CC BY
78
References
1. Dimitrieva O.A. Verbs with Meaning 'to Drink Alcohol': Semantical and Stylistic Characteristics [Glagoly so znacheniem 'upotrebljat'spirtnoe': semantiko-stilisticheskaja kharakteristika]. Nauchnyj dialog, 2015. vol. № 6 (42), pp. 21-37.
2. Kubryakova E.S., Demyankov V.Z., Pankrats Ju.G., Luzina, L.G. Kratkij slovar' kognitivnyh terminov [Shorter Dictionary of Cognitive Terms]. Moscow, 1997, 245 p.
3. Levontina I.B., Shmelev A.D. Vocabulary of the beginning and the end of the meal in Russian [Leksika nachala i kontsa trapezy v russkom jazyke]. Logicheskij analiz jazyka. Semantika nachala i kontsa. Moscow, 2002, pp. 573-583.
4. Radbil' T.B. Osnovy izuchenija jazykovogo mentaliteta [The Basics of Learning the Language Mentality], Moscow, 2013, 328 p.
5. Nacional'nyj korpus russkogo jazyka [National Corpus of the Russian Language] Available at: http://www.ruscorpora.ru/.
6. Slovar'russkogo jazyka [Dictionary of the Russian Language]. In 4v. Vol. 2, Moskva, 1999, 736 p.
7. Mokienko V.M., Nikitina T.G. Bol'shoj slovar' russkih pogovorok [Great Dictionary of the Russian Proverbs], Moscow, 2007, 784 p.
8. Dal' V.I. Tolkovyj slovar' russkogo yazyka. Sovremennaja versiya [Explanatory Dictionary of Russian Language. Contemporary version] Moscow, 2000, 736 p.
9. Dimitrieva O.A. The Interaction of Derivational Model and Context [Vzaimodejstvie slovoobrazovatel'noj modeli i konteksta (na primere glagolov so slovoobrazovatel'nym formantom po-...-yva-)]. Voprosy russkoj istoricheskoj grammatiki i slavjanovedenija : k 175-letiju so dnya rozhdenija Vatroslava Jagicha : materialy mezhdunar. nauch. seminara, Petrozavodsk, 2013, pp.106-110.
10. Khrakovskiy V.S. Semantic Types to Multiple Situations and their Natural Classification [Semanticheskie tipy mnozhestva situacii i ikh estestvennaya klassifikaciya]. In: Tipologiya iterativnykh konstrukciy. Leningrad, 1989, pp. 5-53.
11. Paducheva E.V. Semanticheskie issledovanija (Semantika vremeni i vida v russkom jazyke; Semantika narrativa) [Semantic Research. The Semantics of Tense and Aspect in the Russian Language. The Semantics of Narrative]. Moscow, 1996, 464 p.
© О. А. Димитриева, 2015
Автор статьи - Ольга Альбертовна Димитриева, аспирантка, Чувашский государственный педагогический университет им. И. Я. Яковлева, e-mail: olgaal_79@mail.ru
Рецензенты:
Л. Н. Оркина, доктор филологических наук, профессор, Чувашский государственный педагогический университет им. И. Я. Яковлева.
С. Л. Михеева, кандидат филологических наук, доцент, Чувашский государственный педагогический университет им. И. Я. Яковлева.
УДК 821.161.1
И. В. Карташова, Тверской государственный университет
ОБ ЭНТУЗИАЗМЕ И ЕГО ОСНОВАХ В ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ ЕВРОПЕЙСКИХ РОМАНТИКОВ И Н. В. ГОГОЛЯ
В статье рассматриваются отличительные особенности романтического энтузиазма, которые сравниваются с представлениями, существующими в философии, этике и эстетике предшествующих эпох. Особое внимание уделяется мировоззренческой основе энтузиазма Н. В. Гоголя как универсальному чувству, также в статье отражены эволюционные аспекты гоголевского энтузиазма. Ключевые слова: энтузиазм, экстаз, вдохновение, йенский романтизм, Н. В. Гоголь, истина, творческая энергия.
Одной из отличительных особенностей романтического мироощущения и мировосприятия был энтузиазм. Известный ещё античности [1], феномен энтузиазма в романтизме как бы заново рождается, приобретает принципиально важные коннотации. Непосредственно выражая главнейшую ценностную интенцию романтиков - «апофеоз духа», - энтузиазм во многом определил их представления о личности, её идеальном мире. Энтузиастические умонастроения были характерны для всего романтического движения, но прежде всего, как справедливо полагает В. И. Грешных, «знаком
энтузиазма» отмечен ранний (йенский) период немецкого романтизма (см.: Грешных В. И. Мистерия духа: Художественная проза немецких романтиков. - Калининград, 2001). Именно в это время энтузиазм сделался сознательной установкой романтиков.
По сравнению с теми представлениями об энтузиазме, которые существовали в философии, этике и эстетике предшествующих эпох, в романтизме он предстаёт в более многогранных и широких, по сути дела, универсальных значениях и понимается как целостное явление. Для непосредственных предшественников романтиков - деятелей века Просвещения - было характерно дифференцированное отношение к энтузиазму: разграничение «религиозного, фанатического неистовства и возвышенного восторга духа» (см.: Михайлов А. В. Вст. ст. и комментарии // Шефтсбери. Эстетические опыты. - М., 1975. - С. 489). Отсюда, при всём несомненном интересе к энтузиазму, он воспринимался как позитивно, так и достаточно скептически. И хотя Шефтсбери вслед за Локком придал энтузиазму высокое философско-эстетическое значение, увидел в нём способ познания мира и жизненную позицию личности, предваряя таким образом романтиков, всё же некая двойственность по отношению к нему у английского философа остаётся. Утверждая, что энтузиазм - «вещь могущественная», заслуживающая «тонкого суждения», и усматривая в нём «многообразные виды»: наряду с «варварским буйством» и «предерзостным фанатизмом» - «благородный энтузиазм» героев, поэтов, философов, - Шефтсбери отделяет его от «божественного вдохновения». Внешне они очень схожи, но «вдохновение есть действительное ощущение Божественного присутствия, а энтузиазм - ложное», поскольку он может быть внушён не «разумностью и здравым смыслом», а «предвзятостью и предубеждениями» [2]. Противопоставление разумной духовной деятельности человека и аффектированного энтузиазма, в котором субъективность, «деятельность самого сознания» ошибочно принимаются «за нечто, приходящее извне, от Бога», характерно для работ Канта (см.: Ямпольский М. Физиология символического. - Книга 1. - М., 2014. - С. 418-419). Как справедливо подчёркивает В. А. Мильчина, «трансцендентность и исключительность возвращаются энтузиазму лишь в начале XIX в.» [3], в романтическую эпоху.
В работах, посвящённых романтизму, речь об энтузиазме и героях-энтузиастах заходила неоднократно. Но, думается, сущность этого феномена, его природа, интенции, истоки до сих пор остаются не вполне ясными. О романтическом энтузиазме обычно говорят или как об эстетическом явлении («боготворение» искусства), или как о психологическом, эмоциональном, имея в виду страстность и напряжённость духовной жизни романтической личности.
Действительно, романтизм делает установку на особую яркость и интенсивность, на «усиленную жизнь» (Шлейермахер), на горячую преданность идеалу, обострённое восприятие красоты. Однако, как представляется, это только один и, так сказать, «внешний» аспект романтического энтузи-азма1. Когда Новалис, восхищаясь свободным критическим умом и «мощным пониманием вещей» своего друга Ф. Шлегеля, одновременно называл его «главным жрецом энтузиазма» [4], он явно имел в виду не только психологические показатели, но и иной спектр значений, относящихся не к способу выражения чувств, а характеризующих жизненную позицию и саму суть переживаемого состояния. Новалис размышлял о «культуре энтузиазма», о его значимости для духовного воспитания человека, для «сосредоточенности сердца и духа» (Оеши1;)2. Романтики соотносили энтузиазм с вдохновением. В связи с этим представляется важным уяснить, что воспламеняет романтическую личность и становится источником её воодушевления.
Романтический энтузиазм как эмоциональное, психологическое явление имеет философскую, мировоззренческую основу. В раннем романтизме он рождался в результате нового взгляда на мир и нового понимания личности. В литературной науке стало традиционным мнение об индивидуализме и эгоцентризме раннего (йенского) романтизма. В этом же ключе оказывается и романтический энтузиазм. Однако если это и индивидуализм, то особого толка. Было бы не совсем точным видеть в романтическом энтузиазме исключительно «устремлённость к центру "я" своего "я", необыкновенную жажду выражения духа» (см.: Грешных В. И. Мистерия духа: Художественная проза немецких романтиков, с. 338). Вернее, апофеоз духа, устремлённость в глубины «я» соединялись у йенских романтиков с признанием сложнейших и необходимых соотношений «я» и «не я».
В представлении ранних романтиков об энтузиазме выступили те же синтезирующие принципы, которые отличают их миропонимание как таковое. Романтическое движение виделось его теоретикам как переосмысление и вместе с тем наследование и объединение различных тенденций и форм предшествующей философской, эстетической и художественной мысли (см. подробнее Карташова И. В. Об эстетических схождениях в эпоху романтизма // Искусство поэтики - искусство поэзии.
