CC BY
44УДК 821.161.1:808.1
Н. В. Кожушкова (Магнитогорск, Россия)
ПОИСК ХУДОЖЕСТВЕННОГО «Я» В «ДОЛИТЕРАТУРНОМ» ТВОРЧЕСТВЕ
Н. С. ГУМИЛЕВА
Аннотация. Актуальность данной статьи заключается в том, что так называемый «долитературный» период Н. С. Гумилева, включающий как произведения, написанные поэтом до выхода в свет первого поэтического сборника «Путь конквистадора» (1905), так и сам сборник, не был в достаточной мере охвачен вниманием исследователей. Поэтические пробы молодого Гумилева, написанные до выхода в свет первого поэтического сборника, не исследовались вовсе. В статье исследуются истоки будущих акмеистических взглядов Н. С. Гумилева, проводится анализ ранних стихов поэта в художественно-философском контексте рубежа Х1Х-ХХ вв. Показано, что «долитературный» период в поэтическом творчестве Н. С. Гумилева предопределил его самостоятельный путь в литературе, стал пробной стартовой площадкой, на которой поэт искал своего лирического героя. Стихи, предшествовавшие сборнику «Путь конквистадоров», представляют собой своеобразное художественное экспериментирование в рамках ушедшего со сцены романтизма и укрепившегося к тому времени символизма. Молодой поэт в первых стихах приходит к пониманию того, что доктрина символистов не может удовлетворить его собственные духовные и художественные потребности, что его путь должен быть самостоятельным и неординарным. Исследование ранних стихов Н. С. Гумилева показывает, что уже в начале своего творческого пути будущий теоретик и практик акмеизма подвергал сомнению постулаты символистов, не мог безоговорочно принять их. Ретроспективный взгляд на творчество Н. С. Гумилева позволяет объяснить его творческую эволюцию от поэтической практики к теоретическому обоснованию: неудовлетворенность символистской системой была присуща поэту изначально, впоследствии это привело его к появлению оригинального образа конквистадора, а от него - к системе акмеизма.
Ключевые слова: Н. С. Гумилев, раннее поэтическое творчество, лирический герой, романтизм, символизм, акмеизм.
Ранний Гумилев чаще всего исследователям представляется как верный ученик символической литературной школы. Как-то само собой разумеющимся считается, что молодой поэт принадлежал к «брюсовскому» крылу символизма, а затем присоединился и к «башне» Вячеслава Иванова. Даже те исследователи, которые акмеизм Н. С. Гумилева признают вполне сложившейся поэтической системой, раннее творчество поэта склонны объяснять как период ученичества у символистов.
А. И. Павловский отмечал: «Может быть, именно для изучения Н. Гумилева его слабые стихи могут дать больше, чем для исследования какого-либо другого поэта из его талантливых (и сразу с очевидностью талантливых) современников. И действительно, разве не представляет несомненный интерес <...>, что будущий реформатор поэзии, каким себя считал Гумилев, поставивший своей целью сменить (или, по определению В. Жирмунского, «преодолеть») символизм, свои первые книги написал под сильнейшим воздействием символизма? Влияние символистской поэтики было столь велико, что Н. Гумилев даже в своих будущих акмеистических манифестах признавал символизм «достойным отцом»[5, с. 9]. Согласимся, это обстоятельство должно представлять несомненный интерес для исследователей, но не просто как один из любопытных фактов творческой биографии поэта, а как еще одно из многочисленных мало изученных свидетельств его неоднозначной и, порой, парадоксальной личности.
Н. С. Гумилев пробовал найти свой поэтический образ, свое поэтическое Я еще до выхода первого поэтического сборника «Путь конквистадоров» (1905).
Молодой Гумилев был честолюбивым, настойчивым и самоуверенным. Психологический портрет уверенного в собственной исключительности и гениальности юноши подтверждается не только воспоминаниями современников. В стихах,
предшествовавших «Пути конквистадоров», отчетливо прослеживаются претензии на собственную неординарность: Я всю жизнь отдаю для великой борьбы, /Для борьбы против мрака, насилья и тьмы. / Но увы! Окружают меня лишь рабы, / Недоступные светлым идеям умы1.
