64DOI 10.24411/9999-054A-2020-10011 УДК 392.34
M. В. СУХОВА
«Похороны мыши»: освоение феномена смерти в современной детской культуре
В статье рассматривается проблема освоения феномена смерти в детской культуре. В качестве предмета исследования выступает детская игра в похороны как механизм овладения страхом, привития чувства сострадания, а также способ освоения феномена смерти в детской культуре. Уделяется внимание выявлению и характеристике основных структурно-композиционных элементов игры в похороны, среди которых объект ритуально-игровых действий, место захоронения и его выбор, устройство могилы, игровые действия, игровое поведение. Поднимается вопрос о функциональности игры в похороны. Особое внимание уделяется вопросу типологического и генетического родства ритуала и детской игры, изучению символики игры в похороны. Актуальность исследования обусловлена необходимостью рассматривать мир детства не столько как объект научения со стороны взрослых, сколько как автономную культурную реальность, своеобразную субкультуру, имеющую безусловную ценность. Публикация выполнена с использованием работ по проблемам изучения современного детского фольклора, игровых практик современного детства, теории игры. Статья написана на основе авторских полевых данных, хронологические рамки анализируемой игровой практики — 1960-е — 2010-е гг.
Ключевые слова: детская культура; игра в похороны; ритуал и игра; освоение страха; феномен смерти.
M. V. SUKHOVA
"Funeral of a mouse": mastering the phenomenon of death in modern children's culture
The article deals with the problem of mastering the phenomenon of death in children's culture. The subject of the research is the children's game "funeral" as a mechanism for mastering fear, instilling a sense of compassion, as well as a way to master the phenomenon of death in children's culture. Attention is paid to identifying and characterizing the main structural and compositional elements of the game "in funerals", including the object of ritual and game actions, the burial place and its choice, the device of the grave, game actions, game behavior. The question of the functionality of the game "funeral" is raised. Special attention is paid to the typological and genetic relationship of the ritual and children's game, the study of the symbolism of the game "funeral". The relevance of the research is due to the need to consider the world of childhood not so much as an object of learning from adults, but as an Autonomous cultural reality, a kind of subculture that has an unconditional value. The publication is made using works on the problems of studying modern children's folklore, game practices of modern childhood, and game theory. The work is based on the author's field data, the chronological framework of the analyzed game practice are the 1960's — 2010's.
Keywords: children's culture; the game of "funeral"; ritual and play; the mastery of fear; the phenomenon of death.
Death is a mystery, and burial is a secret.
Стивен Кинг. «Кладбище домашних животных»
Этнографическое и антропологическое изучение детской игровой и ритуальной культуры — одно из наиболее серьезных исследовательских полей в современной антропологии детства. Безусловно, изучение детской игры является традиционным предметом интереса и отечественных этнографов, и зарубежных культур-антропологов. Однако традиционное изучение предполагает в данном контексте и традиционный методологический посыл, угол зрения, приведший и приводящий ко вполне закономерному итогу — как в научном смысле, так и в массовом сознании: «Детство мыслится как "мир веселых человечков", часто скрытый и таинственный. Детство расценивается как некое инфантильное состояние духовной незрелости и телесной бесполости, которое, однако, активно растет и формируется. Одновременно детство обладает высочайшим символическим статусом, связанным с идеей продолжения жизни. Такие посылки приводят к вытеснению детства за пределы социальности и формированию низкого правового статуса детства как в бытовой реальности, так и в политико-юридических практиках» [Ившина 2011, 266]. Эта культурная реальность и научная, в частности социологическая, «мифология» не имеют «почти никакого отношения к детям как участникам <субъектам. — Авт.> социального действия <...