CC BY-NC-ND
40
К.А. Волков
ОСОБЕННОСТИ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫХ МОДЕЛЕЙ В БИОГРАФИЯХ ВЛАДИМИРА НАБОКОВА, НАПИСАННЫХ Б. БОЙДОМ и А.М. ЗВЕРЕВЫМ
В данной статье проводится попытка сравнительного анализа жанра биографии на примере двух биографий В. Набокова, написанных Б. Бой-дом и А.М. Зверевым. В центр исследования попадают структура и система образов этих текстов, а также нарративные стратегии, используемые в этих жизнеописаниях, которые связываются автором с двумя биографическими традициями. Биография Бойда описывается здесь как модель личностной идентификации читателя (которая характерна для англо-американской биографической традиции), тогда как биография Зверева характеризуется как модель культурной идентификации (которая характерна для русской традиции).
Ключевые слова: биография, культурная и личностная идентификации, нарративные стратегии, культурная память.
Жанр биографии завоевывает все большую популярность как в современной литературе, так и в филологии, однако жанровые особенности жизнеописания до сих пор недостаточно от-рефлектированы в литературоведении1. В данной статье мы попытаемся проанализировать некоторые черты русского и англоязычного жизнеописаний. Англоязычная биография представляет собой модель личностной читательской идентификации и отражает становление европейского индивидуализма в англоязычной литературе на протяжении ХУП-ХХ вв. Для этой модели характерны предельная хронологизация и документированность повествования, освещение всех сторон жизни героя и сведение авторской субъективности к минимуму, благодаря чему читатель может максимально полно отождествить себя с личностью биографируемого. Для русской же биографии (особенно XX в.) характерна культурная идентификация с
© Волков К.А., 2011
субъектом жизнеописания. Для этой модели характерно погружение изучаемой личности в историко-культурный контекст и выявление живых культурных, «синтаксических» связей биографируемого с эпохой, авторская свобода в интерпретации, использовании и цитировании документов, нечеткая структура повествования, негласное табуирование эпизодов личной и особенно интимной жизни.
Разберем некоторые особенности данных моделей на примере двух биографий В. Набокова, написанных новозеландским исследователем Б. Бойдом и русским филологом А.М. Зверевым. Двухтомный труд Бойда вышел в начале 1990-х годов. Через десять лет он был переведен на русский язык и в 2001 г. издан в России практически одновременно с биографией Набокова, написанной А.М. Зверевым для серии ЖЗЛ. Это случайное совпадение вызвало целый ряд статей и рецензий, авторы которых не могли не сравнить эти книги. Спектр сопоставительных оценок данных жизнеописаний невероятно обширен: одни находили, что книга А.М. Зверева написана «вкуснее» книги Б. Бойда и в ней запечатлен «весь аромат эпохи» (Г. Шульпяков2); другие писали, что «главное отличие биографий <...> состоит в том, что Брайан Бойд относится к Набокову с уважением, а Алексей Зверев, увы, нет» (С. Чекалова3); третьи считали, что книга русского исследователя неудачна, так как книга Бойда «превращает всякого пишущего на тему жизни Набокова либо в академического маргинала, либо в самоуверенного выскочку» (М. Шульман4); четвертые - что книга А.М. Зверева - русский ответ «американоцентричному» жизнеописанию новозеландского ученого (А. Мирошкин5).
Отечественные набоковеды либо просто обошли ее молчанием, сухо заметив, что «мы получим право на новую биографию Набокова <...> только в том случае, если нам удастся ввести в обиход достаточное количество документов, которые по тем или иным причинам были Бойдом пропущены или недооценены» (А. Долинин6), либо высказались о ней как о некачественной компиляции книги Бой-да, сравнив ее с первой русской биографией Набокова, написанной Б. Носиком (Ю. Левинг, Е. Сошкин7). Исключение составила статья Н. Мельникова «Повесть о том, как Алексей Матвеевич поссорился с Владимиром Владимировичем», в которой автор наиболее взвешенно и четко высказался о недостатках и достоинствах книги А.М. Зверева. «Опусы Бойда и Зверева - разной весовой категории <...>. Обе книги принадлежат к разным жанровым вариантам того рода сочинений, которые покрываются эластичным термином "биография"». Все неточности и фактологические ошибки русского биографа8 Н. Мельников справедливо связывает не с недостаточным усердием автора, а с требованиями жанра биографии ЖЗЛ: «Книга
вышла в популярной серии "Жизнь замечательных людей", изначально рассчитанной отнюдь не на литературоведов <...>. В рамках избранного жанра популярной биографии Зверев сделал все, что требовалось <...>»9.