В ранних стихах 1902-1903 гг. лирика Гумилева искренняя и прозрачная. Наивные юношеские признания пестрят риторическими, пафосными заявлениями. Лирический герой Гумилева - романтик, стремящийся к «святому добру». Он активен и свободолюбив: Но меня не смутить, я пробьюся вперед / От насилья и мрака к святому добру, / И, завидев светила свободы восход, /Я спокоен умру2.
Тема романтической свободы является доминирующей в ранних стихах Гумилева. Для него свобода ассоциируется со свободой духовной, как и положено поэту-декаденту.
Ощущение себя романтическим героем, вынужденным находиться среди людей, которым недоступно понимание истинного значения добра, приводит к появлению в ранних стихах таких традиционных для романтического искусства мотивов, как мотив борьбы за «святое добро», мотив побега из монашеской кельи, мотив уединения в лесах или горах, мотив противопоставления себя бездарной толпе и т.д.
Так, в балладе «Молодой францисканец» Гумилев рисует картину отказа юного францисканца от ортодоксальной церковной аскезы. Романтический сюжет побега из душных стен монастыря (например, «Мцыри» Лермонтова) Гумилевым переосмысливается. В «Молодом францисканце» нет развернутых описаний ощущения свободы, которую обрел Мцыри Лермонтова на воле, не суждено было ему осуществить свой замысел - «пойман был с явной уликой». Но францисканец все же обретает желанную внутреннюю свободу: Он бегство затеял из монастыря / И пойман был с явной уликой,/ Но с сердцем свободным, отвагой горя, / Стоит он, бесстрашный, великий3.
В стихотворении прослеживаются отголоски увлечения молодого Гумилева идеями Ницше. Так, францисканец восклицает: Я слышал: в далеких германских лесах, / Где все еще глухо и дико, / Поднялся один благородный монах, Правдивою злобой великий. // Любовию к жизни в нем сердце горит! / Он юности ведает цену! /Блаженства небес он людям не сулит / Земному блаженству в замену!4. Именно Заратустра Ницше отворачивается от христианства, как от религии рабов, проповедующих небесное блаженство взамен земному существованию; именно он признает, что «человек должен становиться все лучше и злее», что злоба является средством в продвижении к великой цели - сверхчеловеку [4, с. 208].
Такое сближение раннего Гумилева с идеями Ницше, на первый взгляд, очевидно. Тем более что многие идеи, связанные с прочтением Ницше, выводят читателей и на параллели с произведениями символистов. И действительно, лирический герой раннего Гумилева стремится освободиться от оков рабской христианской этики подобно Заратустре Ницше, который проповедует одиночество и исключительность личности: «Я люблю лес. В городах трудно жить: там слишком много похотливых людей» [4, с. 39].
Ницшеанские мотивы о необходимости духовного одиночества и презрения к серому и бездарному большинству со всей силой развернулись в поэзии русских символистов. Так, например, лирический герой К. Бальмонта в стихотворении «Мне ненавистен гул гигантских городов» (1894) выражает свое презрение к толпе и городам, где происходит наибольшее скопление народа: Мне ненавистен гул гигантских городов, / Противно мне толпы движенье, Мой дух живет в тиши лесов, / Где в тишине уединенья / Внемлю я музыке незримых голосов, / Где неустанный бег часов / Не возмущает упоенья, / Где сладко быть среди цветов / И полной чашей пить из родника забвенья5.
'Гумилев Н.С. Путь конквистадоров: Соч. в 3 т. 1991. Т.1. Стихотворения. Поэмы. М. : Худож. лит. 1991.С. 333.
2Там же. С. 333.
3Там же. С. 330.
4Там же. С. 331.
5Бальмонт К. Д. Собрание сочинений: В 2 т. М. : Можайск-Терра, 1994. Т.1. С. 17.
