CC BY
179
Е. М. Неёлов
Петрозаводск
«ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ...»: ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАНСФОРМАЦИЯ ФОЛЬКЛОРНОГО МОТИВА
В широком смысле слова мотив «исполнения желаний», как известно, красной нитью проходит через все искусство слова. В узком же смысле он составляет некий фундамент, основу художественных миров фольклорной волшебной сказки и литературного агиографического жанра, что еще раз подтверждает отмеченное нами ранее определенное сходство и даже родство поэтики волшебной сказки и древнерусского жития святого1. При этом важно подчеркнуть, что и в сказке, и в житии «исполнение желаний» носит надличный характер: герой желает не для себя, а для всех, он болеет душой «за други своя». В агиографическом тексте это очевидно2, в фольклорном же — требует доказательств.
Вспомним самый яркий пример воплощения мотива «исполнения желаний» в русском сказочном репертуаре — сказку о Емеле-дураке (AT 675). Обычно считают, что эта
© Неёлов Е. М., 2008
1 Неёлов Е. М. Сказка и житие // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Петрозаводск, 1998. С. 61—72.
2 В христианской традиции «святость — это прежде всего связь с Божественным, запредельным, высшим миром», желание участвовать в «освобождении мира из-под власти зла при помощи освящения» (Юдин А. В. Русская народная духовная культура. М., 1999. С. 220— 222), которое и реализуется по мере того, как герой жития проходит свою Путь-Дорогу.
45
сказка «служит крайним выражением апофеоза лени»3. Эти слова Е. Н. Трубецкого, сказанные в начале XX века, в конце его повторяет (почти буквально) А. Синявский:
Обычное свойство сказочного дурака — леность — тут достигает апогея. И все происходит потому, что Емеля-дурак чрезвычайно ленив. Он и щуку отпускает с единственной целью, чтобы самому не работать4.
И. П. Лупанова, заметившая в своей известной монографии (в конце 50-х годов прошлого века): «В центре на родной сказки о Емеле — один из любимых образов русского сказочного фольклора — образ дурака-умника, состоящий в близком родстве с образом Иванушки-дурачка»5, позднее, тридцать лет спустя, изменила свою позицию, подчеркнув, что «жанровая природа фольклорного повествования о Емеле до сих пор недостаточно ясна. <...> Похоже, права Е. Тудоровская, высказавшая мнение, что в отличие от Ивана-дурака в маске Емеля — натуральный дурак»6.
Если Емеля, по общему мнению, натуральный дурак, то и желания его, соответственно, дурацкие, и носить надличный характер они по определению не могут. Собственно, об этом и говорит А. Синявский, называя чудеса, которые творит Емеля «по щучьему велению», фокусами: «Емеля-дурак, пользуясь предметами деревенского обихода, показывает публике своего рода фокусы и тем самым забавляет и веселит толпу»7.
Такую трактовку, лишающую нашего дурака статуса национального героя8, можно оспорить. Ведь она возникает
3 Трубецкой Е. Иное царство и его искатели в русской народной сказке // Литературная учеба. 1990. № 2. С. 103.
4 Синявский А. Иван-дурак: Очерки русской народной веры. М.: Аграф, 2001. С. 47.
5 Лупанова И. П. Русская народная сказка в творчестве писателей
первой половины XIX века. Петрозаводск, 1959. С. 370.
6 Она же. Иванушка-дурачок в русской литературной сказке XIX века // Русская литература и фольклорная традиция. Волгоград, 1983. С. 18—19. (И. П. Лупанова ссылается на статью Е. А. Тудоровской «Классовый конфликт в сюжете волшебной сказки» (Русский фольклор. Л., 1975. Т. 15)).
7 Синявский А. Указ. соч. С. 48.
8 Этот статус интуитивно чувствуют не только рассказчики и слушатели сказки, но и многие русские писатели и мыслители. Другое дело, что одни его оценивают положительно, другие (чаще) — отрицательно. Ср., например: «В русской мифологии поэтизировались не труд, усилие... а случайная удача» (Кондаков И. Воспитание цивилизации // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 343).
46
тогда, когда во внимание берут лишь первую часть сказки, забывая о второй. Так обстоит дело и в массовом сознании (многочисленные литературные пересказы сюжета для детей, мультфильмы, иллюстрации и т. п.), и в научной литературе. К примеру, анализируя образ Емели-дурака, Н. В. Новиков отводит второй части сказки всего лишь несколько слов:
Посаженный в бочку вместе с непослушной царевной (королевной) и брошенный в море (реку) герой «по щучьему велению» спасается, а всеми дальнейшими делами и поведением убеждает именитого и строптивого тестя, что он вполне достоин руки его дочери и царского (королевского) признания9.
