CC BY
20
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2008. № 3
В.В. Чарский
НОВАЯ ТРАКТОВКА КРИТЕРИЯ РЕЛЕВАНТНОСТИ /
НЕРЕЛЕВАНТНОСТИ В ЛИНГВОГЕНЕЗЕ
ЮЖНОРУСИНСКОГО ЯЗЫКА
Проблема происхождения языка русин сербского автономного края Воеводина и прилегающих к нему районов Хорватии (далее — южнорусинского языка) в течение многих десятилетий остается дискуссионной. Преобладают две точки зрения, между которыми имеются принципиальные различия. Согласно первой, южнорусинский язык представляет собой словацко-украинский (восточнословацко-западноукраинский) гибрид [Birnbaum, 1983; Дзендзелгвський, 1996; Дуличенко, 1998; Фейса, 2006], либо образовавшийся благодаря дрейфу восточнославянских диалектов в направлении западнославянских языков, либо являющийся таковым вследствие изначальной гетерогенности словацких и украинских (русинских) диалектов Карпатского региона. Другие же авторы однозначно его определяют как идиом восточнословацкого типа [Bidwell, 1966; Stoic, 1994; Густавсон, 1983; Швагровски, 1996-1997; Скорвид, 2000].
Причин разных взглядов на происхождение и характер южнорусинского языка несколько. Одной из них является различие в установлении точки отсчета — начала формирования особого этноса и особого языка [Чарский, 2007]. Такой точкой отсчета, по нашему мнению, следует считать переселение предков южных русин из Восточной Словакии в Сербию и Хорватию, происходившее в основном в середине XVIII в. [Швагровски, 1996-1997: 92; Жирош, 1997: 17-23], поскольку его составляющие — восточные словаки и карпатские русины, — оставшиеся на территории Восточной Словакии, сохранили свою исконную идентичность.
Для установления генезиса южнорусинского языка традиционно используется методика выделения релевантных признаков, т.е. таких языковых явлений, которые дают однозначную генетическую характеристику данного идиома. Такими явлениями считаются южнорусинские соответствия результатам процессов, по-разному протекавших как в диалектах праславянского языка, которые легли в основу словацкого языка и его восточнословац-ких говоров и карпаторусинского языка, так и на ранних этапах самостоятельного развития названных языков. Результаты же языковых процессов, давших в двух языках аналогичные результаты, признаются нерелевантными. В целом ряде случаев, однако,
в южнорусинском языке кроме основных рефлексов фиксируются отклонения от них, в результате чего одни из них имеют строгие соответствия в словацком и/или карпаторусинском языках, а другие не имеют. Подобные явления трактуются как частично релевантные признаки.
Следует, однако, заметить, что довольно позднее конституи-рование южнорусинского языка дает основание для иной трактовки релевантных и нерелевантных признаков. К этому времени вследствие многовековых языковых контактов словацкого (точнее, его восточного диалекта) и карпаторусинского языков изоглоссы многих явлений, причем иногда на уровне отдельных лексем, оказались сдвинуты, а резкая граница между западнославянскими и восточнославянскими языками значительно размыта. В результате для генезиса южнорусинского языка определяющее значение имеют не столько соответствия древним языковым процессам, сколько совпадение или несовпадение совокупной картины рефлексов южнорусинского языка при его соотнесении с восточнословац-кой или карпаторусинской ситуацией, причем на уровне тех же самых лексем, и прежде всего с их земплинскими и шаришскими говорами1. Подобное изменение ракурса исследования позволяет иначе интерпретировать целый ряд явлений как релевантные или нерелевантные.
Во-первых, нерелевантными оказываются явления, традиционно считающиеся именно релевантными. Так, традиционно относимое к очевидным «словацким» чертам фиксированное на предпоследнем слоге ударение [Густавсон, 1983: 24] является характерным не только для восточнословацких говоров, кроме окраинных сотацких [Йо1с, 1994: 107], но и для шаришских и земплинских говоров карпаторусинского языка [Геровский, 1995: 32—34; Vanko, 2000: 41]. Аналогичным примером из области морфологии можно считать глагольную флексию 1-го л. мн. ч. -ме, которая представлена не только в восточнословацком диалекте в целом, но и во всех карпаторусинских говорах: юр. читаме2, вслв. сЫате, кр. сШте 'читаем'; юр. воламе, вслв. volame; кр. volame 'зовем'. У А.Д. Дуличенко эта флексия фигурирует среди релевантных признаков словацкого происхождения [Дуличенко, 1998: 252].
