CC BY
74
Т.Г.БИТКОВА
ПОЛИТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ РЕГИОНАЛИЗАЦИИ И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ В РУМЫНИИ
Административное деление Румынии в целом следует за исторически сложившейся регионализацией и представляет собой относительно небольшие районы, каждый со своими культурными традициями. Вместе с этим в сегодняшней Румынии выделяются два крупных культурно-исторических ареала. Первый — так называемое Старое королевство Валахия с центром в столице Бухаресте и примыкающие к нему на северо-востоке земли Молдовы с центром в Яссах. Второй ареал — Трансильвания с историческим центром в Клуже, расположенная на северо-западе и занимающая большую часть Карпат. Трансильвания вошла в Румынию после Первой мировой войны, в результате распада Австро-Венгерской империи. Хотя румыноговорящее население обитало здесь издавна, значительную этническую группу составляли венгры, которые называют этот край — Ардял. Это географическое наименование перешло и в румынский язык. Другой большой и компактно проживающей общностью были этнические немцы, для которых Трансильвания — 81еЪепЪш^еп (Семиградье).
Неформальное деление Румынии на эти два больших региона стало сегодня наиболее острой политической проблемой из-за сложных межнациональных отношений и неудовлетворенности Венгрии сложившейся геополитической ситуацией, хотя на межгосударственном уровне обе стороны стремятся сохранять добрососедские отношения. “За последние десять лет, — пишет Б. Кириак, — румыно-венгерские отношения претерпели эволюцию, совершенно отличную от того, что происходило в Югославии. После крушения коммунизма политики в Венгрии и венгерские экстремистские лидеры в Румынии поставили целью отторжение Трансильвании... Был период, когда Будапешт практически прекратил диалог с Бухарестом. Постепенно ситуация нормализовалась, но менее всего благодаря политикам обеих стран. Просто румыны — не сербы, а венгры — не хорваты и не албанцы. Сам человеческий материал воспрепятствовал кровавой бойне на севере Дуная. Тем временем мир стал меняться” (6). Именно это последнее обстоятельство особенно важно. То, что румыны не сербы, и венгры не хорваты, в прошлом не препятствовало обеим сторонам ожесточенно воевать друг с другом. Подписанный в 1996 г., после трудных и длительных переговоров, основной Договор между двумя странами — огромной степени заслуга евроатлантических структур. Отсутствие такого договора исключало для обеих стран перспективу вступления в НАТО. Уже после его подписания, и особенно после того, как Венгрия была принята в Североатлантический союз, а Румыния — нет, румынская националистическая пресса обвиняла руководство страны в поспешности подписания этого договора, считая ряд его пунктов унизительными и оскорбительными для Румынии.
Венгерская община в Трансильвании, со своей стороны, постоянно напоминает о недостаточности своих прав как компактно проживающей этнической группы. В процентном отношении венгров стало меньше. После 1918 г. происходил процесс массового переселения румын в Трансильванию из Старого королевства. Количество немцев на протяжении XX в. неуклонно уменьшалось и сократилось значительно, но не все они покинули этот край. Венгерское же население, несмотря на все перипетии, по-прежнему составляет значительную группу в этнической структуре Трансильвании: около 20% населения или примерно 1,5 млн. человек. Всего же в Румынии проживает около 23 млн. человек.
После Второй мировой войны Ялтинские соглашения подтвердили права Румынии на Трансильванию, но административно она конституировалась как Венгерская автономная республика. До 1959 г. в Клуже существовал государственный венгерский университет.
Учитывая скрытую культурно-этническую напряженность в этом регионе, бухарестское руководство ликвидировало эту административную единицу, объявив о гомогенизации румынского общества. И сегодняшняя Конституция, принятая в 1991 г., определяет Румынию как “национальное государство”. Бухарест осторожно, но твердо проводит линию на унитарное централизованное государство, опасаясь венгерского ирредентизма. Тем не менее, румынская Конституция предусматривает отдельное представительство национальных меньшинств в парламенте. Венгерская же общность имеет после 1989 г. развитую и хорошо организованную политическую структуру. Национальная партия Демократический союз венгров Румынии (ДСВР) — постоянно проходит в парламент, легко преодолевая 5%-ный барьер и имея в настоящее время в каждой из палат приблизительно по 8% голосов.
ДСВР является той силой в румынском парламенте, от которой порой зависит решение вопросов государственной важности, ибо после 1989 г. победившие на выборах партии никогда не обладали устойчивым большинством. В настоящее время ДСВР заключил договор о сотрудничестве с правящей Партией социальной демократии Румынии, что позволяет ей иметь своих представителей в правительстве и важных административных структурах. Тем не менее, ей не удается практически исполнить главное требование венгров Румы-нии — воссоздание государственного венгерского университета, хотя парламент прошлого созыва под давлением ДСВР принял решение о его восстановлении. Националистическая пресса предрекала в связи с этим самые тяжелые последствия для румынской государственности, ссылаясь на пример Косово, где незадолго до возникновения межэтнического конфликта был открыт государственный албанский университет. В настоящее время в Клужском университете ведется преподавание и на венгерском языке, что отвечает концепции “много-культурности”, поддерживаемой румынским правительством.
