CC BY
125
Кризис оснований математики, физики, осознание факта множественности геометрий на грани Х1Х-ХХ столетий ознаменовались превращением логики и математики из универсальных учений о бытии и закономерностях его познания во всего лишь один из моментов языка науки как аутентичной форме объективации мысли. Проистекающий отсюда «лингвистический поворот» в европейской философии служит выражением деонтологизации теоретических конструкций научной рациональности, утраты ее референциальной основы.
Духовная ситуация современности формируется и эволюционирует под влиянием одного из главных событий ХХ в. - «распада структур рефлексирующего мышления» [1]. Благодаря исследованиям последних десятилетий становится все более очевидным, что рациональность не сводима к науке европейского типа, что существует многообразие типов рационализации (миф, религия, искусство и др.), претендующих не с меньшими основаниями, чем наука, на провозглашение истины, а наряду с научным сообществом существуют и другие виды эпистемологических сообществ. Принципиально изменились и наши представления о составе и механизмах действия смыслопорождающих структур мышления. Постпозитивистская философия науки (Т. Кун, П. Фейерабенд и пр.) и герменевтико-феноменологические изыскания последних десятилетий делают все более убедительным положение о том, что «...сущность новой науки заключается в особенностях ее метода, подводящего посредством логики и математики к уразумению того, что ясно и само по себе» (Г.Х. Гадамер). А поэтому широко распространенные убеждения о бытийно-онтологической репрезентативности, отвечающие требованиям «ясности и отчетливости» продуктов научной рациональности, отнесены к числу наиболее трудно преодолимых, антропологически опасных заблуждений, порожденных иллюзиями рефлексирующего мышления. Оценка истинностных значений как теоретических, так и фактологических утверждений науки должна опираться на учет особенностей и нерефлексивных слоев сознания (интуиции, неявного знания), организации научного сообщества, развития в нем коммуникативной активности, стратегий нравственного поведения ученых, техники аргументации и т.д. [2, с. 180-212].
Пришедшее на смену автореферентности научной рациональности столь существенное расширение ее эпистемологических и философских оснований является главной причиной неразличимости истины и заблуждения, достоверности и лжи, а как следствие этого - оформления нередко непримиримых мнений об антропологическом и социальном смысле научно-технических изобретений.
Прошлое и начало текущего столетия ознаменовались, с одной стороны, формированием недосягаемо высокого престижа, своего рода сакрализацией науки, с другой стороны, развитием и усилением тенденций скептически-критического к ней отношения. Противоположность высоких положительных и резко отрицательных оценок познавательного значения, антропологической и культурно-цивилизационной роли науки послужила основой оформления альтернативы сциентизма и антисциентизма в духовной жизни общества.
Сциентизм (от лат. 8с1епйа - «знание», «наука») представляет собой выражение широко распространенных умонастроений и организационно-практических действий, ориентированных целями апологии и укрепления авторитета науки как единственного источника объективно истинных, достоверных знаний о человеке и природе как надежной основы определения и выбора стратегий антропологической и духовно-культурной эволюции общества.
Питательной почвой сциентизма всегда были и остаются верования в непогрешимость и неограниченные возможности науки, открывающие перспективу достижения целей человеческого существования на путях научно-технического прогресса.
Сциентизм отнюдь не является исключительным изобретением ХХ в. На всех этапах духовной эволюции Европы прослеживается традиция, в пределах которой рационализация, логикодискурсивная осмысленность рассматриваются в качестве необходимого условия истинности знаний и оправданности вытекающих из них практических действий. Более того, и в Античности, и в
«Книга природы написана на языке математики» (Р. Декарт).
Средневековье отчетливо обнаруживаются, а в Новое время абсолютизируются требования психологической, социально-этической нейтральности науки. Рациональной осмысленности и опытно-экспериментальной проверяемости ее теоретических конструкций ХХ в. придает значение необходимых и достаточных критериев истины. В силу автореферентности научного познания установленные им истины должны приниматься как руководство к действию независимо от соображений религиозного, психологического, художественно-эстетического или нравственноэтического порядка.
Сциентистская идеология базируется на признании в качестве образцов научности таких рассуждений, которые существуют в математическом естествознании и технических науках. Сциентизм стремится распространить их методы на изучение не только природы, но всех без исключения видов человеческой деятельности. При этом упускается из виду, что вопросы формирования личности, ее нравственного поведения, общественной морали, художественного творчества находятся за пределами досягаемости методов математики, естествознания и технических наук.