Некоторые обычно выделяемые украинские релевантные признаки при новом подходе также оказываются нерелевантными. Так, флексии южнорусинских прилагательных и адъективных местоимений муж. и ср. рода в формах род. и дат. падежа ед. ч. имеют гласный -о- (соответственно -ого и -ому), что полностью совпадает с ситуацией не только в карпаторусинских говорах, но и во всех земплинских восточнословацких: юр. того / тому, вслв. земпл. и кр. ^о / Оти 'того / тому'; юр. доброго / доброму, вслв. земпл. и кр. dobroho/dobromu 'доброго / доброму'. Следовательно,
говорить об украинском происхождении этих флексий [Дуличенко, 1998: 252; Фейса, 2006: 175] не представляется возможным.
Более того, отдельные традиционно трактуемые как «украинские» черты в действительности оказываются релевантным свидетельством в пользу восточнословацких говоров, т.е. в целостности воспроизводят восточнословацкую ситуацию. Среди фонетических явлений таковым, например, является переход е>о после шипящих z, с, s [Дуличенко, 1998: 251]: юр. пчола, вслв. pcola, кр. pcola 'пчела'; юр. жобрак, вслв. zobrak, кр. zobrak/zebrak 'нищий'; юр. чоло, вслв. colo, кр. celo /calo 'лоб'; юр. чолнок, вслв. colnok, кр. calnok 'челнок (часть ткацкого станка)'. Среди морфологических явлений, которым по традиции приписывается украинское происхождение [Дуличенко, 1998: 252], по нашему мнению, аналогичной можно считать флексию -i в формах предл. падежа существительных жен. рода, которая в равной степени представлена и в контактирующих карпатских, и восточнословацких (требишовских) говорах: юр. у хижи, вслв. тр. u hizi, кр. u hyzi 'в доме'; юр. у руки, вслв. тр. u ruki, кр. u ruc'i 'в руке'; юр. на ноги, вслв. тр. na nohi, кр. na noz'i 'на ноге'; юр. о мухи, вслв. тр. o muxi, кр. o mus'i 'о мухе'. Вос-точнословацкое требишовское происхождение просматривается именно в том, что помимо совпадения флексий южнорусинский разделяет с этими восточнословацкими говорами и такую черту, как отсутствие чередования финального согласного основы, которое восходит ко второй палатализации.
Существенное значение для исследования проблематики происхождения южнорусинского языка имеет то, что при предложенном подходе теряет свою актуальность выделение частично релевантных признаков, поскольку учет ситуации в целом показывает, что южнорусинская ситуация не является гетерогенной, а, как правило, в деталях повторяет восточнословацкую. Однако в некоторых случаях фиксируются отклонения от этой ситуации, которые действительно свидетельствуют о карпаторусинском происхождении рефлекса в конкретной лексеме. В то же время необходимо иметь в виду, что лексема в южнорусинском языке может являться заимствованием из украинского литературного или церковнославянского языка либо так называемого «язычия»3 и, следовательно, не может учитываться при лингвогенетическом анализе.
