CC BY
107
есть свойство личности, обнаружив, тем самым, типичный этический подход к дефиниции. Осознавая это, автор признал, что при изучении затронутой им темы «количественные характеристики вряд ли возможны, но то, что в суде, прокуратуре... мы обязательно встретим российского интеллигента — очевидно» [2, с. 86]. Наряду с этим высказыванием, есть и другие. Так, Н. Киселева отнесла к интеллигенции представителей администрации, суда, полиции, людей на общественной и сословной службе и частной юридической деятельности, а также военных [2, с.133]. По мнению же И.Н. Юркина понятие «интеллигент» должно увязываться с определенным уровнем моральных качеств. В связи с этим, он высказал вполне справедливые сомнения относительно критериев включения С.С.Илизаровым «номинантов» в энциклопедию «Московская интеллигенция XVIII в.». Справедливости ради, скажем, что их «туманность» была признана и самим автором, признавшим, что это. «результат отсутствия общепринятого представления о смысловых границах термина интеллигенция, непол-
ной координации его семантических полей в научной литературе и обиходном употреблении» [2, с. 223].
Подводя итог всему вышесказанному, отметим, что в «интеллигентоведении» до сих пор нет четкости и ясности в бытующей в науке дефиниции «интеллигенция», что серьезно затрудняет разработку данной научной проблематики. Поэтому наиболее перспективными (исходя из анализа материалов Екатеринбургского научного центра «XX век в судьбах интеллигенции») представляются подходы, пытающиеся всесторонне и беспристрастно взглянуть на данный социальный феномен и дать ему строго научное объяснение. К числу таковых можно отнести коммуникативную теорию П.Б. Уварова. Разрабатывая проблему интеллигенции, необходимо, как подметил А.В. Квакин, внимать вопросам, задаваемым историку интеллигенцией, для которой «сегодня жизненно важно уяснить уроки своего прошлого, осознать свое место в обществе и увидеть перспективы общественного развития и оценить свою роль в нем» [3, с. 33].
Библиографический список
1. Культура и интеллигенция России XX в. как исследовательская проблема: итоги и перспективы изучения. Материалы научной конференции, посвященной 85-летию со дня рождения проф. Л.М. Зак и 70-летию со дня рождения проф. В.Г. Чуфаро-ва— Екатеринбург, 2003.
2. Интеллигенция и проблемы формирования гражданского общества в России. Материалы Всероссийской конференции 14-15 апреля 2000 г.— Екатеринбург, 2000.
3. Интеллигенция России и Запада в ХХ-ХХ1 вв.: выбор и реализация путей общественного развития. Мат-лы науч. конф. 28-30 мая 2004 г. Екатеринбург, 2004.
4. Толерантность и власть: судьбы российской интеллигенции. Материалы Международной конференции, посвященной 80-летию «философского парохода». 4-6 октября 2002 г. Пермь, 2002.
5. Российская интеллигенция: критика исторического опыта. Мат-лы Всеросс. конф., посвящен. 80-летию сборника «Смена вех», 1-2 июня 2001 г. Екатеринбург, 2001.
6. Уваров П.Б. Дети Хаоса: исторический феномен интеллигенции.— М., 2005.
Статья поступила в редакцию 18.02.08
УДК 902
А.П. Адлыкова, аспирант ГАГУ, г.Горно-Алтайск
Н.С. Модоров, д-р истор. наук, академик РАГН, проф. ГАГУ, г.Горно-Алтайск И.Г. Черлояков, аспиран ГАГУ, г.Горно-Алтайск
ОСВОЕНИЕ РУССКИМ ГОСУДАРСТВОМ СЕВЕРНОГО АЛТАЯ В ХУ11-ПЕРВОЙ ТРЕТИ XVIII В. И ХРИСТИАНИЗАЦИЯ МЕСТНЫХ «ИНОРОДЦЕВ»
В статье, на основе анализа опубликованных и архивных источников рассмотрен процесс освоения Русским государством Северного Алтая и начальный этап христианизации местного населения.
Ключевые слова: Русское государство, Западная Сибирь, Северный Алтай, «инородцы»,
«инородческая волость», ясак, «христианизация», священник, старообрядцы.
