CC BY
130
ВЕСТНИК ТОМСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА
№ 292 Сентябрь 2006
ЮРИДИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 342.565.2
М.А. Митюков
О НЕКОТОРЫХ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ АСПЕКТАХ СУДЕБНОГО КОНСТИТУЦИОННОГО НАДЗОРА В СССР (1924-1933 гг.)
В статье исследуются вопросы сущности, назначения и особенностей судебного конституционного надзора в условиях советского федеративного государства. Отмечается прямая зависимость этого надзора от партийных директив и политической целесообразности. Вводятся в научный оборот архивные материалы по данной проблематике.
В Конституции СССР 1924 г. обойдены молчанием вопросы правосудия. Суд не вывделялся как особый государственный орган, независимый и подчиняющийся только закону. П. Стучка еще в сборнике «Октябрьский переворот и диктатура пролетариата» подчеркивал: «...Советская власть с 25 октября 1917 г. ... является одновременно властью законодательной и исполнительной, а равно и судебной» [1. С. 28]. С этой господствующей тогда идеологической позиции другой видный советский юрист В.П. Антонов-Саратовский отмечал, что «Верхсуд Союза вовсе не представляет из себя какой-то формы разделения властей, а есть орган ЦИКа Союза, выполняющий функции Союза. У нас нет разделения властей. У нас наши верховные органы выполняют одновременно все функции - и судебные, и законодательные, и административные...» [2. Л. 65-67].
В условиях официально признаваемого полновластия Советов и соединения в них законодательства, исполнения законов и судебной власти передача Верховному Суду функции конституционного надзора рассматривалась как дифференциация государственной функции с точки зрения использования преимуществ разделения труда [2. Л. 40].
Осуществление Верховным Судом СССР функции конституционного надзора влекло за собой неоднозначную оценку правовой природы этого суда. Если А.Н. Винокуров считал его необходимым органом судебной защиты Союза в союзной системе государственных органов [3. Л. 26; 4. Л. 9; 5], то в литературе, а иногда и в официальных трактовках, утверждалось, что «Союзный Верхсуд есть учреждение не судебное, а по преимуществу контрольное по надзору за целостностью Конституции Союза» [6]. Эта точка зрения была воспринята некоторыми более поздними авторами советского периода [7], а также современными исследователями [8].
Доктрина и практика 1920-30-х гг. не проводила четкого различия между понятиями «конституционный надзор» и «конституционный контроль». Так, А.Н. Винокуров органом конституционного надзора называл Президиум ЦИК СССР, поскольку на него возлагалось наблюдение за проведением в жизнь Конституции (ст. 30). Верховный Суд СССР, как уже отмечалось, рассматривался лишь как орган, «консультирующий» Президиум ЦИК СССР и «сигнализирующий» ему о конституционных нарушениях [9. С. 3].
Конечно, с точки зрения нынешнего уровня развития науки такой подход к квалификации юридической природы Президиума ЦИК СССР можно счесть недостаточно точным. Поскольку этот орган наделялся правом принятия окончательного решения о конституционности актов центральных исполнительных комитетов и совнаркомов союзных республик, центральных органов и наркоматов СССР, то его можно отнести к институтам конституционного контроля.
Другое дело - Верховный Суд СССР. Он вправе быт лишь давать заключения о законности, с точки зрения Конституции СССР, тех или иных постановлений центральных исполнительных комитетов и совнаркомов союзных республик и входить с представлениями о приостановлении или отмене постановлений, действий и распоряжений центральных органов и отдельных наркоматов СССР по мотивам несогласованности таковых с Конституцией, т.е. его решения не обладали свойством окончательности, присущим органам конституционного контроля. Принятие же подобных решений - один из правовых признаков конституционного надзора. Поэтому можно согласиться с мнением исследователей 1990-х гг., о том что Верховный Суд СССР в первое десятилетие его деятельности «...некоторым образом быт приобщен к процедуре конституционного контроля» [10. С. 7], осуществляемого верховными органами власти ССР: Всесоюзным съездом, ЦИК, его Президиумом и отчасти Совнаркомом.
Однако о сущности конституционного надзора, осуществляемого Верховным Судом СССР, были различные мнения. П.А. Красиков считал его консультационным органом при Президиуме ЦИК в вопросах конституционного надзора [11. Д. 60. Л. 89], осуществляющего лишь конституционно-правовую экспертизу [12. Л. 86 об.]. Верховный Суд СССР в этой системе координат трактовался как «орган предварительного рассмотрения вопросов конституционного надзора» [13. Л. 106 об]. Сотрудники некоторых ведомств, в частности НК РКИ СССР, называли Верховный Суд СССР в области конституционного надзора второстепенной подготовительной комиссией [14].
Такая попытка «принизить» роль Верховного Суда СССР вызвала резкое возражение со стороны А.Н. Винокурова. Он считал Верховный Суд СССР своего рода органом надзора, имеющим право возбуждения вопросов о незаконности тех или иных постановле-
ний государственных органов перед Президиумом ЦИК, и видел в этом его коренное юридическое и политическое отличие от любого подготовительного и консультативного органа. В то же время А.Н. Винокуров не считал Верховный Суд конституционным судом (хотя в некоторых случаях в публицистическом запале он позволял образное отождествление этих органов). По определению Председателя Верховного Суда СССР, «функции конституционного суда. целиком принадлежат Президиуму ЦИКС, но дальнейшее развитие. ставит вопрос о том, чтобы сделать Верхсуд СССР и в этой области судом 1 инстанции.» [15. С. 41].
Существо конституционного надзора А.Н. Винокуров видел в необходимости постоянного, систематического надзора за соблюдением единства и согласованности на территории всего Союза ССР как самого правотворчества, так и практики применения законов и правовых норм. Конкретизируя этот тезис, он считал, что конституционные условия СССР с неизбежностью предполагают наблюдение и разрешение вопросов конституционной законности как в отношении точного соблюдения органами Союза ССР и союзных республик предметного разграничения союзной и республиканской компетенции, так и в отношении согласованности деятельности республиканских законодательных и судебных органов с общесоюзным законодательством. И в этом качестве, по его мнению, Верховный Суд действует как высший суд, утверждая и защищая материальную законность [2. Л. 108-109].
Среди главных направлений деятельности Верховного Суда СССР четко различались: 1) конституционный надзор, который позднее стал рассматриваться отдельными исследователями и практиками как составная часть функции общего надзора [16]; 2) судебный надзор; 3) непосредственно судебная деятельность.