Несмотря на процесс культурно-этнического размывания, который поддерживали режимы румынских коммунистических руководителей (как Георгиу-Дежа, так и Чаушеску), Трансильвания, находившаяся прежде на протяжении длительного времени в составе Габсбургской империи, по-прежнему существенно отличается и традициями, и уровнем развития. Этот факт признают и румыны. “Даже самые ярые националисты, будь то “трансильванцы” или “старо- румыны”, — пишет С.Миту, — противопоставляют
серьезность и любовь к порядку ардяльцев балканской поверхностности Бухареста” (12).
На эти факты ссылается венгерский исследователь Д.Мольнар, выдвигающий идею федеративного устройства Румынии и предоставления административной автономии Трансильвании. Более высокая экономическая и политическая культура Трансильвании, по убеждению Д.Мольнара, должна подтолкнуть Старое королевство, втянуть его в более интенсивный экономико-цивилизационный процесс. Тем более что федеративное устройство отвечает потребностям процесса европейской интеграции (13).
Насколько реален такой вариант развития Румынии? Признавая различия этих регионов, румынский политолог С. Миту считает, что он абсолютно невозможен. Румынская культурная и политическая элита на протяжении XX в. делала все от нее зависящее, чтобы стереть эти различия не только в плане социально-экономическом, но и на уровне общественного сознания.
Трансильвания — это политико-административная реальность, существовавшая уже в XVI в., напоминает Миту. Она появилась раньше “Румынии”, которая конституирована как политическая идея румынскими и иностранными романтиками в первой половине XIX в., а как государство сформировалась после 1859 г. “Этот факт, который должен быть очевиден любому историку, однако не принят как таковой румынским историческим сознанием” (12, с. 70). Вместе с тем, если признать, что румынское национальное сознание возникло лишь в XIX в. как проект узкой группы лиц, воспитанных на Западе, их заслуга выглядит еще более значительно, справедливо полагал А.Мунджиу. “Они придумали румынский народ” (14, с. 283).
Проецируя в прошлое желания или реальности сегодняшнего дня, пишет С. Миту, румынская историография создала воображаемую Румынию, которая спускается вглубь веков и следы которой могут быть обнаружены на любом шагу от “единого государства” Буребисты (которое выходит за идеальные границы 1918 г.) до объединения под водительством Михая Храброго. Оформленная таким образом, румынская история глубоко телеологична. Она “закономерно” движется к объединению всех румынских территорий (12, с. 70). Согласно традиционной историографии, комментирует также Л.Бойа, все предыдущие усилия румын служили этой конечной цели, записанной в судьбоносной книге народов (4, с. 145—176). Однако, как подчеркивает А.Мунджиу, “следы нашей непрерывности очень слабы, так как
выживание имело только рамки повседневной жизни, а не культурного существования” (14, с. 283).
Начиная с Н.Иорги, румынские историки писали о “румынских землях” (tarile romanesti). Этот ярлык можно прикрепить к любой политической, этнической, культурной или географической реальности, начиная с момента этногенеза, продолжает Миту. Поэтому и Трансильвания расценивается по-преимуществу как “румынская земля”, начиная с глубины веков, когда еще не было письменных источников. Трансильвания рассматривается как неразрывная часть Румынии не только с точки зрения современной политико-административной реальности, но и как цивилизационная сущность румынской культуры, “ядро” ее специфики, как душа “ру-мынизма”. Она является родиной Децебала — правителя древней Дакии, она — колыбель латинской сути румынской культуры. Именно здесь, в Ардяльской лингвистической школе, были открыты латинские корни румынского языка, построена и распространена за пределы Карпат модель румынской идентичности.
Сегодня эти клише, этот миф единства, комментирует С.Миту, искажают историческую реальность. Это исторический факт только с румынской точки зрения. Без сомнения, есть румынские историки, критически относящиеся к вышеизложенным схемам. Они предлагают альтернативные точки зрения. Но традиционная историография “по-прежнему доминирует количественно и по-прежнему востребована публикой. Эти люди не хотят менять свою точку зрения, и диалог с ними бесполезен” (12, с. 71).
Привычная трактовка места Трансильвании в румынской культуре категорически игнорирует специфику провинции, даже исходя из особенностей Румынии. Правда, все это не слишком отличается от позиции венгров, которые строят аналогичные схемы, но в свою пользу. На самом деле, пишет Миту, важным препятствием для утверждения особого исторического сознания Трансильвании, основы возможной автономии, является тот факт, что не существует одной-единственной Трансильвании. Эту идею автор заимствует из книги Е.Мадьяри-Винсе “Антропология националистической политики идентичности”. Хотя речь идет об одной территории, румыны понимают под ней не то, что венгры под “Erdely” или саксы под “Siebenburgen”. Это радикально отличает Трансильванию от таких европейских территорий, как Шотландия, Бавария или Каталония, где местная автономия базируется на общем понимании этой зоны ее жителями, независимо от их этнической принадлежности.
Этноцентристское определение Трансильвании представляет собой продукт национализма Нового времени. В Средние века, и особенно в эпоху Принципатов (XVI—XVII вв.), пишет С.Миту, ардяльская элита исходила из понимания неоднородного, смешанного характера Трансильвании. В основе ее политического и социального устройства лежал пакт 437 между тремя “нациями”, или социальными состояниями, в 1568 г. к нему прибавился пакт между четырьмя религиями.
