CC BY
15
О ВЛИЯНИИ ЭТНОСПЕЦИФИЧЕСКОГО ФАКТОРА НА ВЫБОР ЯЗЫКОВЫХ СРЕДСТВ ВЫРАЖЕНИЯ ЭМОЦИОНАЛЬНЫХ СОСТОЯНИЙ
М.А. Буряков
Ключевые слова: национальная языковая картина мира, глагольная и адъективная схема эмоционального предиката, аген-тивная (номинативная) и пациентивная (дативная) форма субъекта, агенс, бенефициар.
Keywords: national language world view, verbal and adjectival pattem of the emotional predicate, agentive (nominative) and patient (dative) form of the subject, agent, beneficiary.
Последнюю треть прошедшего века и начало нынешнего можно смело назвать эпохой лингвистической семантики. Новейшие грамматические исследования, по словам Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева, ставят перед собой «решение одной и той же проблемы: в какой мере и в каких случаях функционирование языковых выражений зависит от «объективных» свойств обозначаемой ими внеязыковой действительности?» [Булыгина, Шмелев, 1997, с. 7]. Однако поскольку основу этих «объективных» свойств составляют этнографические, психологические и культурологические особенности той или иной национальности, то в языковом плане обращается внимание на те признаки, которыми та или иная языковая общность отличается от другой, в особенности на трудно переводимые на другой язык выражения и сочетания. В этих исследованиях язык предстает в виде «магического кристалла», сквозь который каждая народность смотрит на окружающую действительность, по-своему воспринимая ее. Об этом говорят названия самих исследований: «Языковые картины мира как производные национальных ментали-тетов». «Ключевые идеи русской языковой картины мира». «Лексический состав русского языка как отражение «русской души». «Фрагменты русской языковой картины мира». «Русская языковая модель мира» и т.п. «Реконструкция языковой картины мира, — подчеркивает Анна Зализняк, — составляет одну из важнейших задач современной лингвистической семантики» [Зализняк, 2014,
с. 2]. Такой подход к изучению языка является, несомненно, плодотворным, позволяющим объяснить особенности образования и функционирования каждого национального языка. В то же время абсолютизирование этноспецифического момента в семантических исследованиях национальных языков рискует привести нас к отрицанию универсального характера языковой единицы как средства общения, свойственного в живом мире только человеку. На некоторых моментах такого абсолютизирования хотелось бы заострить внимание в данной статье.
Так, например, Анна Вежбицкая приводит результаты исследования русского характера, проведенные в Гарвардском университете и, основываясь только на данных современного частотного словаря, выводит «три уникальных понятия русской культуры», отразившиеся в «смысловом универсуме русского языка»: душа, судьба и тоска [Вежбицкая, 2011, с. 331]. На основании этого лингвист делает вывод о склонности русских к мистике, о фатализме «русской души», о пассивности русского характера. Противоположное мнение высказывают русские филологи Т.В. Булыгина и А.Д. Шмелев, обращаясь, прежде всего, к фактам живой речи, к современной беллетристике и СМИ. В большинстве употреблений слова судьба в современной живой речи, подчеркивают русские языковеды, нельзя усмотреть ни мистики, ни фатализма, ни пассивности - ср. такие высказывания, как Наша судьба в ваших руках; Народ должен сам решать свою судьбу; Ибо человек сам - обращается А.И. Солженицын в сентябре 1994 года к студентам Ростовского университета, - иногда замечая, иногда не замечая, - делает выбор и выборы, то мелкие, то крупные... И от выборов тех и других - решается ваша судьба» [Булыгина, Шмелев, 1997, с. 489].