Задача функций Верховного Суда СССР, в том числе и конституционного надзора, была обозначена весьма обобщенной конституционной формулой -«утверждение революционной законности на территории СССР» (ст. 43). В Наказе Верховному Суду СССР уточнялось, что он в своей деятельности руководствуется интересами Союза в целом и отдельных союзных республик и защитой их суверенных прав на точном основании Конституции СССР, Положения о Верховном Суде СССР, общесоюзных законов и законодательства союзных республик. В соответствии с этим А.Н. Винокуров видел две главные задачи Верховного Суда: «1) блюсти единство союза., 2) блюсти суверенные права союзных республик» [17. Д. 2. Л. 10-11]. «Конституция Союза, - отмечалось в одном из отчетов Верховного Суда СССР, - ставит перед ним задачи охраны суверенитета Союза и союзных республик» [11. Д. 6. Л. 12 об.].
Таким образом, назначение судебного конституционного надзора в СССР состояло не в обеспечении политических и личных прав граждан, а в обеспечении соблюдения органами государственной власти СССР и союзных республик своей конституционной компетенции [18. С. 79]. Один из аспектов этого назначения, по мнению В.К. Дябло, заключался в «исправлении конституционных ошибок и отступлений
от директив законодательных органов, допускаемых наркоматами и центральными органами Союза» и информировании Президиума ЦИК СССР о таковых упущениях со стороны союзных республик [19. С. 14].
В соответствии с мировоззренческими установками руководители Верховного Суда СССР особо выделяли то, что «конституционный надзор. служит задачам конституционного воспитания по преимуществу» [9. С. 6], подчеркивая его превентивный, а не репрессивный характер, хотя и эта точка зрения иногда критиковалась за примитивизм [20]. «Деликатность» проблемы обозначения идеологических задач конституционного надзора осложнялась тем, что она не была разрешена в законодательном порядке. Отмечая этот аспект, в Верховном Суде СССР подчеркивали: «. предупреждение конституционных нарушений должно входить в задачу Верховного Суда Союза, и если об этом не сказано в Положении, то и не запрещено последним.» [11. Д. 6. Л. 14].
В течение первого десятилетия существования Верховного Суда СССР являлся спорным вопрос о приоритете его функций. С точки зрения Верховного Суда СССР и отдельных государственных деятелей того времени (А.С. Енукидзе, Д.И. Курский и др.), ведущей функцией признавался судебный конституционный надзор, а с позиции Прокуратуры Верховного Суда СССР - судебный надзор. Фактически почти половина всех вопросов, которые рассматривались в 19251929 гг. на Пленуме Верховного Суда СССР, относилась, по терминологии того периода, к конституционному (общему) надзору, а остальные являлись судебно-надзорными либо организационными.
Противники приоритетности конституционного надзора пытались объяснить это преобладающим влиянием на ситуацию в Верховном Суде СССР союзных республик в лице председателей их верховных судов, являвшихся по должности членами Пленума Верховного Суда СССР. Они, по мнению Прокуратуры Верховного Суда СССР, «не сумели освободиться в оценке роли Верхсуда СССР в области судебной работы от давления мотивов республиканской самостоятельности и под флагом сохранения “суверенитета” союзных республик решительно отвергали и всячески боролись против самой постановки на Пленуме Верхсуда СССР вопросов не только о прямом опротестовывании постановлений пленумов верхсудов союзных республик, но даже и о даче им каких бы то ни было разъяснений, тем самым защищая под громким именем суверенитета союзных республик произвольное усмотрение в деле руководства судебной практики. учтя такое отношение к вопросам судебного характера председателей верхсудов союзных республик, Председатель Верхсуда СССР очень скоро пошел по линии наименьшего сопротивления, солидаризировался с ними в отношении к вопросам судебного порядка и на замену этих вопросов стал загружать повестку Пленума вопросами общего надзора.» [21. Д. 13. Л. 2].
Естественно, что эта точка зрения во многом субъективна, выражала ведомственный подход, навеяна противоборством двух институтов конституционного надзора и автократическими реалиями конца
1920-х гг. и не отражала те исторические причины, которые его обусловили. В то же время она являлась тревожным симптомом начала ревизии одного из существенных элементов статуса федерального Верховного Суда - «национально-судебного представительства» [2. Л. 27].
Основной функцией Пленума Верховного Суда СССР, по мнению Прокуратуры, как уже говорилось, являлась судебная, заключающаяся в «направлении и корректировке проведения в союзных республиках единой судебной политики» путем дачи верховным судам руководящих разъяснений общесоюзного законодательства и рассмотрения и опротестовывания перед Президиумом ЦИК СССР постановлений, решений и приговоров этих судов в случаях противоречия таковых союзному законодательству или затрагивания ими интересов других союзных республик. В этих аспектах Верховный Суд СССР рассматривался в качестве «аппарата ЦИК СССР для своевременного корректирования и пресечения всякого рода извращений в судебной работе по конкретным делам» [21. Д. 13. Л. 1].
Т акая позиция противоречила первично заявленным приоритетам Верховного Суда СССР и обусловливалась последующей политико-правовой практикой.
Что касается функции Верховного Суда в области конституционного надзора, то отношение прокуратуры к ней было противоречиво и высказывалось с разной степенью недоброжелательности. Сначала П.А. Красиков считал, что роль Верховного Суда СССР в решении важнейших конституционных вопросов «хотя и не самостоятельная и в большинстве случаев не решающая, однако чрезвычайно существенная и ответственная: он призывается всесторонне разрабатывать эти вопросы.» [2. Л. 110]. Двумя годами позднее эта функция уже рассматривалась в качестве «второстепенной и подсобной» как по инициированию вопросов, так и по значению решений [21. Д. 13. Л. 1об.].
Сама судебная процедура осуществления конституционного надзора - коллегиальное рассмотрение вопроса с констатацией конституционности либо не-конституционности соответствующего акта - неоднократно ставилась под сомнение прокурорскими деятелями. В одном из отчетов Прокуратуры Верховного Суда СССР можно прочитать: «.в условиях реконструктивного периода. чтобы методом рассмотрения и разрешения вопросов этого надзора были не бумажные трактаты и академические споры кабинетных аппаратных работников о формальной конституционности того или иного отдельного постановления, а календарно-плановые периодические обзоры и доклады в Президиуме ЦИК СССР (а также и на сессиях ЦИК СССР) ...Живой опыт показал, что одно только вскрытие и наличие в актах нарушений чисто формально-конституционных пределов полномочий соответствующих наркоматов, порядка их издания, порядка взаимоотношений между учреждениями Союза ССР и союзных республик и других конституционных вопросов, само по себе является второстепенным делом с точки зрения стоящих в реконструктивном периоде перед советской властью задач планового социалистического строительства.» [22].