Гумилев также восклицает в своем первом стихотворении: Я в лес бежал из городов, /В пустыню от людей бежал... Но сходными с бальмонтовскими остаются только первые две строчки. В отличие от Заратустры Ницше и от лирического героя Бальмонта, которые в одиночестве видят сохранение собственного Я, герой Гумилева бежит в лес не из-за презрения и ненависти к людям, а из-за презрения к себе, к собственной слабости и неспособности бороться: Я в лес бежал из городов, /В пустыню от людей бежал... / Теперь молиться я готов, /Рыдать, как прежде не рыдал 6.
Герой обращается к Господу с просьбой о прощении, потому что стал духовно слабым, неспособным к борьбе за «святое добро»: Я грешник страшный, я злодей... / Прости, Господь, прости меня. / Душе измученной моей / Прости, раскаянье ценя!.. // Есть люди с пламенной душой, / Есть люди с жаждою добра, / Ты им вручи свой стяг святой, / Их манит и влечет борьба. /Меня ж прости!..7. Герой словно оправдывается перед Господом за вероотступничество и личностную несостоятельность.
Гумилевский герой первых стихов (1902-1903 гг.) оказался в состоянии духовной неустойчивости. С одной стороны, он тяготится окружением людей, неспособных к пониманию добра и истинной веры, пытается вырваться из душных стен старого мира рабских ценностей христианской религии. С другой, - освободившись от этого мира, оказавшись в желанном одиночестве, не предается блаженству и наслаждению, как это произошло с героем К. Бальмонта, а страдает и раскаивается.
Угнетенное состояние героя усугубляется тем, что его борьба против «злого начала» за «святое добро» не может увенчаться успехом: А теперь я, наскучив тяжелой борьбой, / Безмятежно свой век доживаю, / Но меня тяготит мой позорный покой / И по битве я часто вздыхаю. // Чудный гений надежды давно отлетел, / Отлетели и светлые грезы, / И осталися трусости жалкой в удел / Малодушно-холодные слезы. («Много в жизни моей я трудов испытал»)8.
Отказавшись от общества людей и от христианства, герой, подобно символисту, обнаружил бессмысленность борьбы со Злом. Пока герой по-романтически боролся за святое Добро с реальным противником, он был сильным и самодостаточным, даже несмотря на то что был относительно слабее Зла. Жизнь наполнялась смыслом от осознания собственной значимости и величия. Но когда герой отказался от христианства, вслед за символистами, то необходимость в борьбе со Злом сама собой отпала, и жизнь для него потеряла всякий смысл - духовная пустота, трусость и слабость закономерно стали его уделом. Герой понял, что утратил в собственных глазах былое величие, и это стало его тяготить. В результате им овладели стыд и отчаянье, что привело к страданию и духовной остановке. Снять проблему Добра и Зла, отказавшись от веры, как бы этого ни хотелось, герою не удалось.
Герой Н. Гумилева, по сути, в 1903 г. задался вопросами, которые поставит К. Бальмонт в 1906 г. Но ответы у поэтов разные.
Бальмонтовский Георгий побеждает Зло, и проблема Добра-Зла поэтом представлена так: Святой Георгий, убив Дракона, / Взглянул печально вокруг себя. / Не мог он слышать глухого стона, /Не мог быть светлым, лишь свет любя. // Он с легким сердцем, во имя Бога,/ Копье наметил и поднял щит. / Но мыслей встало так много, много, / И он, сразивши, сражен, молчит. // И конь святого своим копытом / Ударил гневно о край пути. / Сюда он прибыл путем избитым. /Куда отсюда? Куда идти? // Святой Георгий /И ты изведал свой высший час! / Пред сильным Змеем ты был в восторге, / Пред мертвым Змием ты вдруг погас!9. Перед Георгием встает вопрос, куда идти дальше? Добро исчезает вместе с исчезновением Зла. Если оставаться в прежней христианской системе ценностей, то Георгий уничтожил антиномию Добро-Зло, и этим завел христианство в тупик. Бальмонт в этом стихотворении показал духовный кризис современников. И словно оправдал и объяснил
6Гумилев Н. С. Указ. соч. С. 326.
