CC BY
49
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, T. XV, № 1
¿которые соображения о проблеме истинностной оценки репрезентации прошлого
ils
11
1|Й
Аллан МЕГИЛЛ (США)
Размышляя о проблеме оценки историографической истинности репрезентаций прошлого, нужно понимать, что в разных контекстах прошлое репрезентировано разными способами и с разными целями. При этом профессиональная историография, т.е. историография, пополняющая историческую дисциплину новыми знаниями, составляет только небольшую часть общих репрезентаций прошлого. Кроме нее существуют социальная память, эстетические репрезентации (например, кинофильмы) и популярная историография (история, написанная для широкой публики, а не только для академического сообщества историков). Нельзя забывать и
об индивидуальной памяти, которая в большой степени зависит от памяти социальной1. Я указал только четыре (или несколько больше) различных объекта, сходных и даже часто пересекающихся друг с другом - два жанра историописания, художественные или развлекательные работы и два вида «памяти». Во всех этих случаях речь идет о производстве исторической репрезентации. А так как репрезентации объективированы и, следовательно, X
доступны нашему исследованию, то они укладываются в большую У
концептуальную рубрику культурных продуктов в целом. >•
и
Профессиональная историография ч:
«
Вопрос о том, как мы должны относиться к этим различным типам репрезентации, совсем не прост. Проста или, по крайней --------- ф
1 См классические труды Мориса Хальбвакса на эту тему: Halbwachs М. 2*
On Collective Memory. Chicago: University of Chicago Press, 1992. Д
Pi«'!
мере, должна быть проста только одна вещь: проверенные временем методы, которые минимизируют возможность делать ошибочные заключения о прошлом и увеличивают вероятность заключений, которые могут быть «истинными»2. Но в профессиональной историографии истина далеко не единственный критерий, которым мы квалифицируем качество исследования. Точнее говоря - это важный критерий, это - конститутивный критерий, так как своим требованием истинности (и это отсылает назад, чуть ли не к Цицерону) он отделяет историю от других форм литературы3. Однако существуют и другие критерии, которые применимы к оценке исторических работ. Например - методологическая оригинальность (даже в случае некорректного применения метода), оригинальность в самой сущности подхода к истории, создающая возможность возникновения инсайтов в процессе познания мира4. Получается, что эпистемологический критерий непосредственно сосуществует с другими критериями, с помощью которых оценивают качество некоего исторического исследования прошлого.
Тем не менее в ряде областей современной исторической дисциплины важность исторической эпистемологии до недавнего
X
да
Ö
2 Мы должны быть очень осторожны, рассуждая об «исторической истине». В отличие от естественных дисциплин, заявления об истине в исторической дисциплине не поддаются проверке и, как результат, содержат в себе спекулятивные утверждения. Лучше всего говорить об исторической истине как о том, что не противоречит свидетельству. Утверждения историка должны быть в некоторой степени интерсубъективными, он должен предлагать историографическую истину, которая может или не может корреспондировать с идеальной исторической истиной.
3 Cicero Marcus Tullius. De Oratore. Translated by E. W. Sutton. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1959. 2.62-63. (На русском языке: Цицерон Марк Туллий. Три трактата об ораторском искусстве. М., 1972).
4 Например, Карло Гинзбург в известной работе «Сыр и черви» (Ginzburg Carlo. The Cheese and the Worms: The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller. Translated by John and Anne Tedeschi. N.Y.: Penguin Books,
X4 1982; на русском языке: Гинзбург Карло. Сыр и черви. Картина мира од-
ного мельника, жившего в XVI веке / Пер. с итал. М. Л. Андреева, М. Н. Ар->. хангельской. М., 2000) был первым, кто использовал ранее не востребо-
2С ванные источники и новый метод микро-исторического исследования;
Мишель Фуко в книге «Надзор и наказание» (1975) помог открыть новую С£ область предмета истории; Ханна Арендт в книге «Эйхман в Иерусалиме ме: отчет о банальности зла» (Arendt Hannah. Eichmann in Jerusalem:
ÍB A Report on the Banality of Evil. N.Y.: Penguin Books, 1977; orig. ed. 1964),
вызвавшей многочисленные споры о природе и смысле Холокоста, ввела Ç понятие банальности зла. Все эти важные, без сомнения, работы ви-
Ф доизменяли историографическую репрезентацию, хотя утверждения
о прошлом, содержащиеся в них, часто расценивались как необоснованные.