К 70-летию И. В. Фоменко. Сборн. науч. тр., Тверь, 2007.). Романтики ценили импульсы, исходящие от чужой мысли, но побуждающие к новым открытиям, «так чтобы цвет и ядро чужого духа стали пищей и семенем ... собственной фантазии» [5].
Хотя многие романтики начали свой путь с увлечения философией Фихте, фихтеанство (вопреки распространённым мнениям) не было главной философской основой раннего романтизма. Субъективность фихтеанства довольно быстро стала представляться романтикам определённой ограниченностью. По мысли Ф. Шлегеля, Фихте хотел «почерпнуть единственно из самого себя всё содержание мышления, презирая природу»3. Новалис, теснее других романтиков связанный с философией Фихте, тем не менее, также достаточно критично воспринимал его субъективизм: «Не излишне ли произвольно Фихте заключал всё в "Я". По какому праву?.. Должно существовать "не-Я", чтобы "Я" могло полагать себя как "Я"» [6].
Философия йенского романтизма объединяла главные идеи Фихте и натурфилософию Шеллинга. Романтики сохраняли фихтеанское положение о «вселенской значимости» и творческой активности «Я» как высшем проявлении жизненности, о преобразующей мир деятельности субъекта. Вместе с тем этого субъекта они включали в систему природы, подчиняли его воздействию надличностных сил, Божественных начал бытия. Ранним романтикам пусть на какой-то краткий период действительно удавалось соединять противоположные тенденции и утвердить диалектическое соотношение объективного и субъективного, общего и индивидуального, «Я» и «Не-я».
Преображающая природу деятельность личности могла состояться только при условии вовлечённости этой личности в жизнь природы, в жизнь целого, при условии «внутреннего», органического постижения его законов. Таким образом, индивидуальность, осознававшая себя в категориях романтической личности, переставала быть и «господином вселенной», и «песчинкой мироздания», она становилась ипостасью Творения и вместе с тем высшим его выражением; она слышала в себе присутствие Божественного начала, она верила в возможность своего бесконечного совершенствования -и это вызывало прилив огромного воодушевления и радостной гордости.
Сущность романтического энтузиазма хорошо видится в сочинениях Шлейермахера, особенно в «Речах о религии» и «Монологах». Пронизывающее эти произведения страстное воодушевление, «пламенем» которого автор стремился зажечь своих читателей, проистекает из философского представления о бесконечности и единстве мира, об общих законах, объединяющих «всё величайшее и всё мельчайшее». Шлейермахер видит своеобразие, неповторимость каждого явления, каждой индивидуальности. Вместе с тем, как писал переводчик и замечательный знаток творчества Шлейермахера С. Л. Франк, для автора «Речей» «индивидуальность, личное своеобразие каждого человека, есть та точка в нём, через которую он глубже всего связан с истинным и бесконечным и точнее всего отражает его». «Постижение метафизического смысла индивидуальности» Франк считал «великим открытием» Шлейермахера [7]. К этому можно добавить, что подобное «великое открытие» делали одновременно со Шлейермахером и другие йенские романтики.
Романтизм, рождавшийся в период грандиозных потрясений (исторических, социальных, духовных), устремлялся не к разрушению (как порой ещё считается), а к созиданию, строительству нового «Царства Духа», жаждал охватить «всё» и выразить противоречивое единство мира, осмыслить каждое явление в его отдельности, неповторимости и вместе с тем всеобщности, а жизнь - в её вечном движении, изменчивости, в связях прошлого, настоящего и будущего. Романтики улавливали единые токи, пронизывающие вселенную и человека. Являясь высшей, лучшей частицей вечно становящегося мира, человек проникнут его творческим духом. Он призван быть активным, «пособником Бога». Принадлежа миру, он «помогает» его созидать (Шлейермахер). И у Новалиса в «Цветочной пыльце»: «на нас возложена миссия - мы призваны сотворить землю» [8]. Подобное мировосприятие и становится источником романтического энтузиазма. С другой стороны, состояние творческого горения, экстаза было для романтиков идеальным условием воплощения своего видения величия мироздания и человека.
Энтузиастические переживания романтиков наиболее часто вызывались созерцанием природы4. Их многозначность, их «восхождение» от очарованности красотой конкретных явлений к трансцендентным, онтологическим и религиозным высотам тонко переданы в одном из писем Ф. О. Рунге. «Когда на небе надо мною кишат бессчётные звезды, и во всех необъятных пространствах шумит ветер, и волны обрушиваются на берег, и над лесом начинает розоветь эфир, и солнце освещает мир; когда пар поднимается с лугов и я бросаюсь в траву, искрящуюся капельками росы, и на каждом листочке и на каждом стебельке кипит жизнь и всё сливается в один дружный аккорд, - тогда душа моя
громко ликует и носится в безмерном пространстве, окружающем меня <... > я чувствую и слышу живое дыхание Бога, держащего мир в руце своей <...> Это чувство взаимосвязи всей вселенной с нами, этот восторг и ликование духа... эта любовь, которая держит нас в своих объятиях и несёт через жизнь <... > - всё это переполняет нас и побуждает сообщать себя другим, мы запечатляем высшие точки своего существа» [9].
Романтическая личность испытывает страстное влечение к тому, что вне её. Ей открывается во всём своём величии царящий в мире закон всеобщего родства и любви, гармония всего сущего. Эти представления, особенно характерные для йенского романтизма, сохраняются у многих более поздних романтиков. Из фрагмента П. Б. Шелли «О любви»: «В трепете весенних листьев, в синем воздухе мы находим ... тайные созвучия своему сердцу. В безъязыком ветре есть красноречие, в шуме ручья и окаймляющих его тростников есть мелодия; и непостижимая связь их с чем-то внутри нас рождает в душе восторг, от которого захватывает дыхание; вызывает на глаза слёзы непонятной нежности, такой же, какую будит патриотическая гордость или голос любимой, поющей для тебя одного» [10].
Рассматривая исторически различные представления о личности, С. Л. Франк находил возможным выделить «романтический гуманизм», отличный от ренессансного и просветительского. «В романтизме и идеализме складывается новое понятие о человеке, по которому сущность человека лежит не в его "разуме", а в том, что он есть средоточие и вершина космических сил». По мнению Франка, романтический идеал «прекрасной души», «благородной человечности» складывается как итог «духовного самосовершенствования человека, сознательного развития в нём дремлющих божественно-космических сил» [11]. Франк указывает на оптимизм ранних романтиков, который «является основой понимания существа человека». Действительно, у ранних романтиков энтузиазм проистекал из светлого, жизнерадостного мировосприятия. В. М. Жирмунский был глубоко прав, считая, что романтизм начинался «пламенным принятием жизни» [12]. Да и в позднем романтизме, пережившем глубокие разочарования и гибель надежд, энтузиазм как способность верить в идеал и служить ему продолжает оставаться драгоценным даром, высшим проявлением духовной активности, показателем «живой души». Энтузиазм поддерживал романтиков в их противостоянии враждебным обстоятельствам. Примечательно утверждение Гофмана, что «энтузиазм ... никогда не даёт погаснуть мечте» [13].
Универсальность и гуманистический смысл романтического энтузиазма, впервые проявившегося в творчестве немецких писателей, хорошо поняла и выразила г-жа де Сталь в своей книге «О Германии»: «Многие питают предубеждение к энтузиазму; они смешивают его с фанатизмом, а это большая ошибка. Фанатизм - это всё исключающая страсть, предмет которой одно какое-нибудь убеждение; энтузиазм тождественен мировой гармонии; это любовь к прекрасному, душевный подъём, радость самопожертвования, соединённая в одном и том же переживании, в котором есть величие и покой. <...> Когда жизнь человека сливается с жизнью мира, в ней есть что-то божественное» [14].
Де Сталь проницательно указала на синтетическую природу энтузиазма - слияние в «одном переживании» различных эстетических и нравственных начал, что и обусловливает его тождественность «мировой гармонии». Вместе с тем энтузиазм романтической личности, конечно же, выражает повышенное чувство собственного «Я». Великую радость ей доставляет осознание самой своей способности переживать экстатическое состояние от прикосновения к божественной сути бытия. Характерно, что Л. Тик видел в энтузиазме «прекрасную исповедь» души. «Когда... во всей природе мы ощущаем созидающих духов и отовсюду, с гор и из долин, звучит нам родственная жизнь, дружественные силы, и мы ощущаем себя в созвучии с миром зримым и незримым, тогда... мы хотим воздвигнуть памятник возвышенному ощущению самих себя» (содержащий процитированные слова этюд «Несколько слов о справедливости, умеренности и терпимости», по собственному признанию Тика, принадлежит ему) [15]. Это могло привести (и порой приводило) к ощущению своей избранности, к некоей гордыне и пренебрежительному отношению к людям, лишённым «возвышенных ощущений», - тот же Тик в данном этюде разражается упрёками в адрес тех, чьи души погружены в прозаические заботы и не могут быть «вместилищем светлого пламени энтузиазма» [15].