Сегодня трудно оценить, в какой мере эта ситуация могла бы стать фундаментом исторической традиции совместного проживания и терпимости между разными этнокультурными и религиозными группами. Румынская историография настаивает на дискриминации румын, ссылаясь на то, что их было большинство и они более древние обитатели этих земель. Венгерская историография предпочитает оценивать положение иначе, противопоставляя религиозную терпимость Трансильвании XVI в. религиозным войнам, развернувшимся в это время в Западной Европе.
Первая румынская политическая программа, выдвинутая в
1743 г. епископом Инокентие Мику и детально сформулированная в 1791 г., ставила целью признание трансильванских румын как коллективной общности, равной в правах с другими этническими группами и конфессиями. Румыны подчеркивали нарушение начального пакта с венграми, выразившееся в их исключении из конституционной системы Трансильвании. До середины XIX в. они хотели лишь равноправия. Идеология Нового времени — национализм — выдвинула право на самоопределение, а не необходимость совместного проживания с другой нацией на одной территории, и в особенности внутри одного государства. Идея автономной Трансильвании, поддерживаемая местными жителями разных этнических групп, практически исчезнет в XIX в.
“Инициировали эту тенденцию венгры, благодаря их опережающему развитию в идеологии и культуре” (12, с. 74). Если в XVI в. автономное княжество Ардял могло выступать символом государственной устойчивости венгров, если в XVII в. его партикуляризм представлял форму сопротивления венгерской знати нейтралистским устремлениям Габсбургов, то в эпоху романтического национализма идея объединения с родиной-матерью Венгрией
завоевывает сердца. В 18б5 г. последний парламент Трансильвании, собравшийся в Клуже, отменяет автономию провинции и решает объединиться с Венгрией.
Румыны, отмечает С.Миту, пройдут такой же путь устранения автономии, только медленнее. Официально они до 1905 г. поддерживали автономию Трансильвании, что было единственно возможной формулой, когда Трансильвания уже стала частью Венгрии. В 1848 г. они настаивали на общинно-сепаратистской организации общества по этническому критерию, ибо были заинтересованы в своей национальной автономии, а не в автономии Трансильвании. Венгры и румыны действовали одинаково, заключает Миту. И те, и другие стремились унифицировать население в единую общность, сначала в плане символическом и культурном, а потом политическом. Формула автономии Трансильвании всегда рассматривалась как вынужденная, за отсутствием чего-то другого. Трансильванизм, который культивировался частью венгерской элиты в межвоенный период, представлял собой именно такую же, компенсационную, точку зрения, как и румынский автономизм в период Габсбургской империи. Независимо от традиций ардяльского партикуляризма румыны и венгры, начиная с Нового времени, хотели жить, скорее, отдельно, нежели вместе: одни с Бухарестом, другие с Будапештом (12).
В этом контексте, пишет Миту, идея венгерского исследователя Мольнара о том, что автономия Трансильвании отвечала бы потребностям современной Румынии, может восприниматься только как скрытое обоснование попытки отторжения Трансильвании. К тому же Мольнар исходит из гипотезы Хантингтона, что ценности западной цивилизации не универсальны и “озападнивание” невозможно в зонах иной культуры. Балканы и остальной православный мир оказываются вовне. Румыния вообще делится с этой точки зрения на две части.
Румынские политологи критиковали теорию Хантингтона за провокационность и спекулятивность (18). Правда, анализ голосования на президентских выборах 199б г. показал, что Э. Констан-тинеску, представитель право-либеральных партий, выиграл выборы только благодаря поддержке электората Трансильвании. В то же время его соперник, И. Илиеску, которого во время его президентства 1990—199б гг. постоянно обвиняли в скрытых прокоммунистических и пророссийских симпатиях, имел больше сторонников в Старом королевстве. Именно этот факт использует Мольнар как подтверждение и гипотезы Хантингтона, и собственной идеи о западноевропейских основах трансильванской культуры и необходимости федеративного устройства Румынии. Однако выборы 2000 г. полностью опровергли теоретико-политологические выводы Мольнара. Крах социально-экономического курса Константинеску снова повернул симпатии электората к Илиеску.
Важность регионализма, местной автономии, децентрализации и федерализма не является чем-то новым в современной политической мысли, пишет С.Миту. Однако в румынском общественном сознании эти понятия вызывают реакцию отторжения. Автономия одобряется лишь в публикациях венгерского национального меньшинства, а также в работах тех теоретиков, которым не удается вывести свои изыскания на уровень общественного мнения или хотя бы политической элиты. Сама Конституция, напоминает Миту, подчеркивает не только национальный характер страны, но и ее унитарность, формулу, которая по своей природе исключает федерализм. “Таким образом, в юридическом плане отображено стремление румын к унитарной структуре государства” (2, с. б9). Это тем более показательно, продолжает автор, что о федерализме и автономии Трансильвании говорит венгр, имеющий в виду благо Румынии и европейскую интеграцию. “Многие румыны, независимо от того, как они голосовали в 199б г., .слишком хорошо “знают”, что в глубине своей страстной души “венгры хотят Трансильванию”, так что сказка о федерализме Трансильвании кажется шитой скандально белыми нитками” (там же).
Идея об автономии Трансильвании, пишет Миту, в сегодняшних условиях льет воду на мельницу румынских национал-экстремистов. Что касается умеренных националистов, которые “сегодня составляют большинство”, то, по их представлениям, такая идея не заслуживает внимания и достойна сожаления. Она может лишь полностью блокировать возможность диалога между разными позициями, особенно если ставит целью влияние на общественное мнение (там же).