прошлого недооценивалась3. Внутри доминирующей сегодня парадигмы - культурной истории - немало историков время от времени хотели бы возвысить соображения социальной и политической утилитарности над эпистемологией, не замечая очевидных недостатков тех исторических работ, которые, как им кажется, политически одобряют «правильную позицию» (какая бы эта позиция ни была). Анти-эпистемологическая тенденция, которая в одних областях исторической дисциплины сильнее, а в других слабее, находит поддержку и в некоторых теориях конца XX в. Например, Фуко в работе «Надзор и наказание» подчеркнул необходимость писать историю как «историю настоящего» и настаивал на том, что фикции истории, созданные на основе политической реальности, делают историю истинной, хотя фикции политики пока еще не существуют на основе исторической истины6.
Конечно, я не хочу писать картину историографии одними черными красками. На самом деле, недостатки тех исторических работ, которые слишком свободно и непринужденно играют со свидетельствами и доказательствами, становятся заметны только в самом конце исследования, когда историки, руководствуясь своим интересом к выбранному предмету, начинают критически пересматривать использованную базу данных и аргументы, связывающие эти данные с теми утверждениями, которые они сформулировали7. Даже работа Фуко «Надзор и наказание», которая
5 См. Megill Allan. Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice. Chicago: University of Chicago Press, 2007. На русском языке: Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: Канон+, 2007 (в печати).
6 Foucault Michel. Discipline and Punish: Birth of the Prison. Trans. Alan
Sheridan N.Y.: Pantheon Books, 1977. P. 31; Foucault Michel. The History of Sexuality [1977, interview with Lucette Finas] // Foucault Michel. Power/ Knowledge: Selected Interviews and Other Writings, 1972-1977 / Ed. Colin Gordon. Trans. Colin Gordon et al. N.Y.: Pantheon Books, 1980. P. 173 (Ha русском языке: Фуко Мишель. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с франц. М., 1996). ¡ж ^
7 Например прием, оказанный работе Майкла Беллесайлса «Воору- д.'
жающаяся Америка: истоки национальной оружейной культуры» (Mi- U
chael A. Bellesiles Arming America: The Origins of a National Gun Culture. jji,
N.Y., 2000). Работа Беллесайлса получила множество премий, и ему была X
предоставлена стажировка в престижном университете Эмори. Он полу- ^
чил эти отличия в большой мере потому, что первые, считавшиеся экс- е£
пертами, читатели его работы пришли в бешеный восторг от его утвер- ^
ждения о том, что частная собственность на оружие в Соединенных Шта- ¡в
тах до Гражданской войны была редкостью - утверждение, которое могло рассматриваться как поддержка кампании за контроль над оружием. Воз- '
можно, что из-за своей страстной политической солидарности с Белле- Ф
сайлсом эти читатели не сумели заметить то, что должно было быть для ^
них очевидно: свидетельства, приводимые Беллесайлсом, не подтвержда- |Д|
Панельная дискуссий
вдохновила многих историков на новые исследования, совсем не рассма гривается ими как пример буквальной истины.
Я не хочу сказать, что в предыдущие времена профессиональная историография демонстрировала высокий уровень эпистемологической ответственности и что новейшая, под влиянием парадигмы культурной истории, сдала позиции. В действительности, историческая дисциплина с самого начала ее существования всегда была тесно связана с конкретным государством, с нацией, с этносом, с религиозными интересами и предпочтениями. Имплицитно, а часто и самым очевидным образом, большая часть «профессиональной» истории обслуживала государство. Однако этот факт не означает, что эпистемологические критерии не должны приниматься в расчет. Безусловно, изначально неопределенный статус истории как дисциплины дает ей возможность абсолютно непринужденно и придавать значение эпистемологическим критериям исторической работы, и не отступать от имманентной вписанности историографии в национальные, этнические, религиозные, политические, государственные и иные обязательства. С самого начала существования истории как академической дисциплины идет война между обязанностью историков следовать ряду процедур дисциплинарной объективности и тем, что мы называем «обязательством обязательств»8. Историки (с их конкретными мотивами, статусом, лояльностью к власти и пр.) вынуждены брать на себя это «обязательство», так как от него нередко зависит сама возможность выполнить и завершить начатое исследование; а кроме того, историкам всегда нужна их аудитория.