Попробуем разобраться, чем является биография А.М. Зверева - компиляцией книги Бойда или же ответом ему? Почему А.М. Зверев пишет с «неуважением» про Набокова? И главное -чем отличаются повествовательные модели, которых придерживаются А.М. Зверев и Б. Бойд, и как эти модели соотносятся с выделенными выше особенностями биографических традиций?
Образ Набокова, который создает Бойд, - образ титанической личности, одинокого гения, Solus Rex, который возвышается над культурами и эпохами: «Набоков всегда был одиночкой, и любой рассказ о его жизни должен сосредоточиться на загадке его личности и на том, как она проявляется в искусстве». Три характерные особенности, которые выделяет исследователь в личности писателя, - это его «необыкновенная самоуверенность», «беспощадная напряженность и концентрация его чувств к другим» и «неусыпный индивидуализм»10. Соответственно, окружающие его люди, культура, в которой развивался талант писателя, отходят на второй, а иногда даже на третий план: «Каждое действие личной драмы Набокова разыгрывалось в новых, самых неожиданных декорациях. Вначале небольшой уголок Российской империи <...>. Затем - русская эмиграция <...>. Следующие двадцать лет - Америка <...>. С каждой сменой декораций менялись и второстепенные действующие лица»11.
Каждый шаг Набокова для новозеландского ученого - это становление «совершенно уникальной личности»12. Публикация в 1915 г. стихотворения «Осень» является для Бойда свидетельством «собственного голоса» Набокова. «Другим доказательством его исключительности даже в общем деле, - продолжает биограф, - служит сообщение <...> о футбольном матче между школами, после которого Набоков, выступавший в обычной своей роли одинокого голкипера, был назван наиболее перспективным из новых игроков тенишевской команды»13. Невольно биограф проецирует зрелые взгляды Набокова на его детство и отрочество. Так «побег» юного Набокова от гувернантки для Бойда не просто детская шалость: «Этот побег <...> снова обнаруживает в мальчике взрослого Набокова»14. А описывая отношение Набокова к сочинениям по русской литературе, Бойд замечает: «Уже тогда его позиция была точно такой, как сорок лет спустя»15.
Другой пример. Рассказывая о круге чтения Набокова-школьника, Бойд пишет: «Среди прозаиков, которых Набоков чи-
тал в те годы, наиболее важными были для него Гоголь, Флобер, Толстой и Чехов. Гоголя он любил за буйство гротеска, сводящего вульгарность к двум измерениям, но умудряющегося намекнуть на существование четвертого измерения, зияющего под потаенными дверцами стиля»16. Биограф не ссылается на какой-либо источник, но здесь угадываются строчки из биографии Набокова «Николай Гоголь»: «Так что же собой представляет тот странный мир, проблески которого мы ловим в разрывах невинных с виду фраз? В чем-то он подлинный, но нам кажется донельзя абсурдным, так нам привычны декорации, которые его прикрывают. Вот из этих проблесков и проступает главный персонаж "Шинели" - робкий маленький чиновник, - и олицетворяет дух этого тайного, но подлинного мира, который прорывается сквозь стиль Гоголя»17. Описывая же Флобера, Толстого и Чехова, Бойд уже откровенно повествует о взглядах зрелого Набокова, что выглядит немного неуместным в рассказе о школьных годах Набокова.
В каждом малейшем событии жизни Набокова Бойд видит предчувствие, предзнаменование той системы ценностей и того таланта, которые будут у писателя в зрелости. Создается ощущение, что все это изначально было заложено в Набокове «генами либерализма» и далее фактически не менялось; менялась его психология, социальный статус, крепчало его художественное дарование, однако его культура, эстетические и этические взгляды были сформированы в самом начале его жизненного пути и, по сути, оставались неизменны: писатель лишь неустанно шел к вершине своего творчества.
