свою шкуру он спасал - в сходке Фохт не участвовал. Видимо, честность, принципиальность и отсутствие юношеской запальчивости - оказаться в «настоящей» тюрьме, а также ответственность за судьбу товарищей, страдающих не за свои убеждения, заставили Фохта совершить внешне неблаговидные действия.
Академизм в университете как направление, однако, не умер -ни в студенческой среде, ни среди профессоров: возникали новые проекты и планы. Одному из них удалось воплотиться в жизнь и сыграть в истории Московского университета заметную роль. По воспоминаниям Ольги Николаевны Трубецкой, идея организовать «Студенческое историко-филологическое общество» возникла
161
24 февраля 1902 г. Истинным инициатором и душою его стал князь С.Н. Трубецкой, а главными сотрудниками Трубецкого - старые кадры студентов-академистов: А.И. Анисимов был избран секретарем Общества, а Иван Херасков и Борис Фохт стали его активными участниками22. Фохт спустя несколько лет скажет: «<...> он <С.Н. Трубецкой> решился, <...> как он сам выразился, "спасти науку в Московском университете от полной гибели", основать при нем на совершенно свободных товарищеских началах такое общество из профессоров и студентов, в котором научные знания могли бы развиваться свободно, без всякой правительственной регламентации и несогласных с достоинством науки стеснений и циркуляров»23.
Общество торжественно открылось 6 октября 1902 г. и полноценно существовало в течение двух учебных семестров до отъезда за границу его председателя С.Н. Трубецкого осенью 1903 г. Как пишет Херасков, «оно явилось маленьким островком свободы, живым символом подлинного академизма. Это был университет в университете - "университет" в первоначальном значении слова, как корпорация или братство учащихся и учащих: полная свобода мысли и слова, высший уровень духовной культуры, живая академическая общественность...»24. Можно, следовательно, заключить, что идеи академизма выжили и в тот период времени нашли свое блестящие воплощение (в виде Историко-филологического общества), несмотря ни на какие «инциденты», а возможно, именно благодаря им - ведь Фохт с Анисимовым своим поступком продемонстрировали властям политическую благонадежность академистов...
Вся история, связанная с академизмом и его лидером С.Н. Трубецким, оказала на Фохта значительное влияние: в ней для будущего философа определились не только идеалы научности, которые он исповедовал впоследствии всю жизнь, но и одна из тех областей философского знания, которой он посвятил последнюю треть своей жизни, а именно - история античной философии. Трубецкой стал для него идеалом ученого и педагога, о чем Фохт сказал в речи, посвященной памяти учителя25. О занятиях С. Н. Трубецкого со студентами вспоминал и Н.В. Давыдов: «При С<ергее> Н<ико-лаевиче> во все время его преподавательской деятельности в университете составлялся кружок более других интересующихся философией слушателей, его непосредственных учеников, с которыми он занимался раз или два в неделю у себя на дому. Из них помню
162
Поливанова, Фохта, Кубицкого, Эрна и других»26. Замечу: все, кроме В.Ф. Эрна, стали известны в научных кругах своими неокантианскими взглядами. В 1909 г. Евгений Николаевич Трубецкой, религиозный мыслитель и ярый противник неокантианства27, в письме к М.К. Морозовой сетовал: «. очень больно смотреть, как ученики моего брата один за другим уходят в эту <неокантианскую> философию.»28. А Фохт уже в 1902 г. слыл «кантианцем»29.
Углубившись в изучение философии, Фохт, однако, не порывал связей с символистами. Прежде всего, он как оппонент сталкивался с ними на заседаниях в Историко-филологическом обществе. В ноябре 1902 г. на одном из таких заседаний Борис Фохт громил реферат Бориса Бугаева (Андрея Белого) «О формах искусства»30, о чем сохранилось свидетельство самого Андрея Белого. Это выступление, похоже, произвело на поэта большое впечатление: даже спустя три месяца Борис Николаевич со всей присущей ему эмоциональностью описывал в письме к Эмилию Карловичу Метнеру «забавную историю» со своим рефератом: «Тут вышла такая история. Я рассматривал формы как таковые, т.е. на первой стадии31, иногда выкрикивая в виде риторических отступлений из области символизма (третьей стадии). Я обошел вторую стадию, т.е. гносеологический аллегоризм Канта. В некоторых мыслях при выкрикивании из области 3-ей стадии я упомянул о нуменальном, причем поставил этот термин в кавычках, ибо пользовался им условно; повторяю - центр реферата был на первой стадии. Я забыл при этом поставить всего две частицы: "как бы" нуменальное и поставил просто "нуменальное". Дурачки-Кантята во главе с Фохтом уличили меня в незнании термина, употребленного Кантом!! А?! Тщетно я объяснял тресмысленность этого не существенного для целого места - они ничего не поняли и свели мой реферат ко второй, аллегорической, т.е. гносеологической стадии, рассматривая его именно только с этой, единственно им доступной, стадии. <...> (реферат с выбросом некоторых мест напечатан в №2 "Мир искусства") <...> Вот что происходит, когда мистик и декадент вступает в сношения со студентами !!»32.
О близости Фохта кругу символистов в начале 1900-х есть еще одно упоминание: летом 1903 г. Б.А. Фохт был частым гостем на даче в Разумовском у Нины Ивановны Петровской (1884-1928), «покорительницы» поэтов всех возрастов (и, прежде всего, Андрея
163
Белого и Валерия Брюсова), которая в своих мемуарах характеризует Фохта как «чуждого всякому декадентству старинного друга»33.
