CC BY
35
Политическая теория
удк 321
М. В. Ильин
PATRIMONIUM ET IMPERIUM: МЕТАМОРФОЗЫ ДВУХ ПРОТОТИПИЧЕСКИХ порядков В ЗЕРКАЛЕ ЭВОЛЮЦИОННОЙ МОРФОЛОГИИ
(ЧАСТЬ 1)1
Патримониальные и имперские порядки смешиваются с другими политическими формами различных видов и измерений в сложных композициях, образующих «слоеный пирог политики». Их конфигурации можно изучать с помощью морфологического анализа. Он позволяет выявлять морфологические сходства, которые образуются тремя различными способами: родством, избирательным сродством и псевдоморфозом. Первая часть статьи предлагает методологический аппарат для морфологического анализа специфических парадигматических вариаций прототипических форм внутри составных политических порядков. Задача изучения эволюционных и исторических трансформаций патримониальных и имперских прототипов оставляется для второй части статьи.
Ключевые слова: патримоний, империй, морфология, прототип, политический порядок, родство, избирательное сродство, псевдоморфоз, закрытость, открытость, открытость второго порядка, порядки открытого доступа, порядки ограниченного доступа.
Два латинских слова вынесены в заголовок статьи: patrimonium — наследственное владение, достояние отцов; imperium — повеление, предписание, владычество. Эти слова перекликаются по смыслу — владение со владычеством. И то и другое дает право утверждать свою волю и власть. Но по происхождению и внутренней форме они отличаются. Патримоний — это достояние того, кого зовут patrimus, кто является наследником живущих (!) родителей, кому предстоит его унаследовать. Империй точнее всего можно перевести как «вчинение» от приставки in- (в-) и глагола paro (готовлю, устраиваю, чиню). В данном случае они интересны как различные по происхождению и обеспечению формы владычества, которые при всех различиях обретают некое сродство и естественно соединяются друг с другом.
Сочетание различных форм властвования, политической организации в одном пространстве развивает в каждой из них семейное сходство (family
1 Публикация подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 13-03-00310а «Эволюционная морфология имперской организации политического пространства», проект № 13-03-00399а «Между патримониальным и современным политическим порядком: качество управления в странах постсоветского пространства», а также при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ), проект № 13-06-00789 «Разработка интеграционных методов и методик социально-гуманитарных исследований».
© М. В. Ильин, 2014
resemblance, die Familienähnlichkeit — термин Л. Витгенштейна; см.: Wittgenstein, 1953), или избирательное сродство (Die Wahlverwandtschaften — название романа Гете; см.: Goethe, 1809; Гете, 1978), или даже сродственные связи (die Verwandtschaftsverhältnisse — термин выдающегося немецкого лингвиста Иоганнеса Шмидта; см.: Schmidt, 1872). Появляются сходства, вызванные не генетически, общим происхождением, а функционально, общим взаимодействием. В данном случае речь идет именно о подобии свойств разнородных явлений, т. е. не о родстве, а сродствé, точнее, свойствé, отношениям по браку. В англоязычной и романской традициях часто используются термины affinity, affinité, affinitas и т. д. Они восходят к лат. affinis — «свойственник, находящийся в отношениях по браку» от ad (к, по направлению, около) и finis (граница, предел). Кстати, английское название романа Гете и снятого по нему популярного фильма — «Elective Affinities».
Развитие сначала аналогичных, а затем и общих, аффинных черт у языков, культур, политий в результате их совместного существования становится своего рода позитивным проявлением гэлтоновского эффекта, вызванного диффузией норм и образцов путем сетевой автокорреляции (Коротаев, 2003). Весьма содержательный анализ некоторых сторон развития понятия «сродство» доступен русскому читателю благодаря переводу книги Патрика Серио о евразийцах (Серио, 2001). Один из важнейших примеров — разработанная Н. С. Трубецким концепция языкового союза, т. е. появления общих черт у ряда соседних языков на материале Балкан и Кавказа (Трубецкой, 1923). Подобным же образом присоединение к международной системе все новых участников способствует возникновению у государств некоторых общих черт политического устройства, идентификации и т. п. (Ильин, 2008).
Семейное сходство наряду с внутренней логикой политической эволюции влияет на метаморфозы патримониальных и имперских порядков. Однако прежде чем подступиться к рассмотрению соответствующих метаморфоз пристало сначала прояснить много других вопросов общего или методологического порядка: вопрос о статусе эволюционной морфологии и о возможностях морфологического анализа политических порядков; вопросы о параметрах и характере форм, конфигураций и паттернов различного рода, об их соотношении в различных масштабах политической организации; вопрос об общей схеме метаморфоз политического порядка. Соответствующие разделы складываются в первую часть статьи, публикуемую в данном номере журнала.
Вторая часть статьи непосредственно фокусируется на предмете нашего анализа — прототипических формах патримониальных и имперских порядков. На основе заданных теоретико-методологических оснований в ней будут критически рассмотрены основные моменты развития патримониальных и имперских порядков, которые отчасти могут быть объяснены внутренней логикой их политической эволюции, а отчасти выработкой семейного сходства между ними. Результаты параллельного анализа позволят подступить к уже обозначенной проблеме сочетаемости патримониальных и имперских порядков в ходе их метаморфоз, рассмотреть отдельные гэлтоновские эффекты и возникающие в результате «гибридные» способы политической организации.
морфология
Сходство, вызванное как общим происхождением, родством, так и функциональным сродством, проявляется в способах или структурных схемах устойчивого воспроизводства различных явлений. Эти формы их существования изучаются морфологией, дословно — «(по)знанием форм» от рорфП (облик, форма) и ÄÖYOq (знание, учение). Предмет морфологии — различные виды сходств (аналогии, гомологии, изоморфности, конгруэнтности, аффинности, инвариантности) феноменов и их структурных схем. Открытость морфологии изучению любых форм, где бы и как бы они ни проявлялись, привела к широчайшему распространению морфологических научных дисциплин или направлений. Среди утвердившихся дисциплин выделяются геоморфология, биологическая, социальная, лингвистическая и даже математическая морфология. Существуют морфология растений, волшебных сказок, глагола, городских агломераций, звездных туманностей и многого другого.
Сам термин морфология появился, однако, сравнительно недавно. Его ввел в 1790 г. И. В. Гете в своем «Опыте объяснения метаморфоза растений» (Goethe, 1790; Гете, 1957). В этом сочинении он не только использовал понятия «метаморфоз» и «морфология», но и создал формально строгие модели формирования растений. Гете показал, что различные органы растений, их стебли, цветы и др. — лишь превращенные формы (метаморфозы) листа. В конечном счете Гете даже предложил абстрактную модель более высокого ранга — растения как биологического явления.