Но главное в энтузиастических настроениях ранних романтиков - это не эгоцентризм и самолюбование, а устремлённость к «великой цели всех целей - возвышению человека над самим собой» [4, с. 148], достижение которого возможно именно через взаимопроникновение внешнего и внутреннего, конкретного и трансцендентного, земного и сверхчувственного. Известный фрагмент Новалиса из «Цветочной пыльцы»: «Мы грезим о странствиях во вселенной: но разве не заключена вселенная внутри нас? Глубины своего духа нам не ведомы. - Внутрь ведёт таинственный путь. Внутри нас -иного не дано - вечность с её мирами, прошлое и будущее». Этот фрагмент Новалиса, взятый
изолированно от других, может быть понят и часто понимается как выражение субъективно-идеалистических взглядов автора. Заметим, однако, что романтические фрагменты при своей контрастности и даже противоречивости представляют собой целостную систему, они взаимосвязаны, и связь эта диалектична. По мысли Ф. Шлегеля, отсутствие противоречий, обычно признаваемое за «добродетель учёной системы», в действительности может свидетельствовать об «односторонности» или «отсутствии собственного свободного ... взгляда <...> Если нельзя отрицать того, что для некоторых предметов существуют различные точки зрения, то следует допустить для честного исследователя возможность сознательно рассматривать такие предметы с противоположных точек зрения» [5, с. 241-243].
И действительно, несколько ниже Новалис утверждает: «Обитель души там, где соприкасаются внутренний и внешний миры. Когда пребывает в каждой точке их взаимопроникновения». И далее: «Расхожая истина о том, будто человеку не дано пребывать вне себя, сознательно преступать границы чувственного восприятия, не выдерживает никакой критики. Человек в любую минуту способен стать сверхчувственным существом. В противном случае он не сделался бы гражданином мира, а остался бы животным».
Сосредоточенное созерцание своего «Я» Новалис считает только «первым шагом» на пути «подлинного воспарения духа... Кто этим ограничится, свершил лишь полдела. Вторым шагом будет продуктивный взгляд наружу, активное наблюдение за окружающим миром». И, наконец, обобщающий тезис: «То, что мы называем уходом в себя, по сути является выходом наружу, восстановлением изначальной целостности». Таким образом, энтузиазм («подлинное воспарение духа») оказывается в одном ряду с романтическим универсализмом.
В своей статье о Георге Форстере Ф. Шлегель рассматривает личность немецкого писателя, критика и революционера как энтузиастическую. При этом «горячее воодушевление» Форстера непосредственно соотносится с «универсальной восприимчивостью» и «всеобъемлемостью его духа», с устремлённостью «вперёд», в будущее, с идеей совершенствования и достоинства человека.
В представлениях романтиков энтузиазм получает высокое ценностное значение. В нём активизируются лучшие стороны человеческой личности - благородство, бескорыстие, жертвенность. Этот этический аспект особенно представлен у немецких, а также французских романтиков: у г-жи де Сталь (см. выше), у Б. Констана. Энтузиазм поистине поднимает человека над самим собой и становится способом проникновения в великие тайны бытия. «В моменты высшего восторга в чувстве благоговения, или подлинного экстаза... границы времени... кажутся как бы прорванными или упразднёнными», человек приобщается к Запредельному, «озаряется лучом света этого высшего мира»5.
В энтузиазме предстают интуитивные, пророческие возможности личности, способность предчувствовать и возвещать будущий прекрасный мир, в который так горячо верили ранние романтики. Но также и приближать его. По словам Шлейермахера, романтическая личность - это «пророческий гражданин грядущего мира, влекомый к нему живой фантазией и сильной верой и принадлежащий к нему каждым своим действием и каждой мыслью» [16, с. 388]. Таким образом энтузиастическое состояние для романтиков (как уже говорилось) предполагает повышенную активность и концентрацию всех духовных сил человека, в том числе воли и разума. Однако разум здесь теряет ту определённость, которую он имел в представлениях просветителей. По мнению Ф. Шлегеля, разум играет большую роль в энтузиастическом устремлении к идеалу, поскольку он сам творит этот идеал. Разум сам по себе имеет синтетическую природу, он перестаёт быть противоположностью чувству. «Источник идеала - это горячая жажда вечности, стремление к Богу, следовательно, самое благородное в нашей природе. <...> Вдохновение - мать идеала, а понятие - его отец... <...> Ибо что такое разум, как не способность к идеалам?» [17].
С другой стороны, и «чувственно-эмоциональное освоение жизни» (А. В. Михайлов), так ярко проявившееся в романтическом энтузиазме, также имеет сложную, множественную природу. По словам С. Л. Франка, Шлейермахер под чувством «разумеет не обособленную отдельную область душевной жизни, а глубочайший корень всего сознания вообще; из этого корня позднее выделяются познавательная и практическая сферы» [7]. В чувстве даётся недифференцированное восприятие жизни, возникает «момент ... первоначального единства» человека и мира, «священное сочетание вселенной с воплотившимся разумом» [16, с. 88].
Очень широкое представление о соотношении эмоционального и рационального в духовном мире энтузиастической личности было у Новалиса. Один из его фрагментов гласит: «Экстаз - внутренний световой феномен = интеллектуальному созерцанию» [18, с. 147]. Поэтому романтики распространяли энтузиастическое состояние не только на эстетическую, художественную деятельность,
но и на научную. По словам Шеллинга, «действенным началом всякого творящего и созидающего искусства и науки является энтузиазм, порыв духа в подлинном смысле» [19].
Для романтиков энтузиастическое видение давало возможность истинного познания жизни. И Ф. Шеллинг, и Ф. Шлегель говорили об энтузиазме как о «принципе искусства и науки», а Новалис считал, что «истинный математик есть энтузиаст per se. Без энтузиазма нет математики» [20, c. 153]. В данном случае энтузиазм выражает специфику романтического мышления, горячую приверженность личности предмету своего изучения, «воспламенённость» им, страстное желание дойти до его глубин и вместе с тем наслаждение самим процессом исследования, движением своей мысли, «абсолютное упоение мудростью» (Новалис).
Являясь высшим подъёмом духа, энтузиазм внешне выражался во взволнованном, патетическом строе речи, однако при этом романтики опасались чрезмерной эмоциональности. Энтузиастическое состояние нередко признавалось ими как «жар души», просвечивающий во внешне сдержанном выражении чувств. Энтузиазм не должен был превращаться в неистовство. Он своеобразно соотносился с романтическим Невыразимым. Так, по мысли Новалиса, «дружба, любовь и благоговение должны бы проявлять себя тайно. <...> Есть много такого, что слишком нежно, чтобы тронуть это мыслью, и уж тем более, чтобы о том говорить» [20, с. 307]. Весьма критично относился к аффектированной чувствительности и Вакенродер [15, с. 146-147]. Его собственный энтузиазм выражался в «благоговении», в «тихом священном трепете».
Менее умеренными были Тик и Шлейермахер. Обращаясь к своим читателям и имея в виду интенсивность духовной деятельности, автор «Речей о религии» восклицал: «Не желай быть умеренным!» А. Л. Тик отстаивал право энтузиастической личности на поэтическое «безумие». «Кого трогает возвышенное, кому открываются чудеса прекрасного, вся душа того проникается энтузиазмом, и ему невозможно ограничиться холодными, отмеренными похвалами <...> И тогда наш язык изливается в восторженной речи» [15, с. 146-147].
В своих наиболее экстатических проявлениях энтузиазм в самом деле мог своеобразно соотноситься с феноменом «высокого безумия», который очень интересовал романтиков, особенно поздних. С романтической точки зрения энтузиазм и высокое безумие роднило то, что и там, и здесь происходило внезапное озарение и «восстание» души6, кроме того, романтический безумец, так же как энтузиаст, оказывался способен постичь скрытые и на первый взгляд невозможные связи между явлениями и таким образом достигнуть какого-то высокого синтеза. Не случайно подобное безумие Байрон в стихотворении «Сон» ставил в связь с «безумием мудрецов», которые наводят на жизнь «телескоп истины». Сходство между состоянием безумца, энтузиазмом поэта и гения-изобретателя устанавливал В. Ф. Одоевский, ибо «для всякого открытия нужно пожертвовать тысячами понятий общепринятых и кажущихся справедливыми: от того не было почти ни одной новой мысли, которая бы в минуту своего появления не казалась бреднями <...> То, что мы часто называем безумием, экстатическим состоянием, бредом, не есть ли иногда высшая степень умственного человеческого инстинкта?» [20, с. 25-26].
