CC BY-NC-ND
48
А.В. Нестеров
О «ЛИТЕРАТУРНОЙ РЕПУТАЦИИ» И.А. БРОДСКОГО, АУДИТОРИИ ПОЭТИЧЕСКИХ ЧТЕНИЙ И МЕДИЙНОМ ПРОДВИЖЕНИИ «НОВОЙ ПОЭЗИИ» в РОССИИ в 1960-е годы
В статье рассматриваются некоторые механизмы борьбы за читателя, благодаря которым «поэзия Политехнического» смогла утвердиться в 1960-е годы как доминирующее течение. В 1960-е годы поэзия И. Бродского существовала в тени Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского и Б. Ахмадулиной. Эти четыре поэта ассоциировались с «поэзией Политехнического» - чтениями, организованными для съемок фильма М. Хуциева «Мне двадцать лет» (1965). Этот фильм обеспечил «паблисити» для молодых поэтов, принявших в этих чтениях участие. В итоге они стали восприниматься как «голоса поколения». Их аудитория была ориентирована на утоление эмоционального голода определенного рода, что определяло формат стихотворения: оно должно было быть достаточно коротким, легко запоминаться, содержать несколько легко цитируемых формул, вбирающих опыт группы, на основе которого и строилась ее социальная идентичность. На этом фоне поэзия Бродского была «явлением иного рода».
Ключевые слова: И. Бродский, Б. Слуцкий, М. Хуциев, читательская аудитория, эмоциональный голод, поколенческий невроз, дезориентация в реальности, дети ХХ съезда.
Каждая эпоха сама выбирает своих поэтов - но что лежит в основании этого выбора? И ссылки на Zeitgeist, как любые ссылки, тут по-своему правомерны, но все же недостаточны. Почему 1960-е годы - выбрали своими поэтами «авторов Политехнического» - Евтушенко, Вознесенского, Окуджаву, Ахмадулину - и почему, собственно говоря, «не заметили» Бродского? Для поколения, которое сделало этот выбор, Бродский остался одним из многих - «да, талантливых - но...». Несомненно, запомнился и вызвал резонанс суд над поэтом в 1964 г., но после возвращения из ссылки сильно ли слава Бродского превышала - скажем, в студенческой среде - славу Леонида Губанова, например?
© Нестеров А.В., 2013
Тот факт, что «властители дум» принадлежали если не к «официальной», то все же к печатной словесности, а Бродский существовал в рамках «неподцензурной» литературы, объясняет многое, но не все. Окуджава ведь в сознании того поколения ассоциировался не с издаваемыми стихами, а с песнями, как Галич - не с пьесами и сценариями, а опять же с песнями. Магнитиздат, конечно, расходился лучше самиздата и захватывал большую аудиторию, но только ли в этом дело?
Попробуем взглянуть на такой своеобразный индикатор, как тетрадки с выписанными чужими стихами (речь не о девичьих школьных альбомах, а о тех копиях любимых текстов, которые делали для себя какие-нибудь студентки филфаков начала 60-х). Автору данной статьи доводилось видеть десятка полтора подобных сборников (статистически это немного, но все же позволяет оценить тенденцию). Там, как правило, много А. Ахматовой. Много В. Маяковского - раннего. Много А. Вознесенского. Там есть Б. Пастернак. И на все эти «сборники» мне довелось видеть лишь с полдюжины текстов Бродского, причем не полдюжины стихотворений, а опять и опять переписываемых «Пилигримов», да еще пару других стихов в придачу - на все-то тетрадки. Повторяю: это не статистический показатель, но вполне говорит о распределении предпочтений.
Характерно, что не была замечена одна из немногих «подцензурных» публикаций Бродского, все же просочившаяся в советскую печать, в силу того что в какой-то момент власти осознали: «моральные потери» на Западе от процесса над Бродским оказались слишком высоки - и попробовали сделать вид, будто в СССР присутствует свобода творчества. В «Дне поэзии» за 1967 год были напечатаны два стихотворения Бродского: «На смерть Т.С. Элиота» (под названием «Памяти Т.С. Элиота») и «В деревне Бог живет не по углам...»1.