За два с небольшим века творческий импульс Гете оказал беспрецедентное воздействие на науку. В первую очередь с легкой руки Августа Шлейхера (Schleicher, 1859) морфология появляется в лингвистике. Затем череду морфологий в науках о жизни пополнила геоморфология. Сначала в 1858 г. Карл Фридрих Науманн выдвинул идею «морфологии верхних слоев Земли» (Naumann, 1858). Затем уже в 1880-е гг. геоморфологию развивали независимо друг от друга Фердинанд фон Рихтгофеном (Richthofen, 1886) и Уильям Дейвис (Davis, 1888).
Важной новацией в рамках морфологии растений стало выделение Эугени-усом Вармингом жизненной формы (livsform) растений, или биоморфы, представляющей собой форму включения растения в среду (Warming, 1895). Его ученик Вильгельм Людвиг Иогансен сделал следующий шаг и выделил генотип и фенотип (Johannsen, 1905). Впрочем, и само понятие формы жизни было подхвачено политологом Рудольфом Челленом, который рассматривал государства как формы жизни, обусловленные взаимодействием со своими средами — природной, хозяйственной, международной и т. п. (Kjellen, 1916; Челлен, 2008). Психолог Эдвард Шпрангер связал жизненные формы с типами личности (Spranger, 1914, 1921), а философ Людвиг Витгенштейн — с практиками лингвистических игр (Wittgenstein, 1953, р. 241). Тем самым морфологический подход получил целый веер трактовок и применений.
Начало XX в. было ознаменовано мощным распространением морфологии в социальных и гуманитарных науках. Лео Фробениус разработал концепцию культурных кругов (Kulturkreise), которая легла в основу морфологии культуры
(Frobenius, 1921) и деятельности основанного им в 1920 r. института культурной морфологии. Освальд Шпенглер создал свои очерки морфологии всемирной истории (Spengler, 1918, 1922). Чуть раньше Антти Аарне сформировал морфологию фольклора, выделив такую морфологическую единицу, как мотив (Aarne, 1910). Владимир Пропп заменил мотивы на функции (Пропп, 1928) и открыл новые пути морфологического анализа текстов и любых нарративов. Примерно в это же время М. А. Петровский разрабатывает морфологию в рамках литературоведения (Петровский, 1924, 1927).
Экспансия морфологии продолжалась и в естествознании. Здесь одним из наиболее ярких свершений стало формирование морфологии галактик и звездных скоплений, предпринятое выдающимся американским астрономом Эдвином Хабблом (Hubble, 1926, 1936). Достижения Хаббла трудно переоценить, однако вскоре последовало еще более масштабное космологическое обобщение. Более того, оно вышло за рамки собственно космологии и стало, по сути, интеллектуальной точкой опоры для морфологического мышления как такового — это замечательный труд Пьера Тейяра де Шардена «Феномен человека» (Teilhard de Chardin, 1956; Тейяр де Шарден, 2002).
Книга была написана в 1939-1940 гг — время, когда человечество погружается в пучину второй фазы Великой войны. Человек, который прошел санитаром первую ее фазу, успел стать выдающимся палеонтологом (одним из открывателей синантропа), биологом, философом, теологом и миссионером, оказывается в вынужденной изоляции в посольском квартале Пекина. Но у него острый взгляд и способность занять ту естественно выгодную точку (point naturellement avantageux), когда наш взгляд «совпадает с объективным расположением вещей, и восприятие обретает всю свою полноту» (Тейяр де Шарден, 2002, с. 138-139; Teilhard de Chardin, 1956, p. 26-27). И таких точек зрения несколько — космологических, биологических и теологических, а главное — эволюцоинно-морфологических.
Пьер Тейяр де Шарден придает всеобщей эволюции геометрический образ (форму!) трех «шагов космогенеза». Они не просто соединяют Преджизнь с Жизнью, Жизнь — с Мыслью, а Мысль — со Сверхжизнью (таковы четыре узловые части «Феномена человека» и главные эволюционные проявления мира), но и устанавливают модель усложнения универсума. Каждый шаг космогенеза находит выражение и в соответствующем шаге рефлексии (le Pas de la Réflexion).
Тейяровская теория космического сворачивания (la theorie de l'Enroulement cosmique) развивает геометрический образ перехода от точки к линии, от линии к поверхности, а от поверхности к объемной фигуре. Точнее было бы сказать, что сворачивание многомерно, оно направлено и внутрь, и вовне. «Тангенциально», как это называет Тейяр да Шарден, осуществляется развертывание вовне. Аналогичное движение происходит и внутрь, «радиально», за счет увеличения (раз)мерностей феномена. Он испытывает череду мгновенных состояний внутри себя. Затем их череда — пунктирная линия — в силу своей неоднородности (прежде — потом) начинает скручиваться, свертываться к себе (s'enroulait sur soi), образуя поверхность, где со-бытия множества мгновенных состояний соединяются различными пунктирными траекториями. Точно так же событийные поверхности «скручиваются» в объемную среду развития.
Налицо перекличка с идеей и образностью эволюции. Соответствующее латинское слово evolutio (развертывание, раскрывание свитка, книги и т. п.) произошло из глагола evolvo (разворачиваю), образованного приставкой е- (движение вверх, усиление, завершение, достижение определенного качества) и глаголом volvo (катить, вращать). Соответственно внутренняя форма связана с открытием, извлечением новых явлений и качеств из некого извечного источника. Однако в этом нелинейном — и двусмысленном — образе коловращения одновременно заключен образ наслаивания новых извлекаемых поверх уже извлеченных, вполне в логике современного эволюционизма.
Этой же логике в полной мере отвечают наглядные образы, используемые Тейяром де Шарденом. Видение мира, который сворачивается (un monde qui s'enroule), подкрепляется геометрическими или пространственными образами. Исходный момент рефлексии именуется точкой, атомом, центром, вершиной (point, atome, centre, sommet), одномерное создание первого шага рефлексии — линией, волокном, сплетением, лучом (ligne, fibre, chaîne, rayon), результат второго шага — поверхностью, лоскутом, листом, полем, оболочкой (surface, nappe, feuille, champ, enveloppe), трехмерный результат третьего шага — объемом сущего, конусом, пирамидой, сферой, спиралью (volume d'être, cône, pyramide, sphère, spirale), звездным, планетарным, атомным или иным окружением (enroulementstellaire, planetaire, atomique etc.), можно сказать, «Центром», центрированным ансамблем (c'est-à-dire "Centré", un ensemble centré). Последовательное накопление измерений предстает как стадии (paliers) или шаги (pas) эволюции. А совокупный образ развития передается образами взлетающей стрелы (flèche montante), спирали (spirale) и конуса Времени (le cône du Temps).