От выспренности и аффектации энтузиастические романтические порывы спасала их глубочайшая искренность. Они поистине изливались из потрясённой души. Та чрезвычайно высокая нота, которую романтики брали в своём благородном энтузиазме, увы, стала маловнятной и даже вызывающей иронию в последующие времена, особенно в наш жёсткий механический век. Уместно привести пространное размышление Кристы Вольф об экзальтации немецких романтиков: «После скажут - взвинченность. Повышенная чувствительность. Но ведь можно было бы сказав и "перенапряжение", если согласиться считать предвосхищение, предчувствие - напряжением... наш привычный инструментарий не в состоянии этого охватить. Литературные, исторические, политические, идеологические, экономические понятия не способны до конца это выразить <...> Итак, иное видение, иные слова... Какие высокие они берут ноты, какой благодатно-дерзновенный позволяют себе язык, какой упрямый, требовательный дух» [21, c. 336-337]. А. Б. Ботникова справедливо видит в «торжественном жесте» и патетике «опознавательные знаки» романтической эпохи. «Высота стиля соответствовала высоте мысли и силе чувства. <...> Многие романтики своей жизнью, а порой смертью, подтвердили патетику своего поведения, своих речей, своих писем» [22, с. 34].
В энтузиазме, свойственном самым разным писателям, выразились те схождения и соответствия, которые отличают романтизм как эстетическую и духовную культуру и придают ей удивительное единство. В этом контексте закономерно возникает имя Н. В. Гоголя, личность и творчество которого, несомненно, отмечены печатью романтического энтузиазма и отмечены, пожалуй, в более высокой степени, чем творчество многих его романтических современников в России. Обращение к
этому вопросу открывает такие стороны личности и творчества Гоголя, которые достаточно редко привлекают внимание современных исследователей.
Формирование Гоголя как человека, как мыслителя, как творческой личности происходило в романтическую эпоху и было очень многим ей обязано. Среди воспринятых Гоголем философско-эстетических, психологических и художественных интенций романизма был и энтузиазм7. Он был непосредственно пережит писателем в юношеские годы и оставил глубокий след во всём его творчестве.
Будучи одним из показателей романтической эпохи, энтузиазм, конечно, присутствовал и в духовной жизни русского общества первой трети XIX века. Однако среди близких Гоголю людей можно было встретить достаточно осторожное отношение к энтузиазму. Так, В. А. Жуковский, который во время своего участия в Дружеском литературном обществе был погружён в стихию этического энтузиазма, царившего в этом кружке, позже начинает принимать энтузиазм с некоторыми «поправками» явно просветительского толка. Размышляя о ценности духовного общения, разделяя романтический культ дружбы, Жуковский ещё близок к просветительской традиции в своих определениях соотношений чувства и разума и настаивает на руководящей роли последнего. Жуковскому импонируют «чувства спокойные, утверждённые умом». Своему другу Александру Тургеневу он пишет, что не хочет отказаться от энтузиазма, но хочет «его усилить, укоренить... ошибить ему несколько крылья, сделать его спокойнее, постояннее». «Хочу, чтобы он меня освещал, а не ослеплял. <...> Видишь ли, что я хочу быть энтузиастом по рассудку. C'est une rareté!» [23, с. 456-457].
Энтузиастические переживания Гоголя были иными. Они моги доходить до высочайшего, «разрывающего душу» экстаза, до «испепеляющего пламени». В своём энтузиастическом настрое Гоголь типологически близок ко многим европейским, особенно немецким романтикам. Подобно Шлейермахеру, Л. Тику или Гофману, Гоголь зачастую «не желал быть умеренным».
Повышенная интенсивность, избыточность духовной жизни была свойственна Гоголю с ранних лет. Энтузиастическая тональность в особенности отличала его ценностные ориентации. Ещё в Нежинском лицее «уединяясь совершенно» от «существователей», от «ничтожного самодоволия», ощущая себя странником, «иноземцем», забредшим на чужбину, «искать того, что находится в одной только родине», он страстно мечтает об этой духовной родине и надеется обрести её в Петербурге, среди друзей, способных понять «тайны сердца» и «жадные откровения». Восторженные фрагменты гоголевских писем Г. И. Высоцкому, а также матери и некоторым родным являются ярчайшим выражением энтузиастического мироощущения и стиля. Они, несомненно, находятся в русле романтических эпистолярий (например, переписка Вакенродера и Л. Тика, братьев Шлегелей, письма Гофмана к его другу Теодору фон Гиппелю и т. д.). «Твоё письмо, - пишет Гоголь Высоцкому, - блеснуло для меня звездою радости. - Из стороны чуждой льдистого севера, но где так же, как в здесь, воображение греет нас... мне казалось, я услышал родные звуки сердца, меня понимающего. Это было письмо твоё»8. Как и все романтики, юный Гоголь восторженно переживает чувство дружбы и родственной любви. Он признаётся, что встречи с близкими и родными жаждет с «ужасным энтузиазмом» (X, с. 120). Взрывы страстного воодушевления будут характерны для Гоголя и в более поздние годы (например, известная запись накануне нового 1834 года).
Об органическом родстве Гоголя с романтизмом свидетельствует формирующая уже в раннюю пору мировоззренческая основа его энтузиазма - универсальное чувство максимализм идеалов, «гордое самосознание», уверенность в причастности человеческого «Я» созидательным силам мироздания и возможности личности в процессе творящейся жизни. Особенно сильное выражение у Гоголя получил эстетический пафос романтического энтузиазма - представление о человеческой жизни как о деянии и подвиге, как о постоянном духовном самовозвышении. «Пламенные помыслы» будущего писателя, его «высокие предначертания» направлены на «поднятие труда важного, благородного», «на пользу мира».
По-настоящему достойным человека духовным состоянием для Гоголя является ускорение и «кипение» внутренней жизни. Энтузиазм рождает «стремительные возвышенные мысли», становится условием творчества, «вдохновенных трудов» и подвигов. Здесь снова возникают выразительные параллели с высказываниями Новалиса, Тика или Шлейермахера, при всём том, что они, по крайней мере, в 30-е годы Гоголю, скорее всего, не были известны. Гоголя страшит возможность «остановки», притупления чувств. Снижение интенсивности духовных порывов представляется ему угрозой омертвения души, и, наоборот, он поэтизирует состояние максимального напряжения духовных сил, когда «душа... живёт порывно, сокрушительно, мятежно» (VIII, с. 12).
Среди современников Гоголя создалось и быстро укрепилось мнение о нём как о человеке очень скрытном и замкнутом. Действительно, Гоголь вскоре начинает прятать свой энтузиазм от
посторонних, а часто даже от близких людей, опасаясь быть непонятым или прослыть «пустым мечтателем» (X, с. 112). Душевная открытость и доверчивость, пылкое чувство дружбы, проявившиеся в юношеских письмах Гоголя, после переезда в Петербург встречаются реже. Гоголь всё более замыкается в себе. Он гордится тем, что умеет «скрывать себя от всех» (X, с. 147) и при этом прекрасно осознаёт высокую ценность своего внутреннего мира. Чувства, «которые редко достаются в удел жителю Земли, высокие... торжественные ощущения» становятся потаённой жизнью его души, они «невидимы, незаметны для света» (из письма к Жуковскому, 1836 год. - XI, с. 48). Иногда интенсивность духовных порывов Гоголь пытается скрыть даже от самого себя, вернее, он обуздывает их «железной силой души» и «твёрдой волей». Это прежде всего относится к энтузиазму любви, который, как убедительно показал Ю. В. Манн, Гоголю был знаком, но который был им преодолён (см.: Манн Ю. В. Гоголь. Труды и дни: 1800-1845. - М., 2004. - С. 163-166, 254-256). Признавая, что любовь - это «первое благо в свете», Гоголь опасается её «сильного и свирепого энтузиазма», ибо знает, что отдаться любовному чувству для его страстной натуры равносильно гибели («Это пламя меня бы превратило в прах в одно мгновение» - X, с. 252). Но сложность здесь в том, что, наряду с приобретённым рано практическим жизненным опытом, трезвой рассудительностью и «твёрдой волей», в потаённых глубинах гоголевской души продолжал жить пылкий мечтатель и энтузиаст9.
Как верно заметил И. И. Гарин, «насколько Гоголь был скрытен в жизни, настолько он раскрывался в творчестве. Творчество как бы компенсировало жизнь...» [24, с. 222]. Действительно, степень самовыражения в художественных произведениях Гоголя очень высока. В них прочитывается история души автора, а их эстетическая выразительность и поэтичность во многом обязаны непосредственному отражению его энтузиастического мировосприятия. Это прежде всего относится к изображению природы в ранних произведениях писателя.
В одном из писем 1832 года Гоголь признаётся: «Может быть, нет в мире другого влюблённого с таким исступлением в природу, как я. Я боюсь выпустить её на минуту, ловлю все движения её, и чем далее, тем более открываю в ней неуловимых прелестей» (X, с. 242. Курсив авт. - И. К.). Думается, что это не просто восхищение природными красотами. Есть все основания говорить о гоголевском романтическим чувстве природы. По справедливой мысли Л. В. Славгородской, для романтиков «пейзаж. становился. источником совершенно особого переживания: в доступных зрительному восприятию формах природы они ищут проявление её внутренней сущности» [25, с. 198].
