CC BY
184
Рго настоящее
Татьяна ШАх-АЗИЗОВА
почему дядя ваня?
«ДЯДЯ ВАНЯ» А.П. чехова В ПОСТАНОВКЕ Р. ТУМИНАСА.
театр им. евг. Вахтангова, 2009
Сколько ни читай, ни изучай Чехова, ни смотри в бесчисленных воплощениях его пьесы, все равно остаются загадки. Почему «Чайка» с ее летальным исходом - комедия? Почему следующая за ней пьеса называется не «Войницкий», подобно «Иванову», а так по-домашнему -«Дядя Ваня»? И почему из двух равных героев, Астрова и Войницкого, предпочтение отдано второму?
Вопрос не простой и не праздный - ведь могло быть иначе.
Оглянемся в предисторию.
В 1889 году Чехов написал пьесу «Леший».
«Пишу...большую комедию-роман <...> Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон - сплошная лирика»1.
Вышла многонаселенная комедия с романтическим героем по прозвищу Леший, доктором и лесоводом. В числе других был персонаж Егор Петрович Войницкий, для домашних - дядя Жорж, нервный, брюзгливый, желчный,
- Дядя Жорж, у тебя язык покрыт ржавчиной.
Он и сам страдает от «этой проклятой, отравляющей иронии»:
- Зачем я дурно создан? .
Его, впрочем, не жаль - и окружающим, и автору, видимо, тоже. В разгар семейного скандала он кончает с собой - финал, вопреки обещаниям автора, не слишком
благополучный, однако мажорный. Последняя ремарка - «Смех, поцелуи, шум»; последняя реплика под занавес:
- Это восхитительно! Это восхитительно!
Пьеса была признана несценичной, успеха у современников не имела; Чехов и сам невзлюбил ее. К середине 90-х годов он переделал «Лешего», назвав теперь «Дядя Ваня» и вместо слова комедия дав другой, нейтральный подзаголовок: «Сцены из деревенской жизни». Перелицовка такого рода уже была у него, когда из комедии «Иванов» была сделана драма, с иным финалом и по сути иным - возмужавшим - героем.
В сравнении «Дяди Вани» с «Лешим» видно то, что произошло с Чеховым в 90-е годы: поездка на Сахалин, переезд в Мелихово, жизнь на земле, врачевание, активная творческая пора; человечность, сплавленная с иронией.
Народу в пьесе поубавилось. Бывший Леший утратил свой романтизм, стал доктором Астровым, с налетом цинизма и уже усталой душой. С ним рядом Войницкий, не Егор, но Иван Петрович, дядя Ваня, чьим именем названа пьеса. Ему теперь не дано застрелиться, а выстрел его в соперника (с двойной осечкой) производит эффект комический. Пьеса однако комедией не названа, и конец ее - неблагополучный.
1 Чехов А.П. ПССв 30тт. М, 19741983. Письма. Т. 3. С. 256.
Новый театр, старая сцена
Что же случилось? Ведь у нового Войницкого остался почти весь прежний текст и почти все ситуации, в которые он автором был поставлен. Изменился характер -ушла желчь, «отравляющая ирония»; он стал мягче и беззащитнее. Иронии на его долю досталось, но прозвучал предостережением призыв:
- Надо быть милосердным!
Из двух равных героев автор решил выдвинуть вперед не мощного Астрова, а беззащитного и нелепого дядю Ваню. Предпочтение недотепы - герою, призыв к милосердию, отказ от летального исхода были новы для Чехова.
Каков же он, дядя Ваня, интеллигент из глубинки, с его любовью к красивым галстукам и небудничной речью, звучащей порой, как стихотворение в прозе - и с теми чеховскими подножками, которые постоянно ставят его в смешное или нелепое положение, а окружающих (заодно и нас, зрителей) не могут не раздражать?
Вопрос вставал каждый раз, как случалось видеть дядю Ваню на сцене. Разные были Войницкие: трагедийный у Б. Добронравова, мягкий и грустный у М. Романова, столичный, породистый у А. Попова, драматически напряженный у И. Смоктуновского, нервный и вскидчивый у О. Басилашвили... и так далее. Но каждый из них - Иван Петрович Войницкий, а не дядя Ваня, разве что только для Сони.
