CC BY
12
УДК 82(47) ББК 83.0(2)
Фетисенко Ольга Леонидовна
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук,
доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Отдела новой русской литературы,
Россия, Санкт- Петербург, e-mail: betsy98@mail.ru
Переписка П.П. Перцова и Б.В. Никольского (1896 - 1900)1
Часть 3
Подготовка текста и примечания О.Л. Фетисенко Fetisenko Olga Leonidovna
Institute of Russian Literature (Pushkin House), RAS, Advanced PhD (Philology), Chief Scientist Researcher of the Department of New Russian Literature, Russia, St. Petersburg, e-mail: betsy98@mail.ru
Correspondence of P.P. Pertsov and B.V. Nikolsky (1896-1900)
Part 3
Text origination and notes by O.L. Fetisenko DOI: 10.17588/2076-9210.2020.4.177-187
17
П.П. Перцов - Б.В. Никольскому 4 (16) декабря 1897г., Рим 1897 г. 4/16 dec. Рим. Hôtel de Russie1. № 58.
Вы правы, многоуважаемый Борис Владимирович, в Вашем предположении, что значительная часть моего письма уже испарилась из моей головы, да это и не удивительно в положении человека, имеющего больше «постоянных корреспондентов», чем иная газета (у меня их 10 счетом)2.
Тем не менее восстановляю по Вашему письму фрагменты моей аргументации и отзвуки моих укоризн, и при этом встречаю весьма значительную, почти непреодолимую трудность в попытках переместиться на Вашу точку зре-
© Фетисенко О.Л.., 2020
Соловьевские исследования, 2020, вып. 4, с. 177.
1 Часть 1 см.: Соловьёвские исследования. 2020. Вып. 2(66). С. 123 - 136; Часть 2 см.: Соловьёв-
ские исследования. 2020. Вып. 3(67). С. 180-194. Текст писем публикуется с сохранением орфографии и пунктуации источника.
ния. Такое перемещение, очевидно, необходимо для продолжения разговора на эту тему, но - повторяю - оно настолько затруднительно для меня, что граничит с невозможностью. Именно невозможным представляется мне это пренебрежительно-презрительное отношение как к самому М<ережковско>му, так и ко всему «нашему» времени, в к<ото>рое - по Вашему мнению - история прекратила течение свое3 и настало так, какое-то междометие, не имеющее ни связи с предыдущим, ни отношения к последующему. Если в статье Вашей Вы спускались к М<ережковском>у «с высоты»4, то здесь уже прямо плаваете над нашим «смутным временем» на парашюте.
Для меня М<ережковск>ий, конечно, остается и «скитальцем» (пользуюсь более термином Д<остоевского>, нежели его мыслью) и далеко не столь безнадежно неоригинальным и безразлично ничтожным явлением русской культуры и жизни. Мне всё сдается, впрочем, что мы спорим собственно не о М<ережковском>ъ, а о вещах более коренных и о таких, о к<ото>рых собственно нельзя спорить, п<отому> ч<то> нельзя ни убедить, ни убедиться. Я думаю, что и Вы то же думаете.
Поэтому оставим. Замечу лишь, что Страхов, Афон и пр. у меня были, конечно, более всего бутафорскими принадлежностями. Но я, действительно, статью Вашу понял не с той точки зрения, с какой Вы - по словам Вашего письма - ее писали (т. е. в смысле противоположения двух культур, а не в смысле лишь древнего «познай самого себя»5). Но смею настаивать, что без этого комментария иначе нельзя понять.
