CC BY
64
Новые проблемы старой Европы
В.Я. Швейцер
Конституирование в 1992 г. Европейского союза, хотя и дало новый импульс реализации давней идеи об общем политико-экономическом и социальном пространстве Старого Света, однако не сняло проблему разноскоростного продвижения к этой цели. Сегодня, в конце первого десятилетия XXI в., очевидно наличие трех групп государств, пребывающих на разных этапах развития политических систем: т. н. старой Европы, группы стран, находившихся после Второй мировой войны в зависимости от Советского Союза, и совокупности государств, возникших на постсоветском пространстве. Эти системы складывались под воздействием различных факторов внутригосударственной региональной и общеоконтинентальной динамики, на которую накладывали отпечаток существенные подвижки в мировой экономике и политике.
С учетом данных обстоятельств эволюцию элементов властной пирамиды европейских государств следует рассматривать отдельно по трем уже названным европейским пространствам. И здесь решающую роль играет ситуация в странах Западной Европы, прежде всего с точки зрения ее влияния на восточную часть Старого Света.
Симптомы кризиса
Издержки развития западноевропейской многопартийности не возникли в одночасье. Некоторые вызревали еще в годы благополучной последней трети XX в. Другие стали давать о себе знать на рубеже тысячелетий. Третьи — отражали кризисные явления в мировой экономике и политике последнего времени. Одна часть этих издержек имеет национальный либо региональный характер, другая — охватывает всех акторов политического процесса без исключения.
К последним относится, в частности, практически повсеместное снижение численности членов партий. Даже крупнейшие партии в таких странах, как Великобритания, Германия, Франция, Швеция, Австрия (список можно продолжить), потеряли за истекшие десятилетия до одной трети членов. Между тем процент европейцев, приходящих к избирательным урнам (если иметь в виду национальные парламентские выборы), сравнительно стабилен и колеблется в среднем на уровне 65-75% электорального корпуса.
Утверждать в этой связи, что сокращение численности партий непосредственно связано с тем, что избиратели разочаровались в системе власти, существующей в их государствах, было бы явным упрощением. В таком случае граждане должны были бы становиться не только беспартийными, но и абсентеистами. Поскольку, однако, подобная тенденция в целом не прослеживается, то происходящее может быть объяснено только тем, что они теряют веру в возможность влиять на определение позиций партий. В этом же направлении
действуют регулярные коррупционные скандалы, происходящая бюрократизация партийной жизни. Парламентские фракции по существу превращаются в «партию в партии», решая многие проблемы, не только не консультируясь с партийными низами, но и подчас пренебрегая мнением партийного ареопага, что нередко ведет к острым внутрипартийным кризисам.
Налицо и другая причина снижения потребности в партийной идентификации. В истекшие два-три десятилетия партийный билет перестал быть важным фактором карьеры западного европейца. В прошлом членство в одной партии с руководством страны имело карьерный смысл даже на уровне отдельных предприятий и учреждений, поскольку единомышленник, при прочих равных условиях, располагал большими шансами на продвижение по служебной лестнице. Сейчас ситуация стала в корне меняться. Научно-техническая революция выдвинула на передний план проблему профессиональной квалификации. Соответственно, значение политической ориентации начало уступать место деловым качествам кандидата.
Это наблюдается даже в высших эшелонах государственной власти. Все чаще при формировании правительств — причем не только коалиционных, но и однопартийных — на посты министров иностранных дел, обороны, здравоохранения, культуры и т. д. приглашают не партийных функционеров, а авторитетных специалистов. На президентских выборах — вне зависимости от идейной ориентации — нередко выдвигаются беспартийные кандидаты, пользующиеся достаточно значимым общественным авторитетом.
Показательна в этой связи крайняя незначительность интереса общества к партийной прессе. Многие партийные газеты и журналы прекратили свое существование. На них не подписываются даже партийцы.