Есть и другая крайность: увидеть в нем дядю Жоржа, а не дядю Ваню. Сейчас, с нынешним недобрым взглядом на прошлое, это подступает, уже реально. Недаром в одной газете обнаружили в пьесе следующее:
«История никчемного и никудышного человека, пытающегося
скрыть свою лень, поливая грязью других, уже облетела сцены театров многих городов мира, однако остается актуальной по сей день»2.
У вахтанговцев этого не случилось, хотя и могло бы быть: Туминас - режиссер жестокий; эпа-тажные, хлесткие решения близки ему. Еще не забыт эффект недавнего «Горя от ума» в «Современнике», где никто не мил, никого не жаль, все увидены недобрым, «раздевающим» взглядом, ирония скользит на грани цинизма и, как вызов, предлагается залу. Но «Горе.» и само по себе - пьеса провокатив-ная, ныне - остро созвучная, чему последние сезоны дали не одно подтверждение. А «Дядя Ваня», драма будней, чем смогла возбудить театрально-общественный интерес? - Возбудила.
От будней не отказались, хотя современный театр любит сразу переводить их в метафору чего-то вселенского, отвлеченного. Метафор и у Туминаса с его постоянным соавтором, сценографом А. Яцовскисом, всегда хватало, но всегда они были заземлены. Так и здесь: в лаконичном убранстве сцены работают крупные акценты-детали. Старый облезлый диван, на котором то примостятся неловко, то спрячутся за его спинкой, как за ширмой. Огромный рабочий стол-верстак, на котором может разместиться массивная бутыль с самогоном, и Астров, поговаривая о прекрасном в человеке, будет потягивать зелье, а до того с Вафлей сколачивать себе скамью. Стол же - и подмостки, на который поочередно громоздятся герои с патетическими репликами и речами,а в финале распластается Соня после своего монолога - то ли заклинания, то ли молитвы.
2 Галерка. 12 декабря 2008 г.
Р. Туминас
Рго настоящее
Все работает; все иронично, символично и достоверно - как, впрочем, и в других московских спектаклях Туминаса. Но в «Дяде Ване» есть что-то еще, данное в звуке и в зрелище, - неявное, глубинное, несущее тайный смысл.
Сцена разделена на два плана. На первом - эти сгустки обыденности; на втором - пустота, холод, непроглядная даль, словно иное измерение, небытие, где все дышит одиночеством. Одинокая грустная луна на беззвездном небе; одинокая и неуместная здесь статуя льва. Из черной глубины вперед к рампе то и дело торжественным ходом будут двигаться персонажи - профессор и свита - и уходя, растворяться во тьме. Выход этот смешон, но холодок все равно остается. Холодок предчувствия драмы - быть может, даже трагизма.
Драма обещана изначально; нас готовят к ней музыкой Ф. Латенаса, затаенно-тревожной, создающей постоянный фон действия, его «подводное течение», где горечи и тоски много больше, чем во-вне. На сцене - сплошная нелепица; беснуются, стреляют, делают глупости, а музыка говорит о другом. Музыка вносит в жестокий спектакль лирику, что предстоит еще разгадать.
Казалось бы, все должно быть иначе. На сцене - сонм странных существ, поверх текста придуманных режиссером, что вполне в правилах и в правах Туминаса (автор спектакля давно уже равноправен с автором пьесы).
Странности начинаются с няньки Марины (Г. Коновалова). Здесь это - не привычная мудрая старушка, хранительница очага, а существо легкомысленное и странное, относящееся ко всем и всему как бы по касательной, не принимающее
близко к сердцу ни исповедь Астрова, ни хандру больного профессора, ни надрыв расстроенной Сони. Тепла не исходит от нее, равно как и от Телегина-Вафли (Ю. Красков). Недалекий добряк, раздражающий своими сентенциями, но свой, близкий, домашний, из недотепы стал недобрым клоуном, с острой пластикой, с репликами-репризами. Сыгран четко и настораживает, няня же забавляет; лирике здесь делать нечего.
Может быть, среди молодых женщин? Хотя к праздной Елене и трудовой, словно пчелка, Соне у автора и в пьесе отношение разное, но им дарованы такой проникновенный ночной дуэт и такая печаль в финале, что поискать бы лирику здесь. - Тщетно.
Соня (Е. Крегжде) - неуклюжий, забавный подросток, звонкий и суетливый, скорее, как говорят, «из мира комедии», хотя может быть разгневанно-истеричной или, как в конце, императивной. Жестко, со сжатыми кулаками: «Надо жить!». Нежность от нее почти не исходит - почти; но об этом - ниже.