Столь же сомнителен анализ эмоциональных предикатов. Вооружившись мнением об особой по сравнению с западноевропейцами эмоциональности русских, исследователь предполагает, что глагольная схема эмоционального предиката содержит ментальное действие, а адъективная — никакого осознания не содержит. К примеру, континуальная форма английского предиката Mary is worrying 'Мэри беспокоится (о чем-то)' выражает, по мнению исследовательницы, переживание, сопряженное с процессом думания, тогда как адъективная типа Mary is worried 'Мэри обеспокоена чем-то' передает только эмоциональное состояние, лишенное интеллектуальной активности, поскольку в уме субъект «'ничего не делает'». И далее исследовательница снова обращается к частотному словарю и, обнаруживая, что в русском языке большинство эмоциональных
состояний выражается именно с помощью глаголов (печалиться, радоваться, злиться, беспокоиться и т.п.), а в английском языке — с помощью прилагательных и причастий, делает вывод, что «русские активно и вполне сознательно «отдаются во власть» стихии чувств», тогда как «активность и ее языковое воплощение, видимо, абсолютно не свойственны и даже чужды англосаксонской культуре». «Сама культура побуждает их [говорить] be glad, а не rejoice, be sad, но не pine и be angry скорее, чем fume или rage и т.п.» [Веж-бицкая, 2011, с. 339-340].
Вместе с тем очевидно, что «оттенок воли», или, как называет его А. Вежбицкая, «волитивность», не является автоматическим свидетельством сознательной деятельности. Этот оттенок в семантике глагола отмечал еще А.М. Пешковский [Пешковский, 2001, с. 79]. Но в отличие от австралийской исследовательницы, русский филолог связывал его с активностью, отразившейся в языке в ту же пору, что и понятие предметности. Такая активность не различала разумную волю от неразумной. Адъективная схема действительно не содержит активности субъекта эмоции. Зато эту активность легко обнаружить у самого говорящего, который фиксирует в речи эмоциональное состояние. Именно поэтому (используя сравнение Веж-бицкой) по отношению к спящему человеку нельзя сказать, что он думает о Джоне (так как спящий не думает), но вполне можем сказать, зная наперед его мысли, что Он думает, что Джон мошенник. Точно также в эмоциональной адъективной схеме связь эмоционального состояния устанавливается не с реальной действительностью, а с мыслями человека, которые ему приписываются говорящим по поводу происходящего в окружающей действительности. Поэтому эмоция «располагается», как и мысли человека, как бы в одном внутреннем плане, не имеющем внешнего выражения. На это отличие глагольной схемы от адъективной указывал в свое время еще А.М. Пешковский: «Мы скорее скажем он радуется, как ребенок, - пишет русский филолог, - чем он рад, как ребенок, потому что радуется указывает на какие-то жесты, выражение лица, - словом, на какие-то проявления радости, чем и подходит больше к ребенку, нежели рад» [Пешковский, 2001, с. 77]. Ср.: Когда в Евангелии от Иоанна Господь говорит, узнав о смерти Лазаря: (Я) радуюсь за вас, что Меня не было там (Ин. 11, 15), то это означает не желание Евангелиста передать сознательное «купание Христа в чувстве радости», но желание Христа засвидетельствовать перед окружающими людьми реальность своего внутреннего состояния, вызванного надеждой, что иудеи теперь скорее поверят в Его Божественную
природу, когда увидят восставшего из гроба четверодневного Лазаря. Это является самым главным семантическим отличием глагольной схемы от адъективной в любом естественном языке.
