CC BY
00айй0 О01: 10.19181/егЬеЕ.2024.14 ¡5§||| 11)Ы: УЫУКУМ
обновление концептуальных основ национальной политики: приживётся ли в россии интеркультурализм? 1
Эмиль Абрамович Паин
Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва, Россия
Аннотация. В преддверии обновления «Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года» («Стратегия»), срок действия которой истекает в будущем году, разворачивается научная дискуссия о концептуальных основаниях такой политики. Этой дискуссией обусловлена и данная статья. Автор критически анализирует стереотипные представления о российской национальной политике 1990-х годов, как ориентированной на мультикультурализм, и рассматривает перспективы утверждения в России новой концепции интеркультурализма. Основной научный вопрос статьи о факторах, препятствующих или способствующих утверждению этого политического проекта в России. В этой связи приводятся материалы социологического исследования, проведённого научным коллективом, руководимым автором, в трёх российских городах: Ростове-на-Дону, Уфе и Перми. Ключевые слова: национальная политика, мультикультурализм, интеркультурализм, гражданское единство, культурное разнообразие
проводилась ли в россии политика мультикультурализма?
Истечение срока действия основного документа национальной политики (Стратегии) в 2025 году [Указ Президента... 2012] само по себе обусловливает неизбежность его обновления, масштабы и содержания которого пока неизвестны. Это обстоятельство
1 Статья подготовлена в рамках темы Государственного задания: ЕГИСУ 124022000015-3; БМШ-2024-0001.
должно усилить дискуссию о концептуальных основах российской национальной политики в прошлом, настоящем и в будущем. Строго говоря, это дискуссия перманентная, она ведётся на протяжении всего постсоветского периода, однако её подъём приходится на начло 2000-х годов, когда впервые был поставлен вопрос о проявлениях мультикультурализма в России [Тишков, 2002: 331—350]. Некоторые эксперты полагают, что основное содержание политики 1990-х в этой сфере можно определить, как мультикультурализм. Например, по мнению известного этносоциолога из Казанского университета Л. Р. Низамовой, «термин «мультикультурализм» позволял не просто описать наблюдаемую эмпирическую реальность в стране, объединяющей около двух сотен российских народов, но и обозначить особого рода либеральную идеологию и политику социального включения и признания прав меньшинств и дискриминируемых групп» [Низамова, 2017: 155]. Это рассуждение эксперта примечательно уже тем, что хорошо отражает одну из основных трудностей в интерпретации феномена мультикультурализма, а именно многозначность этого термина. По сути, мы имеем дело с «зонтичной» концепцией, объединяющей разнородные явления: с одной стороны — исторический процесс сохранения и развития культурного разнообразия в стране и в мире, который может охватывать века, а с другой — ограниченную во времени модель (проект) государственной политики, получившей в 1970-е годы статус официальной политики всего лишь в нескольких государствах (Австралия, Канада, Швеция и др.).
Культурное разнообразие как форма сосуществования и взаимодействия многих народов в едином государстве характерно для истории России с момента образования российского полиэтнического государства. Что касается политики мульти-культурализма, то она, на наш взгляд, не проводилась в России ни в 1990-е годы, ни в последующее время.
Стратегия мультикультурализма направлена, в основном, на интеграцию культурных меньшинств, будь то иммигранты или местные национальные меньшинства, в полиэтническое сообщество некоего государства. Такая задача в 1990-е годы не была приоритетной для России. Основной её этнополитической про-
блемой в то время было укрепление целостности государства в условиях «парада суверенитетов» российских республик. Поиск решения этой проблемы проходил в сфере анализа концепций федерализма. Сам термин «мультикультурализм» был в то время новым, непривычным и, по большей части, неприемлемым для политиков, особенно для лидеров республик. Сошлюсь на свой опыт советника президента Российской Федерации по национальной политике (1996—1999). В процессе разработки и обсуждения различных вариантов Концепции государственной национальной политики (1996) звучали предложения включить в этот документ идеи или, по крайней мере, упоминание мультикуль-турализма, но этого не произошло. Этот термин не появился ни в одном из документов российской национальной политики. Причин тому множество, об одной из них писал В. А. Тишков (в 1992 году — министр по делам национальностей). Он показал, что в 1990-е годы эта концепция трудно приживалась в большинстве стран мира, а в постсоветском пространстве вызывала «реакцию отторжения <.. .> Идее мультикультурности здесь места нет, ибо она грозит нарушить привычный или официально предписанный порядок вещей» [Тишков, 2003: 24].