Следующему периоду жизни Б.А. Фохта посвящено множество страниц в мемуарах и переписке Андрея Белого. Дело в том, что в сентябре 1904 г., «имея намерение специализироваться в фи-лософии»34, поэт поступил на историко-филологический факультет Московского университета (который, кстати, Фохт закончил в мае того же года35). «Руководителем выбрал: Б. Фохта»36. Много лет спустя Белый вспоминал: «он <Фохт> с сатанинской яростью, перетирая ладони, зарезывал "чистым понятием" нечистоту символизма, трясяся от ненависти к инакомыслящим до... до... ласковости; он импонировал мне благородною злобой своей. <...> я, уважая его и любуясь трясущейся яростью, к "декадентам", к нам обращенной, силился с ним завязать разговор: увидав интерес к критицизму во мне, он изменился; в двух фразах, случайно бросаемых, после в беседах мозги мои "вывихнутые", по его мнению, "ввихнул" в Канта он; <...> трогала зоркость Фохта к логическим сальто-мортале в мозгах его паствы; он показывал пальцем на малую полочку томиков: и восклицал: "Где ее изучить? И трех жизней не хватит!" Тут стояли: Кант, Файгингер, Наторп, Коген»37. Важный нюанс: учеба у Фохта и общение с ним оказали значительное влияние и на мировоззрение Белого в целом, и на формирование его теории символизма38.
У Белого много замечательных заметок о событиях вне- и околонаучной жизни Б.А. Фохта. Так, философ предстает у Белого постоянным участником интеллектуальных салонов Клеопатры Петровны Христофоровой, где «он за ужином, выпивая вино, открыл фейерверки афоризмов... в стиле Ницше (??) ... "Борис Александрович, - и это вы, кантианец? Как можете вы думать так?" Он в ответ дернул бровью: "Не думать, - а быть..." Щелкнув пальцем по рюмке, моргнул: "Кантианцы, мы думаем днем, а бытийствуем вечером; истина, правда - совсем не жизнь, а - метод"»39.
С 1905 г. открыл «новую эру "высококультурного" будущего»40 и салон Маргариты Кирилловны Морозовой. Она собирала на своих вечерах «несоединимые, вне ее дома не встречавшиеся элементы»41: здесь бывали А.Н. Скрябин, Л.М. Лопатин, С.Н. Трубецкой, В.М. Хвостов, Д.С. Мережковский, А. Белый, А.В. Кубицкий, Б.А. Фохт с супругой - пианисткой Р.М. Фохт-Сударской42... В архиве А.А. Га-
164
ревой, ученицы Б.А. Фохта, сохранилась карточка Морозовой с приглашением Бориса Александровича на одно из таких собраний43. По свидетельству Белого, с Морозовой, известной в Москве меценаткой, Фохта связывала также надежда на издание неокантианского журнала (или, может быть, серии «Kantiana», два выпуска которой все-таки состоялись?44). Но «благоволение ее к Канту, кажется, ограничилось рефератом Фохта под заглавием "Кант". Старик Лопатин победил в тот период всех философов другого толка»45. Позднее Морозова стала учредительницей издательства «Путь» и Московского религиозно-философского общества. Тем не менее салон Морозовой, который просуществовал с 1905 по 1912 г., сыграл «видную роль в том смещении недавних границ между замкнутыми недавно кружками; дружба Морозовой со мною <с А. Белым>, с Метнером, с князем Е.Н. Трубецким, с В.М. Хвостовым, Рачинским, Лопатиным, с представителями неокантианства Кубицким и Фохтом, чуткость ее, восприимчивость и умение сглаживать острые углы меж кружками - естественно создали из Морозовой незабываемую фигуру, которая оставила след в истории умственной культуры Москвы»46.
Кроме интеллектуальных «фейерверков», подобные собрания славились и бурлящей «дионисийской» жизнью. Об этом упоминает Белый в письме к Иванову-Разумнику от 21.02.1927 г.: «.предлагал мне заливать "черствость ' <кантианизирующего сознания> вином некогда московский "папа" неокантианцев, Б.А. Фохт, воскликнув однажды: "Мы днем бываем кантианцы, а ночью - диони-сианцы". На эту платформу приглашал он некогда встать ненавидимого им "символиста", меня, обещая за "дионисизм" свою дружбу и намекая, что на этом пути я обрету Канта.»47. В другом письме, написанном, что называется, по горячим следам, в марте 1905 г. (к Э.К. Метнеру), Белый дословно приводит это же изречение Фохта, но добавляет к нему важную для характеристики «политических взглядов» философа подробность: «В настоящую минуту один из "столпов", увлеченный революцией, бросил философию, с грустью проповедуя "бомбных дел мастерство" так, как недавно проповедовал трансцендентальную философию. Недавно он заявил мне за одним ужином, что он "в теории трансцендента-лист и то до ужина, а на практике и в особенности после ужина дионисианец и философ мгновении'"»448.
165
«Дионисийство» Фохта, правда, в несколько ином отношении было с большим неудовольствием отмечено и Густавом Густавовичем Шпетом в письме к своей невесте Наталье Константиновне Гучковой: «. Фраза Ф<охта> о тебе меня возмутила до глубины души! Одна моя знакомая дама была у нас на курсах, как-то после практических занятий Ф<охт> пошел ее провожать, по дороге объяснился в любви, а когда довел ее до ее квартиры, то так повел себя, что она вынуждена была сказать ему: "Б.А., Вы, кажется, ошиблись и приняли меня за горничную, я к такому обращению не привыкла". На что этот болван нашелся только ответить: "Когда я возбужден, я всегда так обращаюсь с женщинами, и им это нравится". И этот пошляк смеет о тебе говорить "прелестная подруга".»49. Возмущение Шпета понятно: Фохт (несмотря на описанный выше «отказ») пользовался успехом у женщин. Вспоминая о начале знакомства с ним, Белый писал: «Порывистый, бледный, бровастый, он взвил в круг моих жизненных встреч каштановую свою бороду и свои турьерогие кудри; и в мир трансцендентальных априори силился меня унести, с видом пленяющим молодцеватого рыцаря, пленяя курсисток восторженных <. > он не "прел" уже с риккертианцами, предпочитая в салоне выщипывать вишни, ему предлагаемые из коробки конфет юной дамой, плененной его мефистофельским профилем»50.