Еще более радикально поступает А. Синявский, заявляя, что вторая половина сказки «достаточно стереотипна»:
...чудесное избавление, строительство дворца, превращение дурака в умницу и красавца, женитьба на прекрасной царевне — все это мы находим во множестве других сказок. Куда интереснее и своеобразнее первая половина сказки, — когда действие происходит еще в деревне и чудеса
совершаются с хода: ведра, которые сами идут на гору и становятся на лавку, топор, дрова, сани, печь, которая сама выезжает из избы с лежащим на печи Емелей. Именно на этой, на деревенской стороне и на первой половине сюжета задерживает ея внимание сказки и в этом ее пафос10.
С этим мнением ученого, думается, можно не согласиться. Ведь стереотипность (которую А. Синявский справедливо обнаруживает во второй части сказки) в фольклоре носит иной характер, нежели в литературе. То, что повторяется, что «мы находим во множестве других сказок», — в фольклорном тексте, в отличие от литературного, есть самое главное, относящееся не к уровню своеобразия конкретного варианта, а к уровню жанрового содержания сюжета.
С этой точки зрения главное желание Емели — это не желание без труда принести воды или наколоть дров, а то, с которого, собственно, и начинается вторая часть сказки:
И в то время подошла к окошку королевская дочь и смотрела на дурака, а Емеля нечаянно взглянул на то окошко,
9 Новиков Н. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л., 1974. С. 125.
10 Синявский А. Указ. соч. С. 97.
47
в которое она смотрела, и видел дурак ее весьма прекрасною — говорил тихонько: «Кабы по щучьему велению, а по моему прошению влюбилась этакая красавица в меня!11
Главное желание — это желание любви, которое в итоге восстанавливает разрушенную родственность (в том смысле, который придавал этому слову Н. Ф. Фёдоров12) и спасает мир. В литературе художественную логику второй части сюжета AT 675 воспроизвел А. С. Пушкин в «Сказке о царе Салтане»,
где предвосхищаются многие идеи Н. Ф. Фёдорова и именно восстановление родственности создает гармонию мира13. В сказке А. С. Пушкина, как и в сказке о Емеле-дураке, бочка-могила, в которой героев бросают в море, приплыв к чудесному острову, становится бочкой-ковчегом.
Таким образом, личное (нарубить дров) превращается в нашей сказке в надличное (спасти мир). Точнее, личное оказывается своеобразной маской или первой ступенью надличного. Эта логика наглядно видна в вариантах волшебной формулы «исполнения желаний». Три самых распространенных варианта этой формулы выглядят так:
♦ «по щучьему велению, по моему (выделено мной. — Е. Н.) прошению»;
♦ «по батюшкиному блаславенью, по матушкину блаславленью, по шшучинькиному повеленью»;
♦ «по щучьему велению, по Божему благословенью»14.
Если рассматривать эти варианты как некую парадигму, помня, что, по словам К. В. Чистова, фольклорные варианты «не могут оцениваться по степени близости к некоему неизвестному и теоретически проблематичному исходному
произведению, они принципиально равноценны»15, то надличный характер просьбы героя («по Божьему благословенью»), на наш взгляд, становится очевидным.
Если же мы расположим эти варианты на воображаемой синтагматической оси, то получим следующую цепочку:
11 Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. М., 1984. Т. 1. С. 324.
12 О сказочности «Философии общего дела» см. подробнее:
Неёлов Е. М. Натурфилософия русской волшебной сказки. Петрозаводск, 1998. С. 72—84.
13 См. об этом подробно: Неёлов Е. М. О жанровом содержании «Сказки о царе Салтане» А. С. Пушкина // Евангельский текст в русской литературе XVIII—XX веков. Петрозаводск, 2001. С. 149— 162.
14 Новиков Н. В. Указ. соч. С. 119.
15 Чистов К. В. Народные традиции и фольклор: Очерки теории. Л., 1986. С. 144.
48
«по моему прошению» — «по батюшкиному, матушкиному благословению» — «по Божьему благословению». Эта цепочка наглядно показывает переход личного в надличное, причем второе звено этой цепочки напоминает нам о федоровской идее родственности, в свете которой меняется и личный характер первого звена, а третье звено вводит магическую формулу «исполнения желаний» в христианский контекст, в котором достигается завершение и полнота надличного.
Следовательно, волшебно-сказочный мотив исполнения желаний имплицитно включает в себя и языческую, и христианскую семантику. Это пересечение традиций ярко видно в реплике героя в одном из вариантов сказки: «Молись богу: утро вечера мудренее будет»16. В сборнике А. Н. Афанасьева есть вариант (Аф., 167), где вместо Емели фигурирует некий бедный человек, который «с утра до вечера» молился, и Бог дал ему в Светлое Воскресение чудесную щуку. По общему тону повествования этот вариант, как нам кажется, приближается к агиографическому тексту (хотя, конечно, не становится таковым).