Романтическое чувство природы, её «культ», как известно, во многом были обязаны натурфилософии Шеллинга. Шеллингианская философия природы была известна Гоголю, хотя (по крайней мере, в ранний период творчества), возможно, и не из первых рук. Но он не мог не знать работ русских последователей Шеллинга - А. И. Галича и Д. В. Веневитинова10. Он с воодушевлением прочёл «Размышления о природе» М. А. Максимовича (первое издание вышло в 1833 году) - книгу, испытавшую сильное влияние натурфилософии Шеллинга и его последователей Стеффенса и Окена. В ней развивались характерные для этой философии идеи: о единстве и многообразии всего сущего, тождестве мира неорганического и органического, о «животворящем духе природы, о поступательном восхождении («степенях») творимой и творящейся жизни, её вечном совершенствовании и высоком назначении человека, наиболее полно воплотившем божественный замысел («Наконец, жизнь восходит на высшую степень одухотворяется, - и в храме природы воздвигается человек. <...> Бренное тело, которое у прочих тварей составляло цель бытия их, в человеке есть только сосуд, где разгорается пламя ума, от Бога вдохновленное») (Курс. авт. - И. В.) [26, с. 49-50].
Максимович горячо воспринял поэтическое начало шеллингианской натурфилософии, размышления о природе в его книге выразились не в отвлечённо логической, но в близкой Гоголю эмоционально-художественной форме - не случайно современники говорили о Максимовиче как о «поэте науки».
Что касается Гоголя, то отзвуки шеллингианских концепций слышны в его исторических статьях «Мысли о географии» (см. комментарии к статьям в 3 томе полн. собр. соч. и писем Гоголя в 23 т. - М., 2009). Природа предстаёт здесь в своём единстве, созидательных, «творящих» силах. В статье «О поэзии Козлова» Гоголь в духе шеллингианской традиции видит «весь блеск, всё разнообразие постоянно светлой в бесчисленных формах проявляющейся жизни природы» (3, с. 153). И этими многообразными формами «управляет одна мощная жизнь, бьющая ровным пульсом по всем жилам» («Мысли о географии», 3, с. 164).
Энтузиастический взгляд Гоголя, открывающий в природе бесконечность, творческое величие и грандиозность, формирует характерные особенности поэтики и стиля: гиперболизацию, изображение предметов и явлений в их высочайшем «пределе», яркие, почти ослепительные краски и т. д.
В гоголевских описаниях природы (произведения начала 30-х годов) и современники писателя, и позднейшие исследователи нередко усматривали неестественность, высокопарность, риторику. И хотя в последнее время о красоте гоголевских пейзажей много говорится, думается, что их изумительная поэтичность до сих пор недооценивается. Пейзажи в произведениях Гоголя проникнуты особым, именно романтическим очарованием. В них, несомненно, есть конкретные детали: в раннем творчестве это украинские пейзажи, весенние, летние, зимние; вместе с тем, они универсальны, кос-мичны, они выражают любимую романтическую идею бесконечности и взаимосвязи, великого любовного союза, проникающего всё мироздание и сливающего небесное и земное (знаменитое описание летнего дня в Малороссии в повести «Сорочинская ярмарка»). Восторженно-умиленное ощущение одухотворённости и чудесности природы способствует созданию нежных, грациозных образов: «Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их» (3, с. 117).
Исследователи часто говорят о гоголевском преображении и мифологизации реальной природы. Но здесь следует уточнить, что для Гоголя, как и для многих романтиков, художественное преображение означало не создание никогда не бывших явлений, но открытие необыкновенного и прекрасного в том, что было обыкновенным, будничным в обывательских представлениях, у людей, утративших «искру энтузиазма» и, таким образом, живую душу. Лирическая экспрессия и патетика гоголевских описаний вызвана стремлением снять будничные покровы и выразить реально существующую для писателя одухотворенную красоту природы.
В романтических произведениях Гоголя природа тождественна, родственна авторскому сознанию, открыта ему «прелестью всех своих явлений». В пейзажах «Вечеров...» явно слышны отзвуки той живой беседы человека с мирозданием, с самим Творцом, идея которой воодушевляла Новалиса, Шлейермахера, Жуковского и других романтиков. Взгляд автора обращён не только на внешний мир, но и в глубины собственного духа. В состоянии экстаза романтическая душа слышит «дыхание» вселенной («необъятный небесный свод раздался, раздвинулся ещё необъятнее. Горит и дышит он»), она сама становится беспредельной и необъятной. Внешний и внутренний космосы сливаются в великом божественном единстве и сотворчестве. В повестях «Вечеров...» звучит, если использовать формулу С. Л. Франка, «музыка души» лирического героя-рассказчика, мечтателя и энтузиаста, восторженно переживающего открывшуюся ему родственную связь бесконечного и конечного, небесного и земного: «А вверху всё дышит, всё дивно, всё торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в её глубине» (1, с. 117)
Особенностью романтического энтузиазма было его прихотливое и порой почти парадоксальное соединение («смена», «чередование») с романтической иронией, по словам Ф. Шлегеля, «сдерживающим скепсисом». Как уже говорилось, романтики опасались превращения энтузиазма в абстрактную выспренность. Ирония и должна была выполнять роль сдерживания и самоограничения для романтического автора. Сложное соотношение, контрасты и слияние энтузиазма и иронии весьма характерны для Гоголя. И здесь хотелось бы указать на образ одного гоголевского персонажа, порой всё ещё превратно воспринимаемого гоголеведами. Это один из рассказчиков «Вечеров...» - панич в гороховом кафтане. Многократные ироничные выпады против него Пасечника отнюдь не означают дискредитации и отказа от романтического взгляда на мир. Романтическая ирония в данном случае демонстрирует свою амбивалентность, прихотливые колебания между снижением и возвышением. Она призвана лишь ввести беспредельное романтическое одушевление, так ярко проявившееся в сказках панича, в некие границы. По сути дела, это самоирония автора.
Другой важный «объект» энтузиастического мировосприятия Гоголя - это, конечно, искусство. Его апофеоз в произведениях писателя, особенно 30-х годов, хорошо известен. В данной же статье хочется остановиться лишь на немногих моментах. Думается, что эстетическую концепцию Гоголя даже с большим основанием, чем Вакенродера, можно определить как энтузиастическую (энтузиастической концепцию искусства Вакенродера называет В. И. Грешных в указ. соч.). Гоголь видит в искусстве высшую форму бытия и высшее совершенство человека. И, по крайней мере, для раннего Гоголя важным условием творчества, как индивидуального, так и народного, является энтузиастическое состояние духа. Так, говоря об очаровании малороссийских песен, Гоголь подчёркивает, что они
рождаются не в «обычном состоянии», но в состоянии «раскованности духа». Песня (а также танец) заключает в себе возможность вырваться из прозаического порядка и испытать состояние «торжественного разгула». Песня рождается «в вихре, в забвении, когда душа звучит и все члены, разрушая равнодушное обыкновенное положение, становятся свободнее. и дикие волны веселья уносят. от всего» (3, с. 160).
Органическая близость Гоголя к романтической эстетике проявляется и в способе рассмотрения явлений искусства. Романтики, как известно, отвергали рационалистический анализ, анатомическое вторжение в живой организм художественного произведения, считая, что это убивает его красоту, его жизнь. Они не признавали жёстких абстрактных подходов и категорий, которые, по словам В. Одоевского, «на досуге изобретает засушенный мозг теоретика» [27, с. 122]. Об искусстве они предпочитали говорить на языке самого искусства и на этом языке умели выразить и развить замечательно глубокие эстетические идеи, имеющие не только историческое, но и непреходящее значение. В этом контексте Гоголь явно пытается сделать свои эстетические штудии адекватными самому искусству, максимально усиливает их эмоциональную и художественную выразительность. Так называемые «статьи» Гоголя в жанровом отношении близки «Сердечным излияниям» Вакенродера, они становятся своеобразными этюдами-фантазиями, где большое место занимает образ романтической души и её энтузиастических переживаний.
Эстетические работы Гоголя непосредственно воплощают романтический тезис о том, что «о настоящем искусстве никогда нельзя говорить без энтузиазма» (Л. Тик). Так, в этюде о «Борисе Годунове» предстаёт не аналитическая характеристика пушкинского шедевра, а его, по словам Ю. В. Манна, «трепетно-вдохновенное, живое восприятие» [28, с. 194]. Задушевные мысли и переживания авторского «я» доверены здесь мечтателю, энтузиасту Поллиору. Его устами выражается предельно эмоциональное экстатическое состояние, охватившее самого автора при чтении «поэмы» Пушкина. «Великий! Когда развёртываю дивное творение твоё, когда вечный стих твой гремит и стремит по мне молнию огненных звуков, священный холод разливается по жилам и душа дрожит в ужасе, вызвавши Бога из своего беспредельного лона...» (3, с. 242-243).
Разделяя пафос романтической эстетики, Гоголь приходит к мысли о невозможности рационалистических подходов к прекрасным созданиям искусства. Обычные, стёршиеся слова не способны выразить «хотя одну струю безграничного океана чувств», в который погружается воспринимающая душа. Возникает мотив невыразимости красоты, а конфликт поэта и дерзающей судить его произведения «толпы» приобретает подчёркнуто романтический характер. Гоголю кажется «святотатством», когда «всенародно судят и толкуют о поэте, когда прения их воздымают бурю и запенившиеся уста горланят на торжищах» (3, с. 241).