Закрепление Русского государства в начале XVII в. в среднем течении Томи (благодаря устройству здесь в 1604 г. укрепленного пункта — г. Томска) открыло ему путь на юг Западной Сибири, заселенной многочисленными тюркскими племенами. Немало их проживало и в Правобережье Бии (ныне это территории Турачакского (Республика Алтай), Бийского и частично Солтонского (Алтайский край) районов, а также северное побережье Телец-кого озера и Бии с ее притоками (Лебедь, Байгол, Тондош-ка и другие до слияния Бии с Катунью — Авт.). Наиболее многочисленным из них было, по свидетельству Г.Ф. Миллера, племя «уманов», обитавшее «в верховьях Томи и Оби» и до местожительства которых было «14 дней пути». А возглавлял их «князец Чита» [1, с. 537].
Как полагает большинство историков, под этим этнонимом фигурируют у Г.Ф.Миллера общеизвестные «ку-маны», именуемые ныне кумандинцами, которые, действительно проживали (и ныне продолжают жить) «в верховьях Томи и Оби» и которых уже зафиксировали в
1628 г. ясачные книги Кузнецкой воеводской канцелярии» [2, л. 535-537]. Позднее кумандинцы «уйдут» — не желая платить ясак русским — несколько на юг и расселятся «по Бие и Катуни рекам» и образуют две своих волости — «Малую и Большую Куманды». Пока же — в конце XVII в. — они проживали в тех местах, которые названы Г.Ф.Миллером.
По соседству с ними жили, как писал в свое время Л.П. Потапов, «керсагалы» [3, с. 110], что подтверждается и полевыми этнографическими материалами, накопленными одним из авторов настоящей статьи, которые свидетельствуют, что «керсагальцы проживали в Верхних и Нижних Кумандах, по Бие вниз, до устья Лебедя.и почти до современного Бийска.По обеим берегам Бии...до Ажинского перевала до сих пор встречаются остатки их селищ и мест захоронений керсагалов (саал)» [4].
Проживали в интересующем нас районе и челканцы, известные исследователям по письменным источникам
первой половины XVII в. В частности, в 1625 г. русские казаки С. Федоров и И. Путимец, посланные воеводами «в Телесскую землю и Щелкалы», сообщали потом своему начальству, что «взяли в Щелканской волости (населенной, главным образом, челканцами — Авт.) с 20 человек ясаку...20 соболей» [5, с. 115]. Близкородственными им были тубалары, проживавшие в XVII в. в Кузенской, Комляжской, Тиргешской (Кергежской) и Южской волостях, и платившие «государев ясак», как и их, вышеуказанные соседи [6, с. 105]. И, наконец, в «окрестностях Телеского озера» проживали «телесцы» [7, с. 25-26].
Русское государство, естественно, не интересовало: кто «сии инородцы», каких они родов, племен и т.д. Главный его интерес заключался в одном — «кто взимает ясак с этих людей»? [8, с. 32]. Поэтому «доездами служилых, сказками гулящих и охочих людей», а также «расспросами» самих «инородцев», Москве удалось уже к концу второго десятилетия XVII в. установить, что «Обь великая» рождена слиянием двух рек: Бии и Катуни, и что места там «вельми хороши для хлебопашества, охоты, рыболовства» и к тому же «они зело лесом богаты» [9, с. 56-57]. А прознав про это, она приложила максимум усилий для того, чтобы «приискать оные земли» и включить таким образом их в сферу своего влияния. Этому стремлению русского правительства содействовали, в известной степени, и местные племена («саянцы», «мингаты», «точи» и др.), искавшие у «урусов» (через содействие телесов — Авт.) защиты от «мунгалов». В частности, князь Самарган, правивший «саянцами», даже обращался с просьбой к царским властям, чтобы «белого государя люди построили свой острог при слиянии Бии и Катуни, дабы защитить нас от мунга-лов» [6, с. 534]. Но тогда, в начале 50-х гг. XVII в. — Авт.) эта просьба не была удовлетворена воеводами из-за активного противодействия джунгаров русскому продвижению в Верхнее Приобье: ойратский правитель не желал ни с кем делиться алманом, который давали ему местные «инородцы» [10, с. 319]. А он, надо сказать, был немалый. К примеру, только аборигены интересующего нас региона давали джунгарам, причем в не малом количестве, «соболей, бобров, куниц, горностаев, красных лисиц и иную мягкую рухлядь, скот, лошадей, ячмень, железо всякое» и изделия из него: «шеломы, пансыри, рогатины, сабли, железцы стрельные (наконечники стрел — Авт.), принадлежности сбруйные» — удила, стремена, пряжки для подпруг и т.д. [3, с. 96 и др.].