Бродский в начале 60-х годов довольно часто выступал с чтением стихов - и, как свидетельствуют современники, успешно. Так, Я. Гордин пишет: «Бродский в 1958-1959 гг. много выступал публично, главным образом в студенческих аудиториях. Мне не раз случалось выступать с ним или присутствовать на его выступлениях, и я могу засвидетельствовать: успех был неизменным и полным»2. Ему вторит С. Шульц: «.ведущий объявил: "Иосиф Бродский!" Зал сразу зашумел, и стало ясно, что этого поэта знают и его выступления ждут. <...> Первым Иосиф прочитал стихотворение "Сад" ("О, как ты пуст и нем! В осенней полумгле..."). Когда он кончил - мгновенное молчание, а потом - шквал аплодисментов.
И крики с мест, показывавшие, что стихи его уже хорошо знали: "Одиночество"! "Элегию"! "Пилигримов"! "Пилигримов"!»3. Схоже А. Сергеев описывает чтения в Москве в 1966 г. в Фундаментальной библиотеке общественных наук: «Зал ФБОНа был битком, в проходах стояли. Иосиф воздвигся на трибуне, он был необыкновенно вдохновлен обширной аудиторией. Как Зевс Громовержец, метал перуны. Он был хорош, великолепен, все шло на ура, абсолютно на ура. Произошло редкое взаимодействие обоюдного интереса. Аудитория была просто потрясена»4. Но у того же Сергеева мы читаем о неприятии Бродского аудиторией, когда несколькими днями позже тому довелось читать стихи в Союзе писателей в столице: «...он начал с тем же напором, как и в два описанных раза. И споткнулся. Потому что встретил непонимание, отчуждение. Прошибить аудиторию не удалось. Кроме того, здесь сидели живые литературные оппоненты - СМОГи. Губанов, когда потом было обсуждение, пытался убивать Бродского совсем по-советски <...> Иосиф после этого выступления... был в мрачном настроении. Лицо выражало всегдашнее брезгливое отношение к Союзу писателей...»5.
Почему в этих описаниях чтение в СП так разительно отличается от остальных? Ответ, видимо, из серии неочевидных очевид-ностей. Студенческая аудитория - это сверстники Бродского или -во второй половине 60-х - те, кто немногим младше его. Аудитория эта достаточно однородна с точки зрения образовательного уровня: он заведомо выше среднего, это достаточно эрудированные ребята. И заведомо эрудирована аудитория ФБОН. Что касается Союза писателей, там оказался широк и возрастной, и образовательный разброс. И сочетания двух этих факторов достаточно, чтобы восприятие стихов - засбоило. А если прибавить к этому вкусы «костяка» СП, то можно представить, сколько в том зале было еще и «лернеров»6.
Что до поэтических чтений в Политехническом, ставших одним из символов 60-х годов, напомним, что на самом деле они были тем, что сегодня называют словом «проект». Цикл поэтических вечеров в музее на излете лета 1962 г. организовал Мар-лен Хуциев для съемок «Заставы Ильича». Как вспоминал Б. Окуджава, «вечера в Политехническом музее, которые снимал Марлен Хуциев для своего фильма, были замечательны. Съемки шли пять вечеров подряд по восемь часов. Была установлена аппаратура, которую, однако, никто не замечал. Продавали билеты, публика была разная, а программа одна и та же»7. Читали Б. Ахмадулина, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, Р. Казакова, Б. Окуджава, Г. Поженян, Р. Рождественский, М. Светлов, Б. Слуцкий. Вечера, по сути, «строились» под фильм, его задачу: вспом-
ним, что на экраны он вышел (помимо воли авторов, но в данном контексте это не столь важно) под названием «Мне двадцать лет». Авторы для чтения изначально подбирались так, чтобы показать мироощущение молодых героев через «их» поэтов - Ахмадулину, Вознесенского, Рождественского, Евтушенко, а поэты старшего поколения были призваны «оттенить преемственность». Светлов в фильме читает «Советские старики», Слуцкий - предсмертное стихотворение погибшего на войне М. Кульчицкого и несколько строк из П. Когана. То есть поэты старшего поколения представлены как хранители памяти прошлого, прежде всего памяти о войне. Последний лейтмотив чрезвычайно важен в фильме Хуциева: его герой мучительно пытается связать память о погибшем на войне отце со своим опытом, нащупать связь прошлого и настоящего. Но главный акцент делается на «переживании современности», причем переживании заведомо романтизированном (сказалось влияние Г. Шпаликова, писавшего сценарий).