По сути дела, этюд о «Борисе Годунове» представляет собой ту самую исповедь духа, в которой Л. Тик (см. выше) видел сущность романтического энтузиазма. Восприятие пушкинской «поэмы» становится сопереживанием, в процессе которого воспринимающая личность, полностью погружаясь в художественный мир, соприкасается с «божественной душой» автора, с его «безграничной», «бессмертной» идеей. Сопереживание неизбежно приводит к углублению в тайники собственной души (в «невидимого меня»), порождает мечты о грядущих свершениях. В страстной и трогательной исповеди-клятве, обращённой к Пушкину, «невидимое я» приоткрывается в своих глубоко личных переживаниях, в восторгах и муках, надеждах и сомнениях (см. 3, с. 243).
Энтузиастическое восприятие искусства у Гоголя, как и у европейских романтиков, связано с признанием его объединяющей и сближающей силы. Подлинный художник пробуждает в душе другого человека «ответные струны», вызывает сочувствие, симпатию к своей душе. При чтении «дивных строк» встречаются родственные души, сливаясь в одном чистом благородном порыве. «Чудо» искусства заключается в его способности преодолеть разобщённость и одиночество. «Боже!.. Какое высокое, какое дивное наслаждение даруешь ты человеку, поселяя в одну душу ответ на жаркий вопрос другой! Как эти души быстро отыскивают друг друга, несмотря ни на какие разделяющие их бездны!» (3, с. 243) А в этюде «Женщина» Гоголь в духе романтического гуманизма создаёт исключительный по своей утончённости образ «духовного поцелуя», сливающего людей в искусстве.
Гоголевский энтузиазм включает в себя страстное томление по «душе родной». Возможность прочесть в другом «повторение всего себя» является для Гоголя величайшей благодатью. Отсюда пылкая мольба о «ниспослании» близкого, понимающего существа. «Всемогущий! Зачем дал ты мне неполную душу? или пополни её, или возьми к себе и остальную половину» (3, с. 243). Это томление, жажда быть услышанным, понятым будет сопровождать Гоголя на протяжении всей его жизни
и определит многие её драматические коллизии. При всей замкнутости, для Гоголя были характерны отдельные, часто неожиданные моменты самораскрытия, искренние, интимные признания, когда «пламенеющая жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душа» (X, с. 151) как бы прорывается навстречу немногим близким людям, и такие минуты были очень дороги Гоголю. М. А. Максимовичу он признавался: «...быть одному совершенно, не иметь с кем заговорить языком души - это страшно!» (X, с. 288)
Подобно многим романтикам (Ж. де Сталь, Ф. Шлегель, Ф. Шлейермахер), Гоголь связывал энтузиазм духа с юностью, этим, по выражению Шлейермахера, «цветком человеческого существования» [16, с. 415]. Энтузиазм юности ассоциировался с высшей степенью духовности, выражался в кипении сил, благородных порывах, готовности на великие деяния, пронзающие остром видении красоты. Юность наиболее способна воплотить идеальную для романтиков «полноту жизни». В «Ночах на вилле» Гоголь с нежностью вспоминает юношескую пору, «когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками ... когда сладко смотреть очами в очи и когда весь готов на пожертвование, часто даже вовсе ненужное» (III, с. 326). Позже, в лирических отступлениях «Мёртвых душ», Гоголь представит подлинный апофеоз юности, её идеализма, доверчивости, доброты, открытости, любопытства к жизни.
С другой стороны, Гоголь переносит энтузиастическое состояние личности на жизнь и деятельность целых народов, на движение истории. Энтузиазм как историческая категория означает для Гоголя проявление динамического, творческого, волевого начала бытия. В исторических статьях «Арабесок» Гоголь выделяет энтузиазм Средних веков, в особенности XV столетия, завершающего этот период, когда, по его мнению, действенные силы исторического процесса обнаружились наиболее отчётливо. Средние века поражают «живым действием», «внутреннее же их достоинство есть колоссальность исполинская, почти чудесная, отвага, свойственная одному только возрасту юноши...» (3, с. 16)
Проблема энтузиазма возникает в сознании Гоголя и в связи с его педагогической деятельностью, с размышлениями о личности историка-педагога и историка-учёного. Гоголю открывается огромное воспитательное значение преподавания исторических дисциплин. По мнению Гоголя, оно должно формировать мировоззренческий и нравственный облик юных слушателей, открыть им творческую суть жизни и изумительную мудрость Провидения», его «чудные пути» (3, с. 17) и таким образом направить их энтузиазм на всё «прекрасное и благородное». Но для этого необходимо, чтобы «рассказ профессора дышал сам энтузиазмом <...> должен делаться по временам возвышен, должен сыпать и возбуждать высокие мысли...» (3, с. 36).
Таковы были первые лекции самого Гоголя в Петербургском университете. Они действительно «дышали энтузиазмом», отличались «пламенными порывами поэтического воодушевления» (В. И. Шен-рок) и, пока Гоголь не охладел к преподавательской деятельности и не разочаровал своих слушателей, захватывали и увлекали их. По словам М. Н. Ковалевского, «никто в России до Гоголя не мог так властно воскрешать далёкое прошлое и бросать на него свет яркий и ослепительный, как молния» [29, с. 43].
Рассмотрение романтического энтузиазма в творчестве Гоголя, очевидно, имеет целый ряд аспектов. Позволю себе кратко остановиться ещё на одном. Когда о романтических энтузиастах говорят по отношению к литературным персонажам, то обычно в качестве их творцов называют Вакенродера, Тика, Гофмана. Но с полным основанием в этот ряд может быть включён и Гоголь. Романтический энтузиазм, так интимно пережитый самим писателем, позволил ему с особой художественной убедительностью раскрыть его психологию в некоторых своих героях, особенно - в Пискарёве («Невский проспект»). На наш взгляд, в трагической истории художника Пискарёва содержится одно из наиболее ярких изображений энтузиазма любовного чувства в мировой литературе.
Уже приходилось говорить, что с образом Пискарёва связаны контрастные и очень важные для последующей русской литературы мотивы [30]. Это, во-первых, мотив «маленького человека», его «слабого сердца» и, во-вторых, явно превышающие социальную характерность мотивы идеала, энтузиазма, альтруизма и сострадания. Ещё В. И. Шенрок проницательно отметил, что в Пискарёве «Гоголь, очевидно, имел намерение выразить не просто пылкий порыв обыкновенного юноши, но исключительный идеализм высшей натуры» [31, с. 89]. В основе идеальных устремлений Пискарёва оказывается романтическая абсолютизация любви, представление о ней как о силе, способной вознести человека в «сферы непрекращающейся гармонии» [4, c. 143] (о специфике романтического переживания любви см.: Махов А. Е. Любовная риторика романтиков. - М., 1991). Подобное состояние и переживает гоголевский герой, охваченный любовью к встреченной на Невском проспекте прекрасной женщине.
В духе романтической поэтики Гоголь прибегает к психологической гиперболизации и предельной экспрессивности: «...дыхание занялось в его груди, всё в нём обратилось в неопределённый трепет, все чувства его горели, и всё перед ним окинулось каким-то туманом» (3, с. 134). Постепенно доведя изображение энтузиастических эмоций героя до апогея, Гоголь внезапным резким ударом обрывает их. Состояние восторженного обожания и упоения сменяется горьким разочарованием. Значительность и трагичность переживаний Пискарёва усугубляется тем, что его энтузиазм благороден и жертвенен. «Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша ещё дышущий неопределённою духовною потребностью любви. И то, что возбудило бы в развратном человеке дерзкие помышления, то самое, напротив, ещё более освятило их. Это доверие, которое оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на него обет строгости рыцарской, обет исполнять все повеления её» (3, с. 134). Гибель героя вызвана как его бескомпромиссностью, так и абсолютностью, универсальностью переживаемого им конфликта, ощущением разрушения мировой гармонии, идею которой так страстно исповедовали ранние романтики и в которой женщина была «венцом творения».
Энтузиастическая позиция героя в «Невском проспекте» является выражением авторского пафоса. Повесть Гоголя отличает какая-то удивительная «исповедальная» интимность в раскрытии внутреннего мира Пискарёва. В повествование незаметно вплетается монологическая форма, точки зрения автора и героя сливаются, действительность начинает видеться глазами Пискарёва. Рассказ о преследовании незнакомки превращается в изображение «изнутри» душевного состояния героя, его экстаза и смятенности чувств.