Но перейдем к Вл. Сол<овьеву>. Спасибо за брошюру6, к числу экземпляров к<ото>рой я, как «книжник», не остался равнодушен7, что Вы, вероятно, легко себе представляете. Но «по существу», к сожалению, не могу принять Вашу сторону. Т.е. я не на стороне Соловьева, конечно, - это едва ли и требуется оговаривать. Но собственно Ваша аргументация почти ни в чем не кажется мне убедительной. Например, вся роль Керн в творчестве П<ушкина> Вами, на мой взгляд, безмерно преувеличена: не говорю уже о Марине, к<ото>рая, очевидно, не внушена эпизодом с К<ерн> (от сластолюбия последней к честолюбию первой - дистанция огромна), но и Клеопатру П<ушкин> мог создать и создал бы и безо всякой Керн8. Поэтому «разложение» последней на составные части, из к<ото>рых одной у К<ерн> не было, а другая слишком вездесуща, представляется мне не существовавшим в действительности. Равным образом аналогия между пустяковым увлечением А<лександра> С<ергеевича> Анной Петровной (?) и сложной и яркой психологией героев «Египет<ских> ночей» уже и вовсе натянута. Конечно, без любви П<ушкин> бы не встряхнулся, но личность-то милейшей А<нны> П<етровны> тут вовсе не причем, а ведь в ней всё дело. Наконец уже фактически неверно Ваше утверждение, будто П<ушкин> не указывает «темноты жизни», наставшей после «чудного мгновенья» и вплоть до нового чуда (стр. 31)9. Это опровергается средним куплетом стих<отворения>, цитированным Вами же на 9 стр.10
Вообще, к<ак> хотите, а освещение этого эпизода у Сол<овьева> вернее11. И точно есть о чем говорить? Точно не ясна эта шальная вспышка страсти, в к<ото>рой не то что через несколько месяцев, но даже через несколько минут А<лександр> С<ергеевич> мог титуловать свою АП и божеством и блудницей и опять божеством и vice versa12. И мог он прекрасно помнить, что она и кто она, и болтать и писать одновременно (и чувствовать, конечно) о чудном мгновении и чистой красоте13 и т. д. Все это - жизнь, как жизнь, и у Соловьева несносно только, когда эта юридическая душа немедленно вынимает из кармана свой Corpus iuris moralis14 и начинает «анализировать», подводить статьи и писать глоссы15. А Вы - чем бы устремиться на это его свойство - зачем-то хотите, так сказать, реабилитировать АП в ее роли в жизни Пушкина.
То же и о дуэли. Опять-таки, по мне, фактическая правда на стороне Сол<овьева> и опять-таки неверна лишь его оценка, и в ту же сторону16. Слова Вяземского «ему нужен был кровавый исход»17 - помимо того, что они сказаны Вяземским, т. е. вполне в данном случае компетентным лицом, - подтверждаются и всеми вообще описаниями, воспоминаниями и пр. и, по-моему, лучшее определение роли П<ушкина>. Ваше утверждение, будто он выказывал здесь лишь презрение к противникам, не ожидая вызова18 и т. д. - простите - также голословно, к<ак> утверждение, что чуждая страсти, честолюбивая Марина создана под впечатлением от насквозь страстной г-жи Керн. - О нарушении слова Вы правы, также о последнем выстреле, т. е. что он не убил рикошетом Пушкина19. В этом-то Соловьев просто что называется «дал рюху»20, к<ак> иной подьячий или адвокат, сам завравшийся среди собственного вранья. И опять-таки вот здесь бы его шлепнуть и сдернуть с него эту хламиду «судьи чести», в к<ото>рую он наряжается наподобие английских судей, к<ото>рые прежде чем разбирать новое дело должны надеть старые наряды.
И затем снова - неприятно действует эта сплошная бомбардировка Соловьева «нехорошими словами»21. Ведь у Вас ее больше, чем аргументации. Конечно, я понимаю, что его нельзя не ругать, но est modus...22
Вы можете обратить последние слова и ко мне. В самом деле, я - неприличен. Человек прислал мне письмо, брошюру (да еще «одну из немногих»), а я его «по-приятельски» на двух листах ругаю походя. В качестве смягчающего обстоятельства могу указать на широкко23, к<ото>рое, к<ак> Вам известно, энервирует нервные натуры (правда, к числу последних меня довольно затруднительно отнести).
Об Ухтомском и его похождениях не имею ни малейшего понятия. Но, послушайте, - за что его так анафематствовать? - ведь уж наверное вся компания «Петерб<ургских> Вед<омостей>» не предосудительнее «Нов<ого> Вр<емени>» или «Гражданина». Где у нас на «газетном поле» нет навоза?
Писать Вам о Риме? Ей-Богу страшно! Ведь Вы - «романист», почище Бо-борыкина, к<ото>рый ныне обитает здесь24, имея в виду прибавить к тому же титулу своему те же ковычки. Ведь от Вас не отделаешься сообщением, что папа
живет в Ватикане и что все древности в развалинах. Уж простите, батенька, - «до следующ<его> раза». Авось ветер переменится. - Будьте здоровы и пишите.