Мультикультурализм, в качестве часто употребляемого термина, пришёл в российский публичный дискурс лишь в 2000-е годы, при этом время восприятия этой идеи как интеллектуально респектабельной оказалось в России очень коротким. Уже в 2011 году российские политики заговорили о неприемлемости мультикультурализма для нашей страны [Валерий Зорькин, 2011]. Произошло это после публичного осуждения мультикультурализма лидерами Германии, Франции и Великобритании (2010) как политики, которая привела Европу к миграционному кризису. При такой «рекламе» этот концепт не мог прижиться в России в двухтысячные годы, поскольку к этому времени был уже перегружен негативными коннотациями [Наумкин, 2011]. Правда, в 2011 году, неожиданно для многих, президент России Д. А. Медведев публично выразил своё несогласие с заявлениями некоторых европейских лидеров о «крахе мультикультурализма» и выступил в защиту мульти-
культурализма, понимаемого им как проявление исторического культурного многообразия России, её «мультикультуры» [Медведев, 2011]. В этом случае мы вновь сталкиваемся с проблемой двойственного понимания рассматриваемого термина, затрудняющего различение этого феномена и как исторического процесса, и как кратковременного политического проекта. Впрочем, этот всплеск невольной политической поддержки лидером России спорной политической модели оказался весьма непродолжительным. Уже спустя несколько месяцев, в январе 2012 года В. В. Путин дал иную оценку мультикультурализму.
Статья В. В. Путина «Россия: национальный вопрос» (23 января 2012 г.) была программным заявлением по национальной политике кандидата в президенты РФ. В ней «мульти-культурный проект» оценивается сугубо негативно: во-первых, как «провал»; во-вторых, как неприемлемая для России модель национальной политики, строившаяся «исключительно на основе этнической идентичности». По мнению Путина, «в России исторически сложилась другая ситуация, уникальная в своём роде: на территории страны издревле взаимодействовали и развивались сотни народов и общностей, каждая из которых имела свои национальные традиции.» [Владимир Путин, 2012].
В этой статье В. В. Путин подчёркивал культурную уникальность России, вместе с тем в части критики мультикульту-рализма идеи лидера России в то время совпали с критическим переосмыслением этой политической модели на Западе.
После террористической атаки 11 сентября 2001 г. в США и череды террористических актов в крупнейших городах Европы во всём мире нарастала критика мультикультурализма. Она становилась всё более глубокой и разнообразной, и уже не ограничивалась только критическими оценками практики интеграции мигрантов. В укор этому проекту ставилось его дезинтегрирующее влияние на полиэтнические сообщества в национальных государствах, в то время как в глобальном мире произошёл разворот общественно-политических дискуссий в сторону обсуждения мер, нацеленных на «укрепление национального единства». В таких условиях концепция
мультикультурализма стала себя изживать, и вскоре в мировом обществоведении ей на смену пришла концепция интеркульту-рализма. [Interculturalism... 2011].
ИНТЕРКУЛЬТУРАЛИЗМ - СОЕДИНЕНИЕ ИДЕЙ ГРАЖДАНСКОГО ЕДИНСТВА И КУЛЬТУРНОГО МНОГООБРАЗИЯ
Если для мультикультурализма центральным является вопрос поддержки культурного разнообразия в публичном пространстве, то в центре внимания интеркультурализма — идея и практика межкультурного диалога и взаимодействия. Иными словами, базовая посылка интеркультурализма заключается в поиске контактов и объединяющих элементов между культурными сообществами.
Концепция интеркультурализма основана на отказе от односторонней политики поддержки меньшинств, находящихся в ущемлённом положении. В этой стратегии речь идёт об интеграции меньшинства и представителей этнического большинства в единое сообщество граждан целостного государства.