По своим установкам, антропологической, социальной и экологической стратегиям сциентизм тождествен технократизму и является непосредственным источником этой, довольно влиятельной в западной культуре идеологии. Ее концептуальную основу составляют убеждения о решающей роли техники и прогресса технологий в процессах социализации человека и развитии общества. Иначе говоря, исходным пунктом понимания сущности явлений жизни человека и развития общества становятся идеи технологического детерминизма, в соответствии с которыми любое сколько-нибудь значительное изменение технологического порядка обусловливает те или иные преобразования социальных структур и межличностных отношений. Технологический детерминизм и технократизм представляют собой специфические формы выражения сциентистских воззрений, в определенной мере присущих концепциям индустриального, постиндустриального, технотронного и информационного общества. Именно им свойственно стремление рассматривать человеческую жизнь и культуру как находящиеся в прямой зависимости от технологических изменений в сфере материального производства и обслуживающих ее институций идеологии [3; 4; 5].
Сциентистская утопия и технократические иллюзии сегодняшнего дня возникли не на «пустом месте» и служат выражением убеждений создателей новоевропейской науки в ее всемогуществе как метода разрешения любых, в том числе и социальных, задач. Жизнь человека и общества «Новой Атлантиды» Ф. Бекона организуется в строгом соответствии и на основе результатов научнотехнических разработок интеллектуальной элиты. Научному знанию и техническому творчеству придается значение особой «силы», способной решать не только проблемы освоения природы и совершенствования хозяйственной деятельности, но и воспитания «нового человека», формирования «нового общества», отвечающих идеалам гуманизма, принципам добра и справедливости.
Однако более чем 300-летний опыт построения и реализации научно обоснованных, техникотехнологически корректных антрополого-образовательных и культурно-цивилизационных проектов характеризуется отнюдь не укреплением и ростом морально-этической упорядоченности межличностных и общественных отношений. Как и в эпоху Просвещения, они остаются невосприимчивыми к провозглашенным от имени научно-технического творчества ценностям «цивилизованности», толерантности и «гармонии интересов». Более того, вплоть до сегодняшнего дня еще в значительно большей степени, чем в прошлом, они способствуют лишь укреплению состояния «войны всех против всех» и «необщительного общения» (И. Кант), непреодолимого средствами научного метода и технико-технологических усовершенствований. Тщетными остаются все попытки достижения целей нейтрализации социальных антагонизмов посредством научно обоснованных антрополого-образовательных проектов, охватывающих обширный диапазон идей и вытекающих из них практик - от замыслов биологов о выведении новой породы человека до многообразных
*
То есть средствами научного метода эти знания производятся, и теми же научными методами устанавливается их истинность.
исторических и современных инициатив его усовершенствования методами психологической и социогуманитарной коррекции.
На почве биомедицинских изысканий уже в начале второй половины XIX в. предметно самоопределяется особая отрасль научного знания - евгеника. Сам термин был введен в научный обиход в 1865 г. Ф. Гальтоном с целью усовершенствования человеческой «породы» методами селекции, используемыми в животноводстве [6]. Потребность развертывания исследований в данном направлении объяснялась фактами, свидетельствующими о едва ли не катастрофическом падении уровня физического, психологического и социального здоровья человека вследствие устранения творческой роли естественного отбора по мере развития цивилизации. Как Ф. Гальтон, так и последующие поколения евгенического сообщества основываются на убеждениях, что усовершенствование человека, свойств его социального поведения возможно за счет уяснения механизмов наследования признаков, их передачи от предков к потомкам, а также благодаря организации действенного государственного контроля за репродуктивным поведением граждан. Предполагалось, что путем евгенических мероприятий может быть обеспечено возвращение утраченной в условиях цивилизации формы действия естественного отбора как уничтожения, гибели малоприспособленных, а значит, и поддержания высокого стандарта жизнеспособности адаптивно перспективных особей в борьбе за существование.
Вследствие создания искусственной среды обитания и существенного снижения давления естественного отбора человеческая популяция подвергается систематическому вырождению в виде ослабления физического и психического здоровья (снижение иммунитета, слабоумие, шизофрения и др.), деградации аксиологии социального поведения (преступность, наркомания, алкоголизм). В пользу справедливости данного заключения приводились и приводятся доводы теории естественного отбора (Ч. Дарвин), представленные с использованием математических языков описания , а также обширная фактологическая аргументация из области медицинской генетики, биометрии, психометрии, антропологии и генетики популяций и др.