К этому нужно добавить, что русские эмотивные глаголы сплошь и рядом возвратные, ср. радоваться, волноваться, беспокоиться, огорчаться, гордиться, ужасаться, стыдиться, любоваться, восхищаться, злиться, гневаться, тревожиться, возмущаться, томиться и т.д. В силу этого они имеют каузативную пару типа радовать, волновать, беспокоить и т.д. Энклитик -ся в древнерусском языке долгое время употреблялся отдельно от каузативного глагола, потому что он тоже, как и личные окончания, выражал отношения с субъектом, но не как деятеля со своим действием, а как бенефициара, то есть обладателя, который обладал эмоциональным признаком точно так же, как обладал признаком субъект эмоции, выраженной номинативной адъективной схемой. Таким образом, русский эмотивный глагол по сравнению с английской агентивной схемой семантически шире: он может выражать как эмоцию с внешними выражением (как английский глагол), так и внутреннее эмоциональное состояние, как английская адъективная констру к-ция. Это зависит от ближайшего контекста. Если глагольный предикат характеризуется «сильным» управлением, как ментальный глагол с предлогом о (об), то эмоция выражается по большей части как процесс с внешними проявлениями; если глагольный предикат управляет «слабой» синтаксической связью с предлогами за, на и т.п., или подчинительным союзом или союзным словом что, потому что, как и т.п., реализуется значение внутреннего эмоционального состояния без его внешнего выражения, ср. Радоваться победе, письму, встрече, поездке (то есть выражать вовне) и радоваться, что все так хорошо окончилось (находиться в состоянии радости). Печалиться о сыне (то есть выражая чувство) и Печалиться, что сын в опасности (находиться в печали). Разумный человек не станет огорчаться людской молвой и не будет завидовать людям (то есть показывать окружающим свое внутренне состояние) и Меня огорчает то, что люди думают обо мне неправильно (автор передает свое внутреннее состояние).
Представляется, что с актуально-длительным временем сочетаются глаголы эмоционального состояния только в значении экс-териоризованного состояния. Ср. Смотри, как он радуется <как он стыдится своих лохмотьев>; Боишься <трепещешь>?; Ну что ты сердишься? Сама по себе процессуальность является достаточным аргументом только для употребления их с общефактическим ре-
зультативным значением, ср. Он никогда не стыдился своих лохмотьев <не гордился своим сыном>. Приписываемое лексикографами в этом случае актуально-длительное значение целиком создается лексическим «расширителем» — временным локализатором, ср. Он никогда не стыдился своих лохмотьев <не гордился своим сыном> так, как в эту минуту [Апресян, 2006, с. 113].
Невозможность сочетания адъективного предиката с «сильным» глагольным управлением как раз и указывает на то, что причиной выражаемой эмоции является не внешний мир, а мысли самого субъекта эмоции, ср. Нельзя сказать: *Я грустен о тебе, *Мне грустно о тебе, но только Мне грустно, потому что весело тебе (Лермонтов). И в то же время некорректно сказать: *Я грущу, потому что весело тебе. Потому что в грущу выражается непосредственное отношение к реальной действительности.
Столь же поспешным представляется мнение Вежбицкой о резком различии номинативной и «дативной» формы грамматического субъекта предложения [Вежбицкая, 2011, с. 353-354]. По мнению лингвиста, в них отражается два разных взгляда на мир. Номинативная форма субъекта обозначает сознающего и контролирующего свои действия и состояния деятеля. «Дативная» форма отражает испытывающего воздействие безответственного экспериенцера. В русском языке по сравнению с английским для выражения процессов и состояний в большей степени используются именно дативные и безличные конструкции. Это указывает, по мнению исследовательницы, на незначительную роль «тесных связей между волей и каузацией» в русском языке по сравнению с английским языком и свидетельствует о незначительной роли понятия «воли» в ру сском социуме [Вежбицкая, 2011, с. 371].
По ее мнению, в предложении Живу дурно говорится о человеке, который выражает ответственность за свои поступки, а в предложении Мне живется очень плохо отображается точка зрения лица, снимающего с себя всякую ответственность за жизненную ситуацию. В силу этого в семантическое толкование «дативной» конструкции следует внести семантический компонент «'не потому, что Х это хочет'», ср. Ему грустно, Ей больно, Им невесело, Тебе не повезло, Его перекосило, Мне не работается и т.п. [Вежбицкая, 2011, с. 343]. С субъектом происходит то, чего, возможно, ему не хочется.
Субъективность толкования этих предикатных схем легко показать, изменив «знак» переживания с отрицательного на положительный: Ему весело, Ему приятно, Мне работается сегодня и т.п.
(абсурдно утверждать, что с субъектом происходит то, чего ему не хочется), или немного расширив контекст «отрицательного» переживания, например: Живу дурно — среда заела! (Ответственность за поступки снята) и Мне живется очень плохо, потому что согрешил, получаю возмездие и т.п. (ответственность определена).