Именно благодаря «Заставе Ильича» Хуциева вечера поэзии в Политехническом были «впечатаны» в культурную память эпохи: лишь за первый год проката фильм посмотрело почти девять миллионов человек. И именно «молодые поэты» Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский стали героями «мифа о Политехническом» - и новой поэзии. О том, чтобы именно эта «великолепная четверка» стала синонимом «новой поэзии», каждый из них позаботился по-своему. Вознесенский в 1964 г. объявит: «Нас мало. Нас, может быть, - четверо», - перефразируя слова Мандельштама, оброненные тем перед Рудаковым: «В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев»8. Присвоение «мифа о Политехническом» произошло ровно так же, как была присвоена мандельштамовская цитата. Сделано это в стихотворении «Прощание с Политехническим», что написано по свежим следам, сразу после первого чтения, - настолько вовремя, что даже было вмонтировано закадровым голосом в хуциевский фильм. Интересно, что в стихотворении используется та же тактика, что и в «Нас мало.»: как и там, это примерка на себя «не по чину барственной шубы», когда своя, еще проблематичная, поэтическая судьба уравнивается с чужой, полностью состоявшейся: «Нам жить недолго. Суть не в овациях, / Мы растворяемся в людских количествах / в твоих просторах, Политехнический. / Невыносимо нам расставаться. <...> Политехнический - /моя Россия! - ты очень бережен и добр, как бог, / лишь Маяковского не уберег...»9
А с другой стороны, и впрямь, не Слуцкому же делать из Политехнического миф? Для него те чтения не были самыми остры-
ми впечатлениями в его жизни. Что ему до этих чтений - человеку, повидавшему войну и успевшему хлебнуть на ней не военного братства, а совсем иного: он с год прослужил секретарем при военной прокуратуре в дивизии и насмотрелся расстрелов. Крайне далеки стихи позднего Слуцкого от романтики, столь востребованной 60-ми годами. Его «Кельнская яма» куда как страшней и жестче «Гойи» Вознесенского, а если поставить рядом его поздние, «непроходные» для советской печати стихи - такие как «Почему люди пьют водку?», «Усталость проходит за воскресенье», «Человечество делится на две команды»10 - все то, что всерьез и глубоко повлияло на раннего Бродского, то по глубине и оригинальности все эти вещи сильно перевешивали Евтушенко или Вознесенского11. Но все это не было востребовано аудиторией. Прочитано - да не считано. Это потом Бродский скажет, но тоже безрезультатно: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов, с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное - конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорил языком двадцатого века <...> Его интонация - жесткая, трагичная и бесстрастная - способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил»12.