Успешное распространение идей евгеники обеспечивается не только видимостью основательности доказательной базы, но и беспрецедентной социокультурной значимостью научного проекта, общепризнанным научно-исследовательским авторитетом его участников. Среди них фигурируют имена выдающихся ученых, внесших решающий вклад в разработку синтетической теории эволюции и ее современной версии (Р.С. Фишер, Дж. Холдейн, Ф. Добжанский, Н.К. Кольцов, Ю.А. Филипченко и др.).
Несмотря на трудности собственно научного обоснования, очевидную несовместимость научнотехнической компоненты (эволюционная теория, генетика и пр.) и социокультурной составляющей евгенического проекта (концепция государственного контроля репродуктивного поведения граждан), уже к началу ХХ в. в Европе (Англия, Германия, Франция), США, а затем и в России широко обсуждаются остро актуальные социально-политические вопросы реализации евгенических практик. В рамках научных конференций, на страницах журналов, монографий, сборников научных трудов и т.д. разворачиваются дискуссии, в центре внимания которых находятся проблемы евгенического просвещения (добрачные консультации, учебные курсы и т.д.), сегрегации евгенически неперспективных человеческих индивидов (принудительная изоляция от общества с раздельным содержанием полов), стерилизации генетически вредных особей, эвтаназии антропологически
И прежде всего, элиминации наименее приспособленных индивидов.
Ф. Гальтон широко использует методы математической статистики для выявления закономерностей наследования таких качеств человека, как умственные способности, темперамент и т.д., а его ученик К. Пирсон, известный биолог, математизировал дарвиновскую теорию, сделав тем самым евгенически еще более убедительными истолкованные в ее терминах данные генетических, биомедицинских и биометрических исследований.
неполноценных и, напротив, всемерной поддержки евгенически ценных производителей (установление заработной платы пропорционально количеству детей в семье)*.
Актуализация и эволюция идей усовершенствования человеческого рода, провозглашаемых от имени науки, отнюдь не ограничиваются пространством теоретической полемики и идеологических конфронтаций. В Германии конца 30 - начала 40-х гг. практики эвтаназии были не только легализованы, но и приобрели значение важного элемента государственной политики. Практическая реализация представленного в ней социального проекта привела к уничтожению сотен тысяч человеческих жизней, уже с расовой точки зрения не отвечающих требованиям научно обоснованного евгенического стандарта. Чрезвычайно восприимчивой к идеям евгеники оказалась и такая страна образцовой воинствующей демократии и непримиримой борьбы за права человека, как Соединенные Штаты Америки. Пионерскими следует считать принятые начиная с 1907 г. более чем 15 штатами законы о стерилизации. В течение последующих 13 лет по судебным решениям в США было насильственно стерилизовано свыше 3 000 человек [7]. При Институте народного здравоохранения России 15 сентября 1920 г. состоялось учредительное собрание Евгенического общества. Его председателем был избран один из лидеров отечественной биологической науки профессор Н.К. Кольцов. Годом позже было образовано Петроградское «Бюро по евгенике», которое возглавил видный биолог-эволюционист Ю.А. Филипченко. Однако, в отличие от США и Германии, евгенические общества в России ограничились обсуждением вопросов евгенического просвещения, добрачных консультаций, сегрегации малоценных производителей и т.п. До практической реализации евгенических идей дело не дошло. Справедливости ради следует отметить, что и в России были отдельные, в сущности единичные, случаи стерилизации, которая проводилась по медицинским показаниям, а отнюдь не в рамках евгенической государственной политики.
Антропологически агрессивные евгенические практики являются результатом недопустимой экстраполяции идей эволюционной биологии на жизнь человека и общества (социал-дарвинизм и др.). Осознание возможности катастрофических морально-этических последствий усовершенствования человека посредством евгенических манипуляций обусловило, конечно, формирование резко критического к ним отношения. Евгенические воззрения совершенно справедливо расцениваются как не имеющие ничего общего с наукой идеологические фантазии. Тем не менее в последние десятилетия под влиянием новейших достижений в области генетики (расшифровка генетического кода человека), палеоантропологии и эволюционных исследований в биологии наблюдается своего рода «ренессанс» ранее скомпрометировавших себя идей в модифицированной форме «либеральной
евгеники». Она по сравнению с предшествующим учением не содержит какого-либо
социокультурного или государственно-политического проекта, ограничиваясь задачами
«производства детей» с заранее «заданными» свойствами физической конституции и психики. Если учесть возможность биоантропологической интерпретации новейших данных генетики и молекулярной биологии о происхождении и эволюции человека, то можно ожидать усиления тенденций радикализации либерально-евгенических идей. Реальность такого сценария их развития подтверждается наличием установленных фактов о вполне материальной генетической
обусловленности таких форм морального поведения, как доверчивость, благодарность, склонность к кооперации, равенству и даже политических взглядов [8, с. 3721-3726] и конфессиональных предпочтений. В частности, в свете активно развивающихся исследований в области «эволюционного религиоведения» является едва ли не общепризнанным, что узловые структуры первобытной религиозности, так же как и атрибутивные характеристики человеческого мышления, принадлежат к числу эволюционно-биологических адаптаций в неменьшей мере, нежели продуктов культурноцивилизационного творчества [9, с. 365-371].