7Там же.
8Там же. С. 333.
9Бальмонт К. Д. Указ. соч. С. 90.
появление ницшеанства - по своей сути носителя антихристианства и носителя новых ценностей нового времени периода декаданса.
В отличие от бальмонтовского Георгия герой Гумилева словно осознал свою ошибку: несмотря на то что ему «наскучила» борьба со Злом, он от нее не отказался, ибо это равносильно «трусливому отступлению» от веры; герой видит бесперспективность нахождения вне проблемы Добра-Зла, он понимает, что уйти от этой проблемы невозможно, что нужно возвратиться с покаянием к Богу.
Лирический герой раннего Гумилева укоряет себя за малодушие, за скуку, которые явились результатом желания избавиться от самой постановки проблемы Добра-Зла. Такое понимание скуки сближает позицию Гумилева с позицией А. Шопенгауэра, который также считал скуку величайшим злом, которая создает состояние безысходности и гонит человека к общественности, потому что «человек, боясь собственной скуки, не любя людей, ищет все же общения с ними» [6, с. 298]. По Шопенгауэру, для гения нет ничего хуже, чем следовать собственным желаниям и потребностям, быстрое удовлетворение которых приводит человека к счастью, а замедленное - к горю. К состоянию вне счастья и вне горя стремится он. Для этого он должен отказаться от всех желаний. Скука приходит как форма пресыщения жизнью, как постоянное удовлетворение желаний, как иллюзия отсутствия желаний. Поэтому это состояние не должно быть целью гения, его он должен всячески избегать, оно мешает достичь более высокой и нужной цели - сознательного отказа от удовлетворения всех желаний. Поэтому Шопенгауэр вместо пресыщения жизнью предлагает человеку сознательно вести аскетический образ жизни, и тогда после длительного неудовлетворения желаний наступит полная противоположность скуки - резигнация воли, полное освобождение от противоречия между счастьем и горем.
Гумилевский францисканец также осознает, что скука является источником его страданий, скука для него становится хуже смерти: И кажется тесная келья ему / Унылей, угрюмее гроба, / И скучно, и страшно ему одному, / В груди поднимается злоба10. Правда, францисканец, наоборот, желает узнать все горести и радости света, пытается вырваться из душной кельи ради полноценной жизни с ее горестями и радостями. Состояние полного отказа от желаний, которое предлагает христианская аскеза, героя привело все к тому же состоянию скуки. Поэтому он понял, что счастье и горе должны постоянно сменять друг друга. Христианская аскеза - не лучший способ преодоления скуки и не нашла отклика у молодого Гумилева. Шопенгауэровское стремление человека к настоящей «святости» и искуплению путем длительного неудовлетворения желаний, по Гумилеву, приводит все к той же скуке. Поэтому герой желает вернуться к жизни, свободной от монашеских запретов. Но возвращение к жизни вне церкви не означает возвращение к обыденной мирской жизни без осознания собственного величия.
Лирический герой Гумилева - исключительная, гениальная личность. И поэтому, как и всякий гений, он обречен на одиночество. В этом позиция Гумилева вновь сближается с позицией Шопенгауэра: гений, по Шопенгауэру, осознает себя носителем знания, неизвестного и не осознанного до него никем, что и приводит его к возвышению над людьми и к трагическому одиночеству. Но от этого величие гения только умножается. Несмотря на то что он не понимаем современниками, гений понимает свою правоту и поэтому не впадает в уныние и отчаянье, а приобретает «философский» взгляд на жизнь. Нечто схожее в оценке своей гениальности мы найдем и в творчестве символистов: они верили в свое избранничество и возвышались над толпой.