А то, что делали Вознесенский, Ахмадулина, в меньшей степени Евтушенко, было лишь судорожным усвоением их поколением опыта тех, чьи тексты всплывали тогда из небытия - Цветаевой, Кузмина, Ходасевича. Почти вся пытающаяся разорвать оковы сталинского канона «дозволенная», допущенная до печати поэзия тех лет - не что иное, как последовательный «импринтинг» поэтик Серебряного века в сознании стихотворцев нового поколения. Так, Андрей Вознесенский, начинавший писать стихи в тени Пастернака, говорил, что собственная поэтическая интонация сформировалась у него лишь к стихотворению «Гойя» (1959). Однако внимательный читатель слышит, что все инновации этого стихотворения есть не что иное, как открытия Маяковского13, сделанные еще в «Облаке в штанах» (1913) и увиденные через призму Пастернака. Недаром И. Сельвинский говорил, что в Москве 1960-х годов в поэзии царит «пастернакипь», а в Петербурге - «мандельштамп»14. Массовая популярность поэтов, выступавших на вечерах в Политехническом музее, свидетельствует о том, что им выпало озвучить те комплексы
идей и эмоций, которые находились на грани осознания аудитории, жадно этой поэзии внимавшей: все эти идеи и чувства существовали, требовали выхода - просто их нужно было облечь в яркую форму. «Новая поэзия» 1960-х годов - это не поэзия личных прозрений и поисков, а артикуляция определенных массовых стереотипов, существовавших у читателей и слушателей этих текстов.
Слуцкий был слишком индивидуалистичен, слишком ироничен и не желал ни с кем маршировать, в то время как «четверка Политехнического», во-первых, активно себя продвигала, во-вторых (что главное), прекрасно резонировала с ожиданиями аудитории, не очень искушенной, по сути дезориентированной в реальности. Для них, «детей ХХ съезда», произошло «обнуление истории»: «возвращение к ленинским нормам законности» отбросило их сознание к началу Советской эпохи, истоку ее, 1917 г.; им предложили строить настоящее и будущее из чужих воспоминаний о революции, ценностями которой они были абсолютно индоктринированы, но революции этой в их опыте не было и быть не могло. С этой точки зрения «Оттепель» и 1960-е годы - это проект мифологизации общества, по сравнению с которым предшествующие советские десятилетия - образец рациональности и контакта с реальностью. И произошло это в социуме, где целое поколение подростков никогда не знало отцов - те были вырваны из семьи войной. Некоторым повезло, отцы вернулись - но поздно, многие же и этого оказались лишены. И если смотреть на 60-е годы под этим углом зрения, становится понятно, откуда «революционный романтизм» тех лет и инфантильность в странном сочетании с брутальностью - и многое, многое другое. И та самая «Застава Ильича» (как почти все фильмы, сценаристом которых был Г. Шпаликов) очень точно улавливает это состояние потерянности «детей ХХ съезда», которое и сформировало ауру 60-х годов
Поколение 1960-х искало общности - интеграции личного опыта с опытом социальным. И стихи, и проза тех лет - они прочитываются как попытки создания таких матриц общности. И стихи тут были хороши тем, что предлагаемые ими матрицы были сжаты, компактны, легко запоминались - и притом, как правило, были достаточно облегчены для восприятия. В поэзии ценилось сочетание формульности и эмоциональности, а не возможность рефлексии над текстом. Недаром, говоря о ситуации тех лет уже из 1980-х годов, В. Кривулин подчеркивал, что в 60-е годы «поэзия, как правило, восполняла недостаток экзистенциального опыта слушателей. Слушателей, а не читателей: будучи даже изданы, перепечатаны или переписаны от руки, стихи воспринимались в первую очередь как звучащее, а не написанное слово. Живой голос поэта как бы заполнял
лакуны в эмоционально обедненной жизни среднего человека»15. Отсюда, среди прочего, и популярность поэтических чтений: они давали возможность за небольшой промежуток времени получить «готовые к употреблению формулы», которые оседали в памяти. С другой стороны, это диктовало и определенные «форматы» - короткое, достаточно афористичное стихотворение: именно на подобные стихи был спрос. Что касается опыта, слишком индивидуализированный опыт, особенно если он еще подчеркнуто заявлен как таковой, здесь не годился - на нем заведомо нельзя было выстроить общность. Отсюда, с одной стороны, вынесение на периферию, например, Слуцкого, а с другой - попытка поверхностно разделить чужой опыт, походя к нему приобщиться: в виде поощряемого властями «литературно-производственного туризма», из которого вырастали «Братские ГЭС» Евтушенко, «фабричные» стихи Вознесенского и прочее в том же духе.