В изображении Гоголя энтузиазм Пискарёва - это энтузиазм поэтической, художественной личности, предполагающий интенсивность воображения и фантазии. Возбуждённое воображение Пискарёва реализуется в его снах. Каждое его сновидение является своего рода поэмой, где происходит восстановление идеального и прекрасного, гибнущего в реальной жизни. В конечном итоге мерой жизненных явлений в повести оказывается сознание героя, через него создаётся представление о гуманистическом содержании романтического идеала. Пискарёв становится подлинным рыцарем, служителем красоты и женственности, его мечтательность, непрактичность и наивность содержат донкихотское начало в том высоком, благородном смысле, какой ему придавали романтики. В «Невском проспекте» едва ли не впервые в русской литературе начата тема любви к женщине как сострадания, как страстного участия к её судьбе, которая впоследствии будет так важна для Достоевского. «Неужели равнодушно допустить её гибель, и при том тогда, когда только стоит поднять руку, чтобы спасти её от потопления? <...> Я должен на ней жениться». В раздумьях гоголевского героя возникает мотив «бескорыстного» и «великого» подвига спасения Красоты, «возвращения миру прекраснейшего его украшения».
Будучи близок к ранним романтикам в понимании мировоззренческих основ энтузиазма, Гоголь рисует дальнейшие, уже трагические его судьбы. Подняв на поэтическую высоту энтузиастический мир своего героя, Гоголь в «Невском проспекте» приходит к выводам о неизбежной гибели идеального и безграничном одиночестве человека в эпоху «всеобщей раздробленности». «Невский проспект», на наш взгляд, самое безотрадное произведение Гоголя. Романтический разрыв мечты и действительности достигает здесь высочайшего трагизма, который, однако, будет в дальнейшем преодолеваться на пути религиозных исканий.
Говоря о гоголевском энтузиазме, следует иметь в виду его эволюцию. В позднем творчестве писателя он получает всё более глубокое мировоззренческое содержание и пророческие, провидческие функции («лирические отступления» в «Мёртвых душах»). Кроме того, в разных произведениях Гоголя энтузиазм явлен как в своём светском, так и в религиозном значении. По-видимому, романтический энтузиазм открывал путь религиозному миросозерцанию, ибо чрезвычайно значимым в нём была способность почувствовать «присутствие Создателя в создании» (В. А. Жуковский) и «отражение Божества в человеке» (Ф. Шлегель). Не случайно Новалис, Шлейермахер, Ф. Шлегель, Шатобри-ан связывали энтузиазм со «стихией религии» (см., анпр., вышеуказанные комментарии И. Н. Лагутиной к переводу статьи Новалиса «Христианский мир или Европа»). По мысли Шатобриана, «любовь к религии может порождать ни с чем не сравнимый энтузиазм, ибо христианин любит в Боге высшую красоту, а в небесах - своё отечество» [3, с. 153]. Должно быть, гоголевский энтузиазм испытал эволюцию в сторону осознания своей боговдохновлённости - и в этом качестве он выразился в духовной прозе писателя. Но это тема другого исследования, выходящая за пределы статьи.
Примечания
1 Правда, некоторые романтики в своих высказываниях об энтузиазме как будто бы ограничивались этим аспектом, продолжая традицию просветительских толкований. Так, по мысли раннего французского романтика Баланша, энтузиазм - это человеческое чувство, достигшее «определённой мощи и исступления» (см.: Эстетика раннего французского романтизма. - М, 1982. - С. 39). Но само чувство при этом понимается нетрадиционно, «романтически». Как справедливо отмечает А. В. Карельский, у Баланша и других ранних французских романтиков понятие чувства универсализируется, «превращаясь из психологического в онтологическое и эстетическое» (см.: История всемирной литературы. Т. б. - М., 1989. - С. 147).
2 На многочисленные смысловые оттенки этого слова, определяющие глубину и сложность самого понятия и включающие в себя как эмоциональные, так и интеллектуальные и волевые начала, указывает И. Н. Лагутина. См. её комментарии к переводу статьи Новалиса «Христианский мир или Европа» II Arbor Mundi, вып. 3, - М., 1994. - С. 1бб. Таким образом, в романтическом энтузаизме, который непосредственно соотносится с Gemut, тоже присутствует некий смысловой синтез.
3 Шлегель Ф. История древней и новой литературы. Ч. 2. - СПб., 1830. - С. 35б. Характерно, что в этом своём труде Шлегель критически отзывается и о субъективном идеализме Беркли, скептицизме Юма. Там же, с. 231.
4 Как известно, природа играла огромную роль в формировании романтического миропонимания. Органическая точка зрения на неё приводила романтиков к важнейшим положениям их универсалистских концепций. См.: Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика. - СПб, 1914; В. В. Ван-слов Эстетика романтизма. - М., 19бб; Берковский Н. Я. Романтизм Германии. - Л., 1973; Хорбат К. Романтические воззрения на природу II Европейский романтизм. - М., 1973; Карташова И. В. О своеобразии эстетического идеала ранних романтиков II Проблемы романтического метода и стиля. - Калинин, 1980; Van Tieghem P. Le Sentiment de la Nature dans le Preromantisme Europeen. - Paris, Nizet, 19б0; Le romanti'sme dans la literature europeen. - Paris, 1948.
5 Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. - Т. 2. - С. 3бб.
6 Над этим соотношением размышляли и русские романтики. Так, в предисловии «Издателя» к поэме И. И. Козлова «Безумная» сказано, что в состоянии безумия «бездейственная, едва ли не сонная душа вдруг восстаёт» и «с исступлением раскрывает таившуюся в ней силу» (см.: Козлов И. И. Полн. собр. стихотворений. - Л., 19б0. - С. 487).
7Первый вариант данной статьи под названием «О романтическом энтузиазме в мироощущении и художественном мышлении Н. В. Гоголя» был опубликован в книге «Мир романтизма», Тверь, 2011. - Т. 1б (40). -С. 89-94. В настоящее время статья переработана и дополнена.
8 Г. И. Высоцкому. 19 марта 1827 г. II Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. X. Издание АН СССР. - Л., 1941. С. 84. В дальнейшем ссылки на сочинение и письма Гоголя делаются в тексте с указанием тома и страницы. При этом цитирование происходит по двум изданиям: старому академическому в XIV томах и начатому в 2001 г., новому академическому собранию сочинений в 23 томах (в настоящее время неоконченному). В первом случае тома обозначены римскими цифрами, а во втором - арабскими.
9 Эта двойственность духовного облика Гоголя, как бы сотканного «из разных начал», и контрастные способы выражения этих начал детально раскрыты в указанной книге Ю. В. Манна.
10 Кроме того, среди близких Гоголю людей были не только обстоятельно знакомые с трудами Шеллинга (напр., В. Ф. Одоевский), но и непосредственно общавшиеся с немецким философом, слушавшие ero лекции (И. В. Киреевский, С. П. Шевырёв).
Библиографический список
1. Лосев, А. Ф. История античной эстетики. Софисты, Сократ, Платон. - М., 19б9.
2. Шефтсбери. Письмо об энтузиазме II Шефтсбери. Эстетические опыты. - М. : Искусство, 1975. - 53б с.
3. Мильчина, В. А. Комментарии II Эстетика раннего французского романтизма. - М. : Искусство, 1982. -
479 с.
4. Шульц, Г. Новалис сам свидетельствующий о себе и своей жизни ; пер. с нем. - Челябинск : Урал LTD, 1998. - 33б с.
5. Шлегель, Ф. Эстетика. Философия. Критика. - В 2 т. - Т. 1 I вступ. статья, пер. с нем. Ю. Н. Попова; примеч. Ал. В. Михайлова и Ю. Н. Попова. - М. : Искусство, 1983. - 479 с, 1 л. портр. - (История эстетики в памятниках и документах).
6. Novalis. Schijiften. Bd. 2. - Stutgardt, 19б5. - S. 107.
7. Франк, С. Л. Личность и мировоззрение Фр. Шлейермахера II Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. - М., 1994. - 304 с.
8. Novalis. Dichtung und Prosa. Reclams Universal-Bibliothek Band 394. - Leipzig, 1975. - S. 390.
9. Эстетика немецких романтиков I сост., пер., вступ. статья и комм. А. В. Михайлова. - M. : Искусство, 1987. - 73б с.
10. Шелли, Б. П. Письма. Статьи. Фрагменты. - М. : Наука, 1972. - 53б с.
11. Франк, С. Л. Достоевский и кризис гуманизма // «Путь» - орган русской религиозной мысли ; под ред. Н. А. Бердяева. - 1931. - № 27 (Париж). - С. 72. Цит. по http://www.odinblago.ru.
12. Жирмунский, В. М Немецкий романтизм и современная мистика. - СПб., 1914. - 207 с.
13. Гофман, Э. Т. А. Жизнь и творчество. Письма, высказывания, документы ; пер. с нем Т. Клюевой. - М. : Радуга, 1987. - 464 с.
14. Литературные манифесты западноевропейских романтиков / сост. А. С. Дмитриева. - М. : Изд-во Московского университета, 1980. - 630 с.
15. Вакенродер, В.-Г. Фантазии об искусстве. - М. : Искусство, 1977. - 261 с.
16. Шлеермахер, Ф. Речи о религии к образованным людям, её презирающим / Монологи. - М. : Икс-Хистори, 2015. - 480 с.