Ваш П. Перцов
Передайте поклон мой многоуважаемой Екатерине Сергеевне, к<ото>рой пришлось не мало потрудиться над этим моим, т.е. Вашим письмом.
Примечания
1 Ср. у Страхова: «Меня привезли в огромный отель (Hôtel de Russie), который занимает место, достойное дворца, прилегая к Monte Pincio и к Piazza del popolo» (см.: СтраховН.Н. Воспоминания и отрывки. СПб., 1892. С. 88).
2 Помимо родных, Перцов в это время переписывался с Розановым, Мережковским.
3 Крылатые слова из «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина.
4 Перцов снова обыгрывает выражение из письма Никольского от 25 марта 1897 г.
5 Надпись на фронтоне храма Аполлона в Дельфах.
6 Речь идет о статье Никольского «Суд над Пушкиным».
7 Брошюра была отпечатана в 25 экземплярах.
8 Никольский полагал, что восприятие Пушкиным А.П. Керн отразилось в образах Марины Мнишек в «Борисе Годунове» и царицы Клеопатры в «Египетских ночах» (см.: Никольский Б.В. Суд над Пушкиным. СПб., 1897. С. 27; переизд.: Никольский Б.В. Сокрушить крамолу. М., 2009. С. 328).
9 Никольский, отталкиваясь от употребленного Соловьевым в его статье «Судьба Пушкина» выражения «темные дни» («рядом пустых и темных дней»; гл. III), замечал, что в стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» «нет ни слова о "разлуке", "ряде пустых и темных (sic!) дней"» (Там же. С. 331).
10 На этой странице брошюры цитировалась строфа «В глуши, во мраке заточенья...» из послания к А. П. Керн.
11 В статье Вл. Соловьева «Судьба Пушкина» о стихотворении «Я помню чудное мгновенье...» в шутку говорилось, что это «сообщение заведомо ложных сведений». Соловьев, намекнув на скандальную репутацию Керн и приведя известный отзыв Пушкина о ней как о «вавилонской блуднице», рассуждал далее: «.он сильно преувеличивал . апокалиптический образ нисколько не характеристичен для этой доброй женщины», но если бы она и была «чудовищем безнравственности», «от этого поэтическое произведение ничего не потеряло бы не только с точки зрения поэзии, но и с точки зрения личного и жизненного достоинства самого поэта». «Знакомая поэта . была "просто приятною дамою" или даже, может быть, "дамою приятною во всех отношениях"» (Соловьев Вл. С. Собр. соч. 2-е изд. СПб., 1913. Т. IX. С. 39; гл. III).
12 Наоборот (лат.). Перцов подразумевает вопрос из письма Пушкина к А.Н. Вульфу от 7 мая 1826 г. «.что делает Вавилонская блудница Анна Петровна?» (см.: Никольский Б.В. Сокрушить крамолу. С. 321-322).
13 Цитаты из стихотворения «Я помню чудное мгновенье. »
14 Свод нравственного права (лат.).
15 Глоссы - толкования к иноязычным или непонятным словам.
16 Соловьев рассматривал дуэль Пушкина с Дантесом как духовную катастрофу, следствие «внутренней бури», отдалившую поэта от Христа.
17 Слова из письма кн. Вяземского Соловьев приводил в гл. XII своей статьи.
18 Ср. в статье Никольского: «Вот образ действий Пушкина, дышащий глубоким убеждением в правоте его дела, строжайшей корректностью, но, вместе с тем, и полным презрением к его противникам»; «.Пушкин принимает вызов и идет на дуэль из презрения. Это холодное сознание своей правоты не покидает его и на поединке. <...> .ледяное презрение - и только» (см.: Никольский Б.В. Сокрушить крамолу. С. 336, 337).
19 Ответ Соловьеву на его трактовку «нарушения слова, данного Императору» и последнего выстрела Пушкина см.: Там же. С. 337-340. Никольский откликался на афоризм Соловьева:
«Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна». Позднее в статье «Смерть Пушкина» Перцов, вспоминая статью Соловьева, выгодно отличавшуюся от «юбилейной» пушкинианы, напишет именно об этом фрагменте: «...читая юбилейную литературу, я оценил знаменитое сальто-мортале г. Владимира Соловьева - его "Судьбу Пушкина". Нет, как хотите, это было оригинально - этот Пушкин, который "пошел бы на Афон" замаливать убийство Дантеса, если б ему удалось-таки его подстрелить, - и этот великолепный выстрел, направленный "материально" в Дантеса, но убивший "духовным рикошетом" самого поэта, - это было оригинально» (см.: Мир искусства. 1899. Т. II. № 21/22).