В результате последовательных сворачиваний (enroulements) формируется Облик Мира (Figure du Monde), чтобы обрести «глаза» в лице человека, который находится — рефлексивно находит себя — на вершине (sommet) космической эволюции. Мир, покоящийся на трех осях своей геометрии (les trois axes de sa géométrie), может быть представлен как единый поток с этой вершины и только с нее (sur ce sommet, et sur ce sommet seul) (Тейяр де Шарден, 2002, с. 332-334; Teilhard de Chardin, 1956, p. 243-245).
Динамичная геометрия Тейяра в конечном счете становится эволюционной морфологией, которая позволяет варьировать и соединять множество конфигураций, паттернов, структур и обликов изменчивых, но перетекающих друг в друга феноменов. Книга была опубликована только в 1955 г., уже после смерти автора.
Еще за три года до публикации «Феномена человека» выходит статья математика Алана Тьюринга «Химическая основа морфогенеза» (Turing, 1952). В ней мастер решения сложных задач и распутывания шифров предпринял попытку математически описать процесс самоорганизации материи. Тьюринг разработал прототипическую модель формирования паттернов, т. е. морфогенеза, и придал этой модели четкое математическое выражение. Фактически был получен аппарат, развивший и усовершенствовавший способы описания той динамики формообразования, морфогенеза, которая в общем виде была намечена Пьером Тейяром де Шарденом.
Еще одним важным шагом было формирование математической морфологии в середине 1960-х гг. Жан Сера в диссертации, написанной под руководством Жоржа Матерона, предложил математические способы распознавания образов. Они не только позволили существенно развить интегральную геометрию и топологию, но и заметно обогатили общий аппарат морфологического моделирования.
В общественные науки идея морфогенеза была перенесена Маргарет Арчер (Archer, 1995). В русле усилий критического реализма по преодолению разрыва между структурой (structure) и действенностью (agency) она рассматривает формы не как нечто наличное, а как становящееся. Отдельные моменты, фазы и проявления процесса становления и изменения форм в совокупности образуют их целостность.
Наконец, еще одним очень хорошим примером насыщенных форм являются лейпхартовские паттерны демократии (Lijphart, 1999). Фактически в точном смысле следовало бы говорить о них как о морфологических паттернах демократии. Труды А. Лейпхарта наряду с сочинениями Р. Даля, Х. Спрюйта, Дж. Це-белиса — убедительные примеры морфологического анализа.
Краткий и неизбежно неполный обзор лишь некоторых важнейших достижений морфологического анализа в рамках отдельных научных дисциплин и направлений подсказывает: накопление открытий и усовершенствование научного аппарата морфологического анализа позволили поставить вопрос о возможности построения морфологии как таковой, или «чистой морфологии». Биологи, лингвисты, математики, космологи и представители других научных дисциплин вплотную подошли к тому, чтобы научиться работать с «чистыми формами». Есть ли такая возможность? Да, она появляется, если подходить к морфологии как к своего рода трансдисциплинарному органону-интегратору, подобному математике или семиотике.
Именно таким образом и рассматривается данная научная проблема Центром перспективных методологий социально-гуманитарных исследований Института научной информации по общественным наукам (ИНИОН). Соответствующие материалы можно найти в издаваемых им Московских ежегодниках трудов из обществоведческих дисциплин (МЕТОД, 2014, 2015).
Ближе всего к выявлению чистых форм и адекватного аппарата для их анализа подошел Пьер Тейяр де Шарден, поэтому его подходам уделено чуть больше внимания, чем простому перечислению достижений остальных морфологов. Что дает основания говорить о близости тейяровских геометрических образов к чистым формам? Прямая перекличка с первыми семью аксиомами евклидовых «Начал»:
1. Точка есть то, что не имеет частей (ZnMEÎÔv ¿otiv, où pépoç oùQév — букв. «Точка есть то, часть чего ничто»).
2. Линия — длина без ширины.
3. Края же линии — точки.
4. Прямая линия есть та, которая равно лежит на всех своих точках (EùQâa YPapMH ¿otiv, htiç ¿^ l'oou toïç ¿ф' éauinç ohmeîoiç Kmai).
5. Поверхность есть то, что имеет только длину и ширину.
6. Края же поверхности — линии.
7. Плоская поверхность есть та, которая равно лежит на всех своих линиях.
Можно возразить. Дело тут просто в геометрической образности. Однако
та же наглядность содержится и в «негеометрической» размерности чисел. От первичной единицы счета (считаемого предмета) можно совершить переход к ряду натуральных и рациональных чисел, от него — к плоскости декартовых координат, заполненных иррациональными числами, и далее — к «объемному» пространству комплексных и гиперкомплексных чисел. Весьма показательно, что обоснование категории числа стало возможным лишь после освоения всех типов и «размерностей» такового и преодоления вполне естественного представления, будто действительностью (вещностью) обладают лишь натуральные числа, а сложные (или, точнее, многоразмерные) — мнимы.
Очень показательно, что аналогичные измерения и тейяровские шаги перехода от одних к другим обнаруживаются и в семиотике. Это было блестяще продемонстрировано Ю. С. Степановым в его книге «В трехмерном пространстве языка» (Степанов, 1985). Характерен и подзаголовок книги: «Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства» (следовало бы добавить: логики и отчасти математики). Таким синтезом-перекличкой Ю. С. Степанов демонстрирует, что предметом его внимания становятся универсалии, пронизывающие различные сферы человеческой действительности, а также способы ее осмысления и понимания. Какие же универсалии имеются в виду? Это категории семиотики, которые на поверку оказываются аналогичны логическим и морфологическим категориям, базовым идеям философии и культуры.
Важный шаг в направлении рационализации предложенной Ю. С. Степановым концепции был сделан в книге Н. А. Ильиной «Геогностика сквозь призму языка» (Ильина, 1994). Здесь предложена четырехмерная модель семиотики. Три классических измерения, или уровня, семиотики — семантика, синтакти-ка и прагматика — дополнены мифом. Это позволило получить сингулярную «точку», в которую сворачивается «сфера» языка-3 по Степанову (с прагматикой, синтактикой и семантикой), чтобы тангенциально (вовне) или радиально (внутрь) начать новое движение к языку-1 (только с семантикой), затем к язы-ку-2 (с синтактикой и семантикой) и, наконец, к языку-3. Это движение осуществляется с помощью тейяровских шагов. Показательно, что именно тейяровская модель и становится в книге Н. А. Ильиной отправной точкой анализа.