Для поддержания современных органов массовой информации требуются значительные средства. Однако у большинства партий нет средств ни на печатные издания, ни на радио- и телеканалы. Не решена пока и проблема выхода на партийную среду через Интернет. Трудности этого порядка существуют не только у маловлиятельных и финансово маломощных партий, но и у тех, которые слывут «тяжеловесами».
Негативное воздействие на значимость партий как несущих конструкций политического процесса оказывает возрастающее изменение способов и форм борьбы за электорат. Активистов-функционеров, традиционно обращавшихся непосредственно к избирателям с изложением программных партийных установок, во все большей степени сменяют специалисты-политтехнологи, подчас обслуживающие несколько конкурирующих партий. При этом определяющее значение приобретает не столько содержание, сколько форма. Идейно-политические посылы уступают место методам коммерческой рекламы, а позитивные установки — средствам дискредитации политических конкурентов. Соответственно распределяются и партийные средства, затрачиваемые на избирательные цели. В результате снижается и идентичность самих партий.
Ослабление партий как главных носителей политической культуры вызывает у части граждан стремление найти альтернативу сложившейся схеме взаимодействия населения и государственной власти. Все большую силу обретают гражданские инициативы, участники которых связаны не формальными отношениями, но духовной общностью.
К экологистам и альтернативщикам 1970-1980-х гг. присоединяются современные антиглобалисты. Их действия, нарушающие порой правила и нормы демократического общества, отражают нерешенность (а в ряде случаев и не-решаемость) проблем, порожденных новым этапом общественного развития. Многие из тех, кто разочаровался в политических партиях, проявляют оправданное желание решать насущные проблемы посредством референдумов — как формы, при которой граждане могут добиться необходимых результатов без посредников и рутины партийных словопрений.
Взрослое население Европы ныне более дифференцировано, чем еще четверть века назад. Гражданские инициативы, являясь непартийными объединениями, отражают реакцию главным образом индивидов, обладающих достаточным политическим кругозором. И таких становится все больше. Одним из последствий нынешнего этапа научно-технической революции явилось возрастание численности образованных, а следовательно, политически более активных граждан, которые склонны самостоятельно определять формы участия в общественной жизни. Их самоопределение явно переросло рамки такой формы политической организации, как партия. Они ищут способы участия в общественных процессах, которые не сдерживали бы их инициативы бюрократическими рамками партийной дисциплины. Для многих непартийные движения привлекательны прежде всего открытыми формами политического самовыражения, возможностью непосредственной постановки наболевших проблем.
В свою очередь, сверху, в качестве противовеса партийному принципу организации политического процесса, выступает система корпоративного решения насущных проблем общества. Это проявляется прежде всего в сфере экономики. Хозяйствующие субъекты мирового рынка все чаще договариваются с государственными институтами, избегая тем самым сложных процедур внутри- и межпартийных согласований. Это происходит даже в тех случаях, когда партнеры формально являются членами соответствующих партий.
Подобный подход особенно откровенно реализуется на межгосударственном уровне. По существу, современный корпоративизм является частью механизма глобализации, в котором политические партии, как правило, не представлены. Авторитарный, глобализационный неокорпоративизм во все большей степени становится антиподом демократической системы многопартийного регулирования национальных экономик. В условиях кризиса партий это обстоятельство представляется особо опасным.
Скорее всего, новые властители мира необязательно станут открыто оттирать партии от решения глобальных проблем. Возможно, будет использован аналог «общеевропейской модели», в соответствии с которой Европарламент, формально представляющий широкий спектр партий, фактически выступает лишь как рекомендательный орган. Аргументом для сторонников такого подхода может стать низкая популярность у населения стран - членов ЕС выборов в Европарламент. Во всяком случае, то обстоятельство, что менее половины граждан, участвующих в национальных выборах, приходят решать судьбу тех, кто претендует на страсбургские кресла, служит формальным поводом к минимизации партийного участия при принятии решений глобального характера.