Такое приближение не случайно, ибо логика «исполнения желаний» в житии святого и в волшебной сказке в ключевых моментах совпадает (при безусловных
семантических различиях). Достаточно сослаться на «Житие Сергия Радонежского», в котором детское личное желание отрока Варфоломея (выучиться грамоте) переходит в надличное служение преподобного Сергия, спасающее Русь.
«Исполнение желаний» в волшебной сказке и в житии святого приносит желающим счастье, а в литературе Нового и Новейшего времени оно приобретает разрушительный характер и часто приводит к трагедии. Так происходит потому, что и фольклор, и древнерусская литература оперируют родовым типом сознания (в котором личное есть всего лишь форма выражения надличного), а литература XIX и XX веков опирается уже на сознание сугубо индивидуальное (при всех возможных констатациях или реконструкциях родовых мировоззренческих позиций и типов поведения). Поэтому в литературе в мотиве исполнения желаний личное не только не переходит в надличное, но и становится враждебным ему.
Это хорошо видно в знаменитой сказке А. С. Пушкина о рыбаке и рыбке. Личные желания Старухи, возрастающие
16Азадовский М. К. Русская сказка: Избранные мастера. Л., 1932. Т. 2. С. 107.
49
в геометрической прогрессии, при своей реализации заставили бы весь мир служить Старухе и быть «у ней на посылках», поэтому и остается она у разбитого корыта. Противоположный, древнерусский, тип поведения демонстрирует Старик. Это — апофеоз надличного:
Отпустил он рыбку золотую
И сказал ей ласковое слово:
«Бог (выделено мной. — Е. Н.) с тобою, золотая рыбка,
Твоего мне выкупа не надо; Ступай себе в синее море, Гуляй там себе на просторе».
В. Н. Непомнящий замечает, что у пушкинского старика «есть святое за душой»17. Думается, слово «святой» применимо к герою не только в переносном смысле, но и в буквальном.
Таким образом, литературная судьба мотива «исполнения желаний» уже предугадана А. С. Пушкиным в той стратегии поведения, которую использует Старуха. Не случайно в литературной обработке интересующего нас сюжета — сказке И. Бунина «О дураке Емеле, который вышел всех умнее» — появляется, в отличие от фольклорных вариантов, характер героя, и это характер не дурака, а умного и расчетливого эгоиста:
Мне с печи слезать не хочется. Моя думка одна — себя не трудить, а на свете послаже пожить18.
Уже одно это заявление бунинского Емели полностью, так сказать, компрометирует мотив «исполнения желаний».
В русской литературе XIX—XX веков мотив «исполнения желаний» традиционно сохраняется в жанре литературной сказки. Эта сказка достаточно быстро становится специфически детской. И главное, а порой и единственное желание героя-ребенка сводится в сущности к желанию уже упоминавшегося отрока Варфоломея.
В самом деле, Епифаний Премудрый пишет о детстве будущего Сергия Радонежского (цитирую в переводе на современный русский язык):
Учитель с большим старанием учил Варфоломея, но отрок не слушал его и не мог научиться, не похож он был на товарищей,
17 Непомнящий В. Н. Поэзия и судьба. М., 1987. С. 191.
18 Бунин И. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 4. С. 211.
50
учащихся с ним. За это часто бранили его родители, учитель
19
же еще строже наказывал, а товарищи укоряли19.
Поэтому, когда святой старец спросил отрока: «Что ищешь и что хочешь, чадо?», Варфоломей ответил:
Душа моя желает более всего знать грамоту, для чего я
отдан был учиться. Ныне скорбит душа моя, так как учусь я
грамоте, но не могу ее одолеть. Ты же, святой отче, помолись за
меня Богу, чтобы смог я научиться грамоте20.
Это желание отрока Варфоломея почти дословно повторяет Алеша, главный герой одной из первых в русской литературе детских прозаических литературных сказок: повести-сказки А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители». «Я бы желал, — говорит Алеша, — чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой мне ни задали»21. Позднее, в XX веке, такое желание станет постоянным в детских литературных сказках. Но если отроку Варфоломею исполнение его желания приносит счастье, то героям многочисленных литературных сказок оно дарит, образно говоря, «разбитое корыто», и происходит это, как мы уже говорили, потому что «исполнение желаний» не переходит на надличный уровень.
Таким образом, трансформация фольклорного мотива в литературе Нового и Новейшего времени, сохраняя структуру и внешние признаки мотива, кардинальным образом меняет его содержание.
19 Епифаний Премудрый. Житие Сергия Радонежского // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV в. М., 1981. С. 279.
20 Там же. С. 261.
21 Погорельский А. Черная курица, или Подземные жители // Городок в табакерке. Сказки русских писателей. М., 1989. С. 268.