Даже если бы это было не так, сами по себе объекты исторического исследования являются продуктами обязательств, взятых на себя людьми по отношению к определенному сообществу. Бенедикт Андерсон подчеркнул, что все человеческие сообщества на уровне малых, «лицом-к-лицу» групп только «воображаемых» в своем существовании, потому что люди не могут увидеть эти сообщества (как мы видим «Россию», «Францию»,
ют его утверждений. Зачем заботиться о свидетельстве, когда обслуживается выгодный политический заказ? Но, в конечном счете, неудобная правда вышла на свет. Стажировка Беллесайлса в Эмори была отменена, как и премия, присужденная ему университетом Колумбии, как написавшему лучшую из опубликованных в 2000 г. работу по американской истории.
8 Об американской истории см.: Novick Peter. “That Noble Dream”: The Objectivity Question and the American Historical Profession. Chicago: University of Chicago Press, 1988. Новик не является философствующим историком, тем не менее ему удалось показать читателям внутреннюю борьбу между объективностью и обязательствами среди американских историков, начиная с конца XIX в. до начала 1980-х.
<
«США»)9. Если мы мыслим исторически, то даже небольшая деревня не может быть «видима», т.к. прошлое скрыто от нас. Поэтому деревня, и даже семья, рассматриваются в контексте времени как воображаемые сообщества, и их имажинативность требует обязательств, в первую очередь, по отношению к этой конструкции, а не к той или каким-то другим. Иными словами, исторический объект подчинен эпистемологии. При этом ее значение возрастает в контексте историографических исследований. До-эпистемологический статус многих наиболее важных историографических объектов означает, что историки не имеют права говорить об одной истине истории. История может совершенно законно конструироваться разными способами10. Это не означает, однако, что любая конструкция прошлого обоснована. Неизбежное «обязательство обязательств» историков не отменяет базовые эпистемологические правила историописания, а именно - не заставляет формулировать утверждения, вступающие в противоречие со свидетельством, и не вынуждает представлять как можно более правдоподобными те свидетельства, которые эти утверждения поддерживают11.
Профессиональная историография
И ДРУГИЕ ТИПЫ ИСТОРИОГРАФИИ
Эпистемологическая сторона профессиональной историографии четко отделяет работу профессионального историка от репрезентаций прошлого, представленных социальной памятью, художественными и развлекательными работами. Что касается популярной истории, то она не так резко отделена от профессиональ-
9 См.: Anderson Benedict. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso, 1991; orig. ed. 1983 (Ha русском языке: Андерсон Бенедикт. Воображаемые сообщества. М., 2001).
10 В этом смысле я отсылаю к книге: McCullagh С. В. The Truth of History. London: Routledge, 1998. Исследуя неопозитивистскую концепцию истории, МакКуллах недооценивает спекулятивные паттерны исторического знания. Существует много разных видов утверждений об истине, которые можно рассматривать в нравственном контексте (например, начало Первой мировой войны).
11 Безусловно, в некоторых контекстах историкам просто невозможно предложить доказательство того, каким образом свидетельство подтверждает их утверждения о прошлом. Например, в учебниках по истории просто нет места для отсылки к свидетельствам. Но даже здесь историкам надо иметь хотя бы «чувство» свидетельства, которое подтверждает их выводы. А в популярной истории авторы вообще ограничены в приведении свидетельств, т. к. перегрузка текста подробностями просто отпугивает читателя.
ной историографии. Популярные историки обычно не слишком тщательно осмысливают свои репрезентации, как это делают (или должны делать) профессионалы, но они, конечно, тоже находятся под влиянием цицероновского требования, по крайней мере, стараться доказать, что они говорят правду. В этих заметках я могу лишь весьма коротко коснуться проблемы отношений между профессиональной и другими типами историографии. Поэтому я постараюсь обратить внимание только на самые важные аспекты этих отношений, а именно на отношения между историей и социальной памятью.
Термин память так, как он употребляется в контексте исследований «социальной памяти», относиться к определенному мно-
У I?