И здесь тоже лежит один из водоразделов, отсекающих поэзию Бродского от «поэзии Политехнического» - и той массовой аудитории, которая была потребителем этой поэзии. Как ни странно это звучит, за Бродским - еще до ссылки в Норенскую - стоит, в отличие от «литературных туристов», серьезный и весьма богатый опыт реальной жизни: поэт успел по-настоящему поработать фрезеровщиком, кочегаром в бане, смотрителем маяка, матросом на пристани, лаборантом на кафедре кристаллографии, не говоря о всех его геологических экспедициях.16 На этом фоне Евтушенко с его вояжем к строителям Братска выглядит просто карикатурно. «Интеллектуал и богемный тунеядец» в глазах массового читателя, Бродский как раз простой труд знал отнюдь не понаслышке, изнутри. Но что характерно: эту часть своей жизни, кроме разве что геологической, он в стихи не пускал.
В какой-то степени «несистемность» Бродского связана с тем, что он поздно начал писать, тем самым миновав «школьно-юношескую» стадию поэзии с ее неизбежной ориентацией на канонические образцы, и уберегся от литературных студий. Про последние Евгений Рейн в одном из интервью обмолвился: «Нам не нравилась подсоветская поэзия, которая бытовала в ЛИТО при университете, в ЛИТО при Союзе писателей. Но самой могущественной была группа Глеба Семенова, собранная им при Горном институте. Но что-то у нас с ними не склеивалось. <.> он был референтом при Союзе писателей по работе с молодыми авторами, вел какие-то вечера. Бродского он несколько раз на этих вечерах не выпускал на сцену. Тот был иногда даже в списке выступающих, но Семенов боялся неприятностей»17. Эта «поздняя постановка го-
лоса» и движение в одиночку вели к тому, что слух на стихи настраивался по каким-то совсем другим вещам, во многом - по переводной поэзии, которую тогда начали печатать несколько больше, чем в предыдущее десятилетие. И тут возникает интересный диссонанс в свидетельствах современников. Так, Анатолий Найман в своем предисловии «Заметки для памяти» к «Остановке в пустыне» (в издании 1970 г. в качестве подписи стояло лишь Н. Н.) говорит об этих влияниях, что стихи Бродского казались переводами с какого-то чужого языка18, Евгений Рейн вспоминает, что в начале их знакомства Бродский «читал стихи, которые нигде потом не публиковались. Подражал, сколько помню, западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет»19. Последнее свидетельство вызывает ряд вопросов. Назым Хикмет - настолько неочевидная ассоциация (хотя тогда его как раз много печатали), что сомнительно ее возникновение без подсказки. Не о стихотворении ли «Путешественник, наконец, обретает ночлег» (1960), имевшем эпиграф из Назыма Хикмета «Пришлите мне книгу со счастливым концом», идет речь? Но тогда оно было напечатано уже в сборнике 1965 г., вышедшем в Нью-Йорке, покуда Бродский был в ссылке. И от Хикмета там - лишь это, а основное влияние - очевидное в стихотворении, как и в целом ряде других вещей Бродского начала 1960-х годов, - от Слуцкого. Но Рейн хочет подчеркнуть свое воздействие на поэтику Бродского, а признание роли Слуцкого эту легенду, поддержанную самим Бродским, дезавуирует. Однако в комментирующих текстах в «Антологии Голубой лагуны» Константин Кузьминский, в своей «нелицеприятной манере», говорит следующее: «...спросите Бродского - кто его учитель, и он, ежели не согрешит, ответит: Уфлянд и Рейн. Не обойдет и Красовицкого и Чудакова, ибо если рассматривать позднейшие тексты Бродского -то тут-то и всплывают эти имена, наряду с поэзией Запада (поляки, Донн, Блейк, Элиот - да сам Иосиф лучше знает, кто именно), Ахматова же - просто красивая легенда. Безусловно, что за вычетом этой группы, никто из поэтов об Ахматовой всерьез и не думал -принимали, как должное. Бродский мне почему-то читал не Ахматову, а - "Кёльнскую яму" Слуцкого - то самое влияние, которое активно опровергает автор предисловия "Заметки для памяти" в сборнике Бродского "Остановка в пустыне"»20. И, видимо, как раз в 1960 г. Бродский это влияние вполне осознал - и перешагнул, попрощавшись со Слуцким в стихотворении «Лучше всего спалось на Савеловском», кончающемся словами «До свидания, Борис Абра-мыч. / До свидания. За слова спасибо»21. А происходит «смена ориентиров», которая очень четко сформулирована Ахматовой: «Вот в
чем сила Иосифа: он несет то, что никто не знал: Т. Элиота, Джона Донна, Перселла - всех этих мощных, великолепных англичан! Кого, спрашивается, несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя»22.