Поэтому, зная о «пригожести земель Верхнего При-обья» и понимая какие выгоды сулит их «приискание», Москва настойчиво рекомендовала томским и кузнецким воеводам идти туда, где «Обь великая рождается». Реализуя эти «высокие рекомендации», они снаряжают в течение 1607-1615 гг. несколько поисковых «экспедиций» в Верхнее Приобье. Наиболее крупным предприятием такого рода стал поход томских служилых людей под предводительством стрелецкого сотника И.Пущина и казачьего атамана Ф. Константинова в 1614-1615 гг. Его конечным итогом стало подчинение шорцев и обложение их данью [11, с. 16]. Но, чтобы закрепить этот успех, необходимо было иметь здесь надежный форпост. И он, надо сказать, появился в «новоприисканной земле»: в 1618 г. на р.Томи (против устья р.Кондомы) вырос Кузнецкий острог, благодаря которому «саянцы», шорцы, челканцы, тубалары, «телесцы» и часть телеутов были к 1627 г. включены в состав Русского государства [12, с. 41].
Но это было «шаткое» подданство местных «инородцев» Москве. Спустя два года, многие из них (в частности, кумандинцы, тубалары, челканцы и «иные») «отложились» от нее и бежали (чтобы не платить ясак русским) в «Телеутскую землицу» [12, с. 41-42].
Чтобы предотвратить подобного рода поползновения «новоподданных», томские воеводы И.Ф. Татев и С.И. Воейков «испрашивают» у Москвы «позволение дабы проникнуть в Верхнее Приобье и возвести там острог. И таковое им, естественно, было дано. Получив его, они собирают небольшой (60 чел.), но хорошо вооруженный отряд и отправляют его в 1632 г. «на стругах» к месту слияния Бии и Катуни. Однако активное противодействие телеутов, не позволило Ф.Пущину выполнить поставленную перед ним воеводами задачу [9, с. 56-64].
Однако эта неудача не остановила воевод. Они вознамериваются пробиться в «нужный район» через Телец-кое озеро. С этой целью, они направляют туда в феврале 1633 г. («лыжным ходом» — Авт.) отряд служилых людей во главе с сыном боярским П.Сабанским с «твердым» заданием: найти «угожее место для поставления острога». Наряду с этим, ему было предписано также наносить на карту все обследованные им места. Добравшись дл места назначения, П.Сабанский разбил обитавших там телесов и обложил их данью. Однако закрепиться русским на Телецком озере не удалось [12, с. 54]. Эта задача будет решена русскими лишь 9 лет спустя, т.е. в 1642 г., когда П.Сабанский будет вторично послан на Телецкое озеро. Прибыв туда, он в очередной раз разбил телесов (в «их городке»), а потом продолжил (по приказу воевод — Авт.) поиски места для строительства острога. Захватившая казаков зима, принудила их «зазимовать» во временном укреплении, возведенном ими на берегу озера. Возвратившись весной 1643 г. в Томск, П.Сабанский предложил воеводам строить острог не на Бии, а на р.Лебедь, где есть «для оного место более угожее». Однако предложение сына боярского, было отвергнуто воеводами [13, л. 30-36]. Правда, сама идея о закреплении Русского государства в верховьях Оби не была забыта Москвой. Свидетельство тому — ее «всплытие на поверхность» (в несколько измененном варианте: укрепленный форпост предлагалось возвести недалеко от слияния Бии и Катуни) в 1651, 1667, 1673 и 1683 гг. Но ее реализация то и дело срывалась «политическими обстоятельствами». Материализуется она лишь в 1709 г., когда по указу Петра I будет возведена — в указанном месте — «Бикатунская крепость» [14, л. 1-5].
Но все это будет потом, почти семь десятилетий спустя, а пока — в 40-х гг. — кузнецкие и томские воеводы шлют, выполняя указания Москвы, одну экспедицию за другой в Верхнее Приобье, дабы «взять его» под свой (т.е. Русского государства — Авт.) контроль. Об этом им постоянно напоминало правительство, которое, наряду с «тамошними угожими местами» имело — «вельми немалые виды» и на «Калмыцкую торговую дорогу», шедшую по долине Бии и Кондомы, через «плавежную переправу» на Оби, близ слияния Бии и Катуни. Словом, выгода от занятия верховий Оби виделась Москве немалая — и экономическая, и стратегическая [9, с. 57].
Следуя своей, оправдавшей уже себя, политике («лаской и приветом приискивать новые земли», а где это не удается — применять силу), она заметно расширила к концу XVII в. сферу русского влияния в южно — сибирском регионе. К примеру, только в одном Кузнецком уезде находилось в 1698 г. под контролем Русского государства около 40 «инородческих волостей и улусов» [8, с. 52].
