CC BY
8А.Г. ЛЕВИНСОН
НЕ СТОИТ СЕЛО БЕЗ ПРАВЕДНИКА
Мне приходилось думать и даже писать о том, кто такой Левада, и при его жизни, и после его смерти. Опубликованное интервью 1990 года дает возможность подтвердить некоторые мои выводы самоатте-стациями Левады.
Значение Левады заключается, берусь утверждать, не в том, что он был выдающимся социологом, хотя он, несомненно, им был. В условиях, что называется, «нормальной жизни» это и был бы академик, профессор социологии, автор трудов, создатель теории, основоположник школы. Ничего этого в его жизни не случилось. В академиках ходят у нас совсем другие, в профессорах он пробыл всего четыре, что ли, года1, книжек написал немного, к теории лишь подступился2,
3
ни учеников, ни школы не имел .
Но никто не скажет, что Левада — неудачник, что он «не состоялся». Битком набитая Большая Зоологическая аудитория на левадов-ских лекциях на рубеже 1960-1970-х, известные на всю Москву лева-довские семинары, длившиеся годы и годы, — это знак другого. Настойчивость, с которой сперва советские, а затем постсоветские власти пытались его унять и убрать с его должностей, а на самом деле — с его позиций, как и дружная негодующая реакция далеко уже не
Левинсон Алексей Георгиевич — кандидат искусствознания, заведующий отделом социально-культурных исследований Левада-Центра. Телефон: (495) 628-86-92. Адрес: 109012 Москва, ул. Никольская, д. 17. Аналитический центр Юрия Левады (Левада-Центр) Электронная почта: [email protected]
1 Профессора ему пожаловал ученый совет факультета журналистики МГУ, когда Левада стал читать там лекции по социологии. А когда эти лекции были признаны вредными, этот же совет принял решение лишить Леваду профессорского звания. Это было решение, не имевшее прецедентов даже в годы массовых гонений и чисток. Замаранную честь факультета очистил его глава, успевший принести извинение у гроба Левады.
2 См. его статью об игровых системах [1], о которой он сам говорит в этом интервью: «Лучшее из того, что я напечатал всерьез, по-моему, это статья об игровых системах» [2, с. 167].
3 «Социологический журнал» обратился в 2002 году ко мне и через меня к тем моим коллегам, кого можно было по формальным признакам считать учениками Левады, представителями его школы. О том, почему мы считаем, что школы и учеников у Левады не было, написано в моей статье «Феномен Ь» (измененный вариант, опубликованный уже после кончины Левады [3]).
вольной прессы на историю с государственной приватизацией ВЦИОМа — знак иного. Наконец, волны горечи, восхищения, скорби и ярости в Интернете вослед его смерти — все это знаки того, что Левада вместо выполнения возможных своих функций в науке об обществе оказался выполняющим функцию в самом обществе, в общественной жизни. Назовем эту функцию для начала словами, с которыми мало кто будет спорить. Скажем: Левада был моральным авторитетом.
Далее добавим, что он им был для широкой публики. Более широкой, чем та, которая краем глаза просматривает в прессе столбики и проценты разных социологических рейтингов, отмечая подпись: прежде ВЦИОМ, теперь — «Левада-Центр».
Скажем далее, что он был авторитетом — и именно моральным, а потом уже научным — для советского, затем российского социологического сообщества. При этом отнюдь не только для тех, с кем был дружен, кто был его единомышленником (некоторые из этих имен прозвучали в вопросах и ответах этого интервью). Гораздо важнее отметить значимость имени Левады для людей ему не близких, его не любивших. Очень существенно, что эти лица, которым Левада и руки не подавал, потому что не искал с ними встреч, которых не «критиковал», не «обличал», потому что они были ему не интересны (пример, приведенный в интервью, — его отношение к Руткевичу), постоянно ждали, что Левада нечто сделает, и боялись этого. Фобии горбачевской эпохи насчет того, не сдал ли он главную социологическую тайну Сахарову, трансформировались в страхи путинской поры насчет того, что именно Левада вот-вот уронит пресловутый «рейтинг президента».
Ирония судьбы состоит в том, что именно Левада не дал уронить этот рейтинг тем, кто в конце первого срока хотел убедить Путина, что в обществе у него никакой поддержки нет и единственный для него выход — это опереться на их силовые возможности. Гражданин Левада, как известно, не был обожателем Путина, и не престиж ВЦИОМа он защищал тогда, сказав свое веское «Нет, Путин по-прежнему популярен». Он понимал, что для реализации планов этих социологов в штатском потребовалось бы сотворить что-нибудь столь чрезвычайное, что позволило бы отменить выборы, ввести военное положение и т. п. Вот от чего избавила тогда нас всех его твердая позиция. Ну а почему ему поверили на слово те, кто вызвал его для беседы? Да потому, что Левада и для них был высший моральный авторитет.