Отсюда делался вывод, что предусмотренный законодательством «чрезвычайно сложный порядок» опротестования ведомственных актов через Пленум Верховного Суда в Президиуме ЦИК СССР целесообразен только «в случаях, когда, с одной стороны, вопрос идет о надлежащей конституционно-правовой увязке ведомственного акта и когда, с другой стороны, актуальность вопроса не ограничена узким отрезком времени» [22].
Дуализм в конституционном надзоре породил проблему соотношения общего и конституционного надзоров, которая являлась одной из ключевых в теоретических спорах исследуемого периода. А.Н. Винокуров в полемике с С.С. Пилявским обосновывал, что «право конституционного надзора - это наблюдение за действиями органов Союза и союзных республик лишь с точки зрения союзной конституции и общесоюзного законодательства», что значительно уже общего надзора за законностью [23. С. 673]. В этой позиции, по мнению его оппонента, крылось «большое недоразумение... Одно из двух: либо Верховному Суду Союза предоставлено право надзора за законностью только «с точки зрения союзной конституции», и тогда это, пожалуй, действительно только «право конституционного надзора», что, конечно, «значительно уже, чем общий надзор вообще», либо в компетенцию Верховного Суда СССР входит наблюдение за законностью не только с точки зрения союзной конституции», но и с точки зрения всего союзного законодательства, и тогда это уже не только «право конституционного надзора, но и общий надзор за законностью вообще» [24. С. 901].
В официальных документах Прокуратуры Верховного Суда СССР того времени обосновывалось различие понятий «общего надзора» и «конституционного надзора» и по субъектам осуществления надзора. Первый из них считался шире той области, которая относится к компетенции Верховного Суда СССР, поскольку, в отличие от конституционного надзора, он осуществляется не исключительно Верховным Судом, но и Президиумом ЦИК СССР, Прокурором Верховного Суда СССР и прокурорами союзных республик [13. Д. 2. Л. 24]. Это давало основание говорить о «фрагментарном» участии Верховного Суда СССР в общем надзоре. «Ни Конституция Союза, ни Положение о Верхсуде, по мнению Прокуратуры, не возлагают на Верхсуд СССР ни общего, ни судебного надзора в целом как таковых, отнеся к компетенции Верхсуда СССР выполнение отдельных только функций из областей того и другого надзора и лишь в строго определенных условиях.» [11. Д. 6. Л. 92]. Иногда применительно к деятельности Верховного Суда СССР конституционный надзор подразделялся на общий и судебный. Под общим понимался его надзор за законностью ведомственных актов, а под судебным - надзор за деятельностью судебных органов союзных республик [25].
Пищу для таких разнообразных трактовок давала и законодательная база того времени: Положение о Верховном Суде СССР и Наказ Верховному Суду СССР, использующие понятие «общий надзор за за-
конностью» в отношении одной из функций Верховного Суда СССР. Оно широко вошло и в последующий обиход официальных материалов суда (отчетов, докладных записок и т.п.), а также его концепции понимания конституционных нарушений. Нередко на практике понятия «общий надзор» и «конституционный надзор» использовались как синонимы или совмещались. Например, в сводке вопросов, рассмотренных на пленарных заседаниях Верховного Суда СССР за 1925 г., значится категория проблем, относящихся к «общему конституционному надзору по наблюдению за законностью», включающая: разъяснения общесоюзного законодательства; заключения по отдельным требованиям Президиума ЦИК; опротестовыва-ния постановлений центральных органов и наркоматов СССР в связи с несогласованностью с Конституцией СССР [17. Д. 12. Л. 78; 26].
Четкое разграничение надзорной деятельности Верховного Суда СССР проводил Н. Крыленко. «Когда Верховный Суд толкует общесоюзное законодательство, - говорил он, - ... это есть функция общего надзора. Надзор за приговорами, опротестовывание приговоров, это есть функция судебного надзора, а опро-тестовывание постановлений пленума, когда он разъясняет какой-нибудь закон по поводу неконституционно-сти действий республики, это есть функция неконституционного надзора.» [27]. Естественно, что такая трактовка затрагивала лишь один из аспектов проблемы.
«Размытость» понимания пределов, назначения и функций судебного конституционного надзора не способствовала «укоренению» этого института и в какой-то мере предопределила его ближайшие перспективы.
В конституционной практике 1920-х гг. уделялось внимание общей характеристике судебного конституционного надзора, который нередко назывался «вспомогательным», «дублирующим» [4. Л. 16 об.], «неокончательным, необязательным» [4. Л. 14 об.], «условным, ограниченным» [13. Д. 3. Л. 228-229], «сложным, комбинированным» [28]. В основе этих определений отражены различные аспекты или стороны столь многогранного института. Первая характеристика показывала зависимость деятельности Пленума Верховного Суда СССР от Президиума ЦИК СССР, вторая свидетельствовала о его взаимосвязи с Прокурором Верховного Суда СССР в вопросах конституционно-надзорной деятельности, третья - о правовой природе решений Верховного Суда в этой области, четвертая -о незначительном круге объектов нормоконтроля и субъектов его инициирования, наконец, пятая характеристика говорила об усложненной процедуре конституционного надзора и контроля в целом.
Видные советские ученые того времени пытались осмыслить основные особенности отечественного судебного конституционного надзора. Ими отмечалась сравнительно узкая сфера его применения, что объяснялось гибкостью союзной Конституции, а также исключением из поля его действия актов высших органов государственной власти СССР [29. С. 97-98; 30]. Подчеркивалась и политическая индифферентность этого правового института [29. С. 100]. «Задачи Верховного Суда Союза ССР, - писал М.О. Рейхель, -
очень умеренны и скромны. Он отнюдь не является органом разрешения конституционных споров между союзом и союзными республиками» [31. С. 123]. Но в то же время представительство председателей верховных судов союзных республик в Пленуме Верховного Суда СССР, по мнению Э. Понтовича, давало «возможность перевести решение того или иного вопроса из плоскости согласования политического в плоскость согласования юридического», что в отдельных случаях политически целесообразно [32].
Исходя из подобной аргументации, П.И. Стучка рассматривал конституционный надзор, осуществляемый Верховным Судом СССР, как исключительное явление, а не общепринятую процедуру [17. Д. 33. Л.12]. Исключительность виделась в том, что конституционный надзор в отношении актов союзных республик ограничивался лишь случаями, возбуждаемыми Президиумом ЦИК СССР [33].