Подобное расширение российских владений в Южной Сибири привело к естественному сокращению сферы влияния джунгарского владельца, чего последний, конечно же, потерпеть не мог. Это обстоятельство послужило причиной обострения отношений в начале XVIII в. между Россией и Джунгарией. Открыто не выказывая своего «неудовольствия», ее правитель провоцирует на антирусские выступления кочевников Алтае-Саянского нагорья, попавших к тому времени в полное подчинение
джунгарам [12, с. 169]. Так, опираясь на их поддержку, совершают в 1700 г. набеги на «русские земли» киргизский князец Корчинко Ереняков (напал на Томский уезд) и калмыцкий князец Тонгыстай (на Рождественский монастырь)» [15, л. 1, 73-74]. Выступили, поддавшись провокациям джунгаров и алтайские «инородцы», в частности, жители Кумандинской, Комляжской и других волостей. Нарушив присягу, данную на верность «великому государю», многие из них, как доносил по инстанции воевода, «вначале отложились, а потом бежали в Саяны» [8, с. 54].
Неспокойная обстановка, сложившаяся на юге Сибири, побуждала правительство России к «наискорейшему занятию» низовий Бии и устройстве там опорного пункта, который бы защитил русские уезды от вторжений кочевников, а также способствовал бы расширению сферы российского влияния на этом направлении. Именно эти обстоятельства и обусловили появление указа Петра
I, который весной 1708 г. поступил в Кузнецкую воеводскую канцелярию. В соответствии с ним, воеводе М. Ов-цыну предписывалось, «не отлагая, построить на реках Бии и Катуни...острог со всякими крепостями для защиты от приходу воровских калмыцких и киргизских воинских людей» [16, л. 4-5].
Тон и категоричность «высокого повеления» исключала даже намек на его невыполнение. Поэтому, «благодаря дисциплинированности и расторопности кузнецкого воеводы», царский указ был выполнен: летом (18 июня) 1709 г. «русская крепость» встала на месте «слияния Бии и Катуни [12, с. 173].
Появление в истоке Оби важного военно-стратегического пункта «урусов» никак не соответствовало планам набиравшего силу джунгарского правителя Цэван-Раб-дана. Он понимал, что с появлением данной военной крепости практически закрывался доступ ойратам, кыргызским и «иным кочевым владетелям» в Верхнее При-обье, что прерывало, по сути дела, многовековую хозяйственно-экономическую эксплуатацию ими местных кочевников. Иначе говоря, появление Бикатунской крепости «передавало» последних в «безраздельное владение урусов». Этого джунгарский контайша допустить не мог. Поэтому он и его «союзники» сделали все для того, чтобы ликвидировать «опорный пункт урусов» в Верхнем Приобье. Поступавшие в 1709 г. в Москву сообщения из Сибири стали неизменно содержать известия о набегах на «вверенные им уезды» киргизов, калмыков и «контайшининых людей (джунгаров — Авт.), кои деревни. сена и урожай на полях жгут, а людей кои на полях работали.в полон берут.» [16, л. 9-10].
Набеги «кочевых воинских людей» понудили местные власти принять ответные меры. Так, кузнецкий воевода М. Овцын донес по инстанции, что 23 августа 1709 г. им были посланы против «набежников» кузнецкие служилые люди, «кои побили оных. отбили полоненных русских и ясашных. и их кошт (имущество — Авт.) .и разогнали набежников [16, л. 9-10].
Однако временные неудачи не обескуражили последних, и они с удвоенной энергией ударились в «новые набеги». В ходе одного из них им удалось (в 1710 г.) сначала «разрушить», а потом и «сжечь Бикутанскую крепость» [8, с. 56].
Реальная опасность, которую несли набеги джунгарских феодалов и их «союзников», их алманные акции, наносившие немалый урон «государевой казне», понудили сибирскую администрацию — в срочном порядке — пополнить «пограничные гарнизоны» людьми, вооружением и боеприпасами. В частности, в начале 1715 г. в Кузнецк прибыл из Томска отряд конных и пеших казаков (274 чел.) под командой О.Качанова, а в середине лета — другой (760 чел.), который привел из Тобольска полковник Черкасов [17, л. 51].
«Проведав об этом», и джунгары не стали «таиться». По словам кумандинцев, промышлявших в низовьях Бии, они «подсмотрели (а говорилось это «кузнецкому дворянину Ивану Максюкову — Авт.)...многие палат-ки...в устье Бии и Катуни, на месте, где был преж сего поставлен. острог (Бикатунская крепость — Авт.). И при тех палатках людей многое число и к ним через Бию другие переплавляюца... А по признаку. те люди, воинские» [17, л. 8-8об].