Андрей Белый несколько проясняет ситуацию и в отношении не сложившейся университетской карьеры Б.А. Фохта: «Гонимый Лопатиным, перегрызал он лопатинцам и религиозным философам горло: великолепнейший умница и педагог, несправедливо оттесненный от кафедры, кафедрою сделал свой дом, обучая здесь методологии нас...»51. Федор Августович Степун, который вернулся из заграничной научной командировки двумя годами позже Фохта (в 1910 г.), нашел, что отношение к неокантианству и вообще к современной философской мысли на факультете не переменилось: «Несмотря на то, что его <Лопатина> представление о неокантианских течениях в немецкой философии было весьма приблизительным, его отрицание этих течений было весьма определенным. Я ушел от него с чувством, что Историко-филологический факультет, "Психологическое общество" и редакция "Вопросов философии и психологии" были в глазах Лопатина некою вотчиною, в которой им искони заведены определенные порядки, не нуждающиеся ни в
166
каких заморских новшествах. <...> После ряда дальнейших встреч с ним и его коллегами по факультету, Г.И. Челпановым, юристом В.М. Хвостовым и другими "стариками", я невольно стал задумываться над мыслью, что в России, быть может, правильнее заниматься философией вне университетских стен»52.
Но, наверное, специфика Серебряного века в том, в частности, и состояла, что не место в общественной иерархии и официальное благоволение, а талант и продуктивная новизна мысли определяли интеллектуальную перспективу. О том, как складывалась научная биография философа в дореволюционное время, некоторые сведения дают сохранившиеся письма к Фохту его друзей и коллег.
В январе 1907 г. Гавриил Осипович Гордон (1885-1942) писал Борису Александровичу из Марбурга: «... Я с нетерпением жду свидания с Вами и возможности принять более активное участие в наших общих делах по проведению в русскую жизнь тех начал, которые все мы (разумею Вас, Гартмана, Сеземана с их петербурж-скими друзьями и себя) считаем за наиболее ценные и животворные. В наших подчас долгих разговорах с Гартманом о будущности кантианства и когенианства в России, на пользу и процветание которых мы оба (он, конечно, в большем масштабе) собираемся работать, мы всегда при оценке и разборе сил рассматриваем Вас как лидера и пионера той маленькой кучки людей, которая рассеяна теперь в Москве (Вы), в Петербурге (Сеземан, Вейдеман и другие) и Марбурге, и от успехов Вашей московской работы ожидаем многого. Тем более я, так как знаю Вас ведь гораздо ближе, нежели Гартман; поэтому я особенно и стремлюсь помочь Вам в той или иной степени и по мере моих сил в Вашей, что всякому из нас ясно, чересчур тяжелой работе.»53. Так к Фохту пришло признание -хотя бы в узком кругу российских неокантианцев-марбуржцев. В архиве А.А. Гаревой сохранилось около 20 писем дореволюционного периода Г.О. Гордона к Б.А. Фохту, которые еще подлежат расшифровке.
Преподавательскую деятельность Борис Александрович начал сразу после окончания Московского университета в 1904 г. и сразу прославился как замечательный педагог. По материалам, сохранившимся в архиве А.А. Гаревой, известно, что с некоторыми перерывами на заграничные командировки он состоял преподава-
167
телем философии на Московских высших женских курсах, курсах Тихомирова и Московского Общества народных университетов и преподавателем философской пропедевтики в 1-й, 8-й, 9-й, 10-й и 11-й московских гимназиях. Параллельно вел курс по философии Канта и Когена у себя на дому54. Интенсивная педагогическая работа принесла свои плоды: у Фохта появился круг учеников, увлеченных идеями марбургского неокантианства, о чем можно заключить из письма Гордона Фохту от 28.01.1907 г.: «Я рассказал ему <Наторпу>, что Вы едете летом сюда и везете с собой целую банду учеников и учениц. Он крайне обрадовался, потирал себе руки и все говорил: ах, ах, шён, шён...»55.
В это же время Фохт напряженно занимался переводами: благодаря его усилиям один за другим появляются по-русски, кроме упомянутых работ К. Штанге и И. Шульца, тексты И. Канта и П. Наторпа56, а также готовятся очередные выпуски «Капйап'ы» с работами А. Гёльдера «Изложение теории познания Канта с обращением особого внимания на различные формы, которые получила у Канта трансцендентальная дедукция категорий»57 и Г. Когена «Комментарий к "Критике чистого разума"» со вступительной статьей Фохта. Судьба этого последнего перевода до сих пор неизвестна. О том, что такая работа в действительности существовала, есть свидетельство Анны Аркадьевны Гаревой (1918-2002), ученицы Бориса Александровича в 1940-х годах, автора воспоминаний о нем58 и долгие годы хранительницы его архива. Об этой же работе упоминает и Александр Владиславович Кубицкий в письме к Б.А. Фохту от 06.01.1909 г., где, кроме того, пишет о малоизвестных фактах из личной жизни Бориса Александровича: «...Очень-очень благодарен Вам за Ваше письмо, оно тронуло меня без конца, от него снова повеяло на меня тем теплом, которое в моих глазах всегда придавало Вашим отношениям ко мне - помимо всей их принципиальной ценности - и такую исключительную личную привлекательность... Чтобы покончить с моими экономическими делами, мне осталось еще только горячо поблагодарить Вас, дорогой Борис Александрович, за денежную помощь, которую Вы мне предлагаете <...> Крайне неприятно то, что Вы пишете про состояние своего сердца. Неужели Вы до сих пор не исполнили обещания, которое так часто давали мне и Елене Александровне, и до сих пор не были у доктора? Положительно, мне приходится здесь ста-
168
вить Вам себя в пример: Вы увлекаетесь научной работой и придаете ей значение в десять раз более, чем я, а между тем о необходимых ее условиях, без которых она совершенно не осуществима, заботитесь в десять раз меньше меня. Вы как-то совершенно выбрасываете из Вашей этики весь весьма существенный отдел "обязанностей по отношению к себе". Это непростительно. Конечно, Вы в скором времени дадите превосходнейший перевод Когена. Но ведь этого недостаточно. Вы должны беречь себя на большее, и теперь, на мой взгляд, Ваша жизнь сложилась в главном настолько благоприятно, что Вы вполне можете здесь рассчитывать на самый большой успех (как бы ни были важны в настоящую минуту неприятности, связанные с ликвидацией остатков "старого режима"), если только не станете перенапрягать себя в стремлении сделать сразу все, на что нужны месяцы, если не годы... Ужасно хотелось бы поскорее узнать от Вас, что Вы стали принимать меры к охране своего здоровья, - оно тогда, конечно, быстро бы поправилось.»59. Важная для понимания личной судьбы Фохта подробность: после отъезда Р.М. Фохт-Сударской за границу Борис Александрович женился вторично. В 1911 г.60 родился сын Кирилл. Елена Александровна Фохт61 17 марта 1915 г. умерла от туберкулеза в Кисловодске.