Технологически интеркультурализм можно представить как совокупность интерактивных процессов, в которые вовлекаются представители этнического большинства и меньшинства — как принимающее население, так и мигранты. Такие процессы, как правило, протекают на уровне локальных сообществ (и прежде всего городских), но непосредственно затрагивают и вопросы национальной (гражданской) идентичности. Наряду с «политикой признания» миноритарных культур и борьбой с их дискриминацией, интеркультурализм может рассматривать культуру этнического большинства в качестве основного вектора интеграции и центра притяжения [Bouchard, 2011]. Вместе с тем участие представителей меньшинств в культурной, экономической и политической жизни городских (и иных локальных) сообществ и нации в целом является ключевым фактором их интеграции в общественную жизнь.
Политика интеркультурализма подчинена стремлению примирить идею этнокультурного многообразия с идеей гражданского единства российского общества. В этом отношении данная политическая концепция полностью соответствует двум основным целям государственной национальной политики России, обозначенным в действующей Стратегии государственной национальной политики: «а) упрочение общероссийского гражданского самосознания и духовной общности многонационального народа Российской Федерации (российской нации); б) сохранение и развитие этнокультурного многообразия народов России» [Указ Президента. 2012].
У интеркультурализма, на наш взгляд, есть историко-культурные предпосылки для того, чтобы прижиться на российской почве. Дело не только в сходстве звучания интеркультурализма и привычного по советскому прошлому интернационализма. Приставка «интер» (между) отражает содержательную связь между двумя концепциями — она в ориентации на объединение различных компонент в целое, на «единство в многообразии», хотя между этими концепциями есть и существенные различия: интеркультурализм нацелен на стимулирование горизонтальных взаимодействий индивидов вне иерархии народов и обязательной, единой для всех граждан государственной идеологии.
Интеркультурализм — это преимущественно городская политика, и в этом качестве он может быть востребован в России в условиях нынешнего дефицита городских политик в сфере регулирования межкультурных отношений, а также взаимоотношений мигрантов и принимающего населения. В российских городах уже существуют правовые предпосылки, есть и опыт применения некоторых интеркультурных практик, например, общественного обсуждения городских проблем. Федеральный закон № 131-Ф3 (от 6 октября 2003 г.) «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» гласит, что городские округа «могут осуществлять отдельные государственные полномочия» на основе специального федерального закона или закона субъектов Российской Федерации [Федеральный закон.
2003]. Правда, пока ни федеральные, ни региональные власти не проявляли инициативы в передаче городам и агломерациям таких полномочий.
Труднее всего пробивает себе дорогу такой принцип интеркультурализма, как участие граждан в управлении городом. Гражданское единство нельзя обеспечить только дискурсив-но. «Сколько ни говори халва, во рту слаще не станет», сколько не пропагандируй гражданское самосознание и лозунг «народ — источник власти», повседневная практика подтверждает, что от воли граждан зачастую мало что зависит, а это не стимулирует общественную партиципацию и сильно затрудняет развитие интеркультурализма в России. Об этом свидетельствуют и результаты оценки интеркультурной политики Ижевска, единственного российского города-участника международной программы «Межкультурные города» [Izhevsk results. 2017]. Существуют ли возможности преодоления или по крайней мере смягчения этого препятствия не в отдалённой перспективе, а в нынешней практике российской национальной политики? Это центральный вопрос исследования, выполненного научным коллективом под руководством автора статьи по гранту РНФ в 2018 году 1. Одна из основных гипотез нашего исследования состояла в том, что даже при слабо выраженной ориентации горожан на участие в организациях, которые принято считать институтами гражданского общества, в российских городах существуют иные, неформальные виды групповой сплочённости. Эти формы сплочённости могут оказывать стабилизирующее воздействие на межэтнические отношения и, шире, на общий культурный климат ряда российских городов, и с ними приходится считаться городским властям. Более того, мы полагаем, что традиционные формы самоорганизации (например, соседские, дружеские и межэтнические) могут стать, по крайней мере отчасти, основой для формирования российских вариантов политики интеркультурализма.
1 Новые подходы и методы регулирования этнополитических (межэтнических и межконфессиональных) отношений на территории крупнейших городских агломераций России: междисциплинарный анализ проблем и совершенствование методологических основ национальной политики (2015— 2018). В рамках исследовательского проекта по гранту РНФ № 15-18-00064. Руководитель — Э. А. Паин.