Таким образом, морфология лежит в ряду органонов-интеграторов вместе с математикой и семиотикой. Не вполне ясным остается статус логики. Ее можно рассматривать как семиотически нагруженную математику или — отдельные, классические разделы математики — как редуцированную часть большого логико-математического органона. Не ясен также статус когнитивистики и компаративистики, системного анализа. Данные вопросы пока оставлены Центром перспективных методологий для изучения в будущем.
В настоящее время прорабатывается предположение о кольцевом взаимодействии морфологии, математики и семиотики. Такому взаимодействию способствует, вероятно, сходство между базовыми измерениями, характерными для органонов. Как уже отмечалось, речь идет о соответствующих пространствен_ 11
ПОЛИТЭКС 2014. Том 10. №№ 3
ных морфологических конфигурациях (точка — линия — поверхность — объем), о семиотических размерностях (миф — семантика — синтактика — прагматика), а также о математических (геометрических) измерениях (нульмерной точке — одномерной линии — двумерной плоскости — трехмерной фигуре). В ходе дальнейших исследований предстоит не только прояснить природу подобных измерений, но и выяснить, имеем ли мы дело с поверхностными аналогиями или с чем-то более основательным — изоморфностью или даже конгруэнтностью.
Различные науки, именующие себя морфологиями, а также те, которые обходились или обходятся без этого названия, но фактически выступают частью многосоставного морфологического органона, строят свой анализ на ряде сходных принципов, алгоритмов и даже процедур. Они систематически выделяют явления, которые так или иначе соотнесены друг с другом. В обыденной речи мы сказали бы, что они напоминают друг друга, сходны, подобны, идентичны или отличаются в различной степени. Морфологи подобные сходства и различия трактуют достаточно строго: как аналогии, гомологии, гомеологии, гомоди-намии, гомономии, гетерологии и т. п. Воспользовавшись сходными по смыслу, но иначе звучащими терминами, можно говорить о конгруэнтности, изоморфизме, аффиннности, гетероморфности и прочих свойствах жизненных явлений (Патцельт, 2012, 2014).
С помощью своего научного аппарата морфологи куда строже и точнее, чем в обыденном языке, смогли бы надежно выявить и зафиксировать не только приблизительные сходства и различия, но и весьма существенные признаки, параметры, причины и другие особенности этих сходств и различий. Они пошли бы гораздо дальше и, совершив ряд шагов или операций, превратили бы обнаруженную структуру отношений, их конфигурацию во внутреннюю сущность изучаемых явлений. Им удалось бы вычленить и описать их морфологическую своеобычность или форму. Для морфологов форма отнюдь не сводится к любой конфигурации, как в обыденном языке, — эта конфигурация насыщена свойствами и прочими особенностями настолько, что содержание неотчуждаемо от такой формы.
двойственность форм
Научные инструменты морфологического анализа являются интеллектуальными образованиями одного порядка, и их называют словом форма или подобными словами (морф, гештальт, паттерн, образ и т. п.). Обычно под формой понимаются облик, внешние черты, наружный вид, сложение и конфигурация предмета, процесса или явления вообще. Говоря о форме, мы как будто бы обращаем внимание на «способ организации и способ существования предмета, процесса, явления» (Форма, 1970, 383), иными словами, пытаемся понять, как осуществилось и стало возможным то или иное явление.
Самым удачным, на мой взгляд, стало понимание формы как самовоспроизводящейся структурной схемы, обеспечивающей распознаваемую устойчивость объекта или явления во множестве его инвариантных воплощений. Такое
определение В. Л. Цымбурский дал паттерну (Цымбурский, 1993, с. 6), но оно вполне подходит и для формы, ведь, по сути, это синонимы.
Понятие формы двойственно. Эта двойственность улавливает связь между структурными рамками и их наполненностью, распознаваемой сущностью во всем многообразии проявлений. Очень удачный способ выражения подобной двойственности нашел поэт Николай Заболоцкий. Его прекрасное стихотворение «Некрасивая девочка» заканчивается так:
И пусть черты ее нехороши И нечем ей прельстить воображенье, — Младенческая грация души Уже сквозит в любом ее движенье. А если это так, то что есть красота И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?
Найденная Заболоцким поэтическая формула (тот же корень, что и в слове форма) загадки и двойственности красоты вполне может быть отнесена к форме. Мы вправе спросить: «Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?».
Действительно, форма далеко не сводится к любой «емкости», как это нередко происходит в нашей обыденной речи. Кажется, что форма существует только для того, чтобы ее «заполнить». Форма как таковая часто представляется очищенной, лишенной всякого содержания, «пустой». Все, что есть у такой формы, — это бессодержательный контур. В отличие от такого упрощенного восприятия инструменты морфологов наполнены и смыслом, и его «светом». В морфологии конфигурации насыщаются неотрывными от них свойствами и прочими особенностями. Так появляется огонь, мерцающий в сосуде.
Найдутся ли в науке аналоги образа, найденного Заблоцким? Да, и немало. Это богатые и насыщенные понятия форм, которые морфологи используют в своих предметных областях. Они наполнены и смыслом, и его «светом». Прежде всего имеем в виду два слова — греческое уорФПи латинское forma, ставшие ключевыми терминами и своего рода визитными карточками морфологии. Это также уже упоминавшиеся паттерн, гештальт, конфигурация, образ. Что нам подскажет язык, чтобы лучше понять их смысл?
Ключевые термины морфологии — греческое уорср^и латинское forma — созвучны. Возникает впечатление, будто произошла просто перестановка слогов и звуков. Даже известные лингвисты поддавались искусу искать общее происхождение. Однако оно различно. Этимологи возводят латинское слово к индоевропейскому корню *dher- со значением «держать», а греческое — к *mer- со значением «сияние, сиять». Различны и их когнитивные схемы. Для эллинства это «видимый облик, образ, гештальт, пластичность». Характерно, что два других «синонима» — идея и эйдос — также основаны на когнитивной схеме или метафоре видимого облика. Для римской традиции это «упорядоченность, закрепление, фиксация образцов и правил».
Такое различение отнюдь не безусловно и жестко. Зачатую и в римском словотворчестве проскальзывают «эллинские» коннотации. Так, в слове конфигурация (con-figuratio — «с-лепок») прорывается пластичность фигуры. Само слово figura (еще один синоним формы) образовано от глагола fingo (ласкаю, глажу, леплю).
Внешнее проявление акцентируется в нашем слове облик (т. е. то, что «вокруг лика», порождено, «светится» им). Римские коннотации, которые акцентируют внутреннюю связь, собственно форму, должны были бы образовываться от глагола держать — оба слова от корня *dher-, правда, в славянской версии с добавлением суффиксов *gh и *j — последний уже для оформления глагола.