В письмах и воспоминаниях современников Фохт предстает неизменным участником самых разных философских кружков и обществ, где славился как внимательный собеседник, ученый содокладчик или язвительный оппонент. Так, в письме к Э.К. Мет-неру от 1-2 октября 1910 г. Б.Н. Бугаев сообщает: «Предполагается беседа в "Мусагете" о Логосе: будут Гессен, Гордон, Фохт, Кубиц-кий, Рубинштейн (партия "Логоса"), Эрн, Шпет, Булгаков (противники); будет Гершензон (он настаивает на беседе), Лурье; будут позваны Лопатин, Трубецкой, Новгородцев, Воден и др. фило-софы»62. О другом заседании с участием Бориса Александровича пишет М.К. Морозова в письме к Е.Н. Трубецкому от 26.01.1911 г.: «Собрание <"Пути"> с Гессеном было интересно, была борьба "меонизма" с идеализмом (не знаю как назвать). Причем за отсутствием профессоров (было экстренное заседание совета) разверзлись уста Огнева, Шпета, Степуна, Фохта. Они разболтались и разострились - но не к своей выгоде.»63. Вспоминая, видимо, о частных полемических выступлениях Фохта, Е.Н. Трубецкой, в свою очередь, замечает в письме к М.К. Морозовой от 25.12.1911 г.:
169
«Читая статью Булгакова, "О природе науки", я убедился, что свои опаснее чужих. Ни Гессен, ни Яковенко, ни Фохт никогда мистики не скомпрометируют и не смешают ее со всяким сором, потому что вовсе ею не интересуются.»64.
Это последнее упоминание имени Фохта, которое относится к дореволюционному периоду его интеллектуальной и личной биографии. Разве что привести еще одно - Андрея Белого - из семнадцатого года: «Москва, или: на лицах - ужас; телеграфные столбы свалены, сожжены; снег окрашен развеянным пеплом; с девяти вечера прохожих хватают патрули; бьют с отнятием кошелька и часов; иных же выводят в расход. Ограбили философа Фохта»65.
Воспоминаниями советского периода современного читателя существенно обогатило, как ни странно, последнее десятилетие. Речь идет о «полузапрещенных» авторах того времени, среди которых оказалось и несколько учеников Б.А. Фохта.
Иосиф Давидович Левин (1901-1984), профессор и доктор юридических наук, вынужденный заниматься философией «для себя», принадлежал к той группе студентов из последнего выпуска философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, силами которых 29 октября 1922 г. было основано Московское философское общество, просуществовавшее до 1927 г. Б. А. Фохт был университетским учителем Левина, о чем у последнего сохранилось написанное им в студенческие годы шуточно-поэтическое свидетельство:
О, избавь меня, Саваоф, От великих и крепких голов, О, избавь меня, царь царей, Поскорей, поскорей ...От Виноградовского Маха И поповского размаха, Петровой бантиков И фохтовских кантиков, Кубицкого скуки, Челпановской муки...66
В том же дневнике И.Д. Левина, фрагменты которого сейчас опубликованы, содержатся ценнейшие сведения о деятельности
170
философского общества (прежде всего, о тематике заседаний и о его участниках, одним из которых был Б.А. Фохт). В нем же упоминается и о других интеллектуальных встречах и собраниях, ярко характеризующих духовную атмосферу Москвы 20-х годов: «<1922> 17 дек., воск. <...> По вопросам политики немного поговорили у Фохта. Я, споря с одним из участников, защищал парламентаризм <.>»; «<1923> 17 марта. Мой доклад: "Знание и действительность". В прениях: Фохт, Бабынин, Волков, Батуев, Ольдекоп»68; «<...> Среди учеников Шпета трудно нащупать какую-либо настоящую силу. Фохт говорит по этому поводу, что Шпет кастрирует своих учеников, хотя сам он человек умный и понимающий. Это в некоторой степени правда»69; «29 октября. Годовщина. <...> 25 человек. Шпет и Фохт говорили по вопросам философии и культуры, философии и поэзии. Обоих качали. Выбрали президиум: Ольдекоп, я, Губер, Игнатова и Батуев. Потом банкет: выпивка, танцы - до 3 часов ночи»70; «<1924> 17 апреля. .Духовный гнет во много раз сильнее материального. Можно задохнуться. В городе аресты, гонения, мы превращены в животных <нрзбр.>, лишенных всех прав, отданных на разбой и произвол властителей, которые сами не знают, что делают <.> Был семинар Фохта.»71 «<1924> 5 декабря. Доклад Фохта о Пушкине. 12 человек (несмотря на арест Ольдекопа)»72; «<1926> Апрель <.> .Окончание прений по докладу Шпета в ГАХНе. Диалог Шпета и Фохта. В нем Шпет сравнил Фохта с римским архитектурным сооружением: с колоннами дорическими (Кант), ионическими (Коген) и коринфскими (сам Фохт), и говорил слова примирения <.>»73. Несколько важных замечаний: во-первых, несмотря на официальное запрещение преподавать философию, Фохт, по словам Левина, собирал вокруг себя талантливую молодежь, которую обучал в своем «домашнем» семинаре, - и так было в течение всего «советского» периода его жизни; а во-вторых, перед угрозой захлестывающего иррационализма сталинщины состоялось примирение - и научное, и личное - представителей двух рационалистических (хотя и немарксистских) тенденций российской философской мысли -Г.Г. Шпета и Б.А. Фохта.