ПРАКТИКИ НЕФОРМАЛЬНОЙ КОНСОЛИДАЦИИ
ГОРОЖАН КАК ВОЗМОЖНАЯ ОПОРА ИНТЕРКУЛЬТУРАЛИЗМА
В качестве объектов нашего исследования были выбраны три российских города-миллионера: Уфа, Ростов-на-Дону и Пермь. Уфа — столица Башкирии, крупнейшей по численности населения республики России. Этот город интересен и тем, что в нём совместно проживают три крупные российские этнические группы: русские (48,9% населения), татары (28,3%) и башкиры (17,1%), но при этом ни одна из групп не обладает возможностью доминировать. Ростов-на-Дону — «ворота Кавказа» и «столица юга России». Этот город, возникший в XVIII веке как агломерация русской военной крепости и армянского города (Нахичевань), до сих пор сохраняет особые традиции межэтнического взаимодействия. При этом Ростов-на-Дону находится на границе с зонами повышенной нестабильности как в регионе Северного Кавказа, так и на границе с Донбассом. Наконец, Пермь — один из крупнейших центров Урала, город, считающийся «столицей» российского гражданского общества.
Как показали наши исследования, все три выбранных центра крупных городских агломераций отличаются высоким уровнем социальной стабильности и имеют преимущества в обеспечении более низкого уровня межэтнической напряжённости в сравнении с сопоставимыми по численности населения и социально-экономическому потенциалу городами соответствующего федерального округа или экономического района. Так, Уфа имеет некоторые преимущества в сравнении с Казанью в Поволжском округе; на Урале — Пермь в сравнении с Екатеринбургом; на юге — Ростов-на-Дону в сравнении с Волгоградом, Воронежем и Краснодаром. Отобранные нами города отличаются высокой долей «коренных жителей», живущих в городе с рождения: в Ростове-на-Дону они составляют 76% населения, в Уфе — 60%, а в Перми — 53%. Доля респондентов, не желающих переезжать из данного города в другое место, составила в Ростове-на-Дону 88%, в Перми — 82%, и в Уфе — 74% [Вендина, Паин, 2017: 61—62]. Обычно уроженцы городов, постоянно проживающие в них, являются хранителями
местных традиций. Они же формируют ту социально-культурную определённость, которая помогает мигрантам понять стандарты поведения и приоритетные ценности жителей города. Это в свою очередь облегчает процесс интеграции мигрантов в принимающее сообщество.
Исследования в фокус-группах, проведённые в городах-объектах нашего изучения (2016—2018 гг.), свидетельствуют о существовании пока что мало изученных механизмов саморегуляции, которые фактически предотвращают значительную часть межэтнических конфликтов, но едва ли учитываются в документах по «национальной политике». В Ростове-на-Дону это, прежде всего, соседские и дружеские связи. В социологическом исследовании ФОМ этот город характеризуется рекордно высокой долей респондентов, которые указывают ценность «дружба, общение с близкими, друзьями, знакомыми» — 73% при среднем по стране показателе в 48% для городов-миллионеров [Вендина, Паин, 2017: 44]. Наши опросы в фокус-группах, а также интервью с экспертами показали, что и в русской среде города сложился особый тип социальных связей, который можно назвать «куначеством», как у народов Северного Кавказа. Это дружба, связанная с обязательствами взаимной защиты, обеспечения безопасности и экономической взаимопомощи. На протяжении длительного времени в Ростове-на-Дону выработалась «традиция» работы городских властей со слабо контролируемыми социальными порядками, включая и криминализованные структуры. По словам первого мэра города, в начале 1990-х гг., «в Ростове всегда был здоровый баланс власти и криминала. <...> В таком балансе Ростов жил и до революции. Власть не закрывала на криминал глаза, она просто понимала существование этой силы. Главное — чтобы население от этого не страдало». Очевидно, что такое состояние дел нельзя считать здоровым. Однако, как показывает пример Ростова, в отдельных случаях неформальные взаимодействия позволяют снизить уровень конфликтности в городской среде.