20 Дать рюху - промазать.
21 Аллюзия на роман Гончарова «Обломов» («жалкие слова», выражение Захара об упреках его барина (ч. I, гл. I, VIII).
22 Есть способ (лат.).
23 Широкко (сирокко) - ветер из Африки, приносящий изнурительную духоту.
24 «Здесь пребывающего Боборыкина» Перцов вспоминает и в письме к Розанову от 3 (15) декабря («Когда присоединят Рим к России?». С. 83). О пребывании в Риме П.Д. Боборыкина Перцову 27 октября 1897 г. сообщил Мережковский, предлагал снабдить его адресом и рекомендательным письмом, что и подтвердил в письме от 6 ноября (Русская литература. 1991. № 2. С. 171, 172). Письмо было послано 21 ноября со следующим пояснением: «Не отвечаю за то, как он Вас примет, а думаю, что хорошо. Человек он, в сущности, не умный, не тонкий и скучноватый. Но на безрыбьи и рак рыба» (Там же. С. 173). О задержке в получении этого письма - в ответе Мережковского от 1 декабря. Здесь же о самом Боборыкине: «.он шут гороховый и больше ничего. Вполне понимаю Вас, что идти к нему мало радости» (Там же. С. 174). 10 (22) декабря Перцов сообщил отцу: «Я был у него <у Боборыкина. - О.Ф.> и он у меня. Смешной человек. Здесь он - "особа" в полном смысле слова. В газетах о нем пишут под рубрикой "знаменитые гости", с кардиналами он в дружбе и даже будет скоро принят папой. Очень курьезно при этом вспоминать его репутацию у нас в России. Вот уж поистине "нет пророка в своем отечестве". Положим, он у нас очень и очень известен, печатается в лучших журналах, титулуется "наш маститый" и т. д. Но к нему издавна установилось какое-то смешливое отношение. Никогда почти не говорят о нем серьезно - зовут его, вм<есто> Боборыкин, Пьер Бобо; говорят, что он не пишет, а "боборыкает" свои романы (он их печет как блины), Буренин уверяет, что он ходит в лазурных брюках. Иногда у него находились защитники, но и они всегда в конце концов начинали хохотать. Я и раньше понимал причину такого отношения по его писаниям, но теперь, узнав его лично, вполне понимаю. Прежде всего, это - невозможная трещотка, чистый человек-фонограф, к<ото>рый болтает как заведенная машина, так что с ним невозможно разговаривать, а можно только его слушать. И потом во всей болтовне удивительно поверхностный и пустяковый человек. А в то же время - представьте себе - один из самых образованных людей не только в России, но и в Европе. Знает множество языков, имеет дипломы чуть ли не со всех факультетов, считается специалистом и по беллетристике, и по философии, и по театру, и по критике, и по чему угодно. Удивительное явление природы» (РГАЛИ. Ф. 1796. Оп. 1. Ед. хр. 75).
18
Б.В. Никольский - П.П. Перцову 6января 1898 г., Петербург
СПб. Слоновая 64 6 января 1898 г.
Многоуважаемый Петр Петрович,
Немного - и даже много - запоздал ответом; но будьте снисходительны к увечному. Кроме того, в виду наступившего нового года, желаю Вам от себя и от жены всего хорошего.