А.Н. Винокуров характеризовал надзор Верховного Суда СССР за конституционностью актов центральных органов Союза и союзных республик как «верховный надзор», но в то же время и как «консультативный», т.е. не окончательный, а только заключающийся в «доведении до сведения Президиума ЦИК СССР» о конституционных нарушениях [34]. «Верховность» надзора, очевидно, обусловливалась тем, что его осуществлял высший судебный орган страны. Консультативный характер этого надзора заключался в том, что его решения не были окончательными и являлись лишь юридической основой для возможного постановления верховного органа государственной власти - Президиума ЦИК СССР [18. С. 87]. Консуль-тативность обусловливалась и тем, что в отношении актов союзных республик и СНК СССР решение Верховного Суда высказывалось в форме заключения, даваемого по требованию Президиума ЦИК СССР.
Следует добавить, что с точки зрения современной доктрины судебный конституционный надзор тех лет являлся последующим. Ему подвергались, как правило, действующие акты. Верховный Суд не проверял конституционность проектов нормативных актов. Интересно, что это положение впервые было сформулировано Прокурором Верховного Суда СССР П.А. Красиковым в особом мнении по делу о конституционности Положения об Арбитражной комиссии при Высшем Совете народного хозяйства СССР, утвержденном Президиумом ВСНХ СССР 25 июня 1924 г. «Верховный Суд Союза, - писал Красиков, - согласно Положению. в подлежащих случаях обсуждает, с точки зрения Конституции СССР, не «проекты» постановлений, а «постановления» как таковые, т.е. окончательно утвержденные». Правда, из этого правила допускались исключения, в некоторых случаях проверка касалась постановлений ведомственных актов наркоматов СССР, не прошедших до конца все стадии законодательного процесса. Помимо этого, существовала достаточно широкая практика подготовки в Верховном Суде СССР заключений на проекты нормативных актов высших органов законодательной и исполнительной власти (вне официальной процедуры обсуждения и принятия в пленарных заседаниях). В частности, в 1926-1927 гг. Верховный Суд
дал более 30 таких заключений для Совнаркома СССР. Подобную практику им предлагалось закрепить законодательно. Но против этого возразил Прокурор Верховного Суда, полагая, что «давая ведомствам предварительные заключения, хотя бы и не обязательные для ведомств, Верхсуд СССР связывает ими самого себя и в случае последующего внесения соответствующего вопроса правомочными на то органами в нормальном порядке в Пленум Верхсуда СССР может оказаться в таком положении, когда Верхсуду СССР, в лице его Пленума, придется констатировать, что в основании возникшего вопроса лежит предварительное заключение того же Верхсуда СССР» [4. Л. 12; 17. Д. 1. Л. 79-80; 11. Д. 6. Л. 87].
Судебный конституционный надзор был децентрализованным: он осуществлялся лишь на союзном уровне. Надзор за законностью, в том числе конституционной, в союзных республиках относился к ведению наркоматов юстиции, в системе которых находилась республиканская прокуратура. В частности, НКЮ РСФСР вправе быт опротестовывать в Президиуме ВЦИК и СНК постановления и распоряжения центральных ведомств республики, местных исполкомов и иных организаций и учреждений; давать разъяснения и толкования законов по предложениям ВЦИК, СНК и Экономсовета РСФСР, а также по запросам других центральных ведомств, автономных республик, краевых, областных и губернских исполкомов, за исключением вопросов, возбуждаемых в связи с отдельными судебными делами, и в тех случаях, когда по закону это возлагалось на другие ведомства [35].
Аналогичным образом, за исключением некоторых нюансов, конституционный надзор осуществлялся в других союзных республиках [36]. Так, Наркомюст УССР мог толковать Конституцию СССР, Конституцию союзной республики, законы не только по запросам и предложениям соответствующих органов, но и по собственной инициативе. При этом «общее истолкование законов» имело обязательную силу для всех действующих на территории УССР судов, народных комиссариатов и других органов, частных лиц [37]. Что касается толкования общесоюзного законодательства нарко-мюстами союзных республик, то по этому вопросу Президиум ЦИК СССР 20 мая 1928 г. издал специальное постановление, определяющее, что такое толкование не имеет обязательной силы [13. Д. 4. Л. 9].
Верховные суды союзных республик не включались в систему органов конституционного надзора. Как отмечал во время дискуссии 1928 г. заместитель Председателя Верховного Суда РСФСР А.В. Галкин, «органы верховных судов союзных республик ни в коем случае не могут следить за Конституцией союзной республики потому, что это органы чисто судебные.» [2. Л. 70]. По этой причине оказалось не воспринятым высказанное в 1925 г. предложение П.И. Стучки о наделении верховных судов союзных республик исключительным правом толкования законов по всем вопросам судебной практики как материального, так и процессуального права [38].
Единственное исключение из принципа децентрализации судебного конституционного надзора предус-
матривалось Конституцией Закавказской Социалистической Федеративной Советской Республики 1925 г. (ст. 42-47). В гл. 7 «О Верховном Суде ЗСФСР» по аналогии с общесоюзной Конституцией среди полномочий суда предусматривалась дача им заключений по требованию ЗакЦИКа о законности тех или иных постановлений республик, входящих в состав ЗСФСР, с точки зрения Конституции ЗСФСР [39. С. 45-47]. Это позволило тогда утверждать, что взаимоотношения Верховного Суда ЗСФСР с судебными органами Грузии, Армении и Азербайджана аналогичны взаимоотношениям Верховного Суда СССР с судебными учреждениями союзных республик. При этом подчеркивалось, что Верховный Суд ЗСФСР не входит в общую систему судебных учреждений, является органом конституционного надзора и судебным органом для разрешения уголовных и гражданских дел исключительной важности, затрагивающих по своему содержанию интересы не менее двух республик, входящих в ЗСФСР [40, 41]. Высказывалась надежда, что Верховный Суд ЗСФСР обеспечит единообразное толкование и применение законов с точки зрения их конституционности, явится органом, способствующим унификации законодательства [42].
Однако законодательная возможность установления судебного конституционного надзора в этой федеративной республике оказалась практически нереализованной. В течение 7 лет создание Верховного Суда ЗСФСР затягивалось по причине финансовых затруднений [43. Д. 36. Л. 507]. Формой обеспечения согласованности и единства в области законодательства и судебной политики в этот период являлись совещания наркомюстов закавказских республик [44]. И только в середине 1931 г. суд был образован, но просуществовал немногим более года [45; 39. С. 27]. Постановлением Президиума ЗакЦИКа от 2 ноября 1932 г. Верховный Суд ЗСФСР был упразднен без указания мотивов его ликвидации. Причем решение об этом было принято опросным путем и без санкции Президиума ЦИК СССР. Обращение Прокурора Верховного Суда ЗСФСР А. Долидзе в Секретариат Сталина и в СНК СССР, как и последующее обращение Прокурора Верховного Суда СССР П.А. Красикова во фракцию Президиума ЦИК СССР, не получило официального ответа [46].