Миф о своем колоссальном индивидуализме, как известно, создал сам Набоков в постсиринский период его жизни18. Понимая, какой образ нужен западной публике, он всячески подчеркивал свою культурную обособленность, свой писательский и личностный космополитизм, свою независимость от какого-либо культурного течения. Об этом свидетельствует ряд интервью писателя, которые в большинстве своем носили программный характер (к каждому из них он тщательно готовился, а потом лишь зачитывал письменные ответы на заранее присланные интервьюером вопросы). В 1961 г. на вопрос «Как смесь культур повлияла на ваше творчество?» он отвечает: «Слабо. Уже к моей русской культуре примешивались многие другие, особенно французская. Нет, учителей у меня не было, но некоторое родство я признаю, например, с Прустом...». В интервью 1966 г. Набоков подчеркивает: «На самом деле я не принадлежу ни одному континенту. Я курсирующий над Атлантикой челнок; до чего же синее там небо, мое собственное небо, вдали от классификаций и безмозглых простаков!» Другому интервьюеру он скажет: «Я <...> никогда не принадлежал какому-либо клубу или группе.
Ни одно учение или направление никогда не оказывало на меня ни малейшего влияния»19. Когда писателя спрашивали, кто оказал на него влияние, он называл только Пьера Делаланда, выдуманного им еще в 1930-е годы философа.
Однако, как показал М. Шрайер в своих работах, 1920-е годы были для Набокова именно периодом ученичества, когда он оттачивал свое мастерство, находясь под влиянием А.П. Чехова и И.А. Бунина20. Другой исследователь, В.Е. Александров, убедительно показал, что поэтика Набокова своими корнями уходит в поэтическое наследие А. Белого, Н. Гумилева, а философская позиция писателя формировалась под влиянием трудов П. Успенского и Н. Евреинова21.
Да и сам Брайан Бойд во втором томе биографии пишет, что нельзя целиком доверяться поздним высказываниям писателя. Почему же тогда новозеландский исследователь, столь искушенный в набоковских мистификациях, не разрушает миф о набоковском индивидуализме с теми же виртуозностью и блеском, с которыми он расправляется с другими легендами о писателе22?
Это обусловлено несколькими факторами. Во-первых, англоязычная читательская аудитория идентифицирует себя лично, а не культурно с субъектом биографии. Именно на индивидуальности должно быть сфокусировано биографическое повествование. Эта индивидуальность должна быть сильной, яркой, независимой, и от внутреннего отождествления с ней читатель получает особое наслаждение. Культурный контекст описывается Бойдом лишь для того, чтобы это отождествление было достоверным. Во-вторых, как признавался сам исследователь, во время создания биографии он был очарован личностью Набокова23. Возможно, поэтому у новозеландского ученого доскональный анализ документов к его биографии совмещается с порой чрезмерным доверием к книге воспоминаний писателя «Другие берега». С одной стороны, англоамериканская биографика выработала свой критический подход к такого рода документам. Сам Бойд признавался, что, используя воспоминания Набокова, он хотел «во-первых, интерпретировать "Другие берега" как художественное произведение - и показать, как искусство, воображение писателя может на самом деле сказать больше о Набокове, чем непосредственное копирование жизни, и, во-вторых, выискивать в тексте следы прямого копирования, непосредственные факты жизни, скрытые под покровом искусства, то, что Набоков предпочел бы утаить от нас»24.
С другой стороны, Бойд не раз использует «Другие берега», перенося воспоминания писателя в свое повествование25. Так повествуя об увлечении юного Набокова стихами в 1910-е годы, Бойд
всецело полагается на набоковские слова о том, что он вырос в атмосфере поэзии и к пятнадцати годам «прочел и пропустил через себя всех современных поэтов»26. Здесь Бойд ссылается на неопубликованные заметки Набокова для Э. Филда 1973 г., хранящиеся в архиве писателя в Монтре. Однако, принимая во внимание мифологизацию Набоковым своего образа, доверять его заметкам, предназначенным для Филда, некритично. Тем не менее Бойд, опираясь на его письма и заметки к лекциям, подробно повествует, как «юный Набоков жадно поглощал символическую поэзию», зачитываясь В. Ивановым, Блоком, Белым, Буниным и др. Однако А. Долинин, проанализировав записные тетради писателя крымского периода, пришел к выводу, что «Набоков в 1918-1919 гг. только подступает к освоению самых азов модернистской литературы и философии»27.