Накопление той и другой стороной «воинских сил» создало в южно-сибирском регионе почти критическую ситуацию. Достаточно было одного «опрометчивого шага» со стороны «урусов», чтобы это многолюдное войско» двоюродного брата джунгарского хана— Цэвана-Рабдана — напало, по словам жителей Кузенской и Ком-ляжской волостей — Б.Карашева и Е.Бобугаева — на русские поселения и «инородческие волости» [12, с. 180].
Но, противоборствуя с Россией в Южной Сибири, Цэван-Рабдан в то же время стремился «не перегнуть палку», т.е. не довести дело до военного конфликта. Объяснялось это довольно просто: джунгарский хан находился в постоянной вражде с Цинской империей за Тибет, а с казахскими феодалами — за господство в Семиречье. Поэтому разрыв с Россией поставил бы Джунгарию в крайне сложное положение. В свою очередь, и Петр I, связанный войной со Швейией, также не имел возможности «одним ударом» закончить (в свою пользу) спор с «беспокойным и самоуверенным северным соседом». В силу этого, их противостояние перешло в «дипломатическую войну», в ходе которой каждая из сторон «аргументировано» обосновывала «свое право» на господство в Верхнем Приобье. А «та земля на Бие и Катуни, — писал в одном из своих посланий Петр I в 1715 г. джунгарскому контайше, — где был построен город, его царского величества, и те земли Сибирские, а не твои контайшинины, потому что сибирские реки, Обь.Ени-сей и Лена, искони Сибирские, и от устья, где впали в Северное море и до гор, из которых те реки потекли» [18, №22]. Однако такая аргументация не убедила Цэван-Рабдана и он продолжал взыскивать алман с населения Северного Алтая.
Учитывая «непримиримость» джунгарского правителя, российское правительство избрало (как потом покажет время) «умелую тактику»: оно укрепило «воинскими силами» Кузнецкий гарнизон (21 мая 1717 г. он «прирос» в общей сложности, как уже было сказано выше почти на 1000 чел.) и, не обращая «сильного внимания» на «местные конфликты и стычки» (правда, не упуская случая и наказать «набежников»), продолжало, пусть медленно, но неуклонно продвигаться вверх по Оби, закрепляя тамошние земли с помощью «новопос-тавленных острогов» (Чаусского, Бердского и др.) [17, л. 14-15 и др.].
Следуя данной «стратегии», правительство планировало построить «крепости и остроги» на устье Бии и Ка-туни, на «Алтын-озере», на Чумыше и в ясачных волостях Северного Алтая. И, надо сказать, оно реализовало (правда, не в полной мере) свой план: в 1717 г., благодаря мобилизации значительных «материальных и людских ресурсов», кузнечане и «иных городов люди поставили Белоярскую крепость» (близ нынешнего Барнаула — Авт.), а в 1718 г. — на правом берегу Бии, выше ее устья, Бийскую крепость [8, с. 60].
Появление двух новых форпостов с достаточно сильными гарнизонами, позволившими русскому правительству закрепить за собой междуречье Оби и Томи, не смутило джунгаров и их союзников: они, как ни в чем не бывало, продолжали «наведываться в государевы ясачные волости» и взыскивать с их населения дань. Об этом не замедлили донести в Кузнецк родовые старосты
Кергежской, Комляжской, Кумандинской и Щелкальс-кой волостей, что прибыли к ним в декабре 1718 г. «кон-тайшинины сборщики, в 649 человеках и взяли с нас. со всякого человека...алмана за 2 года по 12 соболей...о-ниые сборщики и грабеж в волостях чинили» [17, л. 13].
Действия подвластных джунгарскому хану людей в южно-сибирском регионе воочию показывали, что возводимые русским правительством здесь крепости и остроги вызывают неприязнь Цэван-Рабдана и могут стать очередным поводом для обострения отношений с ним. Чтобы не допустить этого, Петербург активизировал свои усилия на дипломатическом поприще. Именно эти задачи решали посольские миссии майора И.Лихарева (1719 г.) и капитана от артиллерии И.Унковского (17221723 гг.) [8, с. 60-61].