Как позднее объяснял В.В. Паркосадзе, Верховный Суд и Прокуратура Закавказской федерации представляли собой излишнюю ступень между верховными судами и прокуратурами республик и Верховным Судом и Прокуратурой при Верховном Суде СССР, а поэтому быши упразднены [47].
Достоверность такого объяснения имеет под собой определенную почву, поскольку республиканские верховные суды Армении, Азербайджана и Грузии в 1920-1930-х гг. ревностно отстаивали свой «суверенитет» и право представительства в Верховном Суде СССР, которое обеспечивалось им в порядке очередного участия в пленарных заседаниях. Можно также предполагать, что к этому времени в партийных и государственных кругах СССР стало складываться мнение о неэффективности закавказской федерации и не-
обходимости прямого подчинения ее республик центру. Этот момент хронологически совпал и с «угасанием» функции судебного конституционного надзора на общесоюзном уровне.
Следующая особенность судебного конституционного надзора относится к масштабу оценки проверяемых актов, действий и распоряжений поднадзорных органов.
Мерило (масштаб), на соответствие которому проверялись Верховным Судом СССР нормативные акты, не ограничивалось лишь одной общесоюзной Конституцией. Масштаб был многокритериальным. Нормативными критериями конституционности являлись прежде всего сама Конституция, а затем - союзное законодательство, которое нередко не только конкретизировало и развивало Основной закон, но и непосредственно дополняло и даже видоизменяло его, т.е. преобразовывало Конституцию [31. С. 98-100; 48-51].
Неправовыми (политическими) критериями, в полном смысле этого термина, признавались на практике партийные директивы и целесообразность [43. Д. 3 г. Л. 186]. Естественно, что такой подход свойствен лишь тоталитарному партийному государству, в котором не может быть речи о реальной Конституции, а лишь о квазиконституционном акте. Но даже в таком государстве внешне, во многом формально, приоритет присваивается основному закону как мерилу определения конституционности. Поэтому основным критерием оценки Верховным Судом СССР постановлений, действий и распоряжений поднадзорных органов была Конституция СССР. Причем степень использования этого критерия первоначально мыслилась различной в отношении постановлений высших органов союзных республик в одном случае и в отношении постановлений, действий и распоряжений центральных органов и наркоматов СССР - в другом. Законность первых проверялась «с точки зрения Конституции СССР», а вторых - «по мотивам несогласованности таковых с Конституцией». Такое терминологическое различие обусловливалось не только «глубиной» проверки, но, видимо, и тем, что в первом случае речь идет об актах субъектов федерации, а во втором - об актах органов самого союзного государства.
Первый вопрос, который встал перед Верховным Судом СССР, состоял в том, что следует понимать под неконституционностью акта (по терминологии
А.Н. Винокурова - «законность и несогласованность с точки зрения Конституции»). Были две точки зрения. Первая из них ограничительно толковала нарушение Конституции (в узком смысле - нарушение положений самого основного закона). По другой точке зрения под ним понималось не только нарушение непосредственно Конституции, но и ее косвенное несоблюдение, состоящее в нарушении вытекающих из нее органических законов (положений о ЦИК, СНК и СТО СССР, союзных наркоматах, Верховном Суде СССР и др.), а также общесоюзного законодательства. «Мотивы такого расширительного толкования состоят в том, что указанные органические законы и все общесоюзное законодательство являются, согласно
ст. 19 и 38 Конституции Союза, обязательными к непосредственному исполнению на всей территории Союза ССР, а поэтому неисполнение их есть нарушение самой Конституции» [9. С. 3].
Этому пониманию стала следовать практика Верховного Суда СССР, а затем и Президиума ЦИК СССР. В их постановлениях обычно констатировалось нарушение либо несогласованность актов союзных республик и центральных органов и наркоматов СССР с вышеупомянутыми так называемыми органическими законами, а также другими иерархически более значимыми актами общесоюзного законодательства, иногда даже с равнозначными нормативными актами. Лишь затем делался вывод об опосредованном нарушении или несогласованности с соответствующими статьями Конституции.
Вышеприведенная точка зрения была воспринята и наукой государственного права того времени. В частности, В. Дябло считал, что нарушение постановлениями наркоматов общесоюзного законодательства является одновременно нарушением определенных Конституцией прав законодательных органов Союза ССР, а нарушение республиканского законодательства - нарушение суверенных прав союзных республик [18. С. 9]. Другой особенностью конституционного надзора в СССР этот автор считал то, что законы проверяются главным образом с точки зрения соответствия их структуре и компетенции высших государственных органов, что объяснялось отсутствием в союзной Конституции материальных ограничений законодательства [29. С. 97].
Такая интерпретация неконституционности нивелировала грань между конституционным и общим надзором и вела к их отождествлению либо к включению первого в качестве составляющего элемента в понятие общего надзора. Недаром гл. IV Наказа Верховному Суду СССР, регламентирующая его полномочия в сфере конституционного надзора, уже именуется «Общий надзор Верховного Суда Союза ССР за законностью». Таким образом, судебный конституционный надзор в законодательстве и практике советской системы проводился в рамках концепции общего надзора, свойственного, как известно, тоталитарному, а не правовому демократическому государству [52].
Другим дискуссионным моментом был вопрос о том, должна ли конституционность проверяемых актов определяться с точки зрения соответствия или согласованности с Конституцией и общесоюзным законодательством по существу либо также и с позиции формальной. «Сущностного» подхода к оценке придерживался П.И. Стучка. В одном из особых мнений по делу, рассмотренному пленарным заседанием Верховного Суда СССР, он писал: «Наш закон не знает такого начала, что форма выше существа, почему формулировка о формальной незаконности приказа (Реввоенсовета СССР № 578 от 24 сентября 1926 г. о реорганизации военных трибуналов, представляющего собой вмешательство в компетенцию Военной коллегии Верховного Суда. - М.М.) не может быть признана правильною. Такое постановление может внести только сомнение о том, законны ли те приговоры,
которые вынесены трибуналами, “формально” неправильно организованными.».