Борис Владимирович Горнунг, ученик Фохта в 20-х годах, а впоследствии известный филолог, упоминает его имя в письме к жене от 18.05.1927 г.: «В наших теперешних условиях каждый ме-
171
сяц существования для "нас" - это завоевание. Пойми, что ведь это -отстаивание своего существования: нас в яму, а мы все-таки - на поверхность. <.> Если кого мне жалко, так это стариков из "своих" -вот в прошлый раз я писал о Фохте <.>»74. Неизвестно, что имеет в виду Горнунг, - текст предыдущего письма в сборник его работ не вошел, - но, по воспоминаниям А.А. Вульферта, около этого времени был арестован сын Бориса Александровича, Кирилл. Вульферт рассказывает, что Кирилл «совершенно неожиданно для отца оказался втянутым в какую-то анархиствующую или эсеровскую группу, участвовал в каком-то эксе, был арестован, но прошел не по политической, а по уголовной статье. Отсидев несколько лет, вышел на свободу. Ему дали возможность учиться: он уехал в Самаркандский университет, где закончил аспирантуру по кафедре французского, испанского и итальянского языков. В начале войны там опять начались аресты, "спасительное" уголовное прошлое ему не помогло, его посадили и, по-видимому, он погиб в лагере»75... Возможно, прочтение писем Горнунга сможет высветить некоторые неизвестные факты этой истории. Имя Фохта называется Гор-нунгом также в ряду тех, кому посвящена его итоговая книга «Структуральная поэтика, ее методологические основания, возможности и границы»: «Памяти всех тех, среди которых и в тесном общении с которыми (пусть иногда и полемическом) складывались мои взгляды <.>»76.
Тему духовного гнета второй половины 20-30-х годов продолжают дневники Владимира Ивановича Вернадского, в разговоре с которым Фохт с горечью констатировал: «<.> мысли нет - все в рамках - все бездарное и мертвое <.>»77; «логика и история философии выброшены из преподавания. учение Платона, Канта не изучается. Кое-что познается при изучении иностранных языков -чтение отрывков, причем сами "студенты" следят за лектором <. >»78.
Как человека большого личного мужества характеризуют Б.А. Фохта факты, рассказанные Анной Аркадьевной Гаревой и Азой Алибековной Тахо-Годи. Как-то Московскому городскому педагогическому институту имени Потемкина предложили выставить в академики кандидатуру Г.Ф. Александрова, который в то время возглавлял Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). При голосовании Фохт, единственный из членов Ученого совета, воздержался. Директор института П.С. Бенюх, очень встревожен-
172
ный «выходкой» профессора из его коллектива, вызвал Фохта и спросил, почему тот воздержался? Борис Александрович ответил: «Я знаю его как политического деятеля, но не знаю его научных трудов.»79.
А 6 мая 1930 г. на Лубянке Фохта допрашивали по «делу» А.Ф. Лосева. Борис Александрович «не скрывал от следователя своих встреч с Лосевым на философских собраниях, прямо признал, что Лосев "в настоящие годы стал наиболее ярким представителем диалектической логики", изучая труды Платона, Плотина, Прокла и Гегеля. Профессор Фохт деликатно сказал, что "затрудняется перевести на политический язык" произведения Лосева и что сочинения Лосева (даже рукописные), касающиеся вопроса "социально-политического характера", ему не известны. Так же как он не знает и политических взглядов арестованного. "Считаю его просто лояльным человеком", - заключил Б.А. Фохт, - а религиозность Лосева "не вытекает из его философских взглядов". Книги же арестованного, "независимо от взглядов автора, приобретают большую ценность", основаны на текстах "не переведенных произведений древнегреческих философов"»80. В те годы дать такой отзыв об арестованном ОГПУ человеке значило совершить немыслимо смелый и кристально честный поступок!
Фохт любил повторять: «Страх - плохой советчик»81.
Последнее, наиболее яркое воспоминание о Фохте принадлежит Алексею Владимировичу Чичерину, который поначалу познакомился с Фохтом заочно - по книге стихов Андрея Белого «Урна»82 - и сразу им увлекся83. В 1918 г. Чичерин поступил в Московский университет и «выбрал для посещения спецкурсы по Декарту и Канту. Читал эти лекции Борис Александрович Фохт. Могучего роста, с седыми густыми и растрепанными волосами, он с первого слова впадал в азарт, а потом разгорался все больше и больше. Самую крайнюю абстрактность, свойственную его речи, пронизывало горячее и бурное чувство. <.> Борис Александрович поразил меня своей клокочущей мыслью. <.> Я был поражен тем, как буквально сбылись мои деревенские мечты лета 1918 года. Но. "увлекательный и строгий'? Борис Александрович был очень милым, очень душевным и влюбленным в философию человеком. По неосвещенной, бестрамвайной Москве мы часто с ним возвращались вместе в направлении Девичьего поля и беседовали подолгу.