жеству тесно пересекающихся, но и концептуально разнящихся феноменов. Здесь термин «память» имеет три основных значениях. Во-первых, «память» может относиться к памяти, которую индивиды получают в ходе приобретения опыта прошлого: в этом смысле мы реферируем к памяти как к памяти опыта. В контексте социальной памяти весьма интересно то, каким образом память опыта проявляет себя коллективно. «Социальная» или «коллективная» память есть память групп о некоторых исторических событиях или ситуациях, в которых они участвовали. Например, группы людей, принимавших участие в обороне Ленинграда или в сражении при Арденнах, обладают коллективной памятью об этих событиях и о тех условиях, в которых они тогда жили. Те, кто услышал об убийстве Джона Кеннеди по радио и телевидению и потом обсуждал это со своими друзьями и коллегами; те, кто пережил коллапс ГДР и СССР, - точно так же имеют подобную помять.
Во-вторых, термин «память» может означать то, что мы обычно называем «традицией». Традиция есть термин, относящийся к набору верований и практик, который наследуется от прошлого и имеет большое значение именно в связи с этим наследованием. Наиболее ярким примером традиции является религия, но сам термин «традиция» применим к любому множеству практик, кото-и рые осуществляются на основе эталона, наследуемого от прошло-
>, го. Использование термина память для обозначения традиции
^ является надежным средством превратить широкомасштабный
X социальный феномен в более «персональный» и близкий.
Ч
К
из
Наконец, третье явление, которое часто определяют как память, есть комеморация. Здесь прослеживается очевидная попытка X удержать и присоединить прошлую жизнь к памяти опыта, кото-
рая иначе просто исчезнет (например, память о Великой Граждан-Ф ской Войне) или укрепить традицию, которая, как и все традиции,
(д для того чтобы жить нуждается в постоянной поддержке (напри-
[■* мер, празднование Пасхи или Рождества).
По сути, здесь два вопроса: вопрос об общих отношениях между историей и «памятью» и вопрос о том, как история и память соотносятся в контексте проблемы различного понимания ими истины и ценности. В отношении первого вопроса, нужно, безусловно, принять во внимание тот факт, что история требует своего объекта. Все истории суть истории о чем-то, такой вещи как история tout court просто не существует. Но, как я уже заметил, исторический объект не находится здесь, перед нами, готовый для исследования. Объект истории воображаем. Конечно, в некотором смысле каждая дисциплина воображает свое множество объектов, и в этом отношении история не отличается от физики, химии или (аналитической) философии. Но от других дисциплин историю четко отделяет тот факт, что ее объекты есть также и объекты массового сознания. Философ может бесстрашно конструировать абсолютно теоретический объект - такой, например, как Мир Мозгов-в-Бочке, или человека, воспринимающего реальность в форме, свойственной восприятию летучей мыши.
После того он осуществляет философскую рефлексию этого объекта1". Конвенционально, историки не обладают такой привилегией: объекты, о которых они пишут, должны существовать не только в их сознании, но и в сознании многих других людей. Эти объекты должны (также конвенционально) существовать как в прошлом, так и в настоящем, и они могут быть таковыми только на основе «памяти», понимаемой во всех ее пересекающихся смыслах. Другими словами, мы должны смотреть на «память» как на условие возможности делать историю. Память есть Другой истории, а также Мать истории.
Но должна ли история любить свою мать? Часто думают, что ориентация историка на объект своего внимания должна быть чем-то фундаментально подкреплена. Безусловно, такой взгляд на историю обязан тому, что в любой стране профессиональная историография есть, прежде всего, историография национальная. Университетам нужны деньги. Часть этих денег поступает от платы студентов за обучение, большая же часть идет, главным обра-зом, или от государства, или от частных спонсоров, при этом и X
государство и богатые, влиятельные спонсоры заинтересованы в и
том, чтобы получить некие практические или квази-практические
1;|
!1
>. X
результаты от тех исследований, которые они субсидируют. Очень и
часто они надеются на то, что работы, выполняемые «их» истори- gj
----п------ К
" Например: Putnam Hilary. "Brains in a Vat” // Putnam H. Reason,
Truth, and History Cambridge: Cambridge University Press, 1982. P. 1-21.
(На русском языке: Патнем X. Разум, истина и история. М., 2002. С. 14—37, Ц
283-294); Nagel Thomas. “What is it Like to be a Bat?” (Нагель Т. “Что зна- Ц
чит быть летучей мышью?”) // Nagel Mortal Questions. Cambridge: Cam-
bridge University Press, 1979. P. 165—180. ПД
(анельная дискусси
ками, будут способствовать поддержанию и упрочению существующего социального порядка. Совсем не случайно, например, в моем университете, который основал Томас Джефферсон и который расположен в одном из наиболее популярных и политических значимых штатов Америки, всего в 110 милях от Вашингтона, огромное количество исследований сосредоточено на личности и идеях Джефферсона, на истории Юга (история рабства), на Гражданской войне в США и на американской политике в целом. Здесь история содействует укреплению «социальной памяти» американцев13.