Однако такой внутренний диалог крайне необходим в сегодняшней Румынии для сохранения государственной стабильности. В централизации власти видится здесь единственная возможность избежать открытых этнических конфликтов и разрушения государственных структур, особенно когда совсем рядом, “на Балканах”, льется кровь и перспективы для
урегулирования этнических войн туманны. Централизация, а не федерализм, является, с румынской точки зрения, необходимым условием и для преодоления кризисного состояния экономики.
При этом символическая география Румынии, определяющая ее место в европейском регионе, традиционно имеет политическое звучание, культурологические идеи зачастую используются для обоснования “европейского пути” Румынии, отличающего ее от русской и балканской духовных традиций.
Ориентация на западные ценности имеет двухвековую историю. В конце XVIII — начале XIX в. Валахия стала включаться через Дунай в активную торговлю с Западной Европой. Именно с этого времени западная культура проникает в этот регион, влияя на быт дворянского сословия и формируя новые духовные ценности. Однако этот цивилизационный процесс тормозился местными условиями: политической раздробленностью, низкой материальной культурой, длительным отсутствием выраженной культурно-этнической самоидентификации.
Историческое наследие, привязывающее Румынию к Балканам, на протяжении веков испытывавших власть Османской империи, с одной стороны, и усвоивших ценности византийской православной культуры — с другой, является тем субстратом, который и сегодня отличает румынскую духовную традицию от западноевропейской.
Разумеется, румынское руководство ищет интенсивного диалога с развитым Западом, но стремление “войти в Европу” материализуется с трудом. В числе последних Румыния была включена в переговорный процесс о вступлении в Европейский союз. Несмотря на все дипломатические усилия, ей не удалось в 1997 г. вместе с Венгрией, Польшей и Чехией вступить в НАТО.
Все особенности “балканизма”, о которых пишут румынские политологи и культурологи, остаются частью румынской действительности: непотизм, неформальные связи и продажность в политике, добровольное раболепство, косность, равнодушие, апатия,
грубость, подлость, ксенофобия в общественной жизни (1, 16).
“Несколько часов экзальтации в декабре 1989 г., — отмечает А.Мун-джиу, — казалось, спасли нас от жгучей проблемы нашей идентичности. Жертвой нескольких детей и нескольких социальных маргиналов, обязанных воспитанием скорее американским видеофильмам и текстам заграничных песен хард-рока, наша идентичность, идентичность всех нас, казалось, определилась окончательно. Она воплотилась в том, что до тех пор было желанием или пропагандистским клише, — в Румынии героической, прозападной, демократической, для которой ее балканская суть была только случайностью, изгнанием и незаслуженным наказанием. Однако с этих пор реальность разрушала эту иллюзию каждодневно, во время длительного и изнуряющего урока скромности, доказывая, что для такой очень простой вещи, как определение нашего места в Европе, необходимо несколько поколений напряженного труда и жертв” (14, с. 281).
Факт этот, однако, отторгается общественным сознанием. “Идея о том, что мы, румыны, составляем часть Балкан, что мы какие-то “балканцы”, вызывает обычно негативную реакцию у сограждан. Даже наша принадлежность к юго-востоку Европы воспринимается без энтузиазма” (17). “Президент Илиеску сказал однажды, что Балканы — всего лишь некоторые горы, которые не находятся на территории Румынии” (15, с. 232). Все это, безусловно, является своеобразной реакцией на тот образ Балкан, который сформировался за пределами региона. Это — европейский ад, сумеречная часть континента, которую Гавел назвал “традиционно нестабильными Балканами и обширной евроазиатской зоной, где демократия и рыночная экономика продвигаются вперед с большим трудом и страданием” (пит. по: 15, с. 231). В 1993 г. американский политолог Роберт Кеннан писал, что “агрессивный балканский национализм имеет истоки в удаленном родовом прошлом”. Проблемы Балкан проистекают не от длительного турецкого владычества, они являются “отголоском неевропейской цивилизации”, остатки которой сохранились в юго-восточной части Европы (цит. по: 5, с. 23).
Румыния, как неоднократно подчеркивали официальные лица, никогда не была частью Балкан, этого особого региона символической географии Европы, где православие и мусульманство вели изнурительные войны, где возник повод для начала Первой мировой войны, где сегодня этнические войны и государственная нестабильность. Румынское руководство считает свою страну мостом между православным Востоком и католическим, протестантским Западом. “Европа — более интегрированная и структурированная общность, нежели мы думаем. Может быть, ее не следует сводить к политическим, экономическим и военным институтам, ведь у нее точно есть общие ценности и общая культура в основных своих
проявлениях. Формула “Балканы + Румыния” не соответствует действительности. Румыния принадлежит к центральноевропейскому региону, но имеет интересы и чувствует ответственность за события на Балканах. Мы не можем не обращать внимания на то, что происходит рядом”, — разъяснял президент Румынии Ион Илиеску (10).
Румыния поддерживает тесные контакты со странами Балканского полуострова. Она является участницей Пакта стабильности в Юго-Восточной Европе, заключенного после окончания натовских бомбардировок Югославии под патронажем Североатлантического альянса. Румыния развивает также сотрудничество в рамках региональной программы “Процесс кооперирования в Юго-Восточной Европе”, не отделяя свои проблемы от балканских. Эта программа призвана определить формы взаимоотношений в условиях образования новых государств после распада Югославии.