Так, к примеру, колебания рефлексов *е в южнорусинском в целом не связаны с какой-либо генетической гетерогенностью, а практически последовательно повторяют ситуацию в шаришских и земплинских говорах восточнословацкого диалекта. При этом колебания обусловлены не долготой или краткостью бывшего *е, а часто имеют лексикализованный характер независимо от его
8 ВМУ, филология, № 3
долготы и краткости: в одних лексемах в шаришских и земплинских восточнословацких говорах он давал i, в других е, в третьих 'a [Stole, 1968: 86]. В карпаторусинских говорах принципиально иная картина — системная i-рефлексация [Vañko, 2000]. Примеры: юр. бешеда, вслв. bes(/s)eda, кр. bis'ida 'речь'; юр. место, вслв. mesto, кр. misto 'место'; юр. лето, вслв. l'eto, кр. l'ito 'лето'; юр. сцец, вслв. x(Js)cec, кр. xot'ity 'хотеть'; юр. цали, вслв. cali, кр. calyj/ cilyj 'целый'; юр. бляди, вслв. bl'adi, кр. bl'adyj/ bl'idyj 'бледный'; юр. цадзиц 'цедить', вслв. cadzic, кр. c'idyty; юр. бидни, вслв. bidni, кр. bidnyj 'бедный'; юр. дзивче, вслв. dzivce, кр. d'ivce 'девушка'; юр. рика, вслв. и кр. rika 'река'; юр. шшг, вслв. s(Js)n'ix, кр. s'nix 'снег'. Тем не менее две южнорусинские лексемы имеют рефлекс, отличный от восточнословацкого и совпадающий с карпаторусин-ским: юр. лтни, вслв. l'etni, кр. litnyj 'теплый' и юр. лгви, вслв. l'avi/l'evi, кр. l'ivyj 'левый'. Разумеется, за пределами нашего анализа должны оставаться очевидные литературные заимствования в южнорусинском, отсутствующие как в карпаторусинских, так и в восточнословацких говорах: свидоми 'сознательный', привит 'привет', земледыец 'земледелец' и др. [Рамач, 2002: 506].
Колебания а ('a) J e < в южнорусинском также отражают не стихийное смешение восточнославянского и западнославянского рефлексов, а целостную ситуацию в соответствующих восточно-словацких говорах, причем здесь количественный принцип в целом работает, так как на месте долгого *£ фиксируется а ('a), а на месте краткого — е. В карпаторусинских же говорах последовательно отражается лишь первый рефлекс: юр. вязац, вслв. viazac, кр. viazaty 'связывать'; юр. почац, вслв. pocac, кр. pocaty 'начать'; юр. дзевяти, вслв. dzeviati, кр. d'eviatyj 'девятый'; юр. дзековац, вслв. dzekovac, кр. d'ak(u/o)vaty 'благодарить'; юр. месо, вслв. meso, кр. mn'aso 'мясо'; юр. чежки, вслв. cezki, кр. t'azkyj 'тяжелый'. При анализе не может учитываться южнорусинская лексема тисяч, которая появилась в литературном языке в XX в. и употребляется параллельно с мадьяризмом езер (вслв. ez.er/ ezra / tisic4, кр. tisac J tys'ac 'тысяча' [Рамач, 2002: 522]).
В традиционной русинистике принято считать, говоря о рефлексации *ъ, что рефлекс о указывает на украинское происхождение, а е — на западнославянское [Дуличенко, 1998: 251; Фейса, 2006: 185]. Однако южнорусинская рефлексация опять же в совокупности повторяет восточнословацкую ситуацию, когда рефлексы о и е варьируются на формантном и лексемном уровне, в то время как для карпаторусинских говоров типичен рефлекс о: юр. деска, вслв. deska, кр. doska 'доска'; юр. угел, вслв. шар. uhel, кр. uhol 'угол'; юр. ценки, вслв. cenki, кр. tonkyj 'тонкий'; юр. локец, вслв. lokec, кр. lokot' 'локоть'; юр. тот, вслв. земпл. и кр.
tot 'тот'; юр. вонка, вслв. и кр. vonka 'снаружи'; юр. писок, вслв. земпл. и кр. pisok 'песок'; юр. одобрац, вслв. земпл. odobrac, кр. odobraty 'отобрать'. Подтверждает сказанное также наличие в восточнословацком диалекте и южнорусинском языке гласного i на месте *ъ в единичной лексеме и его отсутствие в карпатору-синском: юр. диждж, вслв. disc, кр. doc / dose 'дождь'. И в этом случае, однако, присутствует исключение, в котором, вероятно, прослеживается карпаторусинский рефлекс: юр. здохнуц, вслв. zdexnuc, кр. zdoxnuty 'подохнуть'.