Еще одна важная коннотация формы связана с ее активной формирующей ролью. Вспомним всю серию производных от «формы» глаголов — формировать, оформлять, сформировывать и т. п. Форма не пуста. Она создает нечто в себе и через себя. Как и образ, это нечто вырезанное, очерченное. А образец и образчик — это как раз то, что становится отправным моментом для создания и созидания. Точно так же английское слово pattern произошло от patron — то, что служит образцом, порождает (ср. лат. pater).
Морфологическая конфигурация насыщена свойствами и прочими особенностями настолько, что содержание неотчуждаемо от нее. Форма — это огонь, мерцающий в сосуде. На свой лад каждый морфолог зажигает пламя смысла и знания в сосудах первоначально бедных и простых конфигураций.
метаморфозы политических порядков
Метаморфозы сродни чуду. Это слово сразу же вызывает в памяти два замечательных произведения римской литературы. Первое написано Овидием в самом начале новой эры — поэтический пересказ историй о превращениях из античной мифологии. Второе создано Апулеем примерно через 170 лет, в нем собраны истории из частной жизни, связанные с колдовством, магией и превращениями. Оба намеренно названы иностранным, греческим словом цетацбрфщоц от ^ета- (между, после, через, сквозь) и ^орфшо^ (образование, видение, видимость), хотя в латыни уже была калька transformatio от trans- и formatio фактически с теми же значениями самих слов, а также их составных частей.
В русский язык слово метаморфоза попало уже в XIX в. из французского. Вскоре оно получило и «неправильную» форму метаморфоз (греческий оригинал был женского рода), которая, однако, закрепилась уже в качестве термина в биологии. Политологи обычно используют «правильную» форму женского рода — метаморфоза.
Акцентированные словом метаморфоза момент чуда и словом трансформация момент деловой прагматики отнюдь не прячут основного значения, передаваемого русским словом преображение. Действительно, в центре — обретение образа (и видимости, и способа его создания) через переход или посредством перехода от одной видимости к другой путем их варьирования.
Еще один «лингвистический» момент имеет самое прямое отношение к сути дела — и морфологической, и политической. Он касается феномена варьирова-
ния форм, их структурных схем и обликов. Греки называли такое варьирование парадигмой. Слово парабе^ма означало «образец, пример, модель, объяснение, доказательство». Первая часть слова, полученная из наречия приставка пара-(возле, мимо, по направлению к), полностью соответствует русской приставке «пере-», означающей перемену или переделку. Вторая часть, основа б£^ма, обозначает нечто предъявляемое, демонстрируемое, образчик или пробу чего-то и, в свою очередь, образована от глагола 5е^им1 (показываю, указываю). Наиболее близкая русская калька — перепоказывание.
Парадигма в ее исходном и точном значении — это множество предъявленных форм, их набор, общие рамки такого набора, а также схема и модель получения и варьирования всего их набора. Легко узнается предложенное в предыдущем разделе понимание формы. Парадигма и есть форма во всей полноте ее возможных варьирований и состояний. С помощью этого слова акцентируются переменчивость формы, ее варьирование и, что особенно важно, череда состояний, превращений формы, остающейся вместе с тем самой собой.
Политические формы предстают в виде сложного сочетания множества рамочных схем и их наполнения, возникающих на разных уровнях и в разных масштабах. Они образуют «слоеный пирог политики» (Ильин, 2014). Такие многослойные парадигмы-перепоказывания включают относительно универсальные и вполне конкретные формы, их формулы и схемы, а также алгоритмы и способы проявления в различных контекстах и условиях. Они образуют чересполосицу порядков, норм, обычаев, режимов, навыков и практик самого разного рода.
Морфология помимо изучения отдельных схем и конфигураций ответственна и за понимание их парадигматического сочетания. Подобное сочетание обеспечивается как генетически, родством, так и функционально, сродством. Существуют и непрямые сочетания, например с помощью псевдоморфоза. Он возникает в условиях разрушения или, по меньшей мере, деградации и редукции форм. При сохранении общей конфигурации «сосуда» ее наполнение, «мерцание света» радикально заменяется, даже полностью подменяется. Такого рода новообразования так или иначе включаются в парадигматические наборы и постепенно, в основном за счет сродства, функционально вживляются в политическую практику и приживаются в ней.
Некоторые особенности и способы парадигматических сочетаний патримониальных и имперских форм будут рассмотрены во второй части статьи. Пока же важно наметить общую эволюционную основу (и схему!) такого варьирования в череде эволюционных порядков, исторических режимов и повседневных порядков, наслаивающихся друг на друга.
При высоком уровне обобщения вполне возможно представить фактически существующие, существовавшие и способные существовать в различных временах и цивилизационных пространствах политические порядки с помощью научного аппарата эволюционной морфологии, или геохронополитики. Это удобно сделать, выделив три пласта, или эона, эволюции.
Первый эон этнокультур характеризуется закрытостью формы. Порядки этого типа самодостаточны для своих и закрыты для чужаков. Они основаны на прямом и не требующем интерпретации общении. Этнокультуры используют
исключительно речевую коммуникацию и ограничены повседневным межличностным доступом. В результате эти дописьменные, а потому доисторические формы организации живут в вечном «здесь и сейчас» мифа и задействуют соответствующие морфологические формулы.
В рамках данного эона уже появляются патримониальные формы, но только в той мере, в какой непосредственное патриархальное владычество начинает становиться слишком масштабным, перерастает свои возможности прямого взаимодействия. В условиях расширяющихся масштабов политической организации отеческой власти уже не хватает. Ее приходится дополнять сотрудничеством инстанций и даже поколений, объединенных общим наследием, патримониумом. В этих условиях в новых патримониальных формах начинает мерцать огонь будущего.
Второй эон знаменуется открытием имперской формы. Появляются открытые порядки цивилизаций и империй при сохранении закрытых порядков эт-нокультур в виде своего рода вкраплений. Такие порядки образуют в потенции безграничный конгломерат этнокультур, консолидированный господством «Вечного города», претендующего на роль цивилизационного центра. Город приобщает чужие этнокультуры к стандарту своей цивилизации. Подобной открытой системе необходима трансляция общения, а значит — письменность, архивы, коммуникационные инфраструктуры, бюрократия и т. п. Здесь уже начинаются летописание, интерпретация имперской цивилизацией череды событий и политических изменений как своей «судьбы», а также переживание своей истории с ее разнообразными формулами. Однако доступ остается ограниченным, поскольку универсальная открытость империй и цивилизаций не позволяет применять этот принцип и формулы открытости «по мелочам».