“Юго-Восточная Европа — регион с относительно бедными природными ресурсами и более низким общим уровнем развития, чем Центральная и Западная Европа. Кроме традиционных, исторически унаследованных источников нестабильности, Юго-Восточная Европа сталкивается в настоящее время с новыми угрозами: это международная преступность, торговля живым товаром и наркотиками, усиливающаяся бедность и социальное неравенство, отмывание денег и нелегальный бизнес, деградация окружающей среды”, — так говорил И. Илиеску, выступая перед главами государств и правительств стран — участниц программы “Процесс кооперирования в Юго-Восточной Европе” (9). В 1998 г. был подписан трехсторонний договор о сотрудничестве между Румынией, Болгарией и Турцией, в рамках которого ведутся постоянные консультации и координируется торговая деятельность, сотрудничество в борьбе с терроризмом, организованной преступностью, мероприятия по защите окружающей среды.
Уделяя должное внимание региональным контактам, Румыния все же больше заинтересована в усилении сотрудничества с Западом. Именно поэтому румынское руководство безоговорочно поддержало натовские бомбардировки Югославии несмотря на сильное противодействие общественного мнения внутри страны. Ценой этого, как считали многие, унижения, явилось включение Румынии в переговорный процесс для вступления в Европейский союз, несмотря на крайне неблагоприятные экономические показатели. Вскоре после окончания натовских действий на Балканах были получены и кредиты. В 2002 г. ожидается значительное увеличение объема вложений Европейского банка реконструкции и развития в румынскую экономику (с 1,6 до 2 млрд. евро). Об этом сообщила пресс-секретарь румынского президента К.Крецу после визита Илиеску в Лондон 22 апреля 2001 г. Цитируя президента ЕБРР Ж.Лемьера, пресс-секретарь выделила его слова о “стратегической роли Румынии в ЮгоВосточной Европе” (3). Правда, европейское общественное мнение без энтузиазма
воспринимает перспективу вступления Румынии в ЕС. Согласно опросу, который проводился Европейской комиссией весной 2001 г., Румыния расценивается как наименее желательная из всех десяти стран Центральной и Восточной Европы кандидатов на присоединение к ЕС (19).
Несмотря на явное улучшение экономических показателей в 2000 г., в 2001 г., согласно прогнозу Европейской комиссии, ожидается инфляция в 36,7%. Однако, рассчитывая на вступление в НАТО осенью 2002 г., Румыния увеличила на 33% расходы на армию, несмотря на жесткий бюджет.
Многие либерально и прозападно настроенные аналитики внутри страны весьма скептически относятся к возможности Румынии “войти в Европу” в ближайшей перспективе. Даже понятие Центральной Европы, возродившееся в последнее время, остается, по их мнению, атрибутом внешней географии Румынии. Более того, это понятие, по мнению С. Антохи, грозит Румынии новым исключением из европейского контекста. Исключение из Запада, пишет он, было традиционным в последние два века, за годы коммунизма оно стало хронической болезнью, неудачи политики и экономики после 1989 г. также отдаляют Румынию от Запада. Что касается “Центральной Европы”, то Румыния тоже оказывается на ее обочине. Эта дополнительная маргинализация началась после 1945 г. и усилилась с правлением бухарестских коммунистических режимов, она осложнена и горечью румыно-венгерских отношений. Даже после 1989 г. западнически настроенная румынская интеллигенция не установила “стратегически важных контактов” с бывшими и настоящими соседями в этом регионе. Связи с демократической венгерской интеллигенцией остались минимальными, связи с польской интеллигенцией, “которым способствует память о 1939 г.”, практически отсутствуют (1, с. 296).
Это новое исключение из Центральной Европы началось еще в 80-е годы, когда культурная и политическая элита Чехословакии, Польши и Венгрии стала создавать миф о новой духовной Центральной Европе, наследнице того, что “было, возможно, самой яркой
парадигмой науки, литературы, искусства после эпохи Просвещения, а именно: Вены конца XIX — начала XX в. Эта возрожденная Центральная Европа, блестящая и изысканная, к тому же была и героической, ибо должна была бороться за свое существование с СССР, защищая Запад от возможности столкновения с большевизмом”
(там же).
М.Кундера, “представляющий классическую форму концепции о новой Центральной Европе, создал идеализированный образ того, что политики сегодня называют Вышеградской группой, подчеркивая ее отличие от советского (и даже русского) мира” (там же). Его метафора “украденный Запад” очень сильна, пишет Антохи. Она напоминала, что это состояние является следствием политики и дипломатии Второй мировой войны, она обвиняла многих западных лидеров. Одновременно эта метафора навязывала общественному мнению не только культурный вымысел, но и вымысел геополитический. Согласно Кундере, МШ:е1еигора объединяет семью малых народов, наподобие того, как это представлял Т.Масарик, от шведов и прибалтов до греков и турок, исключая австрийцев и немцев. Антохи отмечает, между прочим, что В.Гавел и Д.Конрад употребляют термин “Восточная Европа” только в нейтральном и отрицательном контексте, оставляя для сентиментальных и положительных эмоций понятие “Восточно-Центральная Европа”, а чаще “Центральная Европа”.