Европарламентские коллизии
То, что европейцы голосуют за наднациональный парламент менее охотно, чем на национальном уровне, — истина, не требующая особых доказательств. Так сложилось со времен первых (1979 г.) прямых выборов в это учреждение, когда в девяти странах, находившихся на первоначальной стадии интеграции, к урнам пришло лишь 63% имевших право голоса. Правда, тогда о Европарламенте мало кто знал, а те, кто знали, считали его рутинной бюрократической инстанцией с неопределенными полномочиями. Показательно, однако, что по мере роста числа стран, где выборы в эту евроструктуру происходили в последующие годы (до 12-15 — в 1990-е гг., до 27 — в начале XXI в.) процент голосующих неуклонно снижался. В 1999 г. абсентеизм превысил 50-процентный рубеж (50,2% непроголосовавших), а в 2004 г. этот показатель вплотную подошел к 55% воздержавшихся от голосования. В 2009 г. незаинтересованность в евровыборах проявили уже 57% электората.
Из этого обстоятельства напрашиваются по-крайней мере два существенных вывода. Во-первых, в странах-новичках интерес к выборам в Европарламент растет крайне медленно. Во-вторых, значительная часть потенциальных избирателей в странах - старожилах Евросоюза явно не приветствовали его расширение, видя в некоторых «новобранцах» пусть временный, но тем не менее балласт, снижающий экономический потенциал Союза и требующий от него донорских вливаний. Подобное восприятие остается весьма ощутимым до сих пор, поскольку у порога Евросоюза стоят новые страны-маргиналы.
Но и старая Европа не выглядит в глазах многих ее обитателей такой, какой она была совсем недавно. Наметившаяся в 90-е гг. XX в. однополюсность мировой ситуации, когда политики по другую сторону Атлантики, консультируясь о судьбах мира, в лучшем случае выборочно намечали акции, выходящие за рамки международного права (см. Ирак); когда проблемы мировой экономики решались прежде всего в США, потом — в Японии, а уже затем принятые решения доводились до сведения европейских партнеров, — явно не стимулирует граждан Старого Света по-серьезному относиться к трансъевропейским выборам, не влияющим на мировую политику. Правда, с приходом к власти в США Б. Обамы ситуация начинает меняться, однако в массовом сознании европейцев второстепенность их континента в мировых делах пока что превалирует.
Не внушала оптимизм избирателям и ситуация в самом Евросоюзе. Стагнация экономики начала XXI в. на фоне обещаний обеспечить перманентный прогресс и решить финансовые проблемы, перешедшая с осени 2008 г. в фазу острого финансово-экономического кризиса, пробуксовка в ЕС уже принятых и одобренных законодательных актов, касающихся хозяйственной жизни, рост безработицы, достигшей в 2009 г. (в среднем по ЕС) уровня около 10%, — все это явно замедлило шаги граждан Европы к урнам со звездной эмблемой Евросоюза.
Среди факторов, ослабляющих интерес европейцев к выборам в Европарламент, не последнюю роль играет и очевидный кризис политических структур Евросоюза. Отказ от первого варианта Европейской конституции после провальных для власть имущих в ЕС референдумов в 2005 г. во Франции и Нидерландах, к которым в 2008 г. добавился такой же результат в Ирландии, где
был забаллотирован Лиссабонский договор, принятый лидерами ЕС в декабре 2007 г., — все это поставило под сомнение формирование политического каркаса объединенной Европы. Общественность многих европейских государств — как на Востоке, так и на Западе континента — засомневалась в реальности сочетания суперевропейской власти с суверенными государственно-правовыми основами своих стран. В условиях финансово-экономического кризиса, начавшегося осенью 2008 г., стала ясна ограниченность регулирующих функций ЕС. Заявления лидеров Союза о нежелательных протекционистских мерах, препятствующих выработке координированных решений, плохо сочетались со стремлением ряда государств противостоять кризису, в немалой степени за счет партнеров по ЕС, менее стойких в экономическом отношении.
На явку к евроурнам, безусловно, повлияла и неопределенность функций самого Европарламента. К июню 2009 г. так и не стало ясно, какими будут эти функции в легислатуру 2009-2014 гг.: весьма ограниченными (см. Договор Ниццы 2000) или же более существенными — согласно еще не ратифицированному Лиссабонскому договору. По существу Европарламент выглядел как заложник волеизъявления ирландцев, намеченного на октябрь 2009 г.