Очарование Набоковым приводит к тому, что многие культурно-исторические реалии подаются Бойдом с ориентацией на произведения Набокова28. Таким парадоксальным образом Бойду, проанализировавшему и открывшему несколько сотен документов, мешает его же восхищение великим художником. Это опасность, о которой в свое время говорил американский исследователь биографии Х. Николсон: фигура биографа может загородить фигуру биографи-руемого29. Конечно, на фоне тщательно документированного повествования такие моменты почти не заметны, однако именно с этой особенностью труда Бойда не был согласен А.М. Зверев. Признавая, что жизнеописание Бойда как свод информации и документов безупречен, он отмечает, что новозеландский биограф, «вопреки стремлению Набокова стеной отгородить биографию от интерпретации, все-таки свою интерпретацию предлагает. Она носит откровенно дифирамбический характер. <...> И этот Набоков тоже безукоризнен всегда, во всем, абсолютно. Его путь ведет неуклонно вверх. На вершине, которая могла покориться лишь его гению, ослепительно сверкает "Ада"»30. В интервью «Книжному обозрению» (26.11.2001) А.М. Зверев говорил, что работа Бойда - «биография все-таки официальная», и поэтому автор в ней «сглаживает противоречия, свойственные этому писателю и человеку».
В ответ на чрезмерную индивидуализацию и, в редких случаях, даже идеализацию образа Набокова Брайаном Бойдом исследователь создал свою биографию писателя, в которой он выразил собственный, критический взгляд на творчество писателя, показав его художнические и личные противоречия. Если для Бойда в каждом раннем незрелом произведении Набокова просвечивает будущий величественный талант художника и его «подчас довольно суровые оценки» ограничиваются аккуратными высказываниями (о том, что, например, «несмотря на все ее хрупкое обаяние и великолепный
комментарий к Пушкину, "Университетская поэма" представляется слишком сдержанной, в ней слишком мало пушкинской музыки и пушкинской страстности»31), то А.М. Зверев открыто пишет, что «Университетская поэма» - «довольно пустенькая», драма «Изобретение Вальса» «оказалась не слишком удачной», финал рассказа «Рождество» (который Бойд считает лучшим ранним набоковским рассказом) «по безвкусной иллюстративности вполне подходит для наставительного рассказика из журнала "Чтец-декламатор", источавшего слезы у чувствительных барышень на ранней заре века», а в первой книге стихов 1916 г. Зверев видит «напрокат взятые чувства и чужие слова».
Конечно, если бы Б. Бойд был столь же строг в своих оценках раннего Набокова, у него могли бы возникнуть проблемы с наследниками писателя, внимательно изучавшими рукопись его жизнеописания и позволившие ему работать в набоковском архиве. Но дело еще и в другом. Зверев, в отличие от своего предшественника, видит творческий путь Набокова не единым и монолитным, а глубоко неоднородным по своей сути: «Русскоязычный Набоков был другим», - констатирует он, упомянув в одном месте про «бездуховность» «американского Набокова»32. Оставя за пределами нашего анализа главный предмет спора А.М. Зверева с Бойдом о том, являются ли американские романы Набокова вершиной его творчества, обратим внимание, что в претензиях, которые предъявляет русский биограф к ранним набоковским произведениям, отражается не столько «неуважение» к писателю (как выразилась С. Чекалова), сколько желание поместить творчество Набокова в более широкий литературный и культурный контекст.