>. Детство, таким образом, понималось не как автономная стадия и ситуация жизни, а просто как период подготовки к чему-то иному» [Зюнкер, Бюлер-Нидербергер 2003]. К пониманию детства как цельного культурного образования социологи и антропологи подошли в конце XX в. Это легко проследить в первую очередь по появлению в 1980-х — начале 2000-х гг. ряда индивидуальных и коллективных исследований феномена современного детского, в частности школьного, фольклора (см., напр.: [Гречина 1981; Осорина 1983; РШФ 1998; Чередникова 1999; Мутина 2005; Белоусов и др. 2005]). Здесь ключевыми, видимо, являются понятия современный и школьный, так как именно они указывают на системную модернизацию исследовательской, в первую очередь фольклористической традиции. Называя методологический (мировоззренческий) кризис детской фольклористики (замечу: также этнографии и антропологии) «едва ли не главной бедой», А. Ф. Белоусов и коллеги пишут: «Живая действительность в таких работах подменяется неким виртуальным
"конструктом" <...>. Изготовление этого фольклористического "конструкта" порождало и столь же виртуального его носителя — ребенка, лишенного возраста, пола, социальной и культурной определенности. Отказ от подобных иллюзий и миражей, поворот к реальности, стремление к объективному исследованию фольклорной действительности — всё это и обуславливает основные тенденции в современном изучении русского детского фольклора» [Белоусов и др. 2005, 217]. Как отмечает И. С. Кон, подводя читателя к факту уже сложившейся новой научной реальности, «... необходимо рассмотреть мир детства не столько как продукт социализации и научения со стороны взрослых, сколько как автономную культурную реальность, своеобразную субкультуру, обладающую своим собственным языком, структурой, функциями, даже традициями» [Кон 2004, 162]. Понятно, что этот ракурс не отменяет привычного исследования детства как объекта, в частности, теми же социологами, которые призвали «акцентировать внимание отечественной социологической науки на изучении детей и детства как важном сегменте социальной реальности» [Майорова-Щеглова, Колосова 2018, 62].
Имея в виду культурную субъектность детства, и следует определять актуальность предложенной темы, как и вообще современных исследований культуры детства. В этом смысле, очевидно, правы те авторы, которые указывают на перспективы антропологии детства: «The research conducted to date, however, has just begun to realize the potential of anthropology's contribution to the understanding of childhood in the human species» (Современная антропология, имея за плечами солидный багаж, однако, только начинает реализовывать свои настоящие возможности в исследовании детства и понимании детства как культурного феномена. — Пер. авт.) [LeVine 2007, p. 255].
В контексте выбранной проблемы теоретически важно обратиться к этнографическому исследованию вопроса о соотношении игры (детской в том числе) и ритуала как культурных явлений. Обсуждая проблему генетической и типологической связи ритуала и игры, А. К. Байбурин среди прочего обращает внимание на имитационный характер игры, когда «игра имитирует конфликт, являясь одним из наиболее действенных способов подготовки к разрешению реальных конфликтов. В этом отношении особый интерес представляют парные ритуалы игры в "свадьбу", "похороны" и т. п.» [Байбурин 1993, 22] (курсив наш. — Авт.). Однако речь здесь не идет о детской игре как таковой. В этом случае вслед за Э. Эриксоном можно отметить, что детская игра «есть инфантильная форма человеческой
способности осваивать жизненный опыт, создавая модели ситуаций, и овладевать действительностью через эксперимент и планирование» [Эриксон 1996] (курсив наш. — Авт.).
Полевые материалы автора, которые использовались в качестве источниковой базы в данной публикации, собирались в течение 2004-2019 гг. на территории Удмуртии (Глазов и Ижевск), а также в Москве и Чехове (Московская область), Алексине (Тульская область), Севастополе. Дополнительный визуальный материал собирался путем включенного наблюдения за детскими группами в 2004, 2014 и 2015 гг. Письменным источником послужил дневник автора, ведшийся во время работы вожатым в детском летнем лагере «Березовая роща» (1994).
Особую благодарность в связи с используемыми источниками автор выражает А. А. Дряхловой (Кондратьевой), бывшей студентке ГГПИ им. В. Г. Короленко за предоставленные записи полевых материалов. Записи 2006 и 2009 гг. проводились в Глазове в ходе подготовки курсовой и дипломной работы по теме «Семейная обрядность и быт как детская игровая практика современности» и отражают культурную ситуацию в Удмуртской Республике, Перми и Кирове.
Возраст респондентов и время записи позволяют очертить хронологические рамки наблюдаемого феномена как 1960-е — 2010-е гг.