Проверка конституционности актов Пленумом Верховного Суда СССР на практике осуществлялась с позиции соблюдения порядка их издания, компетенции и согласованности между актами Союза и союзных республик [9. С. 5]. В официальных отчетах и исследованиях ученых в 1925-1928 гг. рассмотренные Пленумом вопросы о нарушениях Конституции СССР в зависимости от характера нарушений разбивались на четыре группы. К первой относились структурные нарушения, т.е. изменения структуры высших государственных органов, производимые в порядке, противоречащем Конституции, или создание новых центральных органов, не предусмотренных ею. Вторую группу составляли конституционные нарушения установленной Конституцией компетенции высших государственных органов, выражающиеся в присвоении наркоматами СССР законодательных функций или превышении ими своих полномочий за счет компетенции органов союзных республик, или в издании одними наркоматами распоряжений, относящихся к ведению других. Третью группу представляли нарушения требуемой Конституцией согласованности между актами высших государственных органов, в частности, нарушения общесоюзного законодательства как органами СССР, так и союзных республик. Четвертую группу составляли нарушения порядка издания законодательных актов [53].
Приведенная классификация в какой-то мере определялась и содержанием постановлений Пленума Верховного Суда СССР, принимаемым по результатам проверки конституционности соответствующих актов. В этих постановлениях обычно содержался вывод: об отмене акта, нарушающего Конституцию; об изменении нарушающего Конституцию акта в соответствии с Конституцией или общесоюзным законодательством; о необходимости согласования акта с Конституцией СССР, с общесоюзными органами или органами союзных республик или о проведении их в законодательном порядке через СНК и ЦИК Союза ССР [9. С. 5].
С начала функционирования Верховного Суда СССР возникла проблема влияния партийных директив на рассмотрение вопросов конституционного надзора. На третьем пленарном заседании Верховного Суда СССР в ноябре 1924 г. предполагалось проверить конституционность постановления и циркуляров Наркомтруда СССР, которые во изменение КЗОТа РСФСР предоставляли работодателям права найма, минуя биржу труда, лиц, привлекаемых на временные работы, не требующие применения квалифицированного труда. При обсуждении этого вопроса на заседании партийной фракции Верховного Суда СССР, как это практиковалось в те годы, представитель Наркомтруда заявил, что оспариваемые акты были приняты на основе партийной директивы Политбюро ЦК и ЦКК ВКП(б), согласованной с ВЦСПС. В связи с этим возникла дискуссия, суть которой сводилась не к тому, руководствоваться ли суду партийной директивой, а к тому, каким образом она должна быть «проведена» и доведена до сведения Верховного Суда СССР.
Партийная директива, даже противоречащая общесоюзному законодательству, а в конечном итоге, согласно тогдашней доктрине, и Конституции, не ставилась под сомнение. П.И. Стучка призывал: «Мы должны обращать внимание не на букву закона, а чьи интересы в данном случае нарушаются. ВЦСПС -компетентный представитель рабочего класса и несет ответственность в разбираемых вопросах. Требовать от НКТ представления директив считает излишним. Достаточно выяснить, имеется ли виза ЦКК». Многие (В.П. Антонов-Саратовский, П.А. Красиков и др.) считали, что в такой ситуации партийные органы должны сказать суду, «как в таких случаях поступать». А.Н. Винокуров подчеркивал, что «тогда мы будем знать (директивы. - М.М.) и не будет надобности в таких случаях вносить в Пленум Верхсуда тот или иной вопрос» [23. С. 673].
В конечном итоге обсуждаемый вопрос с повестки пленарного заседания был снят и одновременно возбуждено ходатайство перед ЦКК ВКП(б) и Президиумом ЦИК СССР о «необходимой увязке в советском порядке» циркуляров и постановлений, нарушающих Кодекс законов о труде, издаваемых НКТ Союза СССР при наличии партийных директив, а также об учете их в качестве основания для признания законными названных циркуляров и постановлений [54].
В дальнейшем эта проблема рассматривалась в партийных органах. Народный комиссар труда СССР
В.В. Шмидт в записке в ЦК ВКП(б) обосновывал нормотворческую деятельность своего ведомства с «отступлением от КЗОТ» точным исполнением партийных директив. «Внесение отдельных поправок в Кодекс законов о труде, имеющий значение не только внутреннего закона, но представляющий собой важнейший политический акт, - писал он, - признавалось нежелательным и со стороны партийных органов». Копия этой записки по поручению Сталина была направлена для ознакомления А.Н. Винокурову [43. Д. 2. Л. 16-18]. Последний в ответ настаивал на необходимости в будущем оформления в советском порядке циркуляров и постановлений ведомств, основанных на партийных директивах «во избежание внесения путаницы в судебную практику на местах» [43. Д. 2. Л. 19].
22 декабря 1924 г. Президиум ЦКК принял постановление «О порядке оформления партдиректив, содержащих формальное отступление от кодекса законов о труде». Им признавалось целесообразным проведение названных партдиректив в порядке циркулярных разъяснений НКТ, согласованных с ВЦСПС с обязательным визированием их в комиссии ЦК и ЦИК по зарплате. Для «увязки» этих разъяснений с работой по надзору за законностью НКТ обязывался сообщать получаемые им партийные директивы Верховному Суду СССР, который также был вправе получать информацию непосредственно в комиссии ЦК и ЦКК ВКП(б) по зарплате [43. Д. 2. Л. 21].
Естественно, что партийные директивы не только по трудовым вопросам, но и другим отраслям права, предопределяли деятельность Верховного Суда СССР в области конституционного надзора. Как правило, вопросы, основанные на партийных директивах, ис-
ключались из повестки пленарных заседаний Верховного Суда СССР, т.е. заранее презюмировалась их законность, что придавало проблеме проверки законности актов заведомую фиктивность.
Другим политически обусловленным критерием судебного конституционного надзора являлась целесообразность. «Мотивы целесообразности, - писал
В.К. Дябло, - имеют громадное значение и при разрешении конституционных вопросов пленарными заседаниями Верховного Суда Союза ССР» [29. С. 99-100]. Интересно, что нередко целесообразность являлась главным фактором в решении не только промежуточных процедурных вопросов (об отзыве протеста прокурора или председателя Верховного Суда СССР) [43. Д. 3 г. Л. 48], но и вопросов по существу конституционности тех или иных нормативных актов.
К.А. Архипов заметил, что «говоря о принципе иерархии как основном принципе советского правового режима необходимо иметь в виду, что он является таковым лишь при том непременном условии, что акты вышестоящих органов отнюдь не должны пониматься как предел. Верховным мерилом является революционная целесообразность. Этот принцип не зафиксирован законодательством, но вряд ли его можно зафиксировать. недаром в условиях советского режима контроль есть не только контроль с точки зрения законности, но и контроль с точки зрения целесообразности.» [55. С. 45].