Герой Гумилева, претендуя на звание гения, тоже стремится к состоянию вне желаний и страстей: Нет, довольно мне страданий, больше сладких упований / Не хочу я, ив бесстрастье погрузиться я хочу. / Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье, / И я
10Гумилев Н.С. Указ. соч. С. 329.
в небо улечу11. Но все же он понимает, что не может в полной мере возвыситься над миром и отказаться от земных горестей: Но напрасны все усилья: тесно связанные крылья / Унести меня не могут с опостылевшей земли. / Как и все мои мечтанья, мои прежние страданья / Позабыться не могли12. Поэтому и восклицает лирический герой в самом первом стихотворении Гумилева «Я в лес бежал из городов»: Я мог бороться, но как раб, / Позорно струсив, отступил /И, говоря: «Увы, я слаб!» - /Свои стремленья загубил13.
Герой отказывает себе в силе, в гениальности, в избранничестве и за это просит прощения у Господа: Есть люди с пламенной душой, /Есть люди с жаждою добра, / Ты им вручи свой стяг святой, / Их манит и влечет борьба. / Меня ж прости!14. Звучат уже известные читателям рубежа веков мотивы и темы: предпочтение мира небесного, идеального миру земному; желание покинуть этот мир; индивидуализм и пессимизм. Одновременно с этими мотивами звучат совершенно противоположные: предпочтение земных радостей и горестей, оптимизм и активность.
Все пути, кажется, не удовлетворяют гумилевского героя. Он не может жить по христианским старым нравственным ориентирам (отвергает христианскую аскезу), одновременно не может жить без опоры на моральные принципы (не может принять ницшеанский имморализм, основанный на безверии). Поэтому ему приходится искать альтернативу старой вере, находить выход из создавшегося тупика. И такой выход он якобы находит. Местом, в котором герой находит некоторое успокоение, становятся горы (и от земли далеки, и к небесам ближе): В горах мне люб и Божий свет, / Но люб и смерти миг единый! / Не заманить меня вам, нет, / В пустые, скучные долины15. Горы позволяют лирическому герою избежать ненавистной скуки. Здесь он обретает желанное одиночество и постоянное ощущение ценности жизни и смерти, здесь он наполняет свою душу желанным спокойствием. Но даже это обретение начинает тяготить героя: Полон грусти безотрадной, / Я рыдаю, и в горах / Эхо громко раздается, / Пропадая в небесах16. Герой понимает, что только смерть может избавить его от страданий и духовной неопределенности, но и добровольно расставаться с жизнью он тоже не желает.
В стихах, предшествующих «Пути конквистадоров», лирический герой представлен как символистски настроенная юная, гениальная и исключительная личность, смыслом существования которой является борьба за «святое добро». Но одновременно это личность, слабая духом, не способная к активной борьбе, сомневающаяся и противоречивая; это старик, живущий старыми христианскими ценностями.
Противоречивость поэтического мышления отражают процесс становления и внутренней борьбы лирического героя. Он постоянно рефлексирует, находится в состоянии самоанализа и сомнений. Это состояние парадоксально не тяготит его, а, наоборот, приносит желанное успокоение. Обретать покой в сомнении, пребывать одновременно в состоянии сна и пробуждения - эти настроения отличают лирическое Я: Злобный гений, царь сомнений, / Ты опять ко мне пришел, / И, желаньем утомленный, потревоженный и сонный, / Я покой в тебе обрел17.
Претензия на собственную символистскую исключительность приводит лирического героя к осознанию собственного Я как сильной личности, готовой отвергнуть прошлое, обособиться от людей и наслаждаться собственной гениальностью: Вечно жить среди мучений, среди тягостных сомнений - / Это сильных идеал, / Ничего не созидая, ненавидя, презирая / И блистая, как кристалл. // Назади мне слышны стоны, но, свободный, обновленный, / Торжествующая пошлость, я давно тебя забыл. И, познавши отрицанье, я
"Гумилев Н. Указ. соч. С. 327.
12Там же.
13Там же. С. 326.
14Там же.