173
Года через три, познакомившись в поэтическом объединении "Узел" с Андреем Белым <.>, я заговорил с ним о нашем общем учителе. Поэт по адресу философа рассыпался фейерверками восторгов. Но они так давно не видались! Я неосторожно предложил устроить их встречу. Учитель был очень доволен и тронут, он явился в условленное время, но ученик, видимо, об этом свидании забыл.
- Великие люди! Им нет дела до нас, маленьких людей, - с горечью повторял старый философ.
В последние годы своей жизни Борис Александрович преподавал немецкий язык. На его кантианство не было спроса. <.> Но. найдите на Новодевичьем кладбище его могилу. <.> И светятся там его любимые слова:
Многое прекрасно, но нет ничего прекрасней философии.
Аристотель»84.
В заключение надо сказать несколько слов о той мемуаристике (в основном эмигрантской), в которой имя Б.А. Фохта упоминается в связи с его старшим сыном Всеволодом Фохтом. В историю русского зарубежья Всеволод вошел как участник литературного объединения «Кочевье»85, один из организаторов Франко-русской студии (1929-1930) и редактор журнала «Новый дом» -об этом пишет в своем словаре Г.П. Струве и упоминает М.И. Цветаева86. По воспоминаниям А.А. Гаревой и А.А. Вульферта, Всеволод в годы Первой мировой войны сражался в Русском корпусе под Верденом, потом много путешествовал - бывал в Великобритании, Индии, увлекался буддизмом. Долгое время жил во Франции. Словесный портрет Всеволода времен Гражданской войны сохранился в воспоминаниях Софии Михайловны Зёрновой: «Он служил во Французском штабе по связи с Добровольческой армией. Он был красив, самоуверен, всесторонне образован, говорил по-французски, как француз, носил нарядную форму французского офицера с аксельбантами на плече (это производило на нас большое впечатление) и всегда много и интересно рассказывал»87. В 1932-1934 гг. находясь в Дамаске, Всеволод принял католичество и, по сведениям В.Ф. Ходасевича, в 1935 г. в Иерусалиме постригся в монахи88...
На этом заканчивается предпринятый в данной статье обзор мемуарной литературы, и читателю решать, удалась ли моя попытка очертить на основе свидетельств из прошлого интимно-научный портрет такой уникальной в российской культуре личности, как
174
Борис Александрович Фохт, для которой самой короткой характеристикой могли бы стать слова Ф. Ницше: «Борец против своего
89
времени» .
Примечания
Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ (№ 03-03-00-125а).
1. Гарева А. А. Фигнер философской Москвы // Дидакт: Журнал по проблемам образования и культуры. - М., 1997. - № 3-4 (17-18), май - август. - С. 27-31; Гарева А. А. Фигнер философской Москвы. Борис Александрович Фохт (18751946) // Судьбы творцов российской науки. - М., 2002. - С. 279-287. Фохт Б.А. П. Наторп, 17 сентября 1924 г. / Публ. и вступ. ст. А.Г. Вашестова // Историко-философский ежегодник'91. - М., 1991. - С. 232-270; Фохт Б.А. Lexicon Aristotelicum. (Пособие для изучения Аристотеля как в подлиннике, так и в русском переводе.) Краткий лексикон важнейших философских терминов, встречающихся в произведениях Аристотеля. Избранные места / Публ. и пред. М.А. Солоповой // Историко-философский ежегодник'97. - М., 1999. - С. 39-74; Фохт Б.А. О философском значении лирики Пушкина. Пред. к публ. А.А. Гаревой // Вопр. философии. - М., 1997. - № 11. - С. 105-144.
2. Дмитриева Н. А. Борис Александрович Фохт: К истории русского неокантианства: Монография. - М., 1999; она же. Б.А. Фохт: Триумф нетипичности // Философский век: Альманах. - СПб., 1999. - Вып. 10. Философия как судьба: Российский философ как социокультурный тип. - С. 84-94; Дмитриева Н.А. Пушкин глазами неокантианца // А. С. Пушкин и мировая культура: К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина: Материалы международной конференции. Москва, 12 апреля 1999 г. - М., 2000. - С. 87-91; Дмитриева Н.А. Две эпохи российского неокантианства // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. - М., 2002. - № 4. - С. 81-91.
3. Фохт Б.А. Философия музыки А.Н. Скрябина // А.Н. Скрябин. Человек. Художник. Мыслитель. - М.: Гос. мемориальный музей А.Н. Скрябина, 1994. С. 201-226.
4. Вероятно, речь идет об Александре Александровиче Сабурове (1874-1934), юристе. - Н.Д.
5. Наталья Валерьяновна Секерина (1877-1962), в первом браке Маркова, во втором Гурлянд, в третьем Усачева, пианистка-любительница.
175
6. Давид Викторович Викторов (1874-1918), философ, последователь Авенариуса, приват-доцент Московского университета, автор книги «Эмпириокритцизм, или философия чистого опыта» (1909). - Н.Д.
7. Ольга Валерьяновна Секерина, старшая сестра Н.В. Секериной.
8. Фохт Б.А. Философия музыки А.Н. Скрябина // А.Н. Скрябин. Человек. Художник. Мыслитель. - М., 1994. - С. 201-202.
9. Розанов И.Н. <Встречи с Брюсовым> / Предисл. и публ. Е.А. Кречетовой // Литературное наследство. - М., 1976. - Т. 85: Валерий Брюсов. - С. 763.
10. Брюсов В. Дневники, 1891-1910 / Пригот. к печати И.М. Брюсова, примеч. Н.С. Ашукина. - М., 1927. - С. 61.
11. Там же. - С. 68.
12. Там же. - С. 76.
13. Имеется в виду Д.В. Викторов.