На протяжении всего десятилетия осуществления Верховным Судом СССР конституционного надзора вопросы соотношения целесообразности и законности, целесообразности как основы решения конституционного вопроса неоднократно являлись предметом острых дискуссий на пленарных заседаниях Верховного Суда. Причем П.И. Стучка нередко призывал судей к рассмотрению того или иного вопроса именно с точки зрения целесообразности. Так, при обсуждении распоряжения НКПС № 7913 о введении в действие Положения о Центральном отделе железных дорог (о создании нового учреждения, минуя законодательный орган. - М.М.) Председатель Верховного Суда РСФСР обосновывал конституционность этого акта целесообразностью действия ведомства и тем, что вопросы законодательным путем решаются весьма долго. Возражая Стучке, член Верховного Суда СССР Буянов вполне резонно заметил: «Если мы будем смотреть только с точки зрения целесообразности, тогда зачем создан Верховный Суд. Существуют другие учреждения, которые руководствуются только целесообразностью.» [43. Д. 3. Л. 177-185]. Поэтому весьма прогрессивно звучало в 1926 г. предложение Р.П. Катаняна исходить при разрешении дел не из целесообразности, а из толкования закона, учитывать «не только грамматическое, не только умелое сопоставление, но и дух закона.» [43. Д. 3 г. Л. 240].
Подход Стучки к оценке конституционности актов с точки зрения целесообразности получал отпор и со стороны представителей отдельных союзных республик в Верховном Суде СССР. В частности, Шар-гей (УССР) подчеркивал: «.линия Верхсуда вносит атмосферу революционной законности, благодаря
тому, что исправляет незаконные действия союзных органов, которые систематически нарушают Конституцию. Если бы мы стали на точку зрения Стучки, вышло бы, что Верхсуд - это орган, который рассматривает действия наркоматов с точки зрения целесообразности, а не законности. Целесообразность - не наше дело, существуют другие органы, которые этим занимаются. Наше же дело рассматривать с точки зрения законности» [43. Д. 49. Л. 228-229].
Взгляды П.И. Стучки являлись выражением господствующей политической доктрины и практики в стране и, разумеется, определяющим образом влияли на конституционно-надзорную деятельность Верховного Суда СССР, особенно в начале его деятельности и после свертывания НЭПа. «Наши законы, - говорил Л. Каганович в докладе, прочитанном в институте советского строительства и права, - определяются революционной целесообразностью в каждый данный момент» [56].
К началу 1930-х гг. применение критерия целесообразности в судебном конституционном надзоре Верховный Суд СССР обосновывал тем, что «высокие темпы социалистического строительства и связанное с этим обострение классовой борьбы являются причиной частого отставания законодательства от требований жизни». В этих условиях Верховный Суд СССР полагал, что было бы ошибочно опротестовывать постановление наркомата, формально или даже по существу несогласованное с существующим законом, но вполне целесообразное, классово выдержанное и соответствующее политическим установкам данного периода» [57]. В подобных случаях Пленум Верховного Суда ставил вопрос перед Президиумом ЦИК СССР не об отмене или приостановлении действия акта наркомата СССР, а об отмене или применении существующего закона, в коллизию с которым вступил названный акт.
Прокурор Верховного Суда СССР даже настаивал, чтобы в проект нового Положения о Верховном Суде СССР было внесено указание о том, что в случаях, когда суд при истолковании закона установит, что он в предшествующей практике применялся неправильно, однако по тем или иным мотивам нецелесообразно отменять ранее принятые постановления, распоряжения или действия соответствующих органов, то он входит в Президиум ЦИК СССР с представлением об оставлении в силе этих актов в отношении прошлого времени [58].
Приоритет «целесообразности» над законом обусловливал и нигилистическое отношение к Конституции. «Мы на законы, даже на основные, - заявлял А.С. Енукидзе, - смотрим не как на фетиш, а меняем их сообразно изменившимся условиям» [59. С. 9]. При таких обстоятельствах у советской власти не существовало проблемы обеспечения стабильности Конституции, а следовательно, и не бышо объективной необходимости в использовании такого специального инструмента, как суд, для осуществления охраны Конституции в форме конституционного надзора либо конституционного контроля. Отрицалась либо принижалась роль судебного толкования Конституции и законов. «У нас тол-
кование закона, - писал П.И. Стучка в период дискуссии о Верховном Суде СССР в 1923 г., - не может играть той роли, как прежде (имеется в виду деятельность царского Сената. - М.М.); наш закон откровенен, мы не боимся изменять закон, когда нужно, в 24 часа. мы, конечно, не откажемся при первой необходимости изменить закон вместо того, чтобы его в ту или другую сторону истолковать, разъяснить» [60. С. 314]. Несколькими годами позже идея целесообразности породила в партийной среде практику деления законов на «хорошие» и «плохие», на противопоставление «пролетарского революционного чутья» «букве закона» [61. С. 246].
В 30-х гг., в соответствии с идеологическими и внешнеполитическими потребностями времени,
А.Я. Вышинский пытается теоретически соединить воедино понятия «целесообразность» и «закон». В докладе о проекте новой Конституции СССР и задачах органов юстиции (июль 1936 г.) он заявил: «Не может быть никакого противопоставления революционной целесообразности революционному закону. Больше того. Революционная или социалистическая целесообразность - это и есть подлинная сущность, подлинное содержание советской законности» [62].
Подводя итоги, можно констатировать, что судебный конституционный надзор 1924-1933 гг. оказался «детищем» своего времени, во многом формальным и декларативным. Но и таким он был ненужным нарождающейся автократической системе правления.
ЛИТЕРАТУРА
1. Стучка П. 13 лет борьбы за революционно-марксистскую теорию права: Сборник статей 1917-1930. М.: Госюриздат, 1931. С. 28.
2. Государственный архив Российской Федерации (далее - ГАРФ). Ф. 8131. Оп. 5. Д. 44.
3. ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 5. Д. 44.
4. ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 10. Д. 15.
5. Ветошкин М. Кодификация союзного законодательства // Советское строительство. 1929. № 7. С. 5.
6. Заключение Правительства РСФСР от 22 августа 1928 г. на проект Положения о Верховном Суде и Прокуратуре Верховного Суда СССР // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 1. Л. 113.
7. Портнов В.П., Славин М.М. Этапы развития советской конституции. М., 1982. С. 151-152.
8. Осипян С.А. Типология российского федерализма и конституционно-правовые проблемы организации государственной власти и прокурорского надзора. М., 2004. С. 75.
9. Винокуров А.Н. О конституционном надзоре // Вестник Верховного Суда СССР. 1925. № 1.
10. Овсепян Ж.И. Правовая защита конституций. Судебный конституционный контроль в зарубежных странах. Ростов-на-Дону, 1992. С. 7.
11. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 2. Д. 60.
12. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 1. Д. 2.
13. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 2.
14. ГАРФ. Ф. 374. Оп. 3. Д. 130. Л. 36.