Но, идя на дипломатический диалог, русское правительство понимало, что переговоры с джунгарским ханом (в обстановке его временного «замирения» в борьбе с Цинской империей) — это лишь кратковременное «спокойствие» на юге Сибири, которое в любой момент будет нарушено. И, действительно, так вскоре и случилось. В «спорных районах» Южной Сибири вновь появились джунгарские сборщики дани, остановить которых не помогали ни сила, ни дипломатия. В этой сложной для себя ситуации сибирская администрация прибегает к весьма хитроумной уловке, чтобы проникнуть в новые районы, в частности, на Алтае, и попробовать закрепиться там. Она делает это под видом «поиска рудных мест», против которого не возражали джунгары. И, надо сказать, этот маневр удался. Интерес русских к «приисканию рудных мест», действительно, успокоил ойратов, поскольку «рудоискатели» не предпринимали каких-либо попыток к взятию дани или ясака с населения тех районов, куда они проникали.
А фиктивные поиски русскими «рудных мест», привели их, тем временем, (совершенно случайно) к действительным открытиям: в 1725 г. по р.Алею и на Змеевой горе были обнаружены богатые месторождения руд, о чем тут же было доложено в Екатеринбург. «Прибравшему» их к своим рукам А.Демидову, было разрешено построить «на оных» медеплавильный завод, каковой и был им устроен в 1726 г. на р.Локтевке [19; с. 39-48]. Однако прибывшие осенью 1727 г. из Екатеринбурга горные специалисты «нашли» его месторасположение «крайне неудачным» и посоветовали хозяину «устроить» завод на притоке Локтевки — р.Белой. Вставший здесь вскоре завод стал называться в дальнейшем — «Колывано-Воскресенским» [19, с. 48].
Пограничное положение завода понудило его хозяина тут же позаботиться об охране своего «детища», ибо, не успев еще дать первую плавку, он сразу же превратился в «перспективный» для кочевников объект нападения. «Колыванские заводы Демидова, — доносил уже в июне 1728 г. в Тобольск кузнецкий воевода, — [подверглись] нападению неприятельских воинских людей. кои отогнали [оттуда] 3790 лошадей и ранили там 2 человека» [20, л. 382].
Русское правительство внимательно следило за развитием демидовских заводов на Алтае, ибо они (хотя и были частными предприятиями, в то же время) представляли собой передовой форпост Российского государства, откуда оно намеревалось — в дальнейшем — шагнуть дальше — вглубь южно-сибирских просторов. Однако о планах и намерениях правительства, естественно, не ведали «гулящие, вольные, беглые, старообрядцы и иного звания русские люди». «Прельщенные» природными богатствами Алтая (пушным и копытным зверем, разной дичью, рыбой, удобными для «хлебопашества, скотоводства и пчеловодства местами», а также «запасами строевого леса»), они устремились (на свой страх и риск) в его просторы. В погоне за этими, Богом данными «дарами» русские землепро-
ходцы проникли в начале XVIII в. в низовья Катуни, в бассейны Песчаной, Алея, Чарыша и других рек, а также в Правобережье Бии. Избрав понравившееся место, они начинали обустраивать его — «заводить избы, иные строения», давая тем самым начало населенному пункту. Именно таким образом появился, к примеру, «заселок Тондош-ка». В 1726 г., как явствует из источников и имеющихся материалов, на его месте появились два православных монаха, «коих мирно приняли тубалары из рода «кузенов». Скромные и «тихие пришельцы» возвели на облюбованном месте (не без помощи «тамошних инородцев — Авт.) первое деревянное строение — «храм (скорее всего, часовню — Авт.) и стали обживаться». Именно этим монахам отдают источники приоритет не только в «зарождении села», но и называют их первопроходцами в деле «знакомства местных инородцев со светом веры Христовой» [4].
Но, прежде, чем говорить о проникновении и распространении православия в Северном Алтае, вкратце напомним о религиозных воззрениях тамошних аборигенов. Они же, как явствует из разных источников и свидетельств, с давних пор исповедовали шаманизм (ранняя форма религии, основывающаяся на представлении общения шамана, во время камлания, с духами — Авт.), о котором подробно рассказано Л.П. Потаповым в его работе «Алтайский шаманизм» (Л., 1969). Коренное население Северного Алтая почитали, как и все алтайцы, «хозяина» горы, земли, огня, воды и др. Каждый род имел свой «родовой пенат» (гору, родовую территорию — Авт.), который был понятен и доступен каждому члену рода и четко осознавался им. К примеру, у туба-ларов издревле почиталась гора Салоп (Кузенташ). Таковая имелась и у кумандинцев, название которой переводилось как «дети гор» [21, с. 153-154].