Третий эон создает формы второго порядка открытости (Ильин, Цымбур-ский, 1997), предполагающего способность открывать и закрывать свои институциональные рамки вполне регулярными и институционально обеспеченными способами. Это нации со своими морфологическими «футлярами» государств и границ, а также мировое сообщество наций — пока еще недосложившееся, но уже начавшее становление. Разумеется, в таком сложном образовании в качестве разного рода включений сохраняются и открытые, и закрытые порядки. Сохраняются имперские и патримониальные порядки, нормы, режимы, навыки и практики.
Способы политической организации основаны на новых модусах и способах общения. В их числе лежат книгопечатание и массовые коммуникации. Институциональные возможности закрепляются в виде многочисленных и разнообразных формул, обеспечивающих условно открытый доступ.
Предлагаемая эволюционная парадигма крайне груба и схематична. Нет сомнений, что эоны не только противопоставлены на основаниях закрытости/ открытости, но и связаны между собой наследованием, а одна из первых парадигм наследования с наращиванием возможностей и масштаба организации заключается в использовании патримониума. Сам же процесс эволюционного наследования можно метафорически представить как «наложение» одного эона на другой. По сути же средством и результатом наследования становятся как
бы особые промежуточные эоны, которые в силу их качественного отличия от собственно эонов целесообразно именовать стадиями. Первая переходная стадия содержательно связана с очень сложным и важным идеально-типическим «приоткрыванием» этносов и возникновением импульсов цивилизационной радиации, вторая — с симметричным «призакрыванием», или «окукливанием», цивилизаций и образованием ядер консолидации наций.
Эволюционная перспектива морфологического наследования формул в череде порядков позволяет уйти от линейной схемы смены эпох и перейти к идее их вырастания друг из друга. Ни одна эпоха не отвергает предыдущую, но находит способы усвоить то, что было создано ранее, и нарастить свои новации. В результате в качестве основы для выделения эволюционных поколений политических систем мы предлагаем предельно типизированную схему развития человеческих общностей, которые при всех сущностных и, казалось бы, взаимоисключающих различиях вырастают друг из друга, сохраняясь в череде метаморфоз.
Своего рода преддверием, зародышем эволюции было возникновение политической организации из первоначально единой прокреативной функции воспроизведения человека и человеческого рода. Данная функция в процессе антропогенеза вполне естественно нагружается организационным потенциалом. Появляются половозрастные роли. Их закрепление создает предпосылки для формирования зачатков целедостижения, а с ним и политики. При этом обнаруживается устойчивая связь целедостижения с двумя контрастными, но взаимодополняющими началами: ресурсно-силовым, или потестарностью, и образцово-правовым, или обрядностью, ритуальностью. Превалирование одного из начал дает различные версии политической организации в рамках отдельных эонов и стадий хронополитического развития.
В рамках предлагаемой эволюционной схемы первая переходная стадия связана с приоткрыванием политий, образованием зачатков разделения центра и периферии, рационализацией статусно-ролевых дифференциаций. Наиболее типичными среди свойственных переходной стадии протоисторических и ран-неписьменных систем являются полис и деспотия. Они разрушают (деструк-турируют) замкнутые этносы-роды либо за счет сегментарного «склеивания» родоплеменных союзов, либо за счет синойкизма. Следом наступает конструктивная фаза: образование пирамидальных патримониумов или иных деспотических образований, а также полисов.
Беспрецедентная концентрация мощи, организационных, культурных, хозяйственных и коммуникационных ресурсов в отдельных центрах при сохранении слабой и разрозненной варварской среды закрытых языков и «язычников» порождает открытые системы экспансии и «цивилизования». Так возникают открытые порядки цивилизаций, имеющие свои формулы, нередко представляемые в виде миссии. Чтобы их закрепить, создаются хроники и исторические сочинения, архивы и монументы.
В терминах Дугласа Норта, Джона Уоллиса и Барри Вайнгаста (North, Wallis, Weingast, 2009; русский перевод: Норт, Уоллис, Вайнгаст. 2011) возникшие морфологические образования можно охарактеризовать как порядки ограничен_ 17
ПОЛИТЭКС 2014. Том 10. №№ 3
ного доступа. Чем же ограничивается доступ в, казалось бы, открытых системах? Тем, что не только сохраняется, но и структурно важна, даже преобладает варварская среда, в том числе в виде иных цивилизаций, за которыми статус цивилизации по тем или иным причинам не признается. Закрыты или, точнее, жестко ограничены как доступ чужим в цивилизованный мир, так и перемещение из корпорации в корпорацию, из муниципии в муниципию внутри империй. Внутри морфологически защищенных пространств — мир, а снаружи — насилие. Насилие и становится основным регулятором ограниченного доступа.
Переход к новым порядкам и формулам затруднен и едва ли не уникален. Как правило, за крушением империй и цивилизаций с последующей варваризацией (фаза деструкции) и образованием различных версий феодализма (системы договорных иерархий) следует их воссоздание и трансформация или вытеснение феодально-договорных отношений новой бюрократической инфраструктурой исторических империй (псевдоконструктивная фаза). Системы, претерпевшие подобные превращения, как бы возвращаются в цивилизационно-исторический эон.
Возможна, однако, действительно конструктивная фаза, предполагающая качественное усложнение договорных отношений и создание на этой основе плотной морфологической «сетки» институциональных формул. Чтобы достичь такого усложнения, надорвавшаяся, но не окончательно распавшаяся цивилизация «окукливается» и создает хризалиду — закрытую систему, внутри которой на базе универсализации и рафинирования договорных отношений, укрепления корпоративности вызревают предпосылки для последующей модернизации.
Только две постимперские системы можно достаточно надежно квалифицировать как феодально-хризалидические: Западная Европа Х11-ХУ вв. и токугав-ская Япония ХУ11-Х1Х вв. Для них характерно разделение духовной столицы (Рим, Киото) и центров мирской власти, что дает возможность освободить прежний господствующий центр (Рим, микадо в Японии) от бремени карающего насилия и позволяет ему оказаться сопричастным высшим (сакральным) стандартам порядка, превратиться во всеблагой и вездесущий, а значит, перестать быть центром и стать сущностью целого. Сакральная, идеократическая консолидация позволяет образоваться хризалиде-куколке, где на собственной основе вызревают корпорации, сословия и территориальные политические общности, а с ними и внутренние предпосылки возникновения суверенного территориального государства, гражданского общества и объединяющей их нации.