Свои возражения по тексту договора были у лидеров Польши, Чехии, у видных политиков других европейских государств. Далеко не всем понравился переход на систему персонального председательства в ЕС, меняющую принцип ротационного странового руководства, сохранявшегося до конца 2009 г. Много споров вызвало и немотивированное по существу сокращение представительства абсолютного большинства стран ЕС в Европарламенте. В результате уменьшения депутатского корпуса с 786 до 736 человек наибольшие потери понесли Франция, Италия, Великобритания (по 6 мест). На четыре депутата меньше стали представлять Испанию и Польшу. Другие страны ЕС также лишились от одного до трех мест. Свою квоту в Европарламенте сохранила лишь Германия (99 депутатов), а также такие малые страны Европы, как Словения, Мальта, Кипр, Эстония, Люксембург.
Итоги выборов в Европарламент последней легислатуры также не дают основания ожидать от этого органа продолжения более или менее отрегулированного в прошлые годы процесса принятия тех решений, которые могли повлиять на судьбы Евросоюза. Если в прошлом относительный баланс сил между главными политическими партнерами — демохристианами-консерваторами (Европейская народная партия - европейские демократы — ЕНП/ЕД) и социал-демократами из Партии европейских социалистов (ПЕС) позволял им находить компромиссные подходы к абсолютному большинству поставленных на обсуждение проблем, то сейчас чаша весов со всей очевидностью качнулась в сторону ЕНП/ЕД. Если после евровыборов 2004 г. преимущество этой фракции против ПЕС составляло 9,1%, то в июне 2009 г. разрыв достиг 11%. Причем социал-демократы уступили «народникам» и в странах, где последние находились у власти, а социал-демократы в оппозиции, — и там, где обе политические силы делили правительственную ответственность, и там, где члены ПЕС однопартийно управляли соответствующими государствами. Исключение наблюдалось лишь в Греции, на Мальте, в Словакии, а также в скандинавских странах, где традиционно главными оппонентами социал-демократов выступают партии либерального направления.
Кстати, само объединение европейских либералов и реформаторов также понесло по всему Евросоюзу существенные потери, сократив свое представительство в Европарламенте почти на 2%. Соотношение сил в ЕП существенно нарушило и сделанное в канун выборов объявление о неприсоединении к намеченной на будущее фракции ЕНП/ЕД Консервативной партии Великобритании и Гражданской демократической партии Чехии.
Судьба грядущих европарламентских решений во многом будет зависеть от голосов тех, кого в большей или меньшей степени принято называть «евроскептиками». Среди них наибольшего успеха, причем в ряде случаев за счет ПЕС, добились европейские «зеленые» (+1,4%). В некоторых странах отмечен прирост голосов, поданных за радикал-националистические партии (Великобритания, Италия, Греция, Австрия, Нидерланды, Дания, Финляндия). Несколько ослабли позиции левых социалистов и посткоммунистов (-0,7%).
С другой стороны, в Европарламент прошли различные политические партии и движения, трудно идентифицируемые по общепринятым политологическим критериям, однако объединяемые своим евроскептицизмом. Всего «евроскептики», если считать таковыми всех членов фракции демо-христиан, социалистов и либералов, составляют около трети всех евродепутатов. Кстати, как показывает практика последних лет, и в рядах «еврооптимистов» подчас возникают острые противоречия, когда те или иные решения противоречат интересам отдельных стран Евросоюза. Принцип фракционной солидарности здесь нередко уступает место акцентированно страновому голосованию.
Правда, все указанные выше обстоятельства — условное деление евродепутатов на «оптимистов» и «пессимистов», их фракционная группировка, роль тех или иных личностей — могут иметь значение лишь в случае закрепления за Европарламентом статуса высшего законодательного органа Евросоюза.
Между тем кризис европарламентизма сегодняшнего дня является лишь частью той неустроенности партийно-политических структур Западной Европы, которую можно наблюдать в большинстве стран Старого Света.