Судьба Левады нисколько не похожа на судьбу Сахарова или Солженицына. Он не был страдальцем. Не был ни в тюрьме, ни в ссылке. Социология, которую он пытался возрождать в СССР, была разгромлена в начале 1970-х, но меры, предпринятые против него лично, язык не повернется назвать репрессиями. Сам он даже с определением «опала», как видно из интервью, не очень склонен соглашаться. Его не вызывали на допросы. Те, кого Левада в интервью
поименовал «начальством», конечно, приглядывали за ним и людьми его круга, не давали воссоединиться и возродить сектор, — но и все.
Если не репрессии и страдания, если не многотомные труды или распространяемые в самиздате памфлеты, если не государственные награды и посты, что же тогда сделало Леваду моральным авторитетом? Мне кажется, что интервью вращается вокруг именно этого вопроса. Левада понимает этот вопрос и дает на него ответ. Это понимает и публикатор, который вынес в заголовок интервью слова Левады: «Я считал, что было бы неестественно вести себя как-то иначе» [2, с. 164].
«Естественность» вообще можно считать ключевым словом для ответов, которые дает Левада на этот вопрос. Это слово встречается в его фразах почти двадцать (!) раз. Он повторяет и повторяет, варьируя модальности: «Я вообще старался вести себя естественно» [2, с. 163]; «Мне казалось, что я вел себя естественно» [2, с. 164]; «По-прежнему я представляю, что я вел себя естественным образом» [2, с. 165].
Слово не принадлежит к излюбленным в левадовском вокабуля-ре. Оно оказалось кстати в момент интервью, когда пришлось осмыслять свой собственный опыт как опыт общественно значимый, как опыт гражданский. В каких же условиях Левада повел себя «естественно»? Снова скажем — не на допросе, не под пыткой и не на сцене перед аплодирующей многотысячной аудиторией. Он повел себя «естественно» в такой широко распространенной социальной ситуации, в которой находилась если не вообще вся отечественная интеллигенция, то та ее часть, для которой существование при советской власти было хоть в какой-то степени нравственно проблематично.
Именно эта ситуация проблематичности описана в интервью, причем не исторически, а социологически. С раскладкой по социальным ролям, с представлением социального действия: того, как одни группы строили свое поведение относительно других.
Итак, есть власти, начальство. О них Леваде здесь нечего говорить, они определяют ситуацию. Есть далее люди, которые этого начальства страшатся. Левада делает оговорку: «В эти годы не существовало тотального всеохватывающего страха — страха за жизнь и свободу практически не было» [2, с. 158].
Но это он говорит в значительной степени о самом себе. У него страха, действительно, не было. А природа страха у того, у кого он есть, такова, что страх не зависит от размеров опасности, воображаемой или реальной. Известно, что иные здоровые люди умирали от инфаркта, испугавшись выговора, и что иные слабые спокойно смотрели в глаза расстреливающим их.
В интервью обозначена эта социальная роль: боящиеся.
«Есть люди, которых охватывал очень большой страх, раздутый вокруг каких-то моих действий, который в невероятное количество
5 «Социологический журнал», № 2
раз превосходил сами эти действия» [2, с. 163]. Интонация сожаления, если не презрения, не скрыта. Яснее ясного, что от них Левада себя дистанцирует, и далеко.
В интервью названа и другая социальная роль. Она вроде как полярна предыдущей. Упомянуты люди, которые шли на риск, и сказано: «Они знали, на что шли» [2, с. 168].
Я был свидетелем тому, что Левада поддерживал отношения с людьми, за которыми была установлена слежка. Он ходил в дома тех, кому угрожали серьезные приговоры по политическим статьям. И ходил, что называется, «не пустой». В отсутствие Интернета самиздат мог распространяться только за счет того, что люди носили его из дома в дом. В этом смысле он тоже знал, на что шел. Этих людей он называет отчаянными диссидентами. Себя он не считал никогда «диссидентом», смеялся над теми, кто позднее пытался его записать (из лучших чувств) в эту категорию. Но дело не в его особой скромности, мол, куда нам. От них он тоже дистанцируется по весьма существенным причинам: «Это был замкнутый круг. К сожалению, дело свелось к тому, что они защищали не права граждан, а права друг друга. Их сажали, они друг за друга боролись, тех сажали, и так далее» [2, с. 161]. Это едва ли не самый суровый приговор, который в 1990 году мог быть вынесен диссидентству.