В Уфе взаимоотношения трёх этнических сообществ формируют систему сдержек и противовесов, обеспечивающих поддержание этнополитической стабильности. Пример Уфы позволяет го-
ворить о наличии двух основных механизмов, которые в условиях тесных городских контактов превращают межэтническое соперничество в условие согласия и предотвращения конфликтов. Первый механизм связан с признанием неустранимости сложившегося соотношения этнических общностей и опасением слишком высоких издержек открытых конфликтов как «платы» за размежевание. Всё это заставляет соразмерять свои силы и идти на компромиссы [Вендина, Паин, 2017: 140]. Другой механизм связан с наличием третьей силы межгрупповых взаимодействий, в качестве которой в городе выступают русские. Они не только относительно наибольший по численности народ, но и характеризуются особой идентичностью. В сознании русских Башкортостана преобладает российская, а не русская этническая идентичность. Более того, доля считающих себя «прежде всего человеком своей национальности» среди них ниже, чем в целом по России. Среди башкир и татар значительно большее число респондентов идентифицирует себя с представителями своей этнической группы, при этом у башкир как представителей титульного населения этническое самосознание выражено ярче, чем у других жителей республики. Однако важно отметить, что для всех трёх крупных этнических сообществ Уфы характерна более тесная связь с «гражданами России» и «земляками», чем с людьми своей национальности [Вендина, Паин, 2017: 140]. Помимо косвенных механизмов, обеспечивающих поддержание низкой конфликтности в городе, мирное сосуществование в некоторых случаях достигается на основе прямых договорённостей между лидерами неформальных коалиций, включающих в себя как представителей бизнес-структур, так и общественных деятелей разных национальностей и конфессий. Именно такие взаимодействия не раз позволяли не допустить перерастание конкуренции за экономические или административные ресурсы в межэтнические конфликты.
Как трактовать неформальные договорённости в Ростове-на-Дону и Уфе? Пока у нас нет устоявшегося термина для характеристики этого явления и мы условно называем такие отношения «предгражднскими», полагая, что они могут стать предпосылкой развития полноценного гражданского общества.
Пермь — это единственный из трёх городов, в котором уже сильна общегородская гражданская солидарность и гражданская культура. Это, в частности, подтверждается рейтингами демократичности регионов России, в которых Пермский край неизменно входит в первую десятку и тем самым демонстрирует довольно необычную стабильность значения индекса демократичности на протяжении всего времени замеров [Титков, 2016]. Если в Ростове-на-Дону и особенно в Уфе городские власти выстраивают коалиции и играют ведущую роль в использовании сложившихся межгрупповых отношений в тех или иных административных целях, то в Перми в основе таких отношений лежат низовые практики. Пермский феномен тесно связан с местной субкультурой, которую мы условно назвали «неподчинение начальству». Это условная «вольница», стремление к самовыражению, принципиальное сопротивление тому, что навязывается сверху. Гражданская культура города является наследием индустриальной эпохи, деятельности предприятий, работавших на нужды ВПК в советские годы. Такие предприятия были своеобразными «городами в городе», обладая развитой социальной инфраструктурой и ресурсами лоббирования своих интересов. Директора заводов ощущали себя «на равных» с областными и городскими руководителями, подчиняясь непосредственно Москве. Это сформировало атмосферу своеобразной независимости, когда, высказывая своё мнение, люди — от командиров производства до рядовых работников — чувствовали себя защищёнными от давления местных властей и репрессий [Вендина, Паин, 2017: 65—69]. Из трёх групп опрошенных нами жителей Перми именно рабочие купных индустриальных предприятий, составляющие и ныне наибольшую часть трудоспособного населения (не менее четверти), выражают ценности интеркультурализма, прежде всего противодействие ксенофобии и дискриминации. Для них житель Перми — это просто пермяк, а не русский, татарин или кто-то другой. Хотя в глазах местных жителей желательно, чтобы «настоящий пермяк» родился или хотя бы учился в городе, главным является то, что он включён в городскую жизнь, знает соседей, общается с разными людь-