Игра в похороны, которая стала основным объектом интереса в данном случае, характерна для детских групп в возрасте от 6-7 до 11-12 лет. С некоторым удивлением факт распространенности этой игры отмечал С. Б. Борисов: «В результате оказалось, что похороны животных весьма распространенная форма досуга или организации повседневности детей и подростков» [Борисов 1999]. Ограничить возрастной период игровой практики 6-12 годами позволяют как собственные полевые наблюдения (см. выше), так и данные, приводимые в описаниях других авторов (см., напр.: [Адоньева 1999]). Это тем более закономерно, поскольку именно возраст от 6-7 до 12 лет отмечается как время наибольшей продуктивности, период «цветения и цветущей сложности» [Виноградов 1998, 711]. Замечу, что в подавляющем большинстве описываемых случаев эта игра относится к групповым практикам. Сообщения респондентов о том, что «хоронили» в одиночестве, носят редкий характер либо в рассказе указывается, что «хоронят ведь всегда вместе, это я так зарыл. Один играл потому что тогда» (запись из дневника автора, 1994).
Важно отметить еще и тендерный аспект. С. Б. Борисов относит эту игру-имитацию к «числу преимущественно девичьих развлечений» [Борисов 2002, 62]. Однако материалы наблюдений свидетельствуют, что в составе участников игровых похорон мальчики 6-11 лет встречаются не так уж редко: среди общего числа респондентов данной работы мужчины и мальчики составляют треть участников игры.
Изучение полевых данных позволяет вполне отчетливо охарактеризовать следующие структурно-композиционные элементы
детской игры в похороны.
Объектом ритуально-игровьх действий являются животные — дикие или домашние. Здесь требуется несколько специальных заметок. Принципиально указать на размер животного — маленький или средний, не крупнее кошки. Соразмерность важна, поскольку, в игре мертвый зверек или насекомое сопоставляется с куклой, величина которой совпадает с мелким или средним животным. Не забудем, что и кукла, и животное — одушевленные, наделенные духом категории культуры, включенные в систему социальных связей. Что не менее, а может, более важно — животные такого размера и веса детям по силам, поскольку их надо переносить, и делается это вручную. Такие похороны проводятся по преимуществу без участия взрослых, которые могли переносить или перевозить крупное животное. Отсутствие взрослых или запрет на их участие в игре, тем более в такой «секретной» — способ сохранить свой тайный мир, продемонстрировав тем самым оппозиционность взрослому миру: «...в детской субкультуре присутствует желание отделиться, противодействовать миру взрослых, сохранить наиболее важное в тайне, быть неподнадзорной» [Осорина 2008, 275-276]. Кстати сказать, взрослый мир, идя встречным курсом, часто искусственно создает образ заповедного детства. Цель такого «противопоставления скучного мира взрослых и романтического мира детства» [Майофис 2008, 250], как пишет К. Ушакин, создание «"параллельной реальности" ощущений — будь то, например, ощущение утраченной аутентичности или ощущение обретенной маски» [Ушакин 2008, 12]. Справедливости ради необходимо заметить, что «обнаружение» и изучение замкнутого статуса детства, видимо, можно считать заслугой М. Мид. Описывая модели социализации на Самоа, она констатировала отсутствие принципиального противопоставления детского игрового и взрослого производственного статуса и пространства.
С обособленным статусом детства в западной культуре она связывала наличие «стрессов переходности» и «страданий приспособления», справедливо отмечая, что простой отменой тех социокультурных норм, которые формируют стресс, напряжения не снять: «.then by all means let us so modify that environment as to reduce this stress and eliminate this strain and anguish of adjustment. But, unfortunately, the conditions which vex our adolescents are the flesh and bone of our society, no more subject to straightforward manipulation upon our part than is the language which we speak» (.в таком случае попытаемся всеми средствами изменить среду так, чтобы снизить этот стресс и устранить это напряжение и страдание приспособления. К несчастью, условия, которые досаждают нашим подросткам, представляются смысловым ядром нашего общества и не более подвержены прямым манипуляциям с нашей стороны, чем язык, на котором мы говорим. — Пер. авт.) [Mead 1928, p. 234].