Я не говорю, что социальная память плохая вещь. Совсем наоборот: чувство «проживания» внутри группы, объединенной общей историей и судьбой, создает тихую гавань; в противном случае может возникнуть опасность страшных социальных конфликтов и даже гражданской войны. Например, обучение детей истории своей страны, издание популярных книг по истории своей страны, проведение комеморативных предприятий и выпуск исторически-ориентированных художественных произведений и фильмов - создают эффект, выгодный группе.
В то же время, конечно, все эти репрезентации прошлого эпи-стемологически сомнительны. Социальная память с необходимостью конструирует такое прошлое, которое входит в соответствие с образом настоящего, где люди живут сейчас или хотели бы жить в будущем. Группы и индивиды любят создавать репрезентации прошлого, которые бы минимально искажали настоящее. Традиция в наибольшей степени релевантна тому способу, которым люди хотят организовать свою жизнь в настоящем, и при этом так, чтобы эта жизнь соответствовала тому, как «именно это было» в прошлом. Комеморация включает в себя эксплицитную попытку апелляции к прошлому, с тем чтобы поддержать определенное множество верований, обязательств или действий в настоящем. Подобным же образом «учебники по истории» руководствуются задачей социализации детей в их стране и нации, а не эпистемологическими соображениями. Ни в одном из этих случаев не ставится цель систематического получения историографической истины. В этом смысле «память» резко отличается от профессиональной историографии14.
13 Речь идет об Университете Вирджинии (UVa), г. Шарлоттесвилль (Charlottesville), штат Вирджиния - Прим. перев.
14 Некоторые из этих проблем обсуждены в книге: Megill A. Historical Knowledge, Historical Error. A Contemporary Guide to Practice. Chicago: Chicago University Press, 2007. См также: Nora Pierre (éd.). Les Lieux de mémoire. 7 vols. Paris: Gallimard, 1984-92; Nora P. (éd.). Realms of Memory. Trans. Arthur Goldhammer. 3 vols. N.Y., 1996. V. 1. P. xv-xxiv. Предисловие Нора к английскому изданию описывает тесную связь между «королевством памяти» и сегодняшней национальной идентичностью французов. См. также исследование памяти немецкими историками: Confino
Значит ли это, что эпистемологически сомнительные для профессиональной историографии «другие» историографии должны быть отвергнуты? Я полагаю, что это в огромной мере вопрос контекста и этики. Внутри академического контекста, где работа выполняется в целях дальнейшего развития знания, историки обладают не только правом, но и обязанностью заниматься фундаментальным эпистемологическим исследованием всех репрезентаций прошлого. Методологически несостоятельная историография так же не имеет иммунитета к критике, как и методологически несостоятельная работа по химии или биологии. Внутри академического контекста историкам платят не за поддержку существующего социального, культурного или политического порядка, но за любой результат, который они могут получить. В этом контексте историки могут просто сказать: fiat veritas, pereat mundus.
Но во вне-академическом контексте дело обстоит не так просто. Например, можно ли запретить «учебник по истории» для 10-летних школьников только потому, что он не соответствует эпистемологическим критериям исторической дисциплины? Я думаю, ответ на этот вопрос будет: «нет, хотя...», и что стандарт, на который должна равняться эпистемологическая критика, есть этический стандарт. Если кто-то полагает, что те репрезентации прошлого, которые предлагают другие, непрофессиональные, историографии, скорее, укрепляют, чем мешают, существованию этически и политически адекватного общества; я не вижу причины, по которой нельзя было привести эти репрезентации к систематической эпистемологической критике. Если, с другой стороны, эти репрезентации предназначены для укрепления аморализма, например расизма или любых форм ксенофобии в обществе, то мне кажется не только позволительным, но и просто обязательным применять к ним критические эпистемологические инструменты, которые имеются в распоряжении исторической дисциплины.
Alon. Germany as a Culture of Remembrance: Promises and Limits of Writing History. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2006; особенно: «Пролог: репрезентации историков» (P. 1-22) и раздел «Коллективная память и культурная история: проблемы метода» (Р. 170-187)