Ваши возражения на мою статью о Соловьеве меня очень удивили. По природе и по привычке мне вовсе не свойственно ожидать, чтобы каждое мое мнение было встречено согласием читателей; и тем не менее, Ваши возражения были для меня полною неожиданностью. Так например, я совершенно не понимаю, что значат Ваши слова: «Марина очевидно (?) не внушена эпизодом с Керн: от сластолюбия последней до честолюбия первой дистанция огромная». Напротив, Марина очевидно внушена А.П. Керн: во-первых, под влиянием своего увлечения Пушкин отступил от своей первоначальной мысли о «трагедии без любви»1; во-вторых, не понимаю, откуда Вы почерпнули сведение, будто К<ерн> была только сластолюбива? Из стихотв<орения> «желание славы»2 несомненно ясно, что Керн была очень честолюбива (или тщеславна, если хотите): по крайней мере Пушкин желал своею славою мстить той, которая отвергла его любовь, равнодушную к молве3, - это то же душевное движение, которое составляет драматический смысл сцены у фонтана, - т. е. той сцены, ради которой Пушкин отступил от своего плана и включил в Бориса Годунова эпизод с Мариной. Что дистанция между Мариной и К<ерн> огромна, это я, пожалуй, и своим бы умишком понял (ср. стр. 27 строка 2 сверху и д<алее>)4. Одно дело равенство треугольников, а другое - подобие. Что Марина и К<ерн> одно - это, конечно, вздор; но что К<ерн> внушила Пушкину Марину (т. е. его понимание Марины) это несомненно и биографически, и психологически. Готов согласиться, что Пушкин мог создать и Клеопатру и Марину без всякой Керн; но тем-то и отличается моя статья от статьи Соловьева, что Соловьев говорит о том, что было бы и могло быть, а я о том, что было. Далее, никогда не имел я в виду сказать, будто Пушкин разлагал К<ерн> на Клеоп<атру> и Марину: в его настроенной к высоким вдохновениям душе ничтожный образ повадливой светской красавицы сам собою разложился на титанические создания; анатомия тут принадлежит мне, а не Пушкину; иначе пришлось бы удивляться дарованиям хрустальной призмы, разлагающей солнечный луч на краски спектра. «Сложной и яркой психологии героев египетских ночей» я не только не сближал с увлечением Пушкина Керн, а напротив, на стр. 20 старался показать, почему невозможность этого сближения не опровергает моего взгляда5. Не могу наконец признать «пустяковым» увлечение Пушкина: прочтите его подлинные письма, припомните его шальные замыслы, его приглашение Керн оставить мужа и приехать к нему в Михайловское6 и т. д. Напротив, мне кажется, что именно серьезности увлечения Пушкина струсила Керн. Наконец, мое указание насчет темных дней7 и пр. верно и фактически и теоретически. Если Вы прочтете всё стихотв<орение> подряд, не разрывая на куплеты, как сделано мною для удобства изложения, то надеюсь, Вы сами возьмете назад свои слова. Пушкин говорит не о темноте жизни, а о мраке заточения, в котором он (будто бы) находился: неужели это одно и то же? При том, весь этот куплет (в глуши, во мраке заточенья) описывает состояние Пушкина во время второго пришествия, а вовсе не время после чудного мгновенья, т<ак> как после чудного мгновенья было нечто совсем другое, а именно, мятежный порыв бурь, который не имел и
не мог иметь ничего общего ни с глушью, ни с мраком заточенья, ни с грустно тянущимися днями. Вот ответ на Ваши фактические возражения: они все возникли при беглом и невнимательном чтении. Сошлюсь на Вас: Вы сами говорите, что без любви Пушкин бы не встряхнулся, и тем не менее прибавляете, что личность Керн тут не при чем. Т. е. как же это не при чем? Ведь этак, пожалуй, и личность Пушкина не при чем, ибо если Пушкин и мог бы влюбиться с равным успехом в кого-нибудь другого кроме Керн, то ведь и К<ерн> могла покорить кого-нибудь другого кроме Пушкина: обе возможности одинаково не имеют ровно никакого значения при оценке того, что на самом деле было. Далее, как, каким образ<ом> освещение эпизода с К<ерн> верно у Соловьева, когда результатом этого «освещения» является тезис: Пушкин лгал в своих лучших вдохновениях? Заключаете Вы свою полемику словами, что Соловьев, будто бы, доктринерски критикует Пушкина, а я, будто бы, чем устремиться на это его свойство («юридическая душа»), хочу реабилитировать А<нну> П<етровну> в жизни Пушкина. Во-первых - о, если бы у Соловьева была юридическая душа! Быть может, при его способностях тогда из него и человек бы вышел. Вся беда именно в том, что способности-то