15. Магеровский Д.А. Союз Советских Социалистических Республик (обзор и материалы). М., 1923. С. 41.
16. Чистяков Н.Ф. Верховный Суд СССР. М.: Наука, 1984. С. 24.
17. ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 1.
18. Дябло В.К. Конституционный контроль законов за границей и в СССР // Советское право. 1925. № 3.
19. Дябло В.К. О порядке отмены неконституционных актов наркоматов и других центральных органов Союза ССР (к вопросу о Верховном Суде СССР) // Вестник Верховного Суда СССР и Прокуратуры Верхсуда СССР. 1928. № 3 (12).
20. Выступление П.А. Красикова на VIII Пленуме Верховного Суда СССР 9 февраля 1926 г. // ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 16. Д. 3б. Л. 44.
21. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 7.
22. Отчет о деятельности Прокуратуры Верхсуда СССР за 1929 и 1930 гг. 3 мая 1931 г. // ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 1. Д. 55а. Л. 36-37.
23. Винокуров А. О Верховном Суде СССР // Еженедельник сов. юстиции. 1924. № 29. С. 673.
24. Пилявский С. Еще об общем надзоре за законностью в СССР // Еженедельник советской юстиции. 1924. № 38. С. 901.
25. Пилявский С.С. К вопросу об осуществлении общего надзора Верховным Судом Союза ССР. Апрель 1930 г. // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 7. Д. 13.Л. 33-340
26. Советский федерализм: Сборник статей / Под ред. М.О. Рейхеля. М.; Л., 1930. С. 185.
27. Стенограмма заседания Комиссии по выработке наказа Прокурору Верховного Суда СССР. 23 июня 1925 г., утр. заседание // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 1. Д. 3. Л. 27-30.
28. Пилявский С.С. К проекту Положения о Верховном Суде и Прокуратуре Верховного Суда СССР: Объяснительная записка // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 3. Л. 157 об-158.
29. Дябло В.К. Судебная охрана конституций в буржуазных государствах и в Союзе ССР. М., 1928.
30. Ильинский И.Д. Кризис буржуазной юриспруденции. М., 1927.
31. Рейхель М. Союз Советских Социалистических Республик: Очерк конституционных взаимоотношений советских республик. Ч. 1: Общая. Киев: Изд-во НКЮ УССР, 1925.
32. Понтович Э. Функции Верхсуда и Прокуратуры Верхсуда в области общего надзора за законностью. Апрель 1930 г. // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 7. Д. 13. Л. 28.
33. Заключение Правительства УССР на проект Положения о Верховном Суде СССР [1927 г.] // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 2. Л. 44-47.
34. Еженедельник сов. юстиции. 1924. № 23-24. С. 558.
35. СУ РСФСР. 1929. № 41. Ст. 434.
36. Сравнительная таблица положений о народных комиссариатах юстиции союзных республик. 1929 г. // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 4. Л. 5-6.
37. СЗ УССР. 1929. № 24. Ст. 192.38 // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 37. Д. 3. Л. 6.
38. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 37. Д. 3. Л. 6.
39. СъездыI Советов союзных и автономных советских социалистических республик Закавказья: Сборник документов 1923-1937 гг. М.: Юридлит, 1964. Т. 6.
40. Изменения Конституции Союза ССР и связанные с ней изменения конституций союзных республик // Советское строительство. 1928. № 7(24). С. 98.
41. Лебединский В. Конституционные отношения законодательств Союза ССР и союзных республик // Советское строительство. 1929. №7. С. 70-71.
42. Розенберг Д.Е. Совещание наркомов юстиции республик, входящих в ЗСФСР // Вестник сов. юстиции (г. Харьков). 1925. № 10-11. С. 446-447.
43. ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 16.
44. Котляревский С.А. Правовая природа закавказских республик // Вестник Верхсуда СССР и Прокуратуры Верхсуда СССР. 1928. № 4 (13). С. 23.
45. Кожевников М.В. История советского суда. 1917-1956 гг. М.: Госюриздат, 1957. С. 234-244.
46. Переписка с Прокурором Закавказской Республики и прокурорами других союзных республик о ликвидации Прокуратуры ЗСФСР // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 10. Д. 67. Л. 1-23.
47. История советского государства и права: В 3 кн. / Отв. ред. А.П. Косицын. М.: Наука, 1968. Кн. 2. С. 163.
48. Дябло В.К. Развитие Конституции Союза ССР в процессе конституционной практики // Советское право. 1926. № 3 (21). С. 33-40.
49. Понтович Э.Э. О правах органов Союза и союзных республик в области законодательства // Право и жизнь. 1927. Кн. 5. С. 12-14.
50. Куприц Н.Я. Из истории науки советского государственного права. М., 1971. С. 138.
51. Становление основ общесоюзного законодательства / Отв. ред. М.Г. Кириченко и И.С. Самощенко. М., 1972. С. 32-33.
52. Чердаков О.И. Место и роль прокуратуры в правоохранительной системе советского государства в период его становления и развития (1917-1936 гг.) // Государство и право. 2003. № 12. С. 86-91.
53. Дябло В. Обзор деятельности пленумов Верховного Суда Союза ССР // Революционная законность. 1926. № 1-2. С.41-43; Отчет о деятельности Верховного Суда СССР за 1928 год // ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 1. Д. 41. Л. 2 об.
54. Протокол заседания комфракции III пленарного заседания Верховного Суда СССР от 4 ноября 1924 г. Подлинник // ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 16. Д. 2. Л. 6-9
55. Архипов К.А. Закон в советском государстве. М.; Л., 1925. С. 45.
56. Каганович Л. Двенадцать лет строительства советского государства и борьба с оппортунизмом // Советское государство и право.
1930. № 1. С. 9.
57. Сводная таблица замечаний к проекту Положения о Верховном Суде СССР [1928 г.] // ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 6. Д. 1. Л. 45.
58. Отчет о деятельности Верховного Суда СССР за 1929 год // ГАРФ. Ф. 9474. Оп. 1. Д. 50. Л. 3 об.
59. Вторая сессия Центрального Исполнительного Комитета СССР 6 июля 1923 г. М., 1923. С. 9.
60. Стучка П. Мысли о нашем правосудии (в порядке дискуссии) // Еженедельник советской юстиции. 1923. № 14. С. 314.
61. Шелестов Д. Время Алексея Рыкова. М.: Прогресс, 1990. С. 246.
62. ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 37. Д. 67. Л. 35-36.
Статья представлена кафедрой конституционного и международного права Юридического института Томского государственного университета, поступила в научную редакцию «Юридические науки» 15 октября 2005 г.