Системное южнорусинское неполногласие также отражает восточнословацкую рефлексацию, тогда как в карпаторусинском в целом представлено полногласие: юр. крава, вслв. krava, кр. ko-rova 'корова'; юр. глава, вслв. hlava, кр. holova 'голова'; юр. брег, вслв. brex, кр. ber'ix 'берег'; юр. млеко, вслв. ml'(i/e)ko, кр. moloko 'молоко'. Здесь единственным примером-исключением, который указывает на карпаторусинское происхождение, является, по-видимому, только архаизм зноровиц ше 'взбрыкнуть' (примеров в соответствующих карпаторусинских говорах не обнаружено). Другие примеры, якобы иллюстрирующие полногласие в южнорусинском [Дуличенко, 1998: 250], как справедливо указал С.С. Скорвид, вообще не связаны с бывшими группами *tort, *tert, *tolt, *telt и также совпадают с восточнословацкой и даже общесловацкой ситуацией: юр. чересло, вслв. и кр. cereslo 'часть плуга'; юр. смерек, вслв. и кр. smerek 'ель'; юр. черешня, вслв. и кр. ceresña 'черешня' [Скорвид, 2000: 145]. Не могут привлекаться к анализу литературные заимствования первой половины XX в.: юр. город (наряду с мадьяризмом варош), вслв. и кр. varos 'город'; юр. норов (наряду с обычаи), вслв. obicaj, кр. obycaj 'обычай, нрав'; юр. соловей (вытеснившее первоначальное славик), вслв. slavik, кр. sloviak 'соловей' [Рамач, 2002: 513].
Полное совпадение с восточнословацкой ситуацией демонстрируют рефлексы слогового плавного l: юр. волна, вслв. v(o/u)lna, кр. voüna 'шерсть'; юр. полни, вслв. p(o/u)lni, кр. poünyj 'полный'; юр. жолти / жовти, вслв. zоШ / zulti / zoüti, кр. zoütyj 'желтый'; юр. слунко, вслв. slunko, кр. sonce 'солнце'; юр. слуп, вслв. slup, кр. stop 'столб'; юр. яблуко, вслв. jabluko, кр. japko /jablocko 'яблоко'; юр. длуги, вслв. dluhi, кр. doühyj 'долгий'; юр. глгбоки, вслв. hl'iboki, кр. hlubokyj 'глубокий'; юр. слиза, вслв. sliza, кр. slyza 'слеза'; юр. тлусти, вслв. tlusti, кр. klustyj 'толстый'. Южнорусинская же лексема вовк является поздним литературным заимствованием: еще в начале XX в. южнорусинском употреблялся только мадьяризм фаркаш, вслв. v(e/i)lk / farkas, кр. voük 'волк' [Рамач, 2002: 430].
Итак, сужение ракурса исследования и обращение к диалектному материалу карпатского региона позволяет существенно
скорректировать результаты, получаемые традиционной руси-нистикой. Южнорусинские фонологические и морфологические характеристики в совокупности рефлексов практически в точности соотносятся с восточнословацкой ситуацией. Тем не менее многие признаки содержат единичные отступления, которые соотносят эти южнорусинские примеры только с их карпаторусинскими эквивалентами. Подобные исключения локализованы и находятся на абсолютной периферии южнорусинского языка, показывая, что вклад восточнословацких и карпаторусинских говоров в его формирование не был равноценным: языковая система нового идиома по характеру оказалась, очевидно, восточнословацкой, тогда как карпаторусинский язык оставил в нем несистемные следы на уровне отдельных лексем.
Примечания
1 При исследовании, однако, возникает некоторая сложность в связи с тем, что мы располагаем данными говоров, собранными преимущественно в первой половине XX в., тогда как процесс формирования южнорусинского языка происходил во второй половине XVIII—XIX в. Забегая вперед, однако, констатируем следующее: сопоставление языковых явлений в совокупности в рассматриваемых идиомах показывает, что значительных изменений в их фонологической и морфологической системах в рассматриваемый период времени не произошло.