15Там же. С. 328.
16Там же. С. 329.
17Гумилев Н. С. Указ. соч. С. 332.
1 О
живу, как царь созданья, / Средь отвергнутых могил 18.
Созвучными словами Д. Мережковский в манифесте «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» определил основную причину упадка и духовного кризиса эпохи: противоречие между необходимостью верить и невозможностью верить. Кризис религии и веры должны были, по мнению Мережковского, вывести новую литературу к мистической потребности, заключающейся «в небывалой умственной свободе, в смелости отрицания». Мережковский вопрос о борьбе за обретение умственной и нравственной свободы считал главным условием для развития новой литературы: «Умственная борьба, наполняющая 19 век, не могла не отразиться на современной литературе. Преобладающий вкус толпы - до сих пор реалистический. Художественный материализм соответствует научному и нравственному материализму. Пошлая сторона отрицания, отсутствие высшей идеальной культуры, цивилизованное варварство среди грандиозных изобретений техники - все это наложило своеобразную печать на отношение современной толпы к искусству» [3, с. 38-39].
Так уже в раннем творчестве Гумилев переносит из теории (пока только из чужой теории) в собственную художественную практику интересующие его идеи, словно ведет диалог с идеологическими оппонентами. Герой Гумилева вслед за символистами отрицает «торжествующую пошлость», что приносит ему духовное обновление и свободу. Но одновременно с этим ощущением свободы приходит и осознание того, что созидать новое он не может и не хочет, что он оказался в моральной пустоте. Ему остается жить среди «могил» ценностей прошлого столетия, сознавая величие своего одиночества, ненавидя и презирая всех, «блистая, как кристалл». Отвергнув прошлое, как тяжкий груз, обретя нравственную свободу, «ничего не созидая», лирический герой иллюзорно с упоением наслаждается жизнью в любимых горах. Гумилев избирает удел романтического альпийского стрелка из стихотворения Шиллера «Альпийский стрелок»: С самострелом и стрелами / Через горы и леса / Держит путь стрелок свободный, / Смело глядя в небеса. // Там, где, с высей низвергаясь, / Мутный плещется поток, / Где так жарко греет солнце, / Там царем один стрелок.// И своей стрелою меткой / Он разит издалека. / Лучше денег, лучше власти / Жизнь веселая стрелка 19. Стрелок Гумилева словно оказался в мире, где нет проблемы Добра-Зла, и отсюда он беззаботен, смело глядит в небеса (зачем боятся Того, кого нет?).
Однако в других стихах этого периода душа героя опустошена, он тяготится одиночеством и ищет пути его преодоления: В шумном вихре юности цветущей / Жизнь свою безумно я сжигал, / День за днем, стремительно бегущий, / Отдохнуть, очнуться не давал. //Жить, как прежде, больше не могу я, /Я брожу, как охладелый труп, /Я томлюсь по ласке поцелуя, /Поцелуя милых женских губ20.
В стихи Гумилева входит младосимволистская тема любви к Вечной Женственности: Во мраке безрадостном ночи, /Душевной больной пустоты, /Мне светят лишь дивные очи / Ее неземной красоты. Любовь заполняет все чувства и мысли героя, ради нее он готов на все: За эти волшебные очи /Я с радостью, верь, отдаю /Мое наболевшее сердце, / Усталую душу мою. // За эти волшебные очи /Я смело в могилу сойду, / И первое, лучшее счастье / В могиле сырой я найду. Любовь для героя становится роковой, неразделенной и губительной: Напрасно родятся мечтанья, /Напрасно волнуется кровь: /Внушить я могу состраданье, / Внушить не могу я любовь21.
Герой Гумилева, вверив себя любви к мистической деве, преображается в поэта, слагающего песни о прекрасной Вечной Женственности: Я песни слагаю во славу твою / Затем, что тебя я безумно люблю, / Затем, что меня ты не любишь. / Я вечно страдаю и
18Там же. С. 332.
19Там же. С. 327.