Данные сравнительного языкознания показывают, что распространение в русском языке безличных предложений и, в частности, «дативной» модели субъекта, по всей видимости, обусловлено различной судьбой аналитического перфекта в германских и славянских языках. Совпадение грамматической формы причастий в активном и пассивном перфекте, как пишет Э. Бенвенист, привело к возникновению в романо-германских языках нового вспомогательного глагола 'иметь', позволившего обладание результативным признаком переходного глагола отобразить в номинативной схеме [Бенвенист, 1974, с. 221]. То значение обладания предикативным признаком, которое глагол 'быть' передавал в интранзитивной конструкции 'быть у', глагол 'иметь' отобразил транзитивно. «Пассивная» конструкция ('быть у'. - М.Б.), - подчеркивал французский филолог, — на поверку оказывается посессивной формой и эта последняя выступает как собственный показатель транзитивного перфекта». «Древнеперсидской конструкции «mihi factum est» соответствует согдийская «habeo factum»; в этом вся разница. Оба оборота означают одно и то же, точно так же, как между лат. mihi cognitum est и habeo cognitum существует только разница во времени их распространения» [Бенвенист, 1974, с. 200; 201]. Поэтому все перфектные (совершенные) формы от переходных глаголов, а также некоторые субъектные состояния во многих западноевропейских языках выражаются с помощью транзитивного вспомогательного глагола 'иметь', ср. лат. habeö scriptum 'я написал' (habeö); нем. Ich habe geschrieben (haben); исп. He escrito (yo + vt. haber); фр. il m 'a blessé 'он ушиб меня' (avoir 'иметь') - il s'est blessé (intr.) 'он ушибся' (être 'быть'); ср. также J'ai écrit, il a faim 'он голоден', il a la fièvre 'у него жар' [Бенвенист, 1974, с. 214]. В английской видо-временной системе совершенные времена также оформляются с помощью глагола have 'иметь', однако вследствие широких аналитических тенденций вне зависимости от транзитивности глагола. Ср. Our train has left - Наш поезд ушел; He has already finished the book -Он уже дочитал книгу; ср. также He has become very wealthy - Он стал очень богат [Некрасова, 1999]. В силу, по-видимому, аналогии и остальные бытийные (употребляющиеся часто как вспомогательные) и модальные глаголы состояния (нем. sein; werden; können;
müssen, brauchen; фр. être, ont, posséder, disposer; исп. ser, haber, existir, estar; англ. can, have, am, do, be, shall, will, is, may и др.), выражающие обладание предикативным признаком, стали употребляться с субъектом в номинативе, так как, как пишет Бенвенист, во всех своих употреблениях идея обладания «не указывает на объект - всегда только на субъект» [Бенвенист, 1974, с. 214].
Иначе складывались отношения форм активного и пассивного перфекта в славянских языках, так как изначально они были образованы от разных причастий: активные формы образовывались от причастий на -лъ (написал письмо, сдал экзамен, убил зверя), пассивные - на -н-, -т- (письмо написано, экзамен сдан, зверь убит). Впоследствии активные формы стали употребляться как простое прошедшее время, а пассивные формы образовали страдательные конструкции, в которых реальный деятель не совпадал с подлежащим и поэтому не требовал именительного падежа, как активная форма перфекта в романо-германских языках. В этом случае процесс или состояние, выраженные без формального подлежащего причастием среднего рода, могли осмысляться безлично, ср. Дело работниками сделано, Дело сделано и Сделано в России. В отличие от русского языка те же самые процессы и состояния в романо -германских языках адекватно передаются, как пишет В.В. Виноградов, пассивными конструкциями, в которых реальный деятель может быть и не выражен, хотя подлежащее будет налицо, что сближает их с русскими безличными предложениями. Ср. рус. безлич. Избу занесло снегом «удобно переводится на французский язык посредством пассивного оборота Il y a de neige amoncellée sur l'izba ; аналогично: Подвал залило водой - фран. Le sous-sol a été inondé букв. 'Подвал был затоплен'» [Виноградов, 1972, с. 503]. Другими словами, введение формального подлежащего не вносит никакого дополнительного семантического оттенка и, следовательно, не может быть интерпретировано как выражение особого агентивного взгляда на субъект, который приписывает ему австралийский филолог.