Так, анализируя его стихотворный сборник 1922 г., русский исследователь констатирует заимствования из Бальмонта, Бунина, Блока33. Даже когда А.М. Зверев описывает год рождения Набокова, он замечает: «Год был дивный для русской литературы» и далее рассказывает, что в этот год родились также Олеша и Платонов: «Между этими писателями мало общего, внешне - почти ничего. Но тождество начальной даты знаменательно. Дата означала конец относительно спокойной эпохи. И начало новой»34. Далее он не раз будет вплетать в биографический нарратив цитаты из Оле-ши и Платонова, которые очень слабо связаны с самим Набоковым, однако передают ощущение эпохи, в которой родился писатель. Зарубежный биограф никогда бы не стал этого делать, так как это не добавляет никакой новой информации о субъекте жизнеописания. Зверев делает это вразрез с «литературой факта» ради образа, ради «странных сближений», которые помогают представить нам эпоху Набокова. Комментируя фразу А.М. Зверева «Год был дивный для
русской литературы», О. Розенблюм справедливо пишет, что «дивный» - «ненаучный эпитет. Но книжка сделана так, что читать ее хочется из совершенно ненаучных соображений»35.
Действительно, А.М. Зверев высвечивает узоры судьбы Набокова не сквозь призму новых документов, а через «ненаучные» сопоставления с другими современниками. Русский биограф смотрит на своего героя сквозь «культурное поколение», то есть через те «синтаксические связи», о которых писал еще Г. Винокур в книге «Биография и культура» (1927 г.). К синтаксическим связям ученый относил «наряду с проблемами, так сказать, семейно-психологическими (наследственность, генеалогия и т. п.) также такие культурные по преимуществу проблемы, как история образования, круг культурных влияний и воздействий, где может быть установлена, в параллель семейной, своя особая генеалогия»36. Бойд довольно много внимания уделяет «генеалогии» либерализма и таланта Набокова, однако структурой его повествования является четкая хронологизация жизни писателя: в оригинале биографии наверху обозначено, сколько конкретно лет и даже месяцев исполняется Набокову в данном конкретном месте книги (примечательно, что в русском издании труда Бойда такая хронологизация отсутствует). Бойд посвящает читателя во все интимные подробности его взросления, сексуального воспитания, его драк, измен, болезней, материальных трат, влюбленностей и многого другого. Порой повествование ведется не о годах и месяцах, а о днях и часах . Иногда оно будто бы останавливается.
Вот, например, как Брайан Бойд описывает день рождения Набокова: «Санкт-Петербург: Рассвет, 23 апреля 1899 г. Накануне на Неве начал ломаться лед, но в этот ранний час - солнце восходит уже в 4:30 - снова ударил сильный мороз. На набережной не слышно цокота копыт, лишь ворчит и рокочет ломающийся лед <...>»37 и т. д. Бойд будто бы проводит экскурсию («пойдем», «обогнем», «нужно миновать памятник»38). Обратим еще внимание на то, что читатель переносится из настоящего в прошлое, во временную точку, у которой свое прошлое («накануне начал ломаться лед») и будущее («скоро здесь будет итальянское посольство»). Эта особенность маркирована использованием настоящего времени39.
Хронологический принцип построения биографии не сменяется синтаксическим. Когда Бойд дает развитие той или иной темы, он подчеркивает лишь исходную ее точку, сопоставляя или противопоставляя конкретный момент жизни героя его будущему: «Школа в произведениях Набокова обычно отбрасывает мрачную тень», -пишет исследователь о школьных годах Набокова и далее дает ряд иллюстрирующих примеров из поздних произведений Набокова.
«Однако на самом деле школа в то время вовсе не была для него кошмаром»40. Таким образом, синтаксический принцип все равно «работает» на хронологический и используется автором, чтобы оттенить, расставить акценты, раскрасить данный момент набоков-ской жизни.