ми: «Пермяки во главе. Никакой делёжки, у нас многонациональное государство <...> Мы пермяки, потому что мы знаем районы, праздники, которые проводятся, присутствуем на них, историю с ребёнком изучаем, то есть мы активные жители этого города <...> Мысль в том, что у нас национальность никакой смысловой нагрузки вообще не имеет. То есть, кем бы ты ни был, с тобой общаются, как с человеком»1. Очевидно, что такая позиция во многом наследует советские установки, которые формировались не столько как следствие органической солидарности людей, сплочённых общностью целей и ценностей, сколько как часть социальной иерархии, делающей людей равными и одинаковыми перед лицом государства. И всё же главное в этом наследстве — «сохранение в рабочей среде уважения к труду, какой бы работой человек ни занимался и какую бы национальность ни представлял». Совершено другое видение ситуации в городе демонстрировали опрошенные в Перми «менеджеры» — служащие среднего управленческого звена частных компаний в сфере торговли, грузоперевозок, страховых и финансовых услуг и др. Все респонденты — это люди с высшим образованием и с доходами в среднем более высокими, чем у рабочих, однако и с большим же чувством неуверенности в завтрашнем дне. Многие буквально пе-реполненыразнообразными страхами («падениярубля», «высокой инфляции», «санкций», «терроризма», «войн» и др.). Для пермских «менеджеров» ключевым было слово «конкуренция». Даже «студенты, школьники и пенсионеры», по их мнению, конкурируют между собой и «делят бюджет, кому больше достанется». Только в этой группе среди актуальных страхов была названа этническая конкуренция. «Я думаю, что просто проблема в том, что их становится больше, у них получается больше власти на территории города Перми. Они собираются диаспорами, у них влияние получается большое. Они, если занимают какие-то достойные посты, то продвигают потом своих <...> есть уже угроза для самого населения»2. И отсюда апокалиптический вывод: «Нельзя бороться, мы обречены». Изменить
1 Фокус-группа с представителями рабочих специальностей. Пермь, 23 августа 2016 г.
2 Фокус-группа с представителями специальностей в области управления и логистики. Пермь, 23 августа 2016 г.
эту ситуацию может только власть, которая должна наводить порядок. ««Должна» — ключевое слово. Но она ничего не делает»1. Итак, если в группе «рабочих» доминирует субкультура независимости, «неподчинения начальникам», то среди менеджеров — надежда на «сильную руку». Если в первой группе преобладали такие определения Перми, как «моя» и «родная», то «менеджеры» дружно полагали, что «где-то есть жизнь и получше». Это «лучше» ассоциировалось с тем, что там «денег больше». Чаще всего в этом отношении называли Москву, Екатеринбург и Казань.
Не претендуя на широкие обобщения, отметим, что пермский случай указывает на более короткий путь к гражданственности и интеркультурализму от советского коллективизма пермских «рабочих», нежели от современного индивидуализма опрошенных пермских «менеджеров». Пока гражданский патриотизм в Перми преобладает, что видно по названным показателям: индексу демократичности региона и высокой доле нежелающих переезжать в другой город. Заметно выражено в городе и психологическое неприятие этнической розни («никакой дележки»).
Однако опора на накопленный горожанами социальный капитал саморегулирования межэтнических отношений слабо используется в практике управления даже в Перми, и тем более в двух других рассмотренных городах. Из трёх городов лишь в одном была принята муниципальная программа «Укрепление межнационального и межконфессионального согласия в городе Перми» (2014), в которой специальный блок мероприятий посвящён социальной и культурной адаптации мигрантов. В Башкирии к вопросам местного значения Устав городского округа г. Уфа относит «разработку и осуществление мер, направленных на укрепление межнационального и межконфессионального согласия», но эта запись остаётся лишь декларацией без опоры на соответствующие программы и планы, не говоря уже об их социально-экономическом подкреплении. В Ростове-на-Дону в документах городской администрации нет даже записей о каких-либо планах или программах по межэтническим отношениям.
1 Там же.