Последующее эволюционное усложнение открывает дорогу новым морфологическим решениям и порядкам. Выступающая в качестве ключевой морфологической ячейки территориальная полития наследует формулы закрытости и открытости у хризалид и сохраненных ею закрытых и открытых порядков. Тем самым новые морфологические ячейки получают институциональные инструменты для того, чтобы открываться и закрываться вовне, в отношениях с другими ячейками и регулировать открывание и закрывание мелких порядков внутри себя. Первое достигается прежде всего через создание международных систем или систем территориальных государств, а также благодаря образованию вокруг территориальных государств ореола колониальных империй и/или сфер
интересов. Открытие внутри себя достигается за счет усложнения отношений между институтами гражданского общества и государства, а также такой организации интересов, при которой те обобщаются в национальные и вместе с тем конкретизируются в виде частных и даже индивидуальных с помощью формул и институтов опосредования, представительства и легитимации, типичных для полиархий.
Порядки открытого доступа вкупе с соответствующими морфологическими формулами возникают, а тем более закрепляются институционально далеко не сразу. Для этого требуются хотя бы зачатки достаточно модернизированной глобальной среды (и системы!). Пока подобные зачатки локализованы в Западной Европе или Евроатлантике в виде первых поколений международных систем (от Лодийской до различных модификаций Венской), ни о каком открытом доступе в строгом смысле слова речь не идет даже в случае морфологически наиболее продвинутых политий. Да и в них формулы открытого доступа начинают использоваться (причем весьма локально и выборочно) лишь с ХХ в. по мере подъема и спада так называемых волн демократизации.
По сути, порядки открытого доступа (в терминологии Норта, Уоллиса и Вайн-гаста) и весь эон открытости второго порядка (в нашей терминологии) благоприятны для образования парадигматических сочетаний расширенного масштаба вплоть до глобального. Среди базовых порядков подобных сочетаний выделяются патримониальные и имперские. Они и станут предметом рассмотрения во второй части статьи.
(Продолжение следует)
Литература
Гете И. В. Опыт объяснения метаморфоза растений // Гете И. В. Избранные сочинения по естествознанию. М.: АН СССР, 1957. 212 с. (Goethe. Essay on the Metamorphosis of Plants // Goethe. Selected Works on Natural History. M.: USSR Academy of Sciences, 1957. 212 р.).
Гете И. В. Избирательное cродство // Гете И. В. Собр. соч.: в 10 т. Т. 6. М.: Художественная литература, 1978. 626 с. (Goethe. Elective Affinity // Goethe. Coll. Op.: in 10 vols. Vol. 6. M.: Literature, 1978. 626 р.).
Ильин М. В. Возможна ли универсальная типология государств? // Политическая наука. 2008. № 4. С. 8-41 (Ilyin M. V. Is it Possible to Provide a Universal Typology of States? // Political Science. 2008. N 4. Р. 8-41).
Ильин М. В. Слоеный пирог политики: порядки, режимы, практики // Полис. 2014. № 3. С. 111-138 (Ilyin M. V. Flaky Pastry of Politics: Orders, Regimes, Practices // Polis. 2014. N 3. Р. 111138).
Ильин М. В., Цымбурский В. Л. Общества «открытые» и «закрытые» (Миф и его рационализация) // Космополис: альманах. М., 1997. С. 95-147 (Ilyin M. V., Tsymbursky V. L. "Open" and "Closed" Societies (Myth and its Rationalization) // Cosmopolis: Almanac. M., 1997. Р. 95-147).
Ильина Н. А. Геогностика сквозь призму языка (лингвистический анализ языка и логики наук биосферного класса). М.: МГУ, 1994. 181 с. (Ilyina N. A. Geognostics through the Lens of Language (Linguistic Analysis of the Language and Logic of Biospheric Sciences). M.: MSU, 1994. 181 р.).
Коротаев А. В. «Проблема Гэлтона» (дополнительные замечания к заключительной главе) // Мердок Дж. П. Социальная структура. М.: ОГИ, 2003. С. 556-565 (Korotayev A. "Galton
Problem" (further remarks to the last chapter) // Murdock G. P. Social Structure. M.: OGI, 2003. P. 556-565).
МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспективных методологий соц.-гуманит. исследований; ред. кол.: М. В. Ильин (гл. ред.) и др. М., 2014. Вып. 4. Поверх методологических границ. 462 с.; М., 2015. Вып. 5. Методы изучения взаимозависимостей в обществоведении (METHOD: MoscowYearbook of Social Sciences: Coll. Scientific. Op. / RAS. INION. Center for Advanced Methods of Human and Social Research; Ed. M. V. Ilyin (Ch. Ed.) Et al. Moscow, 2014. Vol. 4. Beyond Methodological Limit. 462 р.; Moscow, 2015. Vol. 5. Methods of Studying Interdependence in the Social Sciences).
Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Изд. Института Гайдара, 2011. 479 c. (North D., Wallis D., Vayngast B. Violence and Social Orders: a Conceptual Framework for Interpreting the Recorded History of Mankind. M.: Gaidar Institute, 2011. 479 p.).
Патцельт В. Исследуя историю: очерк эволюционной морфологии // Политическая наука. 2012. № 4. С. 50-70 (Patzelt B. Exploring History: An Introduction into Evolutionary Morphology // Political science. 2012. N 4. Р. 50-70).
Патцельт В. Прочтение истории: очерк эволюционной морфологии // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр перспективных методологий соц.-гуманит. исследований; ред. кол.: М. В. Ильин (гл. ред.) и др. М., 2014. Вып. 4. Поверх методологических границ. С. 228-260 (Patzelt B. Re-reading History: Essay on Evolutionary Morphology // METHOD: Moscow Yearbook Works of Social Science Disciplines: Coll. Scientific. Op. / RAS. INION. Center for Advanced Methods of Human and Social Research / Ed.: M. V. Ilyin (Sec. Ed.) Et al. Moscow, 2014. Vol. 4. Beyond Methodological Limits. Р. 228-260).
Петровский М. А. Морфология пушкинского «Выстрела» // Проблемы поэтики. М., 1924 (Petrovski M. A. Morphology of Pushkin's "The Shot" // Problems of Poetics. M., 1924).
Петровский М. А. Морфология новеллы // Ars Poetica: сб. ст. / под ред. М. А. Петровского. М.: ГАХН, 1927 (Petrovsky M. A. Short Story Morphology // Ars Poetica: Coll. of articles / ed. M. A. Petrovsky. M.: GAKhN, 1927).
Пропп В. Я. Морфология сказки. Л.: Academia, 1928. 152 с. (Propp V. Ya. The Morphology of the Fairy Tale. L.: Academia, 1928. 152 р.).