Книга Зверева устроена принципиально иначе: порой биография Набокова лишь только внешней оболочкой нарративна, а конкретное событие в жизни писателя - только повод для высказывания самого биографа. Иногда граница между автором и героем проницаема: в начале главы о кембриджском периоде Набокова точка зрения автора-биографа почти сливается с точкой зрения биографируемого: «Ощущение безоблачной радости переполняет заключительный абзац автобиографии («Другие берега». - К. В.). Пусть немцы на подступах к Парижу, куда они войдут меньше чем через месяц, пусть полным ходом идет раздел Европы между двумя тиранами, берлинским и кремлевским, и от европейской цивилизации, похоже, в близком будущем не останется и воспоминаний. Пусть никогда больше не увидеть траву двух не смежных могил, из которых одна в столице рейха, а другая в нынешнем протекторате Богемия. В конце концов, все отступает перед главным - они вырвались. Наконец-то свершилось»41. Так Зверев реконструирует психологическое состояние писателя в условиях разрушающегося мира, кризиса цивилизации и культуры. В приведенном отрывке мы слышим не голос исследователя, восстанавливающего по кускам картину прошлого, а голос всезнающего автора, который проникает в сознание героев, на мгновенье перевоплощаясь в них42. Это маркировано редким для А. Зверева использованием настоящего времени и синхронизацией времени описываемых событий с внутренним временем книги. В то же время мы видим эти события ретроспективно, сквозь призму «Других берегов». Такое двойное освещение событий дает биографу возможность тут же унестись от описания внутреннего состояния его героя к 1947 г., к Э. Уилсону, далее - к роману Стейнбека, потом к «Дару», Ахматовой, Бунину и лишь через полторы страницы окончательно заземлить повествование на Набокове фразой: «У Набокова все было по-другому».
Здесь проявляется и другая особенность книги А.М. Зверева -установка на многознающего читателя. Американский исследователь биографии Н. Хамильтон в своей книге «Как писать биографию» пишет о том, что биограф обязательно должен знать, к какому читателю он обращается, каков его уровень знаний о герое повество-вания43. Если повествование Бойда репрезентативно, оно открыто читателю, повернуто к нему как театральная сцена к зрителю, то у Зверева читателю нужно о многом догадываться, улавливать все
литературные и исторические аллюзии, находиться в постоянном диалоге с автором.
Это определяет композицию и структуру его работы, не выдержанную и строгую, как у Бойда, а гораздо более гибкую, подчас сумбурную, единственным стержнем которой является хронологическая канва жизни писателя, от которой он то и дело удаляется, отдаваясь культурным ассоциациям. Эти культурные ассоциации не систематизированы. Они даются в виде своеобразного нарративного потока. В этом отношении интересно сравнить книгу А.М. Зверева с биографией Литтона Стрейчи, написанной американцем М. Холройдом. Жизнеописание Холройда представляет собой двухтомное исследование субкультуры блумсберийского общества, в котором развивалось творчество писателя. Вот как описывал Холройд свою работу над книгой: «Мир, в котором я жил, был миром блумсберийского общества в самом начале этого (двадцатого. -К. В.) века. Моя работа содержала в себе что-то от того восторга, который переживает археолог-первооткрыватель. Пустынная terra incognita, скрывающаяся за бумагами Стрейчи, казалась мне некой ушедшей реальностью, которая постепенно выступала из мрака»44. Биограф не случайно называет жизнь Стрейчи terra incognita: Хол-ройд фактически был первым, кто описал жизнь Литтона Стрейчи, воссоздав при помощи сотен новых архивных данных культурный контекст эпохи. Биография Холройда - это труд историка культуры (недаром он себя сравнивает с археологом), скрупулезно работающего с неизвестными читательскому миру документами.
А.М. Зверев же не является «археологом-первооткрывателем», да и не может им быть после Филда и Бойда; его задача - воспроизвести свое видение той культуры, в которой рос талант Набокова. Здесь важна не ценность найденного документа, а артистическая неожиданность точки зрения, важен стиль, мышление исследователя, причудливо соединяющие разрозненные, будто не связанные друг с другом факты и судьбы в единый культурно-исторический сплав. Здесь биографическая традиция, идущая от трудов Г. Винокура, Ю. Тынянова, Н. Эйдельмана, соединяется с набоковским стилем, который, безусловно, оказал влияние на повествовательную манеру А.М. Зверева: длинные предложения, обилие скобок, описания, перемежающиеся с незакавыченными цитатами из других произведений.