И вот здесь лежит глубинное размежевание Бродского и «поэтов Политехнического», всей популярной поэзии 1960-х. Та была, как уже формулировалось выше, лишь артикуляцией определенных массовых стереотипов, существовавших у читателей и слушателей этих текстов. По сути, это была социальная поэзия как таковая. (Именно эта ее черта стоит за жесткой фразой Бродского о том, что для него «Евтушенко -человек другой профессии»23.) А социальная поэзия, отвечающая на проблемы советского социума, не нуждалась в «донорстве» иноязычной культуры; более того, это «донорство» могло быть чревато утратой контакта между поэтом и его аудиторией: вливание чужой группы крови грозит летальным исходом.
И на этом фоне становится вполне понятно, почему та же «подцензурная» публикация Бродского в ленинградском «Дне поэзии» 1967 г. не оставила никакого следа в культурной памяти - в отличие от процесса над поэтом. «Памяти Т.С. Элиота» - стихотворение, абсолютно невнятное для «аудитории Политехнического»: имя Элиота могло вызывать у нее какие-то смутные ассоциации, и не более того; томик переводов А. Сергеева из Т.С. Элиота выйдет лишь в начале 1970-х годов. Стихотворение Бродского воспринималось вне какого-либо культурного контекста, превращаясь для читателей в совершенно герметичное произведение: ни повод к написанию стихотворения, ни его форма, повторяющая оденовское «Памяти У.Б. Йейтса», ни отношение к поэзии, программно выраженное в стихотворении, этими читателями не могли быть востребованы. И особенно интересно посмотреть на разрыв «больших вещей» Бродского, писавшихся в ссылке и после нее, и читательскими ожиданиями. Приведем лишь один пример - «Два часа в резервуаре»24. Само название поэмы, отсылающее к полету Гомункулуса в колбе из второй части гётевского «Фауста», уже могло для многих читателей представлять проблему. А тем самым «не считывалась» основная тема поэмы: у Гёте Гомункул соответствовал Эросу, и тем самым Бродский в «Двух часах.» ставил вопрос о правильном творческом эросе, по сути, развивая круг идей, изложенных Платоном в «Пире». Если прибавить к этому ироничнейшие аллюзии на «Доктора Фаустуса» Манна и «Закат Европы» Шпенглера, то получится весьма взрывчатая смесь, но явно не рассчитанная на рядового советского интеллигента. Все это было рассчитано не на утоление эмоционального голода, а на понимание и размышление. Это действительно была другая поэзия.
Примечания
1 День поэзии 1967. Ленинград: Советский писатель, 1967. С. 134-135; Полухина В. Эвтрепа и Клио Иосифа Бродского: хронология жизни и творчества. Томск: ИД СК-С, 2012. С. 137.
2 Гордин Я.А. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: О судьбе Иосифа Бродского. М.: Время, 2010. С. 20.
3 Шульц С. Иосиф Бродский в 1961-1964 гг. // Звезда. 2000. № 5. С. 75-76.
4 Сергеев А. Omnibus. М.: Новое литературное обозрение, 1997. С. 440-441.