14. Видимо, имеется в виду Ю.И. Айхенвальд, литературовед. В окружении Брюсова был, однако, Н.А. Эйхенвальд, бывший его одноклассник, «разгульный» тип из компании «любителей кутежей». С ним Брюсов общался в конце 1880-х - начале 1890-х годов (см.: Станюкович В.К. Воспоминания о В.Я. Брю-сове / Публик. Н.С. Ашукина и Р. Л. Щербакова // Литературное наследство. -М., 1976. - Т. 85: Валерий Брюсов. - С. 724).
15. ОР РГБ. Ф. 386. Карт. № 106. Ед. хр. 42. Л. 2.
16. Там же. - Л. 1. Фохту на тот момент было 25 лет.
17. Херасков И.М. Из истории студенческого движения в Московском университете: (Воспоминания участника. 1897-1903) // Московский университет 1755-1930. Юбилейный сборник. - Париж, 1930. - С. 439.
18. Там же. - С. 441.
19. По сведениям Н.Н. Алексеева, арестовали 912 человек (см. там же.).
20. Херасков И.М. Из истории студенческого движения в Московском университете: (Воспоминания участника. 1897-1903) // Московский университет, 1755-1930. Юбилейный сборник. - Париж, 1930. - С. 443.
21. Записано со слов А.А. Вульферта автором статьи.
22. Подробнее: Трубецкая О. Н. Князь С. Н. Трубецкой. Воспоминания сестры. -Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. - С. 48-60, 66-78, 213-214.
23. Фохт Б.А. Памяти князя С.Н. Трубецкого. Речь, произнесенная в заседании Моск. психол. о-ва 7 октября 1905 г. // Вопр. философии и психологии. - М., 1906. - № 81 (1). - С. 135.
24. Херасков И.М. Из истории студенческого движения в Московском университете: (Воспоминания участника. 1897-1903) // Московский университет, 1755-1930. Юбилейный сборник. - Париж, 1930. - С. 446.
176
25. Фохт Б.А. Памяти князя С.Н.Трубецкого: Речь, произнесенная в заседании Моск. психол. о-ва 7 октября 1905 г. // Вопр. философии и психологии. - М., 1906. - № 81 (1). - С. 130-139.
26. Давыдов Н.В. Из прошлого. Князь С.Н. Трубецкой // Голос минувшего. -1917. - № 1. - С. 17.
27. См. особенно: Трубецкой Е.Н. Панметодизм в этике: (К характеристике учения Когена) // Вопросы философии и психологии. - М., 1909. - Кн. 97 (2). -С. 121-165; он же. Метафизические предположения познания. Опыт преодоления Канта и кантианства. - М., 1917.
28. Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках С. А. Аскольдова, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, Е. Н. Трубецкого, В.Ф. Эрна и др. - М., 1997. - С. 205.
29. Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 39.
30. Андрей Белый и Александр Блок. Переписка, 1903-1919 / Публ., предисл. и комм. А.В. Лаврова. - М., 2001. - С. 17, 28-29 комм.
31. Теософия, согласно теории Андрея Белого, имеет 4 стадии: «1) как таковая, 2) как аллегория, 3) как символ, 4) как воплощение, т.е. опять-таки как таковое, но иного, истинной реальности». (ОР РГБ. Ф. 167. Карт. № 1. Ед. хр. № 9. Л. 1. Письмо Б.Н. Бугаева к Э.К. Метнеру 14.02.1903.)
32. Там же. - Л. 2 об.
33. Жизнь и смерть Нины Петровской / Публ. Э. Гарэтто // Минувшее: Исторический альманах. - М., 1992. - 8. - С. 36.
34. Белый А. Символизм как миропонимание. - М., 1994. - С. 438.
35. ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 76. Ед. хр. 711. Л. 20.
36. Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 363.
37. Там же. - С. 384-385.
38. См. об этом: Дмитриева Н. Две эпохи российского неокантианства // Вестник РГНФ. - М., 2002. - № 4. - С. 86.
39. Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. -С. 384-385.
40. Там же. - С. 506.
41. Там же. - С. 505.
42. Раиса Марковна Меерсон (по первому браку Сударская) вышла замуж за Б.А. Фохта осенью 1901 г. (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 313. Ед. хр. 754. Лл. 13-18). Из-за связи с эсерами (Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 504.) вынуждена была эмигрировать осенью 1907 гг. (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 82. Ед. хр. 423. Л. 40). С ней уехал и маленький сын, видимо, от первого брака, Всеволод Фохт (1895-1941).
177
43. Описание такого же приглашения есть в воспоминаниях Белого. (См.: Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 508; он же. Воспоминания о Блоке. - Кн. 2. - С. 315.)
44. См.: Штанге К. Ход мыслей в «Критике чистого разума»: Руководство для чтения / Пер. с нем. Б.А. Фохта и А.И. Бердникова. - М., 1906. - (Kantiana. Сер. руководств к изуч. философии Канта; Вып. 1); Шульц И. Разъясняющее изложение «Критики чистого разума»: Руководство для чтения / Пер. со 2-го нем. изд. 1897 г. (под ред. и с пред. Б.А. Фохта). - М., 1910. - (Kantiana. Сер. руководств к изуч. философии Канта; Вып. 2).
45. Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 505-506.
46. Белый А. Собр. соч.: Воспоминания о Блоке. - М., 1995. - С. 314.
47. Андрей Белый и Иванов-Разумник: Переписка. - СПб., 1998. - С. 463.
48. ОР РГБ. Ф. 167. Карт. №1. Ед. хр. 43. Лл. 1- 1об.
49. Письма Г.Г. Шпета к Н.К. Гучковой. 1912. Гёттинген. Письмо № 36. 22 (9) мая. Из архива М.Г. Шторх. Текст предоставлен исследователем творчества Г.Г. Шпета Т.Г. Щедриной.