Вышеперечисленные особенности позволяют русскому читателю культурно идентифицироваться с субъектом жизнеописания, почувствовать то, что Н. Хамильтон называл культурной памятью («memeheredity»), а Г. Винокур «синтаксическими связями». Повествование Бойда центростремительно и сосредоточено на
фигуре биографируемого. Повествование Зверева центробежно, и часто фигура Набокова - лишь повод к высказыванию. Спектр синтаксических связей Бойда ограничен личностью и творчеством Набокова; спектр синтаксических связей у Зверева ограничен лишь самой личностью русского биографа.
Таким образом, биографии Бойда и Зверева воплощают в себе традиционную англоязычную и русскую модели биографий: жизнеописание Бойда представляет собой модель личностной читательской самоидентификации, жизнеописание Зверева - модель культурной читательской самоидентификации. Это определяет и особенности повествования у обоих ученых. Бойд использует несколько приемов, облегчающих процесс «вчувствования» читателя в мир главного героя, таких как хронологизация повествования, культурный перевод непонятных западному читателю исторических феноменов на язык англо-американской культуры, визуализация и драматизация наиболее лиричных эпизодов в жизни Набокова. Книга А.М. Зверева, напротив, не подчинена такой четкой хронологизации, «синтаксические связи» личности преобладают в ней над «эволюционной последовательностью». В русской биографии нет следования четкому делению на месяцы, которое у Бойда составляет структуру книги. Также Зверев не прибегает к приему «культурного перевода» (не объясняя, скажем, феноменов американской жизни для русского писателя). Ценность исследования А.М. Зверева не в поднятых архивных данных, а в особом синкретическом видении эпохи Набокова, синтаксических связей его личности, благодаря которым биография становится для русского читателя моделью культурной самоидентификации. Цель Зверева не филологическая или источниковедческая, а прежде всего художественная -создать свой образ писателя, выражая собственное специфическое видение его времени. Это определяет стиль повествования и такие особенности книги, как переключение нарратива с одной эпохи на другую, вольное обращение с источниками, воображаемая реконструкция непроизошедших событий, субъективность в интерпретации документов о Набокове и самих произведений писателя. Границы между автором, героем и читателем намерено релятивизируются, так же как различные эпохи, исторические, литературные персонажи, судьбы русской эмиграции соединяются в единое, нераздельное синкретическое единство.
Примечания
1 Биография глазами биографа (по материалам круглого стола) // Вопросы литературы. 2008. № 6. С. 31-41. Характерно также название статьи А. Холикова - «Писательская биография - жанр без правил» (Там же. С. 41-63).
2 Шульпяков Г. Костюмчики для монстра. На русском языке вышли две биографии Владимира Набокова [Электронный ресурс]. [М., 2001]. URL: http:// www.ng.ru/exlibris/2001-11-01/9_monstr.html (дата обращения: 04.02.2009).
3 Чекалова С. «То славя прошлое, то запросто ругая...» // Новый мир. 2003. № 7. С. 152.
4ШульманМ. Русскийкакиностранный.ДвебиографииНабокова[Электрон-ный ресурс]. [М., 2001]. URL: http://www.gzt.ru/culture/2001/11/27/120036. html (дата обращения: 04.02.2009).
5 Мирошкин А. Набоков [Электронный ресурс]. [М., 2003]. URL: http:// www.book-review.ru/news/news2357.html (дата обращения: 18.03.2009).
6 Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб.: Академический проект, 2004. С. 19.
7 Левинг Ю, Сошкин Е. Набоков на рынке ценных бумаг // Империя N. Набоков и наследники. М.: Новое лит. обозрение, 2006. С. 14.
8 Мельников Н. Повесть о том, как Алексей Матвеевич поссорился с Владимиром Владимировичем // Новый мир. 2003. № 7. С. 155.
9 Там же. С. 156.
10 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. М.: Независимая газета, 2001. С. 13.
11 Там же. С. 12.
12 Там же. С. 105.
13 Там же. С. 143.
14 Там же. С. 90.
15 Там же. С. 157.
16 Там же. С. 113.
17 Набоков В. Николай Гоголь // Набоков В. Лекции по зарубежной литературе. М.: Независимая газета, 1998. С. 126.