Есть, наконец, еще одна обозначенная Левадой социальная роль на арене последних советских десятилетий: «Было много людей, которые говорили: конечно, все дурно, но, в общем-то, жить можно, и лучше на рожон не лезть, потому что может быть только хуже». Он открытым текстом говорит об этой позиции: «...мне это не нравилось...» [2, с. 158].
Собственно говоря, картина типов советского общества почти исчерпана. Намечены еще не типы и роли, а личности. Это друзья: например, И.С. Кон, о котором сказано: «Он решительно все понимал...». Далее упоминаются другие люди «из числа тех, которые знали меня близко». Их характеризует то же самое: «они понимали ситуацию» [2, с. 159]. Те, кто понимал (наша «понимающая социология»), выделены в особую категорию, и не о них речь.
Итак, Левада себя отъединил от всех значимых социальных субъектов. Друзьям отведено особое место, но не роль поддерживающих, а «роль немешающих». Он один: «Я довольно одинокий волк всю жизнь» [2, с. 165].
Почему он не приемлет ни одну из обозначенных типовых позиций? Ввиду их аморальности. Он не бросает никому обвинений, никого не учит жить, он просто уходит и от тех, и от этих. Уходит, оставаясь в миру. Отказываясь эмигрировать, отказываясь «с головой уйти в науку», в искусство, в пьянку, в секс. куда еще можно уйти с головой в России?
Сделано ли это по расчету, умом, которого Леваде-то не занимать? Оказывается, нет. Здесь становится понятно, почему ему так пригодилось слово «естественно». Ему хочется сказать нам, что это он такой от природы, что у него такая природа: «Я считал, что я должен вести себя просто естественно, так, как я могу вести себя, а не так, как не могу. И все». [2, с. 158].
Он дважды напрямую заявляет о том, что его выбор не был рациональным, умственным, сделанным по зрелом размышлении: «И думать тут не приходилось, поскольку я полагал, что веду себя естественным образом» [2, с. 158]; «Никаких особых размышлений мне не приходилось делать, потому что все шло естественно. Естественно было так себя вести» [2, с. 162].
Мне довелось наблюдать, как это происходило, как Левада занимал позицию. Дело было посложнее, чем найти себя в описанном выше треугольнике нечестивых. От его товарища отвернулись знакомые. По Москве ходил слух о том, что на допросах этот человек, как тогда говорилось, «плохо себя повел», то есть сдал каких-то людей. Этот слух принес Леваде, в частности, я. Я помню каменную жесткость, с которой Левада сказал: «Этого не может быть». Я что-то изрекал насчет того, что «там» с человеком может сделаться всё, что угодно. Левада еще жестче оборвал: «Не всё». Его правота, облыжность подозрений и обвинений были доказаны через несколько недель.
Я очень много думал над этим уроком. Левада в отличие от многих и многих жил в, быть может, ужасном, но ясном мире. Мир для него был устроен постигаемо. Потому что был устроен нравственно. Левада без колебаний различал в каждом житейском или политическом случае, где добро, где зло.
Таких людей не много, но они есть. Они становятся моральными авторитетами для своего ближайшего окружения. Левада же в последние десятилетия его жизни оказался на роли более высокой и сложной. Почему?
Думаю, что это произошло за счет сочетания этой развитой способности нравственного суждения с еще одной. Ее зовут несуетно-стью, или мудростью: Левада никогда не путал важное и неважное. И никогда не тратил на неважное ни внимание, ни чувства. Соразмеряться с его масштабом бывало нелегко. То, с чем ты носился, в его присутствии вдруг теряло значение. В политической жизни он мог вдруг уцепиться за деталь, которую упускали остальные, но от сенсации, которая была у всех на устах, отвернуться, издавая свое равнодушно-презрительное кряхтение.
Мне не кажется нужным выяснять, откуда у него эта «естественная» способность и природна ли она, либо это результат настойчивого
самовоспитания. Нужнее увидеть, что она им самим заявлена как безусловная, абсолютная, то есть как ценность. Интервью — об этом.
Что Левада обладал прямым контактом с миром высших ценностей, это чувствовали тогда, а что он и был их носитель, поняли теперь.
ЛИТЕРАТУРА
1. Левада Ю. Игровые структуры в системах социального действия // Системные исследования. Методологические проблемы. М.: Наука, 1984.
2. Левада Ю. «Я считал, что было бы неестественно вести себя как-то иначе» // Социологический журнал. 2008. № 1.
3. Левинсон А. Феномен Ь // Отечественные записки. 2006. № 6.