Возвращаясь к вопросу об объекте игры, отметим, что в сообщениях информаторов часто встречаются рассказы о захоронениях домашних животных — кошки, собаки, хомяка, попугая и пр. В этом списке можно встретить сельскохозяйственных животных — от цыплят и до телят. Такие похороны обладают рядом не игровых, а скорее ритуальных характеристик, поскольку статус домашнего животного, особенно в момент захоронения, соотносится со статусом члена семьи. Такой питомец плотно участвует в семейных и вообще человеческих коммуникациях, что предполагает эмоциональную привязанность и ее ценность для человека. Сельскохозяйственное животное или птица включены в земледельческий бытовой и производственный цикл, почти все они объекты пищи и пищевого поведения человека, который выращивает, убивает и съедает животное. Это та вводная, что отличает процесс освоения смерти в среде деревенского и городского детства. Важно заметить, что в захоронении такого домашнего любимца и в городе, и в деревне чаще всего принимают участие взрослые, что не характерно собственно для игры в похороны: «Катя <дочь информанта. — Авт.> принесла галчонка, под березкой похоронили. То же самое потом со всеми нашими попугайчиками» [ПМА 2018, Н. А. Сбоева, 1975 г. р.]. Статус и размер животного, участие взрослых лишают эту практику, по крайней мере, части собственно игрового смысла. Однако такие похороны можно расценивать как форму бытования описываемой игры, особенно в тех случаях, когда взрослые все-таки не включены в ее драматический текст.
В большинстве случаев дети хоронят бабочек, пауков, сороконожек, комаров и мух, гусениц и жуков, лягушек и ящериц, мышей и кротов, зайцев, некрупных птиц или птенцов. Интересно, что при выборе основного персонажа учитывается культурный статус, образ дикого животного. Так, «крысу мы не стали хоронить. Она страшная и вредит. В прошлом году мама крысу на яме <компостная яма. — Авт.> убила, папа ее потом сжег. Мы мышку похоронили с Валей» [ПМА 2014, Саша К., 2003 г. р.]. В игру вступают те животные, которые были найдены мертвыми, были убиты случайно в процессе игры и других действий или убиты намеренно. Практика игрового убивания в детских коммуникациях представлена теми случаями, когда отрываются ножки насекомых, препарируются лягушки или другая мелкая (неопасная!) живность. «Мы с Серегой хоронили лягушку. Поймали, сняли кожу. Откопали ямку, положили, камешками выложили. Это было скорее интересно. Я не могу сказать, что мы со злостью это делали» [ПМА 2019, А. В. Ившин, 1987 г. р.]. Понятно, что в данном контексте такое убивание — практика ритуального знакомства со смертью как продолжением жизни и наоборот. Тем более что «дети относятся к смерти иначе, чем взрослые» [Белоусов 1998, 11].
С точки зрения типологического единства будет уместным упомянуть здесь ритуальное убийство и захоронение куклы в обрядовых похоронах Костромы или кукушки/соловушки и прочих подобных персонажей, когда «куклу сперва раздевали, терзали» или «оставляли или разрывали на поле» [Пропп 2009, 105; Бернштам 1988, 176]. Описание ритуалов похорон можно встретить в большом количестве этнографических и фольклористических публикаций, где отмечается их «земледельческое значение», то есть принадлежность к идее воскресания умершего в земле зерна, плодородия [Зеленин 1995, 287; Жили-были 1998, 73]. И. А. Морозов пишет, что в детской субкультуре разного рода акции, связанные со «"спрятыванием", часто символизируются как "похороны". <...> Фактически это идея, на которой основаны все мифы об умирающих и воскресающих божествах» [Морозов 2011, 179-181].