18 Мельников Н.Г. Сеанс с разоблачением, или Портрет художника в старости // Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе / Сост., пре-дисл., коммент., подбор иллюстраций Н.Г. Мельникова. М.: Независимая газета, 2002. С. 38-39.
19 Там же. С. 98, 109, 239.
20 Шрайер М.Д. Набоков и Чехов: от «Дамы с собачкой» к «Весне в Фиаль-те» // Шраер М.Д. Набоков: темы и вариации. СПб.: Академический проект, 2000.
21 Александров В.Е. Набоков и Серебряный век русской литературы // Александров В.Е. Набоков и потусторонность: метафизика, этика эстетика. СПб.: Алетейя, 1999. С. 255-279.
22 См., напр.: Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 41, 92, 102, 619,
625.
23 Бойд Б. «Бледный огонь»: магия художественного открытия // Набоков-ский вестник. Вып. 5. СПб.: Дорн, 1999. С. 59.
24 Бойд Б. Жизнь биографа // Звезда. 2002. № 1. С. 218.
25 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 98, 101. См. также: Зуев Д. Брайан Бойд. Владимир Набоков: русские годы [Электронный ресурс]. [М., 2004]. URL: http://listserv.ucsb.edu/lsv-cgi-bin (дата обращения: 20.04.2009).
26 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 114.
27 Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. С. 13.
28 Так, Чернышевский, который безапелляционно назван основателем соцреализма, определяется как «бездарный прозаик» и «бестолковый философ», что довольно близко к интерпретации личности Чернышевского в IV главе романа «Дар» Набокова. Слепо доверяя набоковским вкусам, либретто П.И. Чайковского к опере «Евгений Онегин» Бойд характеризует как «известное своей нелепостью искажение Пушкина», а статьи Белинского как «общепризнанные, но отвратительно написанные» (Бойд Б. Владимир Набоков: американские годы. М.: Независимая газета, 2004. С. 315). Пушкина же Бойд ценит за «высокий европеизм» (выражение Набокова из лекций 40-х годов), который «зажег величие российской литературы». Набоковскую неприязнь к романам Джейн Остин ученый объясняет «столь распространенным у русских презрением к женщинам-писательницам» (видимо, оглядываясь на сложные отношения самого Набокова с И. Одоевцевой, М. Цветаевой, А. Ахматовой. См.: Там же. С. 199). А заявление исследователя о том, что в 80-х годах XIX в. не было ни одного великого писателя (видимо, он не принимает в расчет творчество Гаршина, раннего Чехова, позднего Салтыкова-Щедрина и зрелого Толстого) имеет своим источником строчки из той же IV главы «Дара».
29 Nicolson H. The Development of English biography. N. Y.: Harcourt; Brace and Company, 1928. P. 52.
30 Зверев А.М. Набоков. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 434.
31 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 316.
32 Зверев А.М. Набоков. С. 232.
33 Там же. С. 76.
34 Там же. С. 5.
35 Розенблюм О. In memorial // «.Лучший строк поводырь, проводник просвещения, лучший читатель!»: Книга памяти А.М. Зверева. М.: РГГУ, 2006. С. 349.
36 ВинокурГ.О. Русская биография и культура // Винокур Г.О. Русская биография и культура. Русское сценическое произношение. М.: Русские словари, 1997. С. 41.
37 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 49.
38 Потом, детально описывая географию Кембриджа, Бойд напишет: «Итак, обойдя весь двор, мы возвращаемся к Набокову» (курсив мой. -К. В.; там же. С. 199.)
39 Другие примеры см.: Бойд Б. Владимир Набоков: американские годы. С. 44, 239, 444.
40 Бойд Б. Владимир Набоков: русские годы. С. 109.
41 Там же. С. 285.
42 Для англоязычного нехудожественного жизнеописания такие перевоплощения не характерны: дистанция между автором и героем изначально зафиксирована, а попытка ее изменить может привести к провалу всей биографии (как произошло с книгой Э. Морриса о Т. Рузвельте).
43 Hamilton N. How to do biography. Cambridge; L.: Harvard University Press, 2008. P. 47-53.
44 Цит. по: Hamilton N. Biography: A brief history. Cambridge: Harvard University Press, 2007. P. 256.