Круче всех переменилась Елена Андреевна (А. Дубровская) - сделалась функцией, резко обозначенной, для чего-то необходимой в спектакле. Функция ее - русалка, опасное существо, влекущее к себе и губящее людей, душевно непроницаемое - или даже лишенное души. Томится ли она в соблазнительной позе, сетует ли на судьбу, объясняется ли с Соней или с Астровым, - личность ее неуловима, словно обманчиво приукрашенная пустота.
Этого не дано заметить ни мужу-профессору, ни влюбленному дяде Ване, но Астров - такой, как сыгран он В. Вдовиченковым - мог
Новый театр, старая сцена
Г. Коновалова - няня
Ю.Красков -Телегин-Вафля
A. Дубровская -Елена Андреевна
B. Вдовиченков -Астров
А. Иванов - Астров
Pro настоящее
угадать это изначально. Грубый, брутальный, циничный, он вместе с тем словно опален изнутри, откуда - то криком, то резкими всплесками действия - прорывается застарелое, какое-то мстительное отчаяние. (Так мстительно и жестоко он расправляется с Еленой, насилуя ее на глазах у не к месту подоспевшего дяди Вани). А в финале, прощаясь с домом и его обитателями, вдруг завоет по-звериному и отправится, одинокий волк, в свое логово.
Снова - тот резкий, вызывающе откровенный физиологизм, что помнится у Туминаса еще со времен «Играем Шиллера» в «Современнике», не говоря уже о «Горе от ума». К нему не то чтобы трудно привыкнуть - скорее он надоел, так как становится общим местом там, где надо и где не надо. Более того - где нельзя, как у того же Чехова в «Дяде Ване», где драма этих двух, Астрова и Елены, - в несостоявшемся (и возможном) романе, в зародившейся (нерасцветшей) - любви.
Впрочем, стоп! На Чехова теперь ссылаться не принято - он у каждого режиссера и времени свой, с новым стилем, и смыслом, и иными героями. Так и здесь, у вахтан-говцев, в этой компании знакомых незнакомцев, перебирая их, ощущаешь новый взгляд на них, новый подход, непривычный. Привыкать не пришлось, пожалуй, лишь к тому из компании, кто сыгран экстравагантно, с апломбом и шиком - но при том остался собой.
Центр здешнего мира - профессор Серебряков (В. Симонов). Видный, породистый, с преувеличенной величавостью, он притягателен, кажется, для всех женщин (включая и свою жену). Во всяком случае, maman (в
эксцентричном и элегантном исполнении Л. Максаковой)нескрываемо влюблена в него. И Соня, похожая на пионерку, смотрит на него с обожанием.
Избыток величавости комедийно подчеркнут и заставляет ждать большего, что и произойдет ночью, когда, отбросив всякое comme il faut, профессор с воплями носится по сцене в ночной рубахе, в каком-то немыслимом danse macabre, этакое гротескное чудище. Вот, казалось бы, суть обнажена и утрирована - но затем, в сцене семейного скандала, он, выпрямившись, по-прежнему величавый, будет гордо стоять перед направленным на него пистолетом дяди Вани. Если это и поза, то, право, не худшая. И вполне в чеховской манере - давать каждому шанс хоть ненадолго быть человеком.
Что же тут делает музыка Латенаса, откуда рождается, о чем говорит?
Вспомнился контрапункт в спектакле К. Марталлера «Три сестры», где унылой, серой жизни на сцене музыка как бы давала противовес и, видимо, несла в себе тайную печаль режиссера. Все побеждали «чары Шопена»...Может быть, и здесь то же - но явно не только это. Здесь есть существо, окруженное лирикой.
Среди людей, сыгранных театрально, подчеркнуто, гротескно или превращенных в функцию, есть один - натуральный, не сочиненный. Живой человек в мертвом мире, одинокий, несовместимый с этой средой, с этой жизнью, -дядя Ваня у С. Маковецкого.
Он, наверное, мог быть другим, -одним из всех, а не против всех, как Чацкий у Туминаса из «Горя от ума».
«- Ты ему не симпатизируешь?
- Очень даже симпатизирую. В нем что-то есть похожее на меня. Чуть ли не чеховская история, как в "Дяде Ване": "Я мог бы быть Шопенгауэром." И в Чацком есть этот крик»3.