Новая система координат
Меняющийся на наших глазах мир, естественно, не только сказывается на роли партий как таковых, но и побуждает вносить коррективы в оценку западноевропейской партийной структуры. В этой связи возникает ряд сложных, во многом спорных вопросов. Один из существенных среди них: не устарела ли привычная схема этой структуры — членение партий на левые, правые и центр?
На стадии становления и развития капиталистической общественной формации такое деление не вызывало никаких сомнений. Правыми именовали себя сторонники консервативно-либеральных сил и апологеты политического клерикализма. Они представляли интересы наиболее состоятельных слоев общества и ориентировались либо исключительно на упрочение традиций, либо на осмотрительное реформирование сложившихся структур при безоговорочном сохранении ценностных установок прошлого. Левые рассматривались как защитники социально и политически ущемленной части социума, выступая в
одних случаях за эволюционное, а в других — за радикальное преодоление капиталистической системы. В обоих лагерях присутствовали крайние фланги: фашиствующие радикалы в одних и радикально левые у других. Центризм воспринимался обычно как политический эвфемизм — синоним практики согласия, компромисса, договоренности. Умеренные (центристские) силы, как правило, пребывали внутри основных — правых и левых — «политических семей»1.
К концу XX в. в Европе, прошедшей сложный и противоречивый путь, сложилась общественная система, которую можно условно обозначить как социализированный капитализм — триединство социальной рыночной экономики, социального государства и социально-политического партнерства. Мотором развития экономики были главным образом правые партии, зачинателями социальных преобразований — левые. Правовое государство складывалось совместными усилиями правых и левых, стремившихся воздвигнуть барьер на пути экстремистов с обеих сторон. Они же сформировали и партнерские институты, стремившиеся решать классовые разногласия в рамках переговорного процесса.
Социализированный капитализм, бывший плодом совместных усилий основных политических лагерей правой и левой ориентации, свидетельствовал об ограниченности одностороннего подхода к перспективам общественного развития. Консерваторы и либералы не сумели создать общество, которое руководствовалось бы исключительно традициями и было бы основано на утверждении неограниченного права частной собственности. В свою очередь, социал-демократам удалось лишь частично реализовать модель «демократического социализма», воплотив ее постулаты в надстроечных структурах капиталистических общественных отношений. В то время как поражение общественного строя, именовавшего себя «реальным социализмом», продемонстрировало неосуществимость (во всяком случае, пока) коммунистического варианта общественных преобразований.
В результате процессов, обрисованных выше, на рубеже нового тысячелетия традиционные структурные единицы политики утратили многие родовые черты, свойственные им в прошлом. Схема левые — правые, как прежде всего самоидентификация основных политических игроков, полностью не исчерпала себя, ибо сохранились идеологические различия и политическая конкуренция. Однако на практике все заметнее проявляется превращение осевых партий — как левой, так и правой ориентации — в организации, добивающиеся электоральной поддержки, аппелируя к самым различным социальным слоям и группам. Приходя к власти (в коалиции или в одиночку), и те и другие проводят курс, в котором — вполне логично с точки зрения нынешнего этапа развития — присутствуют элементы разного содержания. Тем более что законодательная база не позволяет силам, получившим власть, выходить за рамки, очерченные законом.
Сказанное, конечно, не исключает, что в случае обострения социальной ситуации отношения между, условно говоря, левыми и правыми могут вновь при-
1 Не противоречит этому выводу и самоидентификация партий как «центристских». Например, в период Веймарской республики существовала Католическая партия центра. Под такими же названиями действуют в послевоенный период некоторые партии скандинавских стран либерального толка, ориентирующиеся на городские и сельские средние слои.
обрести остро конфликтный характер. Существует также вероятность того, что потеря альтернативности в политике, обусловленная стиранием граней между основными партиями различной ориентации, может привести не только к реанимации, но и к существенному укреплению позиций радикальных политических сил.