у него действительно не совсем недостойные сносного среднего юриста, но душа при этом цыпльчья, да еще с примесью хлестаковщины. Во-2-х, основное правило спора - вести его на почве противника. Я, может быть, и считаю приемы Соловьева глупыми методологически; но раз вступил с ним в спор, обязан его сбить с позиции, которые им самим выбраны. В-3-х, ни о какой реабилитации А<нны> П<етровны> у меня и речи нет: см. 27 стр., где говорится, что в этом романе ничего не было идеального, кроме наружности К<ерн> и душевных движений Пушкина8. Относительно дуэли, я в сущности не понимаю, каким это образом Вы со мною не согласны: о нарушении слова Вы согласны, о последнем выстреле тоже, а потребность (апокрифическая или достоверная - в данном случае все равно) в «кровавом исходе» не имеет ровно никакого отношения к тому, что я говорю. Возможно, что Пушкин думал найти такой исход, делая первый вызов; но после того, как Дантес струсил и даже сделал предложение свояченице Пушкина9, только бы не стреляться (может ли трусость идти дальше - это по секрету от моей жены), Пушкин не мог не убедиться, что ищет кровавого исхода в совершенно неподходящем месте. Если бы Пушкину был действительно нужен кровавый исход, то все его поведение на этой дуэли верх нелепости: или он желал убить, - но тогда чего же он ждал у барьера выстрела Дантеса? Или он желал быть убит, - но тогда какой смысл в его последнем выстреле? С точки зрения «кровавого исхода» это, конечно, только взрыв злой страсти, как утверждает Соловьев. К этому прибавлю, что как ни душно было Пушкину, в последнее время его жизни, однако, по моему убеждению, он вовсе не думал о кровавом исходе, легенду о котором уже задним числом пустили добрые друзья Пушкина вроде Вяземского. Ни самоубийство, ни убийство не вяжутся с мыслью о Пушкине, и глупое предположение Соловьева о пострижении10 все-таки поэтичнее и достойнее Пушкина, чем пошлая выдумка Вяземского. Мысль о само-
убийстве, сколько я помню, вовсе не встречается в произведениях Пушкина, а представить себе Пушкина убийцей хотя бы и неудавшимся, мне также трудно, как было Пушкину представить себе убийцею создателя Ватикана11. Итак, возвращаюсь «на первое»12: не вижу, каким образом Вы не согласны со мною относительно дуэли, даже если поверить в легенду о кровавом исходе. - Относительно же ругательств Вы, должно быть, правы, п<отому> что все то же говорят. В свое оправдание могу сказать одно: от чистого сердца писано и с полным убеждением. Я, так сказать, не обругать хотел, а охарактеризовать. Не знаю, моя ли вина, что все кричат «легче!».
Вот Вам подробный отчет. Я убежден, что если он внушит Вам желание перечесть мою брошюрку (но перечесть внимательно - хотя бы с 7ю того внимания, с которым я ее писал) и без желания держаться непременно своих прежних мнений, то Вы со мною согласитесь. Если же нет, то дайте новых аргументов.
Письмо и так вышло длинно; а у меня есть еще к Вам вопрос: будете ли Вы в Пизе13 и будете ли там проездом, или с остановкой, и если с остановкой, то продолжительной или нет?
Будьте здоровы.
Ваш Б.Н.
Примечания
1 Слова о «трагедии без любви» из наброска предисловия Пушкина к его трагедии (1829) дважды цитируются Никольским (см.: НикольскийБ.В. Сокрушить крамолу. С. 317, 327).
2 Никольский цитировал стихотворение «Желание славы» («Когда любовию и негой упоенный...», 1825 (Там же. С. 325-326).
3 В тексте Пушкина: «Ты знаешь: удален от ветреного света, / Скучая суетным прозванием поэта, / Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал / Жужжанью дальнему упреков и похвал. <.. > Я новым для себя желанием томим: / Желаю славы я, чтоб именем моим / Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною / Окружена была, чтоб громкою молвою / Все, все вокруг тебя звучало обо мне...»
4 «.Он разложил на Клеопатру и Марину простую смертную.» (Там же. С. 328).
5 Ср.: «.было бы насмешкой над здравым смыслом утверждать, что Клеопатра - поэтическое изображение той, которая являлась Пушкину как гений чистой красоты, хотя и не имела никакого права так ему являться по приговору его нравственного суда; но можно угадывать по письмам Пушкина, как действительность могла подсказать ему образ Клеопатры.» (Там же. С. 323)
6 Об этом речь идет в письме Пушкина от 28 августа 1825 г.
7 «.рядом пустых и темных дней» - слова из статьи Соловьева (гл. III), опровергаемые Никольским (Там же. С. 329, 330).