Аналогично Вежбицкая характеризует оппозицию номинативной конструкции Я должен как «необходимость, признаваемую самим субъектом» и «дативную» Мне нужно, Мне надо, Мне необходимо - как «необходимость, навязанную субъекту извне» [Вежбицкая, 2011, с. 355]. Но очевидно, что различие связано не с конструкцией, а с разными лексемами и лексическими значениями. Между выражениями Я должен это сделать и устар. Мне должно делать дела Пославшего Меня [Ин. 9, 4] существует только стилистическая
разница. Что касается выражений Мне нужно, Мне надо, Мне необходимо, то они и в английском передаются лексемами, выражающими зависимость воли субъекта от внешних условий, ср. I need to do this? 'Мне нужно это сделать' можно перевести и как Я нуждаюсь в том, чтобы сделать это.
Сравнивая английскую номинативную конструкцию He failed буквально 'Он не преуспел (в этом)' с русской дативной Ему это не удалось, Вежбицкая утверждает, что в русской конструкции не выражена ответственность лица за успех или неуспех некоторого предприятия. И «виновата» в этом форма датива субъекта [Вежбицкая, 2011, с. 371]. Между тем, очевидно, что значение этого глагола не в пресуппозиции, а в его ассертивной части, указывающей на успешное или неуспешное выражение результативного состояния, для которого гораздо важнее не отношение с субъектом, а его обстоятельственная характеристика, то есть удалось или не удалось. В силу этого мы можем сказать Ему в целом (вполне) удалось сделать действительно качественный шаблон или Ему не до конца (не вполне) удалось убедить своих оппонентов. Поэтому в английском языке русскому выражению ему это удалось более соответствует форма he was successful/his [action] was successful или he was able + инфинитив глагола. Характер ответственности за совершаемые действия отображается в более широком контексте, ср. Он не выполнял рекомендаций тренера, поэтому ему не удалось добиться желаемого результат. И наоборот: Хотя он выполнял рекомендации тренера, желаемого результата добиться ему так и не удалось. Такое же значение 'получаться, удаваться', освобождающее действующее лица от ответственности за конечный результат, выражает в английском языке номинативная конструкция с идиомой to work out (+ for лицо + инфинитив), ср., It didn't work out for us to go to California. ('Нам не удалось / у нас не получилось поехать в Калифорнию').
Аналогично можно рассматривать оттенки в употреблении в русском языке модального глагола мочь в вопросительном предложении. При этом в дативной конструкции он, по-видимому, выражает простую просьбу совершить какое-л. действие, ср. Можно мне взять эту книгу? А в агентивной подтверждение права (физического, морального, юридического и т.п.) на что-л., ср. Могу ли я выехать за границу? Могу ли я забрать свои документы? Ср. некорректность *Можно ли мне выехать за границу? *Можно ли мне забрать свои документы? Аналогичные оттенки употребления фиксируются и в английской агентивной (номинативной) конструкции.
Однако это осуществляется с помощью разных лексем, а именно: may (might) или can (could), ср. May I come in? - Yes, you may (разрешение) и Can I come in? - Yes, you can (физическая способность) [Английский язык онлайн, URL]; ср. еще пример: May I take this book? - Can I travel abroad?, May I have a cookie? Можно мне печенье? и Could you help me? Не могли бы вы мне помочь?