2 Все представленные в статье южнорусинские примеры взяты из [Рамач, 1995— 1997], восточнословацкие из [Stole, 1968а, 1968б, 1978, 1981, 1994; Halaga, 2002], карпаторусинские из [Stieber, 1956—1964; Латта, 1987, 1991].
3 «Язычием» или «угрорусским языком» называют специфический вариант русского литературного языка, использовавшийся на территории Карпатской Руси и среди южных русин вплоть до начала XX в.
4 Восточнословацкое tisic в свою очередь проникло в диалект из литературного языка и является богемизмом, поскольку отражает чешскую перегласовку.
Литература
Геровский Г.А. Язык Подкарпатской Руси. М., 1995.
Густавсон C. Руски язик у Югославии дияхрония и синхрония // Творчосц IX. 1983. Ч. 9. С. 20-30.
Дзендзелiвський Й.О. Мова бачванцгв як заиб датування явищ лемювського дiалек-
ту // Руснаци / Русини 1745-1995. Нови Сад, 1996. С. 7-19. Дуличенко А.Д. Язык русин Сербии и Хорватии (югославо-русинский язык) // Основы балканского языкознания. Языки балканского региона. Ч. 2 (славянские языки). СПб., 1998. С. 247-272. Жирош М. Бачванско-сримски Руснаци дома и у швеце. 1745-1991. Т. I. Нови Сад, 1997.
Латта В.П. Атлас украшских говорiв Сх1дно1 Словаччини. Братислава; Пряшов, 1991.
Латта В.П. Одражене восточнославянских рефлексох дзепоедних общеславянских фонетичних групох у украшских бешедох Восточней Словацкей // Творчосц, 13. Дружтво за руски язик и литературу. Нови Сад, 1987. С. 3-11. Рамач Ю. Граматика руского язика. Београд, 2002. Рамач Ю. Сербско-руски словшк. Нови Сад, 1995-1997.
Скорвид С. С. Рец. на очерк А.Д. Дуличенко «Язык русин Сербии и Хорватии (Югославо-русинский язык)» // Малый диалектологический атлас балканских языков: Мат-лы IV рабочего совещ. Ин-та лингв. исслед. СПб., 2000. С. 135—143.
Фейса М. Основни характеристики русского язика у поровнаню з другима славян-скима язиками // Studia Ruthenica. 2006. 11 (24). C. 169-179.
Чарский В.В. Новый подход к изучению проблемы генезиса южнорусинского языка и его предварительные результаты // Мат-лы к XXXVI Междунар. филол. конф. СПб., 2007 (в печати).
Чарский В.В. Проблема генезиса южнорусинского языка и пути ее решения // Славянский вестник МГУ. 2007 (в печати).
Швагровски Ш. Гу питаню генези и конституованя язика югославянских Руснацох // Studia Ruthenica. 1996-1997. 5 (18). С. 88-102.
Bidwell C. The language of the Backa Ruthenians in Yugoslavia // Slavic and East European Journal. 1966. X. 1. P. 32-45.
Birnbaum H. Language families, linguistic types, and the position on the Rusin microlan-guage within Slavic // Die Welt der Slaven. 1983. XXVIII (N.F., XVII). P. 1-23.
Halaga O. Vychodoslovensky slovnik. Kosice; Presov, 2002.
Stieber Z. Atlas j^zykowy dawnej Lemkowszczizny. Lodz, 1956-1964.
Stole J. Atlas slovenskeho jazyka. 1. zv. Vokalizmus a konsonantizmus. Cast' prva. Mapy. Bratislava, 1968а.
Stole J. Atlas slovenskeho jazyka. 1. zv. Vokalizmus a konsonantizmus. Cast druha. Uvod — Komentare — Materialy. Bratislava, 1968б.
Stole J. Atlas slovenskeho jazyka. 2. Flexia. Cast prva: Mapy. Bratislava, 1981.
Stole J. Atlas slovenskeho jazyka. 2. Flexia. Cast druha: Uvod — komentare. Bratislava, 1978.
Stole J. Slovenska dialektologia. Bratislava, 1994.
Vanko J. The language of Slovakia's Rusyns. N.Y., 2000.