Комментируя этот проект новой Центральной Европы, Н.Кэмпяну пишет, что на самом деле уже не существует культурной среды, которая сформировалась когда-то вокруг Вены. На деле это проект чисто политический. Первоначально он был сформулирован Вышеградской группой для координированного противостояния СССР. В 1990 г. Венгрия, Польша и Чехия заявили, что благодаря демократическим преобразованиям они изменяют свою символическую географию, переходят из Восточной Европы в Центральную. Однако, отмечает Кампяну, это — “новая Центральная Европа для избранных” (5, с. 73). В соответствии с геополитической стратегией продвижения НАТО на Восток именно Вышеградская тройка была в 1997 г. принята в эту организацию. Просьба Румынии не была удовлетворена. Ее же стремление войти в Вышеградский клуб в 1990 г. не получило поддержки со стороны его членов. Таким образом, образовалась новая, “онатовленная”, по выражению Кэмпяну, Центральная Европа, которая вступает в третью фазу своего существования и которая имеет исключительно политические параметры (5, с. 82).
Культурный миф Центральной Европы, как считает Антохи, все же связан и с объективной реальностью: культурно-историческими традициями, стилем жизни,
особенностями городского облика, коллективной памятью. Следы этой реальности обнаруживаются и на территории Румынии. Эти особенности отличают Центральную Европу от Западной. На Западе, продолжает Антохи, люди без специального исторического образования не знают ни прошлого, ни настоящего этого региона. Они не знакомы с проектом германской гегемонии над центральноевропейской федерацией, нацистской интерпретацией концепции МШ:е1еигора, провалом попыток региональной интеграции по причине соперничества внутри “семьи” малых наций. Они также не в курсе, что сегодня эти нации соревнуются за близость к Западу, что существуют напряженность между соседями из-за нацменьшинств и экономические тяжбы после развала СЭВ. К тому же те, кто сегодня обсуждает модель новой Центральной Европы, не заметили, что ее символическая карта образовалась не только в результате распада советского блока, но и посредством маргинализации таких стран, как Румыния, Болгария, Албания, восточные республики Югославии (1, с. 296).
“Столкнувшись с двойным символическим исключением из Европы, румыны должны были бы приспособиться к своему реальному геокультурному состоянию, отказавшись от фантома озападнивания и химеры автохтонности, включив их в более удачную формулу, которую можно было бы назвать “третий дискурс”” (1, с. 298). Антохи рассматривает этот “третий дискурс” как компромисс между реальностью и вымыслом, историей и утопией. Он мог бы быть средой, адекватной для диалога Восток-Запад, а также разрешить двойственность в самоидентификации румынской интеллигенции, одновременно включенной в местные реалии и универсальные ценности. Ведь западная модернизация вызвала среди прочего кризис идентичности местных элит. “Начиная по крайней мере с Динику Голеску1, румыны в дунайских княжествах имели более или менее травматические встречи с современной им
1 Д.Голеску (1777—1830) — ученый и просветитель, автор первого опубликованного дневника путевых впечатлений (1827), где фиксируется огорчительный разрыв между западноевропейской цивилизацией и социальноэкономической ситуацией в Валахии.
цивилизацией, постоянные сравнения уничтожали их в собственных глазах” (там же). Опыт трансильванских путешественников иной, ибо у них была другая история под властью Габсбургов.
На протяжении XIX в. культурная элита проповедует и западничество, и автохтонность, которые на самом деле являлись невольным следствием модернизации, а точнее, как пишет Антохи, плохо усвоенной модернизации, как в экзистенциальном, так и метафизическом аспектах. “И то, и другое определило отчуждение румынской интеллектуальной элиты после 1848 г. Она беспрерывно начинает искать свое место под солнцем, включая символическую топографию своей родины” (1, с. 299).
Процесс этот не закончен и сегодня. Разделение на западников и традиционалистов по-прежнему характерно для духовной атмосферы Румынии.
Если западники хотели бы видеть свою страну частью символической Европы, включить ее в западноевропейский ареал, то традиционалисты помещают Румынию вне времени и пространства. Время у них — это фиктивное славное прошлое румынской этнической общности. Соревнование, проигранное в настоящем, выигрывается в воображении. Географическое пространство понимается как божий дар: сам Бог поместил этот народ в данном месте, оказав ему такую милость. Как отмечает Антохи, такое представление характерно для всех этнорелигиозных общностей. Оно также является предпосылкой для обоснования символического объединения церкви и государства (1, с. 302).
Тезис о ключевом геостратегическом положении Румынии, весьма распространенный в сегодняшней политологической литературе, выступает светским вариантом этого мифологического представления. “Крайние автохтонисты вообще отрицают Север, Юг, Запад и Восток. Их идеальная топонимика — это вертикаль с нулевой длиной, которая объединяет. глубину Земли и высоту Неба” (1, с. 303).
Миф о превосходстве, исключительности имеет различные варианты в традиционалистской культурологии и лингвистике. Еще в 70-е годы получила распространение парадоксальная теория протокронизма Эдгара Папу. Автор попытался доказать, что культурные памятники европейского Возрождения вторичны в сравнении с некоторыми памятниками письменности региона, называемого “румынские земли”. Другая парадоксальная концепция — теория Габриела Георге, согласно которой в древности Франция была румыноговорящей. Кроме этого, Георге выдвину гипотезу о том, что древнейший румынский — это общий индоевропейский язык.