Таким образом, дативная конструкция в русском языке является не столько этноспецифической чертой, в которой отображается особое устройство русской души: ее суперэмоциональность, неко н-тролируемость и иррациональность, сколько общим языковым общеиндоевропейским средством представления личного действия в качестве ситуации, события, процесса. В дативной конструкции находит отражение древнейшая категория безличности, которая и в современных языках продолжает оставаться продуктивной. Так, В.В. Виноградов пишет: «Будучи живой и продуктивной формой представления действия вне отношения к деятелю, категория безличности открывает возможности адекватного изображения процесса с неизвестным производящим лицом» [Виноградов, 1972, с. 369]. Категоричнее высказывается А.М. Пешковский. По его мнению, «история новых языков есть история вытеснения личного предложения безличным» [Пешковский 2001, с. 345; также см.: Галкина-Федорук, 1958, с. 139]. Находясь под обаянием экстралингвистических идей (об «особой ориентации русского семантического универсума»), А. Вежбицкая считает рост безличных предложений «типично русским феноменом», так как «в других европейских странах,... изменения обычно шли в противоположном направлении», не приводя, впрочем, в доказательство этого мнения никаких аргументов, кроме ссылок на работы Ш. Балли и В. Елмер (W. Elmer)» [Вежбицкая, 2011, с. 374]. Между тем, С.Д. Кацнельсон, исследовавший категорию безличности в германских языках, свидетельствует, что «безличная конструкция служит здесь <...> живым способом для образования глагола в абстрактном значении». «Позднейшее развитие, - подчеркивает филолог, - использует различие между личной и безличной конструкцией как для создания новых глаголов ощущения и судьбы, так и для выражения отдельных оттенков мысли» [Кацнельсон, 2010, с. 42-43]. Такое развитие ученый иллюстрирует многими примерами безличных глаголов в германских языках. Например, средневерхненемецкий глагол «bresten употреблялся в языке одновременно и в личной ('ломаться, лопаться; разрываться'. - М.Б.) и безличной форме ('недоставать; нехватать'. - М.Б. ). Сравнение с соответствующей по значению в новонемецком
языке безличной формой gebrechen восстанавливает среднее звено: первоначально «es gebricht означало по связи с brechen 'быть обломанным; иметь потерю вследствие этого'». Ср. позднейшее употребление глагола уже с новым переходным смыслом Da nun Geld gebrach im Lande Ägypten (слав. оскудт все сребро) (Быт. 47, 15) [Кацнельсон, 2010 г., с. 41-42]. И это вовсе не свидетельствует о выходе из употребления самой безличной конструкции. Глагол нем. hungern в древнем языке употреблялся в безличной конструкции со значением состояния (es hungert mich) и одновременно обозначал каузативное действие (Ich hungere 'заставить голодать; подвергнуть голоду'). В «результате семантической эволюции» этот глагол в германских языках стал личным и получил значение состояния, ранее выражавшееся безличной конструкцией, но с оттенком длительности, ср. Ich hungere 'я голодаю (длительно)'. А сохранившийся безличный глагол приобрел семантический оттенок наличного состояния, ср, mich hunger 'я голоден; проголодался; хочу есть'. Аналогично развивался в германских языках глагол dürsten 'жаждать', а также и другие глаголы «состояния и судьбы» [Кацнельсон, 2010 , с. 41-42].
Таким образом, намеренное представление действия неаген-тивным (в дативной конструкции; безличным) служит не столько выражением особой национальной ориентации на тот или иной «семантический универсум», сколько, напротив, по-видимому, является рациональным шагом, универсальной ступенью в процессе осмысления субъектного действия как целостного феномена окружающей действительности.
Литература
Английский язык онлайн. [Электронный ресурс]. URL: www.englishforums.com
Апресян Ю.Д. Языковая картина мира и системная лексикография. М., 2006.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974.
Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М., 1997.
Вежбицкая А. Семантические универсалии и базисные концепты. М., 2011.
Виноградов В.В. Русский язык (грамматическое учение о слове). М., 1972.
Галкина-Федорук Е.М. Безличные предложения в современном русском языке. М.,
1958.
Зализняк Анна. Языковая картина мира. [Электронный ресурс]. URL: http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/YAZIKOVAYA_KARTINA_MI RA.html?page=0,8
Кацнельсон С.Д. Историко-грамматические исследования. СПб., 2010.
Некрасова Е.В. Популярная грамматика английского языка. М., 1999.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 2001.