5 Там же. С. 441.
6 Я. Лернер - один из соавторов (наряду с А. Иониным и М. Медведевым) пасквиля «Окололитературный трутень», опубликованного 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» и давшего начало процессу над Бродским. До этого, в 1957 г., инициировал разгром стенгазеты «Культура» в Технологическом институте.
7 Окуджава Б. Пятидесятые // Известия. 1986. 14 марта.
8 О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935-1936) // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1993 г. СПб.: Академический проект, 1997; Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб.: Наука,
1997. С. 81-82.
9 Вознесенский А. Прощание с Политехническим [Электронный ресурс] // Ruthenia. Русская поэзия 1960-х годов. URL: http://www.ruthenia.ru/60s/ voznes/antimir/proschanie.htm (дата обращения: 25.02.2013).
10 Слуцкий Б. Человечество делится на две команды... [Электронный ресурс] // World Art. URL: http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=9562 (дата обращения: 25.02.2013).
11 Заметим, что на репутации Б. Слуцкого очень сильно сказалось его выступление на устроенном СП судилище над Пастернаком. Но про это лучше всего написал Омри Ронен в статье «Грусть», по сути объясняя, насколько иной смысл, чем то пытаются ему обычно придать, имел этот эпизод на самом деле, что именно имел в виду Слуцкий и насколько это отличалось от позиции литературных погромщиков. См.: Ронен О. Грусть // Звезда. 2012. № 9.
12 Цит. по: Полухина В. Бродский глазами современников. СПб.: Звезда,
1998. С. 63.
13 Н. Асеев еще в начале 1960-х годов заметил: «Родственность Вознесенского Маяковскому несомненна. И не только в необычном строе стиха - она в содержании, в глубокой ранимости впечатлениями... » (Цит. по: СкориноЛ. Послесловие к книге Андрея Вознесенского «Ахиллесово сердце» (1964) [Электронный ресурс] // Ruthenia. Русская поэзия 1960-х годов. URL: http://www.ruthenia.ru/60s/voznes/ahilles/ skorino.htm (дата обращения: 25.02.2013)). Не в последнюю очередь именно для того, чтобы затушевать эту очевидную связь, Вознесенский со второй половины 60-х настойчиво «озвучивает» свои юношеские визиты к Пастернаку, выстраивая для себя более приемлемую с точки зрения формирующегося нового культурного контекста генеалогию.
14 Кузьминский К. Ахматовские сироты [Электронный ресурс] // Кузьмин-
ский К.К., Ковалев Г.Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны в 5 томах. Т. 2b. URL: http://kkk-bluelagoon.ru/tom2b/nov.htm (дата обращения: 01.02.2013).
15 Каломиров А. [Кривулин В.]. Двадцать лет новейшей русской поэзии:
(Предварительные заметки) // Русская мысль. 1985. № 3601. 27 дек. Литературное приложение № 2. С. VII.
16 Полухина В. Эвтрепа и Клио Иосифа Бродского. С. 50-110.
17 КрыщукН. Евгений Рейн: Мне скучно без Бродского и Довлатова [Элек-
тронный ресурс] // Люди. URL: http://www.peoples.ru/art/literature/ poetry/contemporary/reyn/ (дата обращения: 01.02.2013).
18 Н. Н. [Найман А.] Заметки для памяти // Бродский И. Остановка в пу-
стыне. N. Y.: Изд-во им. Чехова, 1970. С. 11.
19 Крыщук Н. Указ. соч.
20 Кузьминский К. Указ. соч.
21 Бродский И. Соч.: В 4 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1993. Т. 1. С. 34.
22 Записные книжки Анны Ахматовой (1958-1966). М.; Torino: Einaudi, 1996. С. 695.
23 Ср.: «Для Бродского Евтушенко - человек другой профессии» (Довла-тов С. Соло на IBM // Довлатов С. Собр. соч.: В 3 т. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. Т. 3. С. 320).
24 Бродский И. Указ. соч. Т. 1. С. 334-340.