Стоило социал-демократам ослабить внимание к нуждам социально ущемленных слоев населения, как покинутые ими позиции оказались заняты совсем иными политическими силами. Радикал-националистические партии — будь то сторонники Ле Пена во Франции, последователи Хайдера в Австрии, их сподвижники в Нидерландах, Бельгии, Швейцарии, Дании, Норвегии — присваивают и используют в своих целях социальные требования, которые традиционно были прерогативой левых. Они выступают ревностными защитниками социального государства, правда, с оговоркой, что оно не должно распространять свои блага на тех, кто не внес должной лепты в его становление. Они добиваются гарантии рабочих мест для трудящихся своих государств, настаивая при этом на строгих правовых ограничениях для иммигрантов. Они демонстрируют прагматический евроскептицизм, подчеркивая, что время наднациональной Европы еще не настало, делая упор на тот ущерб, который несет их государство, оказавшись в общеевропейском доме. Иными словами, упущенные левыми лозунги становятся стартовой площадкой для радикал-националистов.
Набирающая обороты интеграция, развивающаяся не только вглубь, но и вширь, выводит ныне на передний план новую форму группировки политических сил: их членение на тех, кто безоговорочно (или же с определенными оговорками) поддерживает сложившуюся в странах ЕС экономическую и политическую систему, и тех, кто ее категорически отвергает; на тех, кто выступает за дальнейшую интеграцию стран Западной и Центральной Европы, и тех, кто видит в интеграции и глобализации главным образом негативные последствия.
Просистемными, на наш взгляд, являются либеральные и консервативные партии (включая теряющих свои прежние позиции политических клерикалов), а также социал-демократы, к которым в ряде случаев примыкают некоторые партии, считавшиеся в прошлом коммунистическими. Этот лагерь, в свою очередь, распадается на тех, кто продолжает делать упор на трансформированные в духе глобализации рыночные ценности (либералы, консерваторы и демохрис-тиане), и тех, кто уделяет главное внимание вопросам социально-экономического и экологического развития (социал-демократы, примыкающие к ним реформировавшиеся коммунистические партии и «зеленые»).
Антисистемный лагерь образуют крайне разнородные силы. Прежде всего это совокупность анти / иноглобалистских движений, добивающихся изменения основного вектора глобализационного и интеграционного развития. В своей основе эти движения интернационалистские и могут в какой-то степени рассматриваться как продолжатели традиций прежних левых движений. В заметной степени представлены в их рядах радикальные левые: сохранившиеся коммунистические партии, иные коммунистические группировки, радикальные экологисты и т. д. Противоположный фланг антисистемного лагеря составляют бывшие и сохранившие прежние установки радикал-националисты, отстаивающие взгляды, которые отличаются зоологическим национализмом, ксенофо-
бией и патологическим неприятием всего того, что воспринимается ими как неприемлимые новшества, измена традиционному прошлому. К антисистемно-му лагерю могут быть причислены и регионал-сепаратисты, которые в своих крайних проявлениях добиваются не только разрушения соответствующих государств, но и, как правило, занимают ретроградные позиции по большинству вопросов современного развития.
Вхождение Европы в новую систему политико-экономических, культурных и информационных отношений делает также весьма сомнительной схему «политических волн», время от времени захлестывающих Старый Свет. Вводимые, хотя и с большим трудом, единые правила игры в хозяйственном, правовом и социальном пространстве не дают возможности правящим партиям предпринимать решительные шаги, нарушающие установленные границы. В ряде случаев просистемные силы оказываются перед необходимостью, исходя из тактических соображений, включать в состав правительства представителей антисистемных организаций, препятствуя тем самым нарушению последними принятых правил игры. Это дает в целом положительные результаты, хотя присутствие, например, в конце 1990-х гг. - начале XXI в. в правительствах Австрии, Италии, Португалии, Нидерландов, возглавляемых консерваторами, представителей местных радикальных националистов заметно осложнило жизнь лидерам соответствующих коалиций. Немалые проблемы создавало в эти же годы правящим партиям - членам Социнтерна во Франции и Италии - участие в парламентском большинстве местных коммунистов.