И вот, наряду с этим, традиционным для местных аборигенов религиозным мировоззрением, в их духовную жизнь стало внедряться в XVII в. (с приходом русских) новое, доселе неизвестное им — православие. В связи с этим, встает закономерный вопрос: «Как же оно проникло в Правобережье Бии, в район, далеко отстоящий от «Калмыцкой торговой дороги», и вообще от каких-либо известных людям путей сообщения»? Ответ на него видится один: православие проникало сюда вместе с первыми служилыми людьми и шедшими за ними «промышленниками» и «самовольными поселенцами». Свидетельством этому могут служить уже упоминавшиеся выше «военные экспедиции» П. Дорофеева, И. Пущина, П. Сабанского, Б. Зубова и других атаманов. Правда, проку от этих походов для распространения православия в Северном Алтае и «христианизации» тамошних аборигенов было мало. Более того, на этом этапе освоения данного края больше имела место «дехристианизация» служилых людей и первых православных поселенцев. Об этом, в известной степени, свидетельствуют жалобы сибирских воевод. «А пашенные люди, — гласит одна из них, посланная в 1623 г. по инстанции, — живут не по-христиански: крестов. не носят. сред и пятниц (постные дни для православных — Авт.) не почитают, едят [вместе] с некрещеными татари всякую скверну и. с татарскими. женками живут» [7, с. 18]. Чтобы прекратить подобные «непотребства», местные администраторы предлагали крестить «ясачных людей», особенно, «особ женского полу, коих (естественно, православных — Авт.)», в Сибири очень не хватало. Однако священники, понимая «формализм» данной акции в отношении «татарских женок и девок», в большинстве своем, не шли на такую «христианизацию». И лишь уступая воеводскому «произволу», они осуществляли «крещение татарок», дабы выдать их потом замуж за служилых людей». Подобные крещения, по признанию священников, являлись «не светом для заблудившихся в язычестве татарских душ», а «орудием
ложного обрусения черневых татар» [7, с. 18]. И в этом священнослужители были, безусловно, правы. Потому их жалоб местные власти остерегались и шли на «нарушения» лишь в исключительных случаях.
Но подобная ситуация была характерна лишь для прошлых веков, когда Церковь занимала в государстве «главенствующее место». Правда, справедливости ради, следует отметить, что нередко и в «стародавние времена» светская власть вмешивалась порой в церковные дела. Но, несмотря на это, положение церкви в государстве было незыблемо: не одному царю и в голову не приходило, что «ее можно было отвергать». Однако «ржа», единожды коснувшись взаимоотношений «государство — церковь», осталась в них, укоренялась и стала «разъедать» не только вышеназванные отношения, но и «русскую духовную жизнь и русскую святость» [22, с. 30]. На эти «неприятные для церкви и государства моменты» не раз указывали историки. «На заре своего бытия, — писал по этому поводу один из них, — Древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век XVII — Авт.) она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю. Но живая святость уже покинула ее. Петр разрушил лишь обветшалую оболочку Святой Руси» [23, с. 197].
Издав 30 декабря 1701 г. свой указ, «преобразователь» последней констатировал, что отныне не существует проблемы «церковь-государство», а посему в стране все должно быть подчинено «ее пользе» [24, с. 297-298]. Этот высокий вердикт сразу же был принят властными структурами «к исполнению». Правда, на далеких окраинах Русского государства (в частности, в Сибири) все делалось «с оглядкой». Не стало исключением в этом плане и «антихристово (по выражению старообрядцев — «кержаков» — Авт.) глумление над Христовой верой». Отныне они стали «главными проповедниками». Этих искателей «вожделенного Беловодья» приютила и в «немалом количестве» Правобережная и Прителецкая чернь. Именно благодаря им, появились здесь «Огни, Данилкино, Пьянково и другие заселки» [7, с. 129]. Завязывая «дружеские» контакты с местными «инородцами», старообрядцы знакомили их с «христианским образом жизни» и «со своей верой». Однако «тамошние татаровя» трудно воспринимали «истинную Христову веру», преподносимую им соседями-старообрядцами». А потому и хранили они у себя рядом с иконами, подаренными им последними, своих «языческих божков», регулярно моля их о ниспослании им добра, одаривая потом их за службу молоком, мясом, аракой и другим
Библиографический список
1. Миллер Г.Ф. История Сибири. Т.1.— Иркутск, 1937.
2. Архив Российской Академии наук (АРАН). Ф. 21. Оп. Д. 7.
3. Потапов Л.П. Этнический состав и происхождение алтайцев.— Л., 1969.
4. Личный архив И.Г.Черлоякова.
5. Оглоблин Н. Обозрение столбцов Сибирского приказа. Т.1.— М., 1895.