Место захоронения выбирается исходя из нескольких критериев. Это обычно не жилое пространство и не место, где играют в активные игры. Здесь «гуляют», «бродят», беседуют, прячутся. В сообщениях часто встречаются такие места, как «в парке», «в лесу», «за городом», «за домом». «Это было здоровское место, за домом, у канавы. Двор ведь был перед домом, там мы играли в "12 камушков", а за домом у канавы никто не ходил» [ПМА 2019, С. Л. Князева, 1975 г. р.]. Место
должно быть укромным, но одновременно освещенным. Дети выбирают эстетически привлекательные места с цветами или деревьями. Если таковых нет, то в процессе игры они сами украшают место. Скрытость захоронения мотивируется обычно тремя причинами: от взрослых (о секретном мире уже говорилось), «чтобы собаки не бегали» и не разрыли могилу [ПМД 2006, Н. В. Силина, 1988 г. р.], от неблагоприятных условий окружающей среды — ветра и осадков. В случаях, когда информаторы сообщают о традиции повторных посещений или других формах рефлексии, речь, как правило, идет о приметных объектах, которыми отмечаются могилы животных. Среди таких сигналов может быть дерево, крупный по размерам камень, пень, какое-либо сооружение. Приметный объект нужен для опознания, «чтобы не потерять могилу на следующий год» [ПМД 2009, Н. В. Колесникова, 1988 г. р.]. Продолжение игры — поминки или повторное посещение мест захоронения встречается нечасто и связано с особенно драматическими случаями, спецификой играющей группы и т. п. В воспоминаниях информаторов обращает на себя внимание эмоциональная оценка факта возвращения к могиле или кладбищу животных: «Смерть привлекает» [ПМА 2015, С. Матюшенко, 2003 г. р.]; «Обряд захоронения казался странно привлекательным для меня» [ПМД 2006, В. А. Лекомцева, 1986 г. р.]. Такие размышления информаторов отсылают к З. Фрейду, предположившему, как писал он сам, «наличие инстинкта смерти» [Фрейд 1923, 72], но также и к Ж. Бодрийяру: ведь «вся наша культура — это одно сплошное усилие отъединить жизнь от смерти, обуздать амбивалентность смерти, заменив ее одним лишь воспроизводством жизни как ценности» [Бодрийяр 2000, 264].
Игровые действия можно представить как последовательность этапов. Ритуально-игровые манипуляции с трупом начинаются после принятия решения о захоронении: «Мы с подружкой в садике бабочку нашли и решили похоронить»; «Это было, когда картошку копали. Наверно, может, лопатой задели лягушку. Решили — похороним. <...> Нам, наверно, главное было ее похоронить, раз мы ее нашли» [ПМА 2010, Л. В. Юрпалова, 1975 г. р.; ПМА 2018, Н. А. Позде-ева, 1959 г. р.]. Труп могут обернуть в лист, траву, иногда используют бумагу, фантики или пакет, еще реже — ткань. С целью имитировать гроб используют коробок: «Ящерку положили в коробок от крючков» [ПМА 2008, Яна М., 1999 г. р.] или любую коробку. Об этом, в частности, сообщает С. Б. Борисов [Борисов 1999]. В манипуляциях с трупом в игре в похороны прослеживаются противоречивые тенден-
ции. Жалость — реальная или декларируемая, позволяющая взять мертвое тело голыми руками, сочетается с брезгливостью, страхом или, по крайней мере, опасением. Запрет на прикосновение к трупу связан с общим табу на контакт с грязным предметом, как правило поднятым с земли. Но когда мы говорим о ритуальной нечистоте мертвого тела, этот запрет принимает символическое значение, см., напр.: [Ерёмина 1991, 44-46].
Дальнейшее игровое воспроизведение обряда похорон связано с устройством могилы. Она выкапывается в виде небольшой ямы, причем дно и стены могут выкладываться камешками, травой, цветными стеклышками и т. п. В могилу вместе с трупом кладут листья, цветы, щепки, бывает, кидают мелкие монетки. Могила зарывается, примерно в половине случаев над ней насыпается холм. Оформление могилы может быть связано с установлением креста, в этом случае нередко на кресте пишут имя животного, помещают его фото или «картинку с таким же животным» [ПМА 2004, Никита В., 1993 г. р.]. Для украшения могилы также используют цветы, устанавливают вертикальный шест, палку или ветку, камень, «старые шины», «железки от мотоцикла» [ПМД 2006, В. А. Пономарева, 1996 г. р.; ПМД 2009, С. Е. Невоструев, 1987 г. р.]. Имеющиеся полевые данные свидетельствуют, что дети имитируют обряд человеческих похорон в его христианском изводе. Наблюдаемое или известное из устных рассказов драматизируется в игре: «К этому времени <6 лет> я знала, что умерших людей зарывают в земле. У меня были дома фотографии, я была на кладбище, знала, что есть такое место»; «Пытались воспроизвести взрослых. Знали же, что мертвых хоронят» [ПМА 2013, В. В. Макурина, 1975 г. р.; ПМА 2018, Н. А. Поздеева].