Таким образом, можно констатировать, что кризисные явления, от которых страдают политические партии Евросоюза, не только отражают глубинные сущностные процессы, но и вполне осязаемо сказываются на текущей практической деятельности партий. Именно этим во многом обусловлены те метания электората, которые приходится наблюдать в последние годы. Доля постоянно голосующих за одни и те же партии неуклонно снижается. Все более массовыми становятся пограничные электоральные слои, политические предпочтения которых имеют не стабильный, а ситуационный характер.
Наглядной иллюстрацией колебания «шкалы приоритетов» западноевропейского электората стали последние выборы в Европарламент. В традиционной связке «демохристиане - социал-демократы» победу первым принес политически артикулированный акцент на вложение государственных средств в национальную экономику. Партии - члены ЕНП/ЕД смогли убедить большую часть неустойчивого электората среди как работодателей, так и работополучателей, что кризис делает приоритетной проблему поддержания производственных мощностей. Традиционный бренд социал-демократов — защита социальных интересов малоимущих — оказался гораздо менее востребованным, поскольку большинство желало сохранить рабочие места, а не простаивать в очереди за пособиями по безработице.
Демохристиане и консерваторы Западной Европы смогли собрать неплохой электоральный урожай и на поле либералов. Отрицание последними важной роли государства в финансово-экономической сфере явно не «смотрелось» на фоне спасения с помощью господдержки разорявшихся банков и крупных промышленных объединений. Обострившийся зимой 2008-2009 гг. энергетический
кризис вновь сделал актуальной проблему использования АЭС. Здесь очки набрали — прежде всего за счет членов ПЕС — европейские «зеленые».
Что касается радикал-националистов, то они умело использовали недовольство многих европейцев наплывом в Старый Свет иммигрантов, прежде всего, из мусульманских и африканских государств. Отметим, что в таких странах, как Франция и Италия, где правящие консерваторы на практике показали свою готовность противостоять иммигрантской волне, успех местных радикал-националистов был менее заметен, чем в Великобритании, Нидерландах, Дании, Финляндии. Там правящие партии, с точки зрения части электората, не проявили твердости в отношении «чужаков».
Обозначенные выше подвижки в электоральном поведении избирателей осложняют не только достижение консенсуса на уровне Европарламента. Они объективно препятствуют и согласию верхов на национальной политической арене. Расколы традиционных партий, появление партий-однодневок, нарастающие сложности при формировании коалиционных правительств, усиление межфракционнной борьбы даже в тех случаях, когда у власти находятся однопартийные правительства, — вот лишь неполный перечень симптомов того состояния, в котором многопартийность Западной Европы завершает первое десятилетие XXI в.
Кризис партийно-политической системы Запада не дает тем не менее оснований для вывода о близящемся завершении функционирования этой формы представительной демократии. Партии, являющиеся наиболее чутким барометром общественных настроений, скорее всего будут и в дальнейшем выполнять функции соорганизатора многих сторон жизни меняющегося мира. Иное дело, что содержательной стороне партийной деятельности надлежит приобрести такие качества, которых требует кардинально обновляющаяся ситуация.
В первом приближении можно предположить необходимость формирования устойчивых связей партийных, движенческих и корпоративных структур. Очевидно, что подобная система представительства интересов вероятнее всего появится в странах, претендующих на роль лидеров мирового сообщества.
Партийная система не распадется также и потому, что глобализационные процессы, скорее всего, постепенно распространятся на все европейское пространство. Формирование общности европейских экономических, политических, социальных, оборонных, культурных систем предполагает повсеместное стабильное функционирование политической надстройки. Десятилетия господства однопартийных режимов не искоренили естественную для населения государств прежнего «социалистического содружества» тягу к плюрализму идей и действий. Политическая культура жителей стран, небольших по территории, непосредственно граничащих с западной частью континента, стран, где многопартийность сохранилась в исторической памяти народа, благоприятствует становлению политических партий, а следовательно, и более-менее успешному функционированию системы представительной демократии.