8 Ср.: «.любовь поэта не осталась без взаимности, и хоть это не могло сделать ее более идеальной, но тем глубже охватила его внезапная и восторженная страсть» (Там же. С. 320). Выше о первой встрече с Керн в 1819 г., отразившейся в первых строках стихотворения «Я помню чудное мгновенье. », говорится: «Ни о какой любви тут нет и речи, даже о самой мимолетной. Поэт рассказывает только, что сохранил чудное внешнее впечатление, взволновавшее его воображение, но и забывшееся без следа» (Там же. С. 318).
9 Женой Ж. Дантеса 10 января 1837 г. стала Екатерина Николаевна Гончарова (1809-1843).
10 Ср. в гл. V у Соловьева: «Он понял ., что красота есть только ощутительная форма добра и истины. / Если бы Пушкин жил в средние века, то, достигнув этого понимания, он мог
бы пойти в монастырь, чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно. Ему легко было бы удалиться от мира, в исправление и перерождение которого он, как мы знаем, не верил» (Соловьев Вл. С. Собр. соч. Т. IX. С. 43). И в гл. XII: «Для примирения с собою Пушкин мог отречься от мира, пойти куда-нибудь на Афон, или он мог избрать более трудный путь невидимого смирения, чтобы искупить свой грех в той же среде, в которой его совершил и против которой был виноват своею нравственною немощью .... Но так или иначе ... Пушкин после катастрофы жил бы только для дела личного душеспасения, а не для прежнего служения чистой поэзии» (Там же. С. 58).
11 Реминисценция из «маленькой трагедии» «Моцарт и Сальери».
12 «На первое возвратимся» - выражение из «Жития прототопопа Аввакума».
13 Ответ на этот вопрос см. в п. 19.
19
П.П. Перцов - Б.В. Никольскому 2 (14) февраля 1898 г., Рим
Рим. 2/14 февр<аля> 98 г.
«Долг платежом красен», многоуважаемый Борис Владимирович, - и, как видите, и я тоже не очень поторопился с моим ответом. Правда, Вы имеете своим извинением Ваш «спазм», но почти то же оправдание навертывается и мне: истинно от обилия всякого писания ощущаю также в правой руке какое-то неопределенное трясение или нытье. Впрочем, не столько это последнее, сколько иные обстоятельства, о к<ото>рых долго и безынтересно распространяться, замедлили мой ответ. Если Вы не желаете отплатить мне тою же монетой, то адресуйте письмо в Палермо, p<oste> r<estante>. На днях являются сюда Мережковские, и мы направляемся в Сицилию1, где после различных авантюр - буде уцелеем от пленения местными бандитами - рассчитываем поселиться в оном городе (приблизительно во второй нашего февраля половине).
Содержание письма Вашего распадается на две весьма неравные части: в первой, размером в 8 страниц мелкого шрифта Вы обороняете Ваше нападение на Вл. Соловьева; во второй, размером в 4 строки, Вы справляетесь о посещении мною города Пизы и, очевидно, намереваетесь навести через меня некие там справки юридического, без сомнения, характера. (Если не ошибаюсь, в этом именно городе случилось печальное событие нахождения Пандект2, замуравленных каким-то предусмотрительным субъектом древности в стену - «тут, дескать, уж наверное не найдут!» Ан, и тут нашли.)
Признаюсь, мне легче ответить на эту последнюю часть: «материалы», требуемые ответом на первую, в значительной мере испарились уже из моей головы, а новый сбор их представляется мне трудом весьма затруднительным. Итак, сообщаю: в Пизе я уже был, и вряд ли вновь буду; буде же да, то лишь несколько часов (2-3) - более чего не требуется для тамошнего Campo Santo, собора и падающей башни3 - предметов, едва ли затрогивающих Ваше внимание.
Однако и о первой части замечу «вкратце»4, что г-жа Керн отнюдь не представляется мне честолюбивой (и стих<отворение> в этом смысле П<ушкина> относится на мой взгляд безусловно лишь к его психологии, в этом
случае общемужской, так сказать); увлечение его К<ерн>, судя по выдержкам из писем П<ушкина> в Вашей брошюре (подлинного П<ушкина> здесь не имею), <было> именно «пустяковым» (сами же Вы г<ово>рите, что оно заняло в его жизнь всего около 2 месяц<ев>5); «гнев» П<ушкина> на Дантеса несомненным; способность П<ушкина> быть убийцей и самоубийцей бесспорной (вспомните всех убийц - гениев истории, также и Гете-Вертера - дело в том, что не всякое убийство - «злодейство»), и наконец ругань Вашу на Сол<овьева> - чрезмерной. Извините догматичность этих изречений, но, думаю, и сами Вы уже не очень склонны возвращаться к оной археологии.