В качестве исключения встречаются в детской среде нетривиальные способы захоронения, как, например, водное погребение. Автор являлся участником такого варианта игры в похороны (1982 г., 7 лет). В компании игравших помнят ту игру: «Мы даже шест поставили на плот, как мачту на кораблике. И желтые цветы» [ПМА 2019, Венера А., 1977 г. р.]. Другая наблюдаемая игра (9-10 лет, 6 человек, 2015) строилась вокруг мертвой жабы, для которой из палочек и травы соорудили плот, выстлали листьями, украсили цветами, уложили труп и отправили по воде: это был небольшой пруд на окраине города.
Игровое поведение также призвано имитировать поведение во время реальных похорон. Поэтому во время игровых похорон необходимо молчать, а после погребения можно и нужно поплакать: «Чувству сближения, ощущению единства способствует <...>
плач, но плач вместе с другими» [Абрамян 1977, 26]. В детских компаниях во время игры в похороны произносят надгробные речи, общий смысл которых сводится к пожеланиям типа: пусть тебе будет хорошо. С пожеланиями, имеющими конкретный смысл, чаще можно встретиться в случае похорон домашних животных, к которым ребенок был привязан и которых хорошо знал.
«Всякая игра что-то значит», — писал Й. Хёйзинга, обращаясь тем самым не столько к вопросу символики игрового действия, сколько к проблеме ее функциональности [Хёйзинга 2011, 23]. Буквальная в контексте игры в похороны игра со смертью способствует освоению базовой эмоции — страха, развитию навыков распознавания и руководства своими страхами. «Игра была и остается самым естественным способом изживания страхов, так как в ней в иносказательной форме воспроизводятся многие из вызывающих страх жизненных коллизий» [Захаров 2000, 22]. Игра в похороны — не единственная фольклорно-игровая практика, в которой человек учится не умереть со страху. Как и все остальные, она является многоразовой, поскольку участники «и боятся, и одновременно испытывают потребность в повторном переживании ужаса» [Чередникова 2002, 97].
Играя в похороны, дети не просто овладевают умением сострадать и любить, но и проявлять эти чувства. В этом отношении нельзя не привести любопытный пример. В поисках виртуальной источниковой информации я изучила несколько ресурсов, обсуждавших игру в «похороны Ленина»: «.на столе или на носилках несут одного из детей по комнатам в зал (на Красную площадь). За гробом идут "рабочие и делегатки", опустив голову, красноармейцы, школьники, "весь народ" — длинная, бесконечная очередь. Слышны слова: "Как жалко", "Как мы теперь будем жить без него?"» [Гонозов 2014]. Описание было изъято из сборника 1924 г. «Дети дошкольники о Ленине» и снабжалось комментариями типа: «Да-да, на восьмидесяти страницах этого сборника описываются десятки вариантов проводимых с детьми игр в похороны, занятий по рисованию и лепке на кладбищенскую тематику с явным политическим подтекстом» [Обзор 2020]. Участники воспитательного блога, авторы рецензий на книжных сайтах, насколько им позволяет информированность, обсуждают не столько игру «в похороны Ленина», сколько игру именно «в похороны Ленина». Если к образу
вождя они относятся иронично, то к факту, пусть и руководимой взрослыми, игры детей в смерть — с излишним беспокойством. Однако в данном случае важен тот факт, что именно игра в похороны вождя — центральной фигуры советской мифологии, гаранта жизни, объекта народной любви призвана была развить неподдельное чувство жалости и сострадания: ведь «советский ребенок не только взрослел вместе с Лениным» [Богданов 2008, 62], но и умирал. Вопрос одного из авторов «Можно ли детям играть в похороны?» вообще теряет смысл. Дети не спрашивают позволения взрослых, похороны — кукушки, мыши, куклы, Ленина — давняя игровая практика, в которой роль мертвеца может быть подвержена влиянию исторических событий.