заключение
Российская политика регулирования межэтнических отношений переживает процесс обновления, поскольку сама этно-политическая ситуация в стране меняется и становится более похожей на ситуацию в других странах глобального Севера. Миграционные процессы приводят к большему смешению населения. Они «взламывают» остатки имперской системы с изолированными этническими территориями, связанными только подчинением общему центру. Однако процесс обновления «национальной политики» протекает весьма противоречиво, свидетельством чему является действующая пока Стратегия государственной национальной политики, в которой шаг в сторону новых подходов (идея консолидации российской гражданской нации) уравновешивается многими шагами, возвращающими общество к советскому пониманию нации как всего лишь выражению этничности. В тексте этой Стратегии по-прежнему основное внимание уделяется регионам, и пока отсутствует эт-нополитическая проблематика городов, в том числе и связанная с концентрацией в них мигрантов. Стратегии национальной и миграционной политики слабо увязаны между собой. Даже крупнейшие города-миллионеры, в которых сосредоточенно до половины или даже 3/4 населения того или иного субъекта Федерации, пока не стали (за исключением трёх федеральных) объектами и тем более субъектами «национальной политики».
Если в новой Стратегии, которая должна появиться в России после 2025 года, будет уделено большее внимание городской проблематике, то в этом случае возникнет и потребность в технологиях управления культурным разнообразием, близким к тому, которое получило название интеркультурализм, хотя, возможно, в эпоху импортозамещения это название изменится. Пока основной преградой для внедрения интеркультура-лизма в систему стратегического планирования национальной политики выступает слабый уровень развития гражданской активности горожан, редкий опыт их участия в практике публичных слушаний и обсуждений городских проблем и почти полное
отсутствие опыта коллективного поиска компромиссов в решении межгрупповых проблем [Паин, 2017: 92—93]. Тем не менее, как показывают рассмотренные нами случаи российских городов-миллионеров, и прежде всего Перми, существует надежда на рост гражданской активности горожан на локальном уровне.
Можно ли рассматривать неформальные отношения, выявленные в трёх исследованных нами городах как российский вариант интеркультурных практик? На наш взгляд, и да и нет.
1. «Да», потому что такого рода неформальные отношения всегда основаны на компромиссах и взаимных уступках. Они заметно снижают уровень конфликтности, что и является главной целью аккомодации. Возможно, мы имеем дело с феноменом, аналогичным тому, который зафиксировал Блэр Рубл — политолог-урбанист [Рубл, 2004]. Его исследования показали, что наиболее успешные руководители городского управления в трёх городах (Чикаго, Москва и Осака) ещё в XIX веке создавали коалиции разнородных группировок, используя для общего блага горожан в том числе и традиционные практики, восходящие, например, к феодально-самурайским отношениям в Осаке, и взаимоотношения городского головы с купеческими гильдиями в Москве.
2. «Нет», поскольку такие договорённости остаются непубличными, часто клановыми, и не опираются непосредственно на участие широкого круга членов городского сообщества. Пока мы условно назовём такие отношения «предгражданскими», полагая, что они могут стать предпосылкой развития полноценного гражданского общества лишь при некоторых благоприятных обстоятельствах.
На наш взгляд, трудно ожидать широкое участие меньшинств и особенно иммигрантов в условиях невысокой парти-ципаторной активности основной части местного населения. Нет в России и практик обсуждения дискриминации (в том числе по этническому основанию) и эта область не разработана в официальных документах. Тем не менее, как показывают исследования российских городов-миллионеров, в России су-
ществует надежда на рост гражданской солидарности (и прежде всего ощущения гражданского достоинства), которое побуждает к активному взаимодействию граждан на уровне городов. Но для того, чтобы этот сценарий смог реализоваться в формах интеркультурной практики, понадобится немало времени и усилий.
Список литературы
Валерий Зорькин: Нам предстоит найти работающие концепции интеграции этносообществ в государство // RGRU : [сайт]. 09.072011. URL: https://www.rg.ru/2011/09/07/zorkin-site.html (дата обращения: 19.05.2024).
Вендина О. И., Паин Э. А. Многоэтничный город. Проблемы и перспективы управления культурным разнообразием в крупнейших городах. М. : Сектор, 2018. 184 с. ISBN 9785-9905530-1-9. EDN SZNHVM. Владимир Путин. Россия: национальный вопрос // Единая Россия : [сайт]. 23 января 2012 г. URL: https://moscow. er.ru/activity/news/vladimir-putin-rossiya (дата обращения: 19.05.2024).