Рождение подобных совершенно фантастических представлений — своего рода защитная реакция на процессы глобализации и “озападнивания”, в которые неизбежно включается и Румыния, но в условиях незавершенного процесса национальной самоидентификации и экономической модернизации, тем более что неразрешенной для румынской национальной идеи остается проблема существования независимой Республики Молдовы, ее продолжающейся экономической зависимости от России, присутствия в Приднестровье контингента российской армии, проживания на территории Молдовы большого числа русскоговорящего населения (35%), влияющего на внутриполитическую ситуацию в республике.
Своего восточного соседа — Россию, будь то Российская империя, СССР или современная Российская Федерация, как традиционалисты, так и западники воспринимают, как правило, болезненно. С Россией, в отличие от других соседей, в том числе и Украины, Румыния не имеет основного договора. Как отмечалось в печати, румынская сторона настаивает на включении в его текст осуждения пакта Молотова—Риббентропа, также ее не устраивают формулировки относительно недопустимости вступления в военные союзы одной из сторон без взаимного согласования с другой. Корректировка текста договора ведется с начала 90-х годов, но, как отмечал в апреле 2001 г. бывший министр иностранных дел Румынии В.Бабюк, “отношения с Россией по-прежнему заблокированы” (2).
Что касается Молдовы, то румынское руководство всячески содействует углублению контактов с ней. Как заявлял Ион Илиеску, правительство принимает меры, “чтобы подчеркнуть особый характер взаимоотношений с Молдовой” (7). Это выражается, в частности, в предоставлении молдаванам второго, румынского, гражданства, различных стипендий для обучения в Румынии. Политика на сближение, однако, будет наталкиваться на новые трудности в связи с перспективой вступления Румынии в Европейский союз, хотя оно ожидается не раньше 2007 г. Уже сейчас одним из условий для подготовки безвизового въезда румынских граждан в страны ЕС является усиление восточных границ Румынии, ужесточение контроля на них. Как отмечалось в печати, свободное предоставление молдаванам румынского гражданства
и вследствие этого бесконтрольное пересечение румыно-молдавской границы серьезно ухудшило криминогенную обстановку в Румынии.
И все же историческая память о Великой Румынии межвоенного периода питает надежды на объединение, рождает дискурсы о новой Центральной Европе, которая противопоставляется “варварской русской цивилизации”.
Р.Энеску представляет эту новую Центральную Европу как конфедерацию придунайских государств, противостоящую восточному соседу. Как и венгерский политолог Мольнар, он видит будущее Европы, в том числе и Центральной, в создании системы федеративных отношений, что поможет посткоммунистическим странам не скатиться в пропасть межнациональных конфликтов по примеру Югославии. При этом Энеску разделяет теорию заката Западной Европы. Ядром европейской цивилизации, по его мнению, должна стать Европа Центральная.
После исчезновения Римской империи, когда “центром мира” было Средиземноморье, системообразующей осью Европы служила линия, проходящая по Рейну. “Кто прочно владел бывшими римскими укреплениями на Рейне, тот владел Западной Европой. Однако сегодня западная цивилизация, величественная в своих свершениях, потеряла историческую волю. Европейский союз. — это уже апатичное, кастрированное общество потребления, в котором процветает экономика, но не осталось места для чувства ответственности и экономического риска” (8, с. 266).
Наряду с рейнскими укреплениями Римская империя построила укрепления на Дунае. Этому Р.Энеску придает особое значение, так как именно здесь образовалась Габсбургская империя, которая и стала символизировать по преимуществу Центральную Европу (Mitteleuropa). При Габсбургах Центральная Европа начинает заметно отличаться от Европы Западной, пишет Энеску. С конца XIX в., как ярко показал Кундера, Центральная Европа завоевывает мир интеллектуально — от венского психоанализа до пражского структурализма. Однако после исчезновения Австро-Венгрии в центре Европы осталась пустота. “Русские сразу почувствовали эту пустоту, заморозив когда-то цветущие центральноевропейские страны, сведя их к положению хуже чем сателлитов” (8, с. 269). Теперь, после распада СССР, считает автор, конфедерация независимых и суверенных государств на месте Австро-Венгерской империи превратилась в политико-историческую необходимость. Предпосылкой для такой конфедерации может быть трехстороннее соглашение Венгрии, Польши и Чехии, заключенное в Вышеграде. “Мы достаточно жили с мифом о Западной Европе, которая, накрытая американским зонтиком, оставалась для нас лишь мечтой” (там же).
Р. Энеску, создавая утопический проект дунайской конфедерации, апеллирует к культурно-историческому наследию Габсбургской империи. При этом он совершенно не касается местных особенностей Румынии и как будто забывает, что не Габсбурги владели большей частью румынских земель, долгое время эти земли находились в зависимости от Османской империи.
Румынская нация, напоминает А.Мунджиу, как и другие балканские нации, — продукт поздний. Она находится в зоне, которую Э.Геллнер определяет как “третью зону Европы”. Там не было ни великих предшествующих политических образований, ни “высоких культур”, стремление которых к государственности способствовало формированию наций. Некоторые могут возразить, что в этом месте проходила граница великих империй. Но реальность такова, что здесь были не границы империй, а их окраины. “Мы не находились на пересечении великих цивилизаций, как с гордостью писали наши эссеисты в XX в., стремясь обосновать чудо собственного происхождения. Мы находились на пустом месте между этими цивилизациями, на некоем культурном безлюдии. Мы — латиняне, официальные акты и церковные службы которых велись на древнеславянском языке. Первая Библия на румынском языке составлена венгерским князем, в то время как в Будапеште господствовала латынь Западной Европы. Румынская церковь в большой степени была изолирована от развития европейских ценностей. Мы жили во внеисторическом времени непростительно долго” (14, с. 283).