Серио П. Структура и целостность: об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной Европе. 1920-1930 гг. М.: Яз. слав. культуры, 2001. 362 с. (Serio P. Structure and Integrity: Intellectual Origins of Structuralism in Central and Eastern Europe. 19201930. M.: Yaz. Slav. Culture, 2001. 362 р.).
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка: семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М.: Наука, 1985. 335 с. (Stepanov Yu. S. The Three Dimensions of Language: Semiotic Problems of Linguistics, Philosophy, Art. M.: Nauka, 1985. 335 р.).
Тейярде Шарден П. Феномен человека. М.: ACT, 2002. 553, [7] с. (Teilhard de Chardin P. The Phenomenon of Man. M.: ACT, 2002. 553, [7] р.).
Трубецкой Н. С. Вавилонская башня и смешение языков // Евразийский временник. Т. 3. Берлин: Обелиск, 1923. С. 107-124 (Troubetzkoy N. S. Tower of Babel and the Confusion of Languages // Eurasian Annals. Vol. 3. Berlin: The Obelisk, 1923. Р. 107-124).
Форма // Философская энциклопедия. Т. 5. М.: Советская энциклопедия, 1970. 383 с. (Form // Philosophical Encyclopedia. Vol. 5. M.: Soviet Encyclopedia, 1970. 383 р.).
Цымбурский В. Л. Остров Россия (перспективы российской геополитики) // Полис. 1993. № 5. С. 6-30 (Tsymbursky V. L. Island Russia (Russian Geopolitical Perspectives) // Polis. 1993. N 5. P. 6-30).
Челлен Р. Государство как форма жизни. М.: РОССПЭН, 2008. 319 с. (Kjellen R. The State as a Form of Life. M.: ROSSPEN, 2008. 319 р.).
Aarne A. Verzeichnis der Marchetypen. Helsinki, 1910. 63 р. (Aarne A. The List of Fairy Tale Types. Helsinki, 1910. 63 р.).
Archer M. Realist Social Theory: The Morphogenetic Approach. Cambridge, 1995. 354 р. Davis W. M. Geographic Methods in Geologic Investigations // National Geographic Magazine. 1888. Vol. 1. Р. 11-26.
Frobenius L. Paideuma. Umrisse einer Kultur- und Seelenlehre. München, 1921. 125 S. (Frobe-nius L. Paideuma. Shapes of Learning of Culture and Soul. Munich, 1921. 125 p.).
Hubble E. P. Extragalactic Nebulae // Astrophysical Journal. Vol. 64. December. 1926. P. 321-369. Hubble E. P. Realm of the Nebulae. New Haven: Yale University Press, 1936. 234 p. Goethe J. W. Versuch die Metamorphose der Pflanzen zu erklären. Gotha, 1790. 86 S. (Goethe J. W. An Attempt to Clarify Metamorphosis of Plants. Gotha, 1790. 86 p.).
Goethe J. W. Die Wahlverwandtschaften. 2 Bde. Tübingen: Cotta, 1809. 306; 340 S. (Goethe J. W. Elective Affinities. Tübingen: Cotta, 1809. 306; 340 p.).
Johannsen W. L. Arvelighedslœrens elementer. Copenhagen, 1905 (Johannsen W. L. Elements of Heredity. Copenhagen, 1905).
Kjellen R. Staten som livsform. Stockholm: Hugo Gebers, 1916 (Kjellen R. States as Form of Life. Stockholm: Hugo Gebers, 1916).
Lijphart A. Patterns of Democracy: Government Forms and Performance in Thirty-Six Countries. New Haven, 1999. 368 p.
Naumann C. Lehrbuch der Geognosie. 2. Aufg. Bd. 1. Leipzig, 1858 (Naumann C. Handbook of Geognostics. 2nd ed. Vol. 1. Leipzig, 1858).
North D. C., Wallis J. J., Weingast B. R. Violence and Social Orders: A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. New York: Cambridge Univ. Press, 2009. 308 p.
Richthofen F. von. Führer für Forschungsreisende. Berlin, 1886. 309 S. (Richthofen F. von. Guide for Traveling Researcher. Berlin, 1886. 309 p.).
Schleicher A. Zur Morphologie der Sprache. St. Petersburg: Eggers und Comp, 1859 (Mémoires de Académie Impériale des Siences. T. 1, N 7. 38 S.) (Schleicher A. To Morphology of Language. St. Petersburg: Eggers und Comp, 1859 (Mémoires de Académie Impériale des Siences. T. 1, N 7. 38 p.).
Schmidt J. Die Verwandtschaftsverhältnisse der indogermanischen Sprachen. Weimar: Böhlau, 1872. 68 S. (Schmidt J. Elective Affinity Relations of Indo-European Languages. Weimar: Böhlau, 1872. 68 p.).
Spengler O. Der Untergang des Abendlandes — Umrisse einer Morphologie der Weltgeschichte. Band 1. Gestalt und Wirklichkeit. Wien: Braumüller, 1918; Bd. 2. Welthistorische Perspektiven. München: C. H. Beck, 1922. 635 S. (Spengler O. Decline of the West. The Shape of Morphology of World History. Vol. 1. Form and Actuality. Wien: Braumüller, 1918. Vol. 2. Perspectives of World history. Munich: C. H. Beck, 1922. 635 p.).
SprangerE. Lebensformen. Ein Entwurf // Festschrift für Alois Riehl. Von Freunden und Schülern zu seinem 70. Geburtstage dargebracht. Halle (Saale): Niemeyer, 1914. 228 S. (SprangerE. Forms of Life. A Sketch // Festschrift for Alois Riehl. From Friends and Disciples to his 70th Anniversary. Halle (Saale): Niemeyer, 1914. 228 p.).
Spranger E. Lebensformen. Geisteswissenschaftliche Psychologie und Ethik der Persönlichkeit. Halle, 1921. xiii+403 S. (Spranger E. Forms of Life. Spiritual Science of Psycholjgy and Ethics of Personality. Halle, 1921. xiii+403 p.).
Teilhard de Chardin P. Le phénomène humain. Paris: Seuil, 1956. 348 p. (Teilhard de Chardin P. Human Phenomenon. Paris: Seuil, 1956. 348 p.).
Turing A. The Chemical Basis of Morphogenesis // Philosophical Transactions of the Royal Society of London. Series B. Vol. 237 (641). 1952. P. 37-72.
Warming E. Plantesamfund — Grundtrœk af den 0kologiske Plantegeografi. Kj0benhavn: P. G. Philipsens Forlag, 1895. 335 p. (Warming E. Plant Community — Introduction to Plant Ecology. Copenhagen: P. G. Philipsens Forlag, 1895. 335 p.).
Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Oxford: Blackwell Publishing, 1953. 464 p.