Максимова Е. «В Америке тоже есть раки. Мелкие и черные» // Нация : [сайт]. 08.11.2016. URL: https://nationmagazine.ru/ places/v-amerike-tozhe-est-raki-melkie-i-chernye/?ysclid=m1 6c91x7go917719879 (дата обращения: 19.05.2024). Медведев считает опасными рассуждения о «крахе мульти-культуры» // РИА Новости : [сайт]. 11.02.2011. URL: http:// ria.ru/politics/20110211/333250655.html (дата обращения: 19.05.2024).
Наумкин В. Многообразие против единства? // Россия в глобальной политике. 2011. Т. 9, № 2. С. 24-38. EDN TILQJV.
Низамова Л. Р. Смыслы и дилеммы мультикультурализма в России: идеологический поворот 2010-х гг. // Вестник экономики, права и социологии. 2017. № 1 С. 155-156. DOI 10.18454/ VEPS.2017.1.5518. EDN YKGQWB.
Паин Э. А. Управление культурным разнообразием: исторические модели и современная практика в сфере регулирования этнополитических отношений // Вопросы государственного и муниципального управления. 2017. № 4. С. 77-102. EDN ZXFUND.
Рубл Б. А. Стратегия большого города. Прагматический плюрализм в Чикаго «позолоченного века», Москве серебряного века и в Осаке эпохи Мэйдзи / Б. А. Рубл ; пер. с англ. Марка Даляна. М. : Моск. шк. полит. исслед, 2004. 456 с. ISBN 5-93895-060-0. EDN QODJKH.
Титков А. С. Индекс демократии для регионов России: динамика 1990-2010-х годов / А. С. Титков // Вестник Пермского университета. Политология. 2016. № 2. С. 81-104. EDN WBWQFD.
Тишков В. А. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии. М. : Наука, 2003. 544 с. ISBN 5-02-008820-Х.
Тишков В. А. Теория и практика многокультурности // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В. С. Малахова, В. А. Тишкова. М. : Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая РАН, 2002. С. 331-350. EDN SINYEH.
Указ Президента Российской Федерации от 19.12.2012. № 1666 (ред. от 15.01.2024) «О Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года» // Гарант : [сайт]. URL: https://base.garant.ru /70284810/?ysclid=m16g4cz0rg349734713 (дата обращения: 19.05.2024).
Федеральный закон от 6 октября 2003 г. № 131-ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» // Гарант : [сайт]. URL: https://base.garant.ru/186367/ (дата обращения: 19.05.2024).
Bouchard G. What is Interculturalism? // McGill Law Journal. 2011. Vol. 52, № 2. P. 435-468. DOI 10.7202/1002371ar.
Interculturalism: Europe and Its Muslims in Search of Sound Societal Models / P. Bezunartea, S. Carrera, T. Choudhury [et al.] ; ed. by M. Emerson. Brussels : Centre for European Policy Studies, 2011. 184 p. ISBN 978-94-6138-051-7. Izhevsk results of the Intercultural cities index. 2017. Council of Europe. URL: https://rm.coe.int/CoERMPublicCommonSearchServices/ DisplayDCTMContent?documentId=09000016802ff6ca (дата обращения: 05.05.2024).
Сведения об авторе Э. А. Паин
доктор политических наук, кандидат исторических наук (этнология), ведущий научный сотрудник, Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва, Россия E-mail: [email protected] SPIN-код: 5768-6806
DOI: 10.19181/ezheg.2024.14
Updating the conceptual basis of national policy:
will interculturalism take root in Russia?
Emil A. Pain
Doctor of Political Science, Candidate of History (Ethnology), Leading Researcher, Institute of Sociology of FCTAS RAS, Moscow, Russia E-mail: [email protected]
Abstract. On the eve of the update in 2025 of the "Strategy of the State National Policy of the Russian Federation", a scientific discussion is unfolding on the conceptual foundations of such a policy. This discussion is also the reason for this article. The author critically analyzes the stereotypical ideas about the national policy of the 1990s as oriented towards multiculturalism and examines the prospects for the establishment of a new concept of interculturalism in Russia. The main scientific question of the article is about the factors preventing or contributing to the approval of this political project in Russia. In this regard, the materials of a sociological study conducted by research teams led by the author in three Russian cities - Rostov-on-Don, Ufa and Perm are presented. Keywords: national policy, multiculturalism, interculturalism, civic unity, cultural diversity