20Там же С. 332.
21 Гумилев Н. С. Указ. соч. С. 334.
вечно грущу, / Но, друг мой прекрасный, тебя я прощу / За то, что меня ты погубишь22. Возлюбленная имеет неземную красоту; герой страдает от неразделенной любви, которая должна его погубить; герой рад принять смерть от рук возлюбленной, отдать ей свою душу, сентенции о страстном желании любить - все свидетельствует о юношеской впечатлительности и восторженности Гумилева. Поэт использует литературные штампы любовной лирики младосимволистов. Герой по-блоковски пребывает в мистических мирах в надежде на встречу с мистической девой, и эта встреча, как и полагается, происходит, но оказывается бесплодной: Был праздник веселый и шумный, / Они повстречалися раз... / Она была в неге безумной / С манящим мерцанием глаз. // А он был безмолвный и бледный, / Усталый от призрачных снов. / И он не услышал победный / Могучий и радостный зов. // Друг друга они не узнали / И мимо спокойно прошли, / Но звезды в лазури рыдали, / И где -то напевы звучали / О бледном обмане земли23. Идеальная сущность мира - возлюбленная -оказалась недосягаема. «Бледный обман земли» развел по разным мирам поэта-мистика и Вечную Женственность.
Младосимволисткий художественный эксперимент показал Гумилеву свою несостоятельность так же, как и поэтическое экспериментаторство в художественной системе старшего символизма. Герой то сам себя возносит, любуется собой: Я властительный и чудный / Пел печальной бледной деве 24. То уничижает себя: Могу я внушить состраданье, /Внушить не могу я любовь25.
Постоянные сомнения обуревают лирического героя. И эти сомнения лишают его возможности создавать новое, он вынужден уединяться, бродить по безлюдным местам, тосковать, рыдать. Душевная неуравновешенность лирического героя-мистика (позднее названная Гумилевым неврастенией) явилась результатом духовной неопределенности, незнания, куда направить свой духовный поиск, чтобы выйти из тупика.
Гумилев в начале своего творческого пути искал такой образ, который бы отвечал его духовным и художественным потребностям. Поэтому он «примерял» на себя и романтические образы ХУШ-ХТХ вв. (францисканца, альпийского стрелка), и новые образы рубежа ХК-ХХ вв. (бальмонтовской исключительной личности вне христианства сродни ницшеанскому Заратустре, и мистика-поэта в русле блоковского героя).
Гумилевский герой к тому времени еще не сложился, но уже тогда стала очевидной попытка принять вызов времени, разрешить сложные философско-эстетические противоречия. Поэт находился в поиске то в русле романтизма, то в русле символизма, но ни одна из этих эстетических систем не удовлетворяла его художественных и духовных запросов, хотя каждая из них представлялась ему достаточно интересной, увлекательной и даже заманчивой. Гумилев встал перед задачей найти свой, оригинальный образ. И такой образ он найдет - образ «конквистадора в панцире железном».
ЛИТЕРАТУРА
1. Бальмонт К. Д. Собрание сочинений: В 2 т. М. : Можайск - Терра, 1994. Т.1. 832 с.
2. Гумилев Н.С. Сочинения: В 3 т. / Вступ. ст., сост., примеч. Н. Богомолова. М. : Худож. лит., 1991. Т.1. Стихотворения. Поэмы. 590 с.
3. Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы // Литературные манифесты от символизма до наших дней / Сост. и предисловие С. Б. Джимбинова. М. : ХХ1 век - Согласие, 2000. С. 37- 45.
4. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого/ Пер. Ю. М. Антоновского // Ницше Ф. Сочинения в 2 т. /Пер. с нем; Сост., ред. и авт. примеч. К. А. Свасьян. М.: Мысль. 1990. Т.
22Там же. С. 334-335.
23Там же. С. 335.
24Там же.
25Там же С. 334.
2. С. 5-237.
5. Павловский А.И. О творчестве Николая Гумилева и проблемах его изучения // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб: Наука, 1994. С. 3-30.
6. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление: В 2 т. / Пер. с нем. Ю. И. Айхенвальда. Минск : ООО «Попурри», 1998. Т. 1. 682 с.
N. V. Kozhushkova (Magnitogorsk, Russia) SEARCH ART "ME" IN PRE-LITERARY WORKS OF NIKOLAJ GUMILEV
Abstract. The relevance of the article is that the so-called "pre-literary" Gumilev's period, which includes as the works written by the poet before the first poetic collection "The Way of a Konkvistador" was issued (1905) and the very collection, hasn't been adequately observed by researchers. Young Gumilev's poetic attempts in writing made before the first poetic collection was issued, haven't been researched at all. The article consists origins of the future Gumilev's acmeic views, analysis of the early poems in an art and philosophical context of a boundary of the XIX-XX centuries. It is shown that the "pre-literary" period in Gumilev's poetry predetermined his independent way in literature, became the trial launch pad where the poet looked for the lyrical hero. The verses preceding the collection "Way of Konkvistadors" represent some art experiment within the gone romanticism and the symbolism strengthened by then. The young poet in the first verses comes to understanding that the doctrine of symbolists cannot satisfy his own spiritual and art needs, and that his way is independent and extraordinary. The research of early verses of N. S. Gumilev shows that the future theorist and the practician of acmeism even at the beginning of the career called in question postulates of symbolists and could not accept them unconditionally. The retrospective view to N. S. Gumilev's works allows to explain his creative evolution from poetic practice to theoretical justification: dissatisfaction with symbolist system was inherent in the poet initially and subsequently led him to emergence of an original image of a konkvistador, and then - to the system of acmeism.
Keywords: Nikolaj Gumilev, early poetic works, lyrical hero, romantism, symbolism, acmeism.
REFERENCES
1. Balmont K.D. Sobranie sochineniy: In 2 t. Moscow, Mozhaysk - Terra, 1994, Vol.1. 832 p.
2. Gumilev N. S. Sochineniya: In 3 t. / Notes N. Bogomolova. Moscow : Khudozh. lit., 1991. Vol.1, Stikhotvoreniya. Poemy, 590 p.
3. Merezhkovskij D. O prichinah upadka i o novyh techenijah sovremennoj russkoj literatury // Litera-turnye manifesty ot simvolizma do nashih dnej. Moscow, XXI vek - Soglasie, 2000. pp. 37-45.
4. Nietzsche F. Tak govoril Zaratustra. Kniga dlja vseh i ni dlja kogo/ Transl. J. M. Antonovskogo // Nicshe F. Sochinenija in 2 t. /Transl. from Germ. K.A. Svas'jan. Moscow: Mysl', 1990. Vol. 2. pp. 5-237.
5. Pavlovskij A.I. O tvorchestve Nikolaja Gumileva i problemah ego izuchenija // Nikolaj Gumilev. Issledovanija i materialy. Bibliografija. St.Petersburg, Nauka, 1994,. pp. 3-30.
6. Schopenhauer A. Mir kak volja i predstavlenie: In 2 t. / Trans. Ju.I. Ajhenval'da. Minsk, OOO «Popurri», 1998. Vol. 1, 682 p.
Кожушкова Н. В. Поиск художественного «Я» в «долитературном» творчестве Н. С. Гумилева // Гуманитарно-педагогические исследования. 2017. Т. 1. № 1. С. 115-122.
Kozhushkova N. V. Search art "Me" in pre-literary works of Nikolaj Gumilev. Gumanitarno-pedagogicheskie issledovaniya. [Humanitarian and pedagogical Research]. 2017, Vol. 1, No 1, pp. 115-122.
Аи^ог:
Natalja V. Kozhushkova, Ph.D. in Philology, Associate Professor, Department of Sociology, Document Science and Archive Science, Institute of Humanitarian Education, Nosov Magnitogorsk State Technical University (NMSTU) nvkozh74@gmail. com