50. Белый А. Начало века. Воспоминания: В 3 кн. - М., 1990. - Кн. 2. - С. 384-385.
51. Там же. - С. 384.
52. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. - СПб., 2000. - С. 151.
53. Из письма Г.О. Гордона - Б.А. Фохту. Марбург, 12 января 1907 г. Личный архив А. А. Гаревой.
54. Гарева А.А. Предисловие к публикации // Вопр. философии. - М., 1997. -№ 11. - С. 106.
55. Личный архив А. А. Гаревой.
56. В издательстве Н.Н. Клочкова: Кант И. Основы для метафизики нравов. - М., 1910 (судьба этого издания неизвестна); Наторп П. Общая педагогика. - М., 1910; Наторп П. Философская пропедевтика: (Общее введение в философию и основные начала логики, этики и психологии) / Пер. с 3-го нем. изд. под ред. и с предисл. Б.А. Фохта. - М., 1911.
57. Совместно с А.И. Бердниковым. Личный архив А.А. Гаревой (1929); ГАРФ, Ф. 5205, Оп. 1, Ед. хр. 107. (1933 г.) Машинопись. (На титульном листе и на первой странице - библиотечный штамп: «Библиотека И.К.П. Философии».)
58. См.: прим. 1.
59. Письмо А.В. Кубицкого к Б.А. Фохту. 6.01.1909 г. Личный архив А.А. Гаревой.
60. По воспоминаниям А.А. Гаревой. Возможно, это был 1909 г. В 1935 г. Фохт в анкете написал, что его сыну Кириллу 26 лет. (ГАРФ. Ф. 5205. Оп. 2. Ед. хр. 108. Л. 6.)
178
61. Девичья фамилия Елены Александровны неизвестна.
62. ОР РГБ. Ф. 167. Карт. № 2. Ед. хр. 18. Л. 6.
63. Взыскующие града. Хроника частной жизни русских религиозных философов в письмах и дневниках С. А. Аскольдова, Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, Е. Н. Трубецкого, В.Ф. Эрна и др. - М., 1997. - С. 327.
64. Там же. - С. 429.
65. Белый А. Между двух революций. - М., 1990. - С. 67.
66. Левин И.Д. «Шестой план» // Историко-философский ежегодник' 91. - М., 1991. - С. 285.
67. Левин И.Д. 1921-1931 // Литературное обозрение. - М., 1996. - № 5-6. - С. 98.
68. Левин И.Д. «Шестой план» // Историко-философский ежегодник' 91. - М., 1991. - С. 287.
69. Левин И.Д. 1921-1931 // Литературное обозрение. - М., 1996. - № 5-6. -С. 98-99.
70. Левин И.Д. «Шестой план» // Историко-философский ежегодник' 91. - М., 1991. - С. 287.
71. Левин И.Д. 1921-1931 // Литературное обозрение. - М., 1996. - № 5-6. - С. 101.
72. Левин И.Д. «Шестой план» // Историко-философский ежегодник' 91. - М., 1991. - С. 287.
73. Левин И.Д. 1921-1931 // Литературное обозрение. - М., 1996. - № 5-6. - С. 104.
74. Горнунг Б.В. Поход времени. Статьи и эссе. - М., 2002. - Т. 2. - С. 399. Текст о Фохте из предыдущего письма в сборник не вошел.
75. Записано со слов А.А. Вульферта автором статьи.
76. Горнунг Б.В. Поход времени. Статьи и эссе. - М., 2002. - Т. 2. - С. 471. Текст о Фохте из предыдущего письма в сборник не вошел.
77. Вернадский В .И. Дневники, 1926-1934. - М., 2001. - С. 63. (7.УШ. 1928.)
78. Там же. - С. 59-60. (6.УШ. 1928).
79. Гарева А.А. Предисловие к публикации // Вопр. философии. - М., 1997. -№ 11. - С. 109.
80. Тахо-Годи А.А. Лосев. - М., 1997. - С. 137.
81. Гарева А.А. Предисловие к публикации // Вопр. философии. - М., 1997. -С. 109.
82. Б.А. Фохту А. Белый посвятил два стихотворения «Премудрость» и «Мой друг» (См.: Белый А. Собрание стихотворений, 1914. - М., 1997. - С. 248-249, 251-252, 420-421).
83. Чичерин А.В. Сила поэтического слова: Статьи, воспоминания. - М., 1985. -С. 262.
84. Там же. - С. 267.
179
85. См. ст. «Из хроники культурной жизни русской эмиграции во Франции. Год 1930-й», которая составлена по материалам исследования, проведенного Центром по изучению отношений славянского и западного мира при университете Клерман-Ферран (Франция). [La vie culturelle de l'emigration russe en France. Chronique (1920-1930) Michéle Beyssac. - Presses universitaires de France. - P., 1971.] // Костиков Вяч. «Не будем проклинать изгнанье...» Пути и судьбы русской эмиграции. - М., 1990. - С. 431-453.
86. Струве Г.П. Русская литература в изгнании: Краткий биографический словарь русского зарубежья. - 3-е изд., испр. и доп. - Париж; М., 1996. - С. 137, 372, 404. Об этом см. также: Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. Сост., подгот. текста и комм. Льва Мнухина. - М., 1995. - Т. 7: Письма. - С. 90, 96, 170, 218.
87. Зёрнова С.М. Константинополь и Галлиполи // На переломе: Три поколения одной московской семьи: Семейная хроника Зёрновых (1812-1921) / Под ред. Н.М. Зёрнова. - Изд. 2-е, испр. и доп. - М.; Париж, 2001. - С. 431.
88. Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 4 т. - М., 1997. - Т. 4: Некрополь. Воспоминания. Письма. - С. 527.
89. Ницше Ф. Соч.: В 2 т. - М., 1996. - Т. 1. - С. 199.