Румынская история Нового времени — это история узкой интеллектуальной элиты, пишет Мунджиу, история ее попыток создать государство и некоторые политические институты не под давлением уже сложившейся нации, но параллельно с созданием этой нации. “Это повесть трагического отставания, а не величественной истории. Было бы зрелым и мудрым жить с той историей, которая есть, признавая тем более великими усилия тех, кто боролся с этой историей, усилия поколений интеллектуалов конца XIX — начала XX в. К сожалению, сегодняшние интеллектуалы должны выполнять все ту же работу. Но у них грамотный народ,
общество, которое коммунизм урбанизировал, пусть бессистемно и насильственно, но в котором социальную коммуникацию, этот мотор национальной идеи, легче реализовать, чем 100 лет назад” (14, с. 285).
Румыния, без сомнения, несет на себе печать “балканизма”, хотя полностью отнести ее культурно-историческую традицию к Балканам нельзя. Центральноевропейский проект Кундеры тоже вряд ли для нее годится. Эту дилемму попытался разрешить Р.Попа, предлагая свой “третий дискурс”. Он полагает, что сведение Центральной Европы к культурному наследию Габсбургской империи ограничивает исторические реалии этого региона. В последние десятилетия память о Второй мировой войне мешала говорить о той важной цивилизационной роли, которую на протяжении веков играла немецкая колонизация, расширявшая границы Центральной Европы на восток. Тем не менее эта колонизация означала действительное включение обширных территорий в единый центральноевропейский ареал с элементами высокой материальной и духовной культуры. Ее исторические следы автор обнаруживает не только на территории Румынии, но и Молдовы. Правда, за годы социализма румынами было много сделано, чтобы исключить себя из этого контекста. После 1989 г. потере Румынией “центральноевропейского” статуса способствует националистическая риторика. “Она исключает нас даже из Балкан. и ставит в непосредственную близость к “другу” Саддаму Хусейну” (7, с. 242).
Заключение Р.Попы о значении немецкой колонизации для формирования центральноевропейского региона не лишено оснований. Но кроме культурологических аспектов, этот исторический факт по-прежнему имеет политический аспект, поэтому румынские исследователи, обнаруживая общее в центральноевропейском регионе, как правило, не связывают это общее с наследием немецкой культуры.
Румынский дискурс регионализма, как мы видели, вообще отягощен слишком многими культурно-историческими комплексами, чтобы оценить проблему отстраненно. Тем более что она связана с приоритетами внутренней и внешней политики румынского государства.
Список литературы
1. Antohi S. Exercitiul distantei. — Buc., 1998. — 317 p.
2. Babiuc V. Declaratia politica // Rom. libera. — Buc., 2001. — 28 apr.
3. BERD se va implica in realizareaa numeroase proiecte in sud-estui Europei // www.politics.ro.
4. Boia L. Istoria si mit in constiinta romaneasca. — Buc., 1997. — 350 p.
5. Sampeanu P. L'Europe centrale: un point de vue roumain // Une nouvelle Europe centrale. — P., 1998. — P. 65—82.
6. Chiriac B. Capra ungurilor // Adevarul. — Buc., 2001. — 21 apr.
7. Conferinta de presa comuna Presedintului Romaniei, d-l I.Iliescu, si a Presedintului Rep. Moldova, d-l P.Lucinschi. — Vaslui, 9 feb. 2001 // www.presidecy.ru.
8. Enescu R. Europa centrala: intre helvetizare si balcanizare? // Revenirea in Europa. Idei si controverse romanesti, 1990—
1995. — Craiova, 1996. — P. 264—280.
9. Iliescu I. Discursul rostit in cadrul celei de a doua sesiuni a celei de a IV Reuniuni a Sefelor de stat si de guvem de statele
membre ale procesului de cooperare din Europa de Sud-
Est. — Scopje, 23 febr, 2001 // www.presidency.ru.
10. Iliescu I. Interviu acordat domnului Ion Iliescu pentru saptamanalul “Puls” din Scopje — Macedonia, 23 febr, 2001 // www.presidency.ru.
11. Magyari-Vincze E. Antropolouia politicii identitare nationaliste. — Cluj, 1997. — 250 р.
12. Mitu S. Iluzii si realitati transilvane // Problema transilvana. — Iasi, 1999. P. 66—79.
13. Molnar G. Problema transilvana // Ibid. — P. 12—37.
14. Mungiu-Pippidi A. Identitate politica romaneasca si identitate europeana // Revenirea in Europa. Idei si controverse romanesti, 1990—1995. — Craiova, 1996. — P. 281—29l.
15. Mungiu-Pippidi A. Vom alunga “Fantomele Balcanilor”? // Ibid. — P. 229—232.
16. Pasti V. Romania in tranzitie. — Buc.,1995. — 331 p.
17. Popa R. Europa Est-Central-Sud Rasariteana // Revenirea in Europa. Idei si controverse romanesti, 1990—1995. — Craiova,
1996. — P. 240—242.
18. Potapievici H.-R. Politice. — Buc., 1997. — 358 p.
19. Potrivit celui mai recent urobarometrul, aderarea Romaniei la UE — nedorita de majoritatea cetatenilor europeni // Adevarul. — Buc., 2001. — 14 apr.