6. Долгих Б.О. Родовой и племенной состав народов Сибири в XVII. — М., 1960.
7. Сатлаев Ф.А. Горный Алтай в период феодализма. — Горно-Алтайск, 1988.
8. Модоров Н.С. Россия и Горный Алтай: социально-экономические, политические и культурные связи (XVI1-Х1Х вв.).— Горно-Алтайск, 1996.
9. Модоров Н.С. Надежд великое начало. Очерки по истории Алтая второй половины XVI-XVII в. — Бийск, 2002.
10. Дополнения к Актам историческим. Т.Ш.— СПб., 1858.
11. Черлояков И.Г. Освоение Южной Сибири Русским государством в начале XVIIв.//Bестник ТГУ. Бюллетень оперативной научной информации. №95. — Томск, 2006.
12. Уманский А.П. Телеуты и русские в XVII-XVI11 вв. — Новосибирск, 1980.
по своим «издревле сложившимся обычаям и обрядам» [4]. С аналогичной ситуацией столкнутся здесь, полтора столетия спустя, миссионеры Алтайской Духовной миссии. «В домах у них («черневых татар» — Авт.), — напишет потом в своих воспоминаниях протоиерей М.В.Чевалков, — есть образа (т.е. иконы — Авт.), а у некоторых. и камские бубны». На замечание миссионера о том, что они крещенные и держать у себя атрибут язычества — «камский бубен» — не положено, его собеседники отвечали: «Мы хотя и крещенные, но жить без камлания — не можем» [25].
Если ситуация с «христианизацией» аборигенов Северного Алтая была таковой во второй половине XIX в., как ее описал протоиерей М.В.Чевалков, то что уж говорить об этом применительно к началу XVIII в. Опираясь на отрывочные сведения о том времени, извлеченных из воспоминаний и дневниковых записей путешественников, можно с полным основанием согласиться с утверждением старообрядцев, осевших в Правобережье Бии и в Прителецкой черни, что тамошние «инородцы и после проведенного нами их крещения, даже понятия не имели о вере Христовой, не умели изобразить на себе крестного знамения, не знали не одной молитвы, а также не помнили имен, данных им при крещении». Потому-то среди крещенных «черневых татар» (это было присуще «инородцам» не только Саяно-Алтая, но других регионов Сибири — Авт.) самыми распространенными именами были: «Петр и Иван» — у мужчин, а у женщин — «Марфа и Анна» [4].
Более «значимые результаты в деле «христианизации инородцев» принесла «вольно-народная колонизация Алтая, в т.ч. и Северного. Русские крестьяне, проникая в «облюбованные ими места», знакомились с тамошними аборигенами, а установив с ними «дружбу», оседали там, заводили свое хозяйство, знакомили новых «товарищей» с «правилами» его ведения, не упуская возможности и перенимать «местный опыт в хозяйственном деле». Правда, говорить о какой-либо миссионерской роли русских крестьян по отношению к аборигенам на данном этапе (в силу изменившегося в начале XVIII в. положения Церкви в государстве), конечно же, не приходится. Она, если говорить в целом о Сибири, еще как-то «теплилась» здесь в бытность «активного проповедника православия Филофея Лещинского». С его же смертью, целенаправленная работа по «христианизации инородцев Сибири», в т.ч. и Северного Алтая полностью прекратилась.
13. Российский государственный архив древних актов (РГА-ДА). Ф. 214. Кн. 11.
14. РГАДА. Ф. 214. Оп. 5. Д. 1506.
15. АРАН. Ф. 21. Оп. 5. Д. 150.
16. РГАДА. Ф. 214. Оп. 5. Д. 1962.
17. Там же. Ф. 1134. Оп. 1. Д. 3.
18. Памятники Сибирской истории XVIII в. Кн.II.— СПб., 1885.
19. Карпенко З.Г. Горная и металлургическая промышленность Западной Сибири.— Новосибирск, 1960.
20. РГАДА. Ф. 248. Кн. 725.
21. Черлояков И.Г. Легенды Кузенташа // Горный Алтай. Исторический сборник. Вып. 10.— Горно-Алтайск-Бийск, 2006.
22. Адлыкова А.П. Монастыри Алтайской Духовной миссии во второй половине XIX-начале XX века.— Горно-Алтайск, 2006.
23. Федотов Г. Святые древней Руси. — М., 1990.
24. Николай, архиепископ. История Русской церкви.— М., 1990.
25. Памятное завещание.— Горно-Алтайск, 1990.
Статья поступила в редакцию 18.02.08