17. Шлегель, Ф. Эстетика. Философия. Критика. - В 2 т. - Т. 2 / вступ. статья, сост., пер. с нем. Ю. Н. Попова; примеч. Ал. В. Михайлова и Ю. Н. Попова. - М. : Искусство, 1983. - 448 с, 1 л. портр. - (История эстетики в памятниках и документах).
18. Новалис. Генрих фон Оффтердинген. Фрагменты. Ученики в Саисе. - СПб., 1995. - 240 с.
19. Шеллинг, Ф. Философские исследования о сущности человеческой природы: Брунер, или О божественном и естественном начале вещей. - СПб. : Изд-во Д. Е. Жуковского, 1908.
20. Одоевский, В. Ф. Русские ночи. - М. : Наука, 1975. - 327 с.
21. Вольф, К. Тень мечты // Встреча: повести и эссе писателей ГДР об эпохе Бури и натиска и романтизма ; пер. с нем. - М. : Радуга, 1983.
22. Ботникова, А. Б. Немецкий романтизм: диалог художественных форм. - Воронеж : Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2004. - 342 с.
23. Жуковский, В. А. Собр. соч. в 4 т. - Т. 4. Одиссея, художественная проза, критические статьи, письма.
- М. - Л., 1960. - 779 с.
24. Гарин, И. И. Загадочный Гоголь. - М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2002. - 363 с.
25 Славгородская, Л. В. Гофман и романтическая концепция природы // Художественный мир Э. Т. А. Гофмана: Гофман и романтическая концепция природы. - М. : Наука, 1982.
26. Максимович, М. Размышления о природе. - изд. 2-е. - Киев : тип. И. Вальнера, 1847. - 159 с.
27. Одоевский, В. Ф. Последний квартет Бетховена // Одоевский В. Ф. Соч. в 2-х т. - Т. 1. - М. : Худ. литература 1981. - 370 с.
28. Манн, Ю. В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. - М. : Аспект Пресс, 2004. - 813 с.
29. Ковалевский, М. Гоголь как историк // Н. В. Гоголь. Три юбилейные речи. Казань, 1909. - С. 36-51.
30. Карташова, И. В. Об одной гоголевской традиции в творчестве Ф.М. Достоевского (Тема мечтателя) // Этюды о романтизме. - Тверь, 2002. - С. 120-131.
31. Шенрок, В. Материалы для биографии Гоголя : в 2 т. - Т. 2. - М. : тип. А. И. Мамонтова и Ко, 1892. -364 с.
I. V. Kartashova, Tver State University
ENTHUSIASM AND ITS BASES IN THE VIEW OF THE EUROPEAN ROMANTICISTS
AND N. V. GOGOL
The article considers distinctive features of romantic enthusiasm that are compared with the views existing in philosophy, ethics and aesthetics of the previous epochs. The author gives a special attention to the world outlook basis of enthusiasm of N.V. Gogol as to the universal feeling. Evolutionary aspects of Gogol enthusiasm are also reflected in the article.
Keywords: enthusiasm, ecstasy, inspiration, Jena romanticism, N. V. Gogol, truth, creative energy.
References
1. Losev, A. F. Istorija antichnoj jestetiki. Sofisty, Sokrat, Platon. - M., 1969.
2. Sheftsberi. Pis'mo ob jentuziazme // Sheftsberi. Jesteticheskie opyty. - M. : Iskusstvo, 1975. - 536 s.
3. Mil'china, V. A. Kommentarii // Jestetika rannego francuzskogo romantizma. - M. : Iskusstvo, 1982. - 479 s.
4. Shul'c, G. Novalis sam svidetel'stvujushhij o sebe i svoej zhizni ; per. s nem. - Cheljabinsk : Ural LTD, 1998.
- 336 s.
5. Shlegel', F. Jestetika. Filosofija. Kritika. - V 2 t. - T. 1 / vstup. stat'ja, per. s nem. Ju. N. Popova; primech. Al. V. Mihajlova i Ju. N. Popova. - M. : Iskusstvo, 1983. - 479 s, 1 l. portr. - (Istorija jestetiki v pamjatnikah i dokumentah).
6. Novalis. Schijiften. Bd. 2. - Stutgardt, 1965. - S. 107.
7. Frank, S. L. Lichnost' i mirovozzrenie Fr. Shlejermahera // Shlejermaher F. Rechi o religii Mono-logi. - M., 1994. - 304 s.
8. Novalis. Dichtung und Prosa. Reclams Universal-Bibliothek Band 394. - Leipzig, 1975. - S. 390.
9. Jestetika nemeckih romantikov / sost., per., vstup. stat'ja i komm. A. V. Mihajlova. - M. : Iskusstvo, 1987. -
736 s.
10. Shelli, B. P. Pis'ma. Stat'i. Fragmenty. - M. : Nauka, 1972. - 536 s.
11. Frank, S. L. Dostoevskij i krizis gumanizma // «Put'» - organ russkoj religioznoj mysli ; pod red. N. A. Berdjaeva. - 1931. - № 27 (Parizh). - S. 72. Cit. po http://www.odinblago.ru.
12. Zhirmunskij, V. M Nemeckij romantizm i sovremennaja mistika. - SPb., 1914. - 207 s.
13. Gofman, Je. T. A. Zhizn' i tvorchestvo. Pis'ma, vyskazyvanija, dokumenty ; per. s nem T. Kljuevoj. - M. : Raduga, 1987. - 464 s.
14. Literaturnye manifesty zapadnoevropejskih romantikov / sost. A. S. Dmitrieva. - M. : Izd-vo Mo-skovskogo universiteta, 1980. - 630 s.
15. Vakenroder V.-G. Fantazii ob iskusstve. - M. : Iskusstvo, 1977. - 261 s.
16. Shleermaher, F. Rechi o religii Rechi o religii k obrazovannym ljudjam, ejo prezirajushhim/ Monologi. - M. : Iks-Histori, 2015. - 480 s.
17. Shlegel', F. Jestetika. Filosofija. Kritika. -V 2 t. - T. 2 / vstup. stat'ja, sost., per. s nem. Ju. N. Po-pova; primech. Al. V. Mihajlova i Ju. N. Popova. - M. : Iskusstvo, 1983. - 448 s, 1 l. portr. - (Istorija jestetiki v pamjatnikah i dokumentah).
18. Novalis. Genrih fon Offterdingen. Fragmenty. Ucheniki v Saise. - SPb., 1995. - 240 s.
19. Shelling, F. Filosofskie issledovanija o sushhnosti chelovecheskoj prirody: Bruner, ili O bozhest-vennom i estestvennom nachale veshhej. - SPb. : Izd-vo D. E. Zhukovskogo, 1908.
20. Odoevskij, V. F. Russkie nochi. - M. : Nauka, 1975. - 327 s.
21. Vol'f, K. Ten' mechty // Vstrecha: povesti i jesse pisatelej GDR ob jepohe Buri i natiska i romantiz-ma ; per. s nem. - M. : Raduga, 1983.
22. Botnikova, A. B. Nemeckij romantizm: dialog hudozhestvennyh form. - Voronezh : Izd-vo Voronezh-skogo gos. un-ta, 2004. - 342 s.
23. Zhukovskij, V. A. Sobr. soch. v 4 t. - T. 4. Odisseja, hudozhestvennaja proza, kriticheskie stat'i, pis'ma. - M. -L., 1960. - 779 s.
24. Garin, I. I. Zagadochnyj Gogol'. - M. : TERRA-Knizhnyj klub, 2002. - 363 s.
25 Slavgorodskaja, L. V. Gofman i romanticheskaja koncepcija prirody // Hudozhestvennyj mir Je. T. A. Gofmana: Gofman i romanticheskaja koncepcija prirody. - M. : Nauka, 1982.
26. Maksimovich, M. Razmyshlenija o prirode. - izd. 2-e. - Kiev : tip. I. Val'nera, 1847. - 159 s.
27. Odoevskij, V.F. Poslednij kvartet Bethovena // Odoevskij V. F. Soch. v 2-h t. - T. 1. - M. : Hud. li-teratura 1981. - 370 s.
28. Mann, Ju.V. Gogol'. Trudy i dni: 1809-1845. - M. : Aspekt Press, 2004. - 813 s.
29. Kovalevskij, M. Gogol' kak istorik // N. V. Gogol'. Tri jubilejnye rechi. Kazan', 1909. - S. 36-51.
30. Kartashova, I. V. Ob odnoj gogolevskoj tradicii v tvorchestve F.M. Dostoevskogo (Tema mechtatelja) // Jetjudy o romantizme. - Tver', 2002. - S. 120-131.
31. Shenrok, V. Materialy dlja biografii Gogolja : v 2 t. - T. 2. - M. : tip. A. I. Mamontova i Ko, 1892. - 364 s.
© И. В. Карташова, 2015
Автор статьи - Ирина Вячеславовна Карташова, доктор филологических наук, почётный профессор Тверского государственного университета.
Рецензенты:
A. Э. Еремеев, доктор филологических наук, профессор, Омская гуманитарная академия.
B. А. Евдокимов, доктор политических наук, профессор, Омская гуманитарная академия.