Игра в похороны — тот самый случай, когда дети в процессе театрализации проигрывают, репетируют собственное будущее, используя свои знания как сценарий. Функциональность игровых похорон заключена в том, что они дают возможность привыкнуть к неотвратимости смерти, представить себе состояние не-живости, примерить его на себя, почувствовать ритм ритуала. В возрасте шести-семи лет смерть прочно включается в круг культурных ориентиров, но попыток «договориться» о возможном возвращении с того света человек не оставляет: «Мама, можно, когда ты умрешь, то можно снова потом родишься?» [ПМА 2003, из разговора в автобусе, 5-6 лет].
литература
Абрамян 1977 — Абрамян Л. А. О некоторых особенностях первобытного праздника // Советская этнография. 1977. №1. С. 19-30.
Адоньева 1999 — Адоньева С. Б. Детские «секреты», «клады» и игры в «похороны» // Живая старина. 1999. №1. С. 11-13.
Байбурин 1993 — Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993. 240 с.
Белоусов 1998 — Белоусов А. Ф. От составителя // Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / сост. А. Ф. Белоусов. М.: Ладомир, АСТ-ЛТД, 1998. С. 5-14.
Белоусов и др. 2005 — Белоусов А. Ф., Головин В. В., Кулешов Е. В., Лурье М. Л. Детский фольклор: итоги и перспективы изучения // Первый Всероссийский конгресс фольклористов. Т. 1. М.: ГРЦРФ, 2005. С. 215-243. URL: https://www.academia.edu/9612491 (дата обращения: 18.03.2019).
Бернштам 1988 — Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX — начала XX вв. Половозрастной аспект традиционной культуры. Л.: Наука, 1988. 279 с.
Богданов 2008 — Богданов К. А. Самый человечный человечек // Веселые человечки: культурные герои советского детства / сост. и ред.: И. Куклин, М. Липовецкий, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 61-101.
Бодрийяр 2000 — Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть / пер. и вступ. ст. С. H. Зенкина. М.: Добросвет, 2000. 387 с.
Борисов 1999 — Борисов С. Б. Похороны животных как феномен детско-подростковой культуры. URL: http://ruthenia.ru/folklore/borisov4.htm (дата обращения: 18.03.2020).
Борисов 2002 — Борисов С. Б. Мир русского девичества: 70-90-е годы XX века. М.: Ладомир, 2002. 343 с.
Виноградов 1998 — Виноградов В. С. Детские тайные языки: краткий очерк // Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / сост. А. Ф. Белоусов. М.: Ладомир, АСТ-ЛТД, 1998. С. 711-742.
Гонозов 2014 — Гонозов О. Игра в похороны. URL: https://proza.ru/2014/ 04/16/2480 (дата обращения: 21.12.2019).
Гречина 1981 — Гречина О. Н., Осорина М. В. Современная фольклорная проза детей // Русский фольклор. Фольклор и историческая действительность / отв. ред. А. А. Горелов. Л.: Наука, 1981. Т. 20. С. 96-107.
Ерёмина 1991 — Ерёмина В. И. Ритуал и фольклор / отв. ред. А. А. Горелов. Л.: Наука, 1991. 208 с.
Жили-были 1998 — Жили-были. Русская обрядовая поэзия / сост., авт. ст. и коммент.: Г. Г. Шаповалова, Л. С. Лаврентьева. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр «Блиц», 1998. 268 с.
Захаров 2000 — Захаров А. И. Дневные и ночные страхи у детей. СПб.: Союз, 2000. 448 с.; ил.
Зеленин 1995 — Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки / вступ. ст. Н. И. Толстого; подгот. текста, коммент., указ. Е. Е. Левкиевской. М.: Индрик, 1995. 432 с.
Зюнкер, Бюлер-Нидербергер 2003 — Зюнкер Х., Бюлер-Нидербергер Д. От исследований социализации к социологии детства / пер. с англ. И. Шолохова, В. Безрогова // Развитие личности. 2003. №4. URL: http://rl-online.ru/ articles/4-03/251.html (дата обращения: 21.12.2019).