Спасибо за оттиск и отзыв о «Фил<ософских> Теч<ениях>»6. Сей последний столь же типичен, сколь и безличен. Начиная чтение, уже заранее ожидаешь поклонов в сторону генерала от философии Вл. Сол<овьева> и окрика в направлении «юнцов». Оно конечно, статьи мои в «Теч<ениях>» весьма мало философичны, а больше отзываются «любительством», но зато решительно настаиваю, что «истинно-философский анализ» Вл. Сол<овьевым> Тютчева - как статья о Тютчеве - ни к чорту не годен7.
Ваш разбор вопроса о конвенции8 в выводах, пожалуй, принимаю вполне, но лишь в выводах, а не в мотивах. Дело в том, что соврем<енная> ино-стр<анная> литература в большинстве есть, действительно, хлам и шваль, лишь засоряющая наши читательские мозги, так что некая против нее плотина (хотя бы и в образе конвенции) желательна. Но наше с Вами «принципиальное различие» в том, что для меня «просветительные» соображения идут всегда впереди юридических. Мы - не римляне, и со времен их aequitas9 мир слышал уже много новых заветов.
В скобках замечу, что Ваша ссылка на Байрона и порицание им ограбления Акрополя10 - недопустима: разве Байрон протестовал с юридич<еской> точки зрения, т. е. зачем, дескать, посягнули на священное право собственности города Афин? Нет, он - совсем не Вашего лагеря.
Однако мы с Вами всё «полемизируем». Авось либо настанут когда-нибудь более мирные времена, а в ожидании оных заканчиваю мое послание. Передайте, пожалуйста, поклон мой многоуважаемой Екатерине Сергеевне. Жму Вашу руку.
Ваш П. Перцов
Примечания
1 Мережковские приехали в Рим в феврале 1898 г., остановились в той же гостинице, что и Перцов, и вскоре вместе с ним отправились на Сицилию.
2 Пандекты (Дигесты) - извлечения из свода римского гражданского права, составленные в царствование византийского имп. Юстиниана. В Пизе в средние века хранился древнейший список VI - нач. VII вв. (Littera Pisana). После завоевание города Флорентийской республикой в 1406 г. рукопись была перевезена во Флоренцию, отсюда ее второе название - Codex Florentinus. Ср. в дневниковой записи Никольского от 23 апреля 1899 г.: «Предшествующие дни все занимался дигестами. Неисчерпаемый кладезь размышления» (Дневник. Т. 1. С. 297).
3 Упомянуты средневековое (XIII в.) монументальное кладбище в северной части главной площади Пизы, собор во имя Успения Пресвятой Богородицы (1064-1112) и колокольня («падающая башня», 1173).
4 Перцов откликается на стилистическую игру в письме Никольского, используя слово, часто употребляемое протопопом Аввакумом.
5 См.: Никольский Б.В. Сокрушить крамолу. С. 321.
6 К письму Никольского был приложен оттиск его статьи «Литературная конвенция» (Исторический вестник. 1897. Дек. С. 991-1004) и неустановленная рецензия на сборник «Философские течения русской поэзии».
7 Имеется в виду статья Соловьева в сборнике «Философские течения.».
8 Статья Никольского была посвящена разбору вопроса о необходимости заключения литературной конвенции между Россией и Францией. Авторское право Никольский называет «уродливым юридическим заблуждением» (Там же. С. 992), «мнимой собственностью», «перенесением в область духовного творчества феодальных хозяйственных понятий» (Там же. С. 992993), но считает непреложным уважение «чужих прав» и в этом вопросе.
9 Равенство перед законом (лат.) - основа римского права.
10 Перцов имеет в виду слова из статьи Никольского «Литературная конвенция»: «Если мы даже войною не извиняем нарушения частных прав, то можем ли оправдывать его потребностями культуры? Припомните, как язвительно клеймил Байрон лорда Эльджина, который с самыми "культурными" целями ограбил развалины Акрополя для лондонских музеев» (Там же. С. 996). Этот аргумент Никольский использовал против тех, кто считает возможным плагиат и т. п. якобы для «просветительских» целей.