Но не сработало; симпатия не прошла - или ее было мало. Оттого в спектакле том - все одного поля ягоды, все наравне. Так могло бы случиться и в «Дяде Ване», но что-то перевесило, увело в другую сторону. Что же? Не найдя научного слова, скажу человеческими: чувство родства, любовь.
И еще: артист Маковецкий, чеховский по природе своей, с его теплотой, мягкостью, бесстрашной и безошибочной комедийностью, чувством меры - тем, что Чехов называл «грацией». Созданный играть и начинять человеческим содержанием чудаков, у которых (опять скажу не научно) всегда есть душа.
Забавный, нескладный и мешковатый, истинный недотепа, все время попадающий впросак, дядя Ваня в спектакле (и в пьесе у Чехова) -тот случай, когда, по И. Тургеневу:
«.Над кем посмеялся, тому уже простил, того даже полюбить готов»4.
Но этого было бы мало -любимый чудак. Дядя Ваня у Маковецкого серьезен, его взгляд обращен в себя, у него - интонации и реакции интеллигентного человека. Ни разу в своих филиппиках он не срывается на грубый базарный тон, в ламентациях - на слезливость. Все - вполтона, легко, с драгоценным чуть-чуть; ни пафоса, ни надрыва нет в нем.
Человек нежной души, привыкший заботиться о других, он бережно возьмет на руки и словно убаюкает расплакавшуюся Соню. С еще большей бережностью и
тихим достоинством станет заботиться о Елене, которую Астров после любовной сцены швыряет в его объятия, - осторожно прикроет ей ноги и будет ограждать от посторонних.
В знаменитой сцене скандала режиссер предлагает ему испытание юмором. Перебранка с Серебряковым ведется не в позиции дуэли, а сидя рядышком на диване, вполголоса, когда расстроенный дядя Ваня то и дело тычется сопернику в плечо, словно за утешением, тот отпихивает его, а
Е. Крегжде - Соня
С. Маковецкий -Войницкий
3 Московский комсомолец. 30 ноября 2007 г.
4 Тургенев И.С. Собр.соч.: В12т. Т. 11. М, 1956. С. 173.
«Мне кажется, что "Дядя Ваня" будет защитником нашего театра в этом сложном сезоне. В грубое, циничное, безжалостное время, в котором мы все живем и которым все мы отравлены, необходимы как противоядие дяди Ванины нежность, верность, любовь, достоинство работающего человека»5.
Неужели это слова Туминаса, с его пронзительной и беспо-
С. Маковецкий -Войницкий В. Симонов -Серебряков
5 Новые известия. 1 сентября 2009 г.
он - снова и снова... Невероятно смешно, но смех не снимает сочувствия - уже полюбить успели. А потом, после неудачных выстрелов, смирившись, он вольется в строй и засеменит рядом с торжественно вышагивающим профессором.
Но дальше уже - смех в сторону. Резкой чертой Туминас отделяет действие от последействия, от своего пост-скриптума к пьесе. «Finita la comedia!» - слова Астрова, сказанные раньше и по другому поводу, могут быть этой чертой.
Все уехали, наступает время финала. Соня выкрикивает свой монолог резко, наступательно, сжав кулаки, не как утешение -как призыв. А потом подойдет к застывшему дяде Ване, нежно поднимет его, снимет с него очки, раскроет глаза, раздвинет губы в полуулыбке, разведет руки и пройдет с ним несколько па вальса. Он подчиняется, двигаясь и застывая, как неживой, а потом отступит вглубь сцены и скроется там в темноте. Он и есть, видимо, неживой, а этот немой эпизод действует, как кода трагедии, на что никому больше в этой пьесе режиссер права не дал. И музыка, которая весь спектакль вела к этому, исполнила свою роль.
В заключение - одно признание режиссера.
щадной иронией, жесткостью и жестокостью, отсутствием иллюзий и сентиментов, а не чудака-недотепы вроде Ивана Петровича Войницкого?
Или так: «В нем есть что-то похожее на меня. Чуть ли не чеховская история, как в "Дяде Ване"»6.
Может быть, в отличие от «Горя от ума» с его отчужденной насмешкой, эту чеховскую историю Туминас транслирует изнутри?...
С. Маковецкий -Войницкий
s Московский комсомолец. 30 ноября 2007 г.