Ившина 2011 — Ившина М. В. Детство как образ и канон в современной культуре // Частное и общественное: гендерный аспект: материалы Четвертой международной научной конференции РАИЖИ и ИЭА РАН, 20-22 октября
2011 г., Ярославль / отв. ред.: Н. Л. Пушкарёва, Н. В. Новикова, М. Г. Муравьева. М.: ИЭА РАН, 2011. Т. 2. С. 263-266.
Кон 2004 — Кон И. С. Детство как социальный феномен // Журнал исследований социальной политики. 2004. №2. Т. 2. С. 151-174. URL: https://jsps. hse.ru/article/view/3796/3377 (дата обращения: 12.03.2020).
Майорова-Щеглова, Колосова 2018 — Майорова-Щеглова С. Н., Колосова Е. А. Детство и дети как объекты социологических исследований // СОЦИС. 2018. №3. С. 62-69.
Майофис 2008 — Майофис М. Милый, милый трикстер: Карлсон и советская утопия о «настоящем детстве» // Веселые человечки: культурные герои советского детства / сост. и ред.: И. Куклин, М. Липовецкий, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 241-286.
Морозов 2011 — Морозов И. А. Феномен куклы в традиционной и современной культуре (Кросс-культурное исследование идеологии антропоморфизма). М.: Индрик, 2011. 352 с., ил.
Мутина 2005 — Мутина А. С. «Катится изюминка»: современный русский детский фольклор Удмуртии. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 2005. 592 с.
Обзор 2020 — Обзор сборника «Дети дошкольники о Ленине». URL: http:// vospitatel.com.ua/blog/deti-o-lenine.html#left-panel; см. также: https:// www.livelib.ru/review/155032-deti-doshkolniki-o-lenine (дата обращения: 12.03.2020).
Осорина 1983 — Осорина М. В. Современный детский фольклор как предмет междисциплинарных исследований (к проблеме этнографии детства) // Советская этнография. 1983. №3. С. 34-45.
Осорина 2008 — Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. СПб.: Питер, 2008. 304 с.: ил.
Пропп 2009 — Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Опыт историко-этнографического исследования. М.: Лабиринт, 2009. 176 с.
РШФ 1998 — Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / сост. А. Ф. Белоусов. М.: Ладомир, АСТ-ЛТД, 1998. 744 с.
Ушакин 2008 — Ушакин С. «Мы в город изумрудный идем дорогой трудной»: маленькие радости веселых человечков // Веселые человечки: культурные герои советского детства / сост. и ред.: И. Куклин, М. Липовецкий, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 9-60.
Фрейд 1923 — Фрейд З. Я и Оно. URL: http://knigger.org/freud/das-ich-und-das-es/#/page/72 (дата обращения: 18.03.2020).
Хёйзинга 2011 — Хёйзинга Й. Homo ludens. Человек играющий / сост., пре-дисл. и пер. с нидерл. Д. В. Сильвестрова; коммент., указ. Д. Э. Харито-новича. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2011. 416 с.
Чередникова 1999 — Чередникова М. П. О парадоксальной логике детского фольклора // Живая старина. 1999. №1. С. 8-10.
Чередникова 2002 — Чередникова М. П. «Голос детства из дальней дали.» (Игра, магия, миф в детской культуре) / сост., науч. ред., прим., библ. указ. В. Ф. Шевченко. М.: Лабиринт, 2002. 224 с.
Эриксон 1996 — Эриксон Э. Детство и общество / пер. с англ. СПб.: Ленато, ACT, Фонд «Университетская книга», 1996. URL: https://bookap.info/genpsy/ eercson/gl23.shtm#sel=47:49,47:68 (дата обращения: 24.04.2020).
Mead 1928 — Mead M. Coming of Age in Samoa. A Psychological Study of Primitive youth for Western Civilization. New York: William Morrow and Company, 1928. 297 p.
LeVine 2007 — LeVine A. R. Ethnographic Studies of Childhood: A Historical Overview // American Anthropologist. 2007. Vol. 109 (2). P. 247-260.
Сокращения
ПМА — Полевые материалы автора
ПМД — Полевые материалы А. А. Дряхловой (Кондратьевой)