Идеи евгеники и вытекающие из них собственно биоантропологические, социальные и государственнополитические проекты нашли отражение на страницах «Русского евгенического журнала», выходившего в свет с 1922 по 1930 г.
К корпусу очевидно сциентистски-технократических принадлежит и основополагающая в настоящее время доктрина «постиндустриального», или так называемого «информационного общества», именуемого нередко «обществом знания». В действительности оно не существует. Речь может идти лишь о возможности его формирования в отдаленном будущем. Степень вероятности такой возможности находится в прямой зависимости от надежности современной техники социального прогнозирования, а значит, достигает предельных значений неопределенности. Теория информационного общества отличается столь высокой насыщенностью мифологизациями и идеологическими фантазиями, что ее претензии на строго научную обоснованность и непреложную необходимость предсказания грядущего капиталистического рая весьма не велики, а в опытах изображения безмятежности, исполненной любви и радости потребления социальной гармонии, едва ли не смехотворны. Но сами по себе апелляции к авторитету науки и новейшим информационным технологиям позволяют выдвинуть альтернативный коммунистическому и вместе с тем отвечающий стереотипам массового сознания общественный идеал и представить его в форме закономерного результата развития капитализма [10, с. 82-87].
Сама доктрина информационного общества строится из «материала» далеко не бесспорных допущений. Она приобретает смысл широко рекламируемого в настоящее время «возвышенного» социального идеала при условии признания справедливости утверждений о реальности происходящих в настоящее время, во-первых, «информационного взрыва», во-вторых, «информационной революции», в-третьих, превращения информации в решающий фактор жизни человека и развития общества, в-четвертых, завершения процессов вытеснения физического труда умственным во всех без исключения видах производственной деятельности и, наконец, в-пятых, становления «общества знания» как состояния всеобщего благоденствия и процветания. Более того, все перечисленные выше изменения должны иметь значение детерминационных структур, порождающих имманентные человеку и обществу знания, личностные и социальные качества.
Поскольку все эти утверждения являются выражением различных смысловых значений одного и того же понятия - информации, возникает естественный вопрос о природе информации и правомерности уподобления процессов организации и эволюции социума тем, которые протекают в сфере изобретения и совершенствования электронных информационных технологий.
Нельзя не обратить внимания на то, что, будучи главным определением «информационного общества», термин информации остается в высшей степени неопределенным в специальной научной литературе*. Вместе с тем в самом общем виде под информацией принято понимать любое кодированное сообщение, включенное через каналы связи в процессы его передачи, преобразования и хранения. При этом смысл термина «информация» совершенно нейтрален по отношению к каким-либо оценочным суждениям, включая и характеристики истинностных значений. Так, например, термин «сообщение» обозначает отнюдь не только «знание». Сообщение как информационное событие может иметь вид «знания по мнению», заблуждения, достоверного знания, ничем не прикрытой лжи или имитации истины. Остается лишь догадываться, в силу каких причин аксиологически нейтральным информационным процессам, непроницаемым для основополагающих ценностей человеческой жизни и культуры, приписывается ведущая роль в становлении общества знания. Его возникновение невозможно объяснить с научно-прогностической точки зрения, но в то же время полностью согласуется с потребностями и правилами идеологического выражения практического интереса совершенно определенного, господствующего в буржуазном обществе социального класса - капиталистов.
Поэтому «информационное общество» следует рассматривать не как закономерный результат развития либерального капитализма, а как чисто интеллектуальную конструкцию его желаемого будущего. В силу произвольности в выборе допущений, т.е. «материала» мысленного конструирования, и неограниченной свободы в использовании методов его комбинаторики
Если не учитывать донаучную историю понятия информации, то только в строго научном смысле как термин теории информации, управления, коммуникации и т.д. оно используется более чем в 40 значениях.
концепцией «информационного общества» (Э. Тоффлер, Д. Белл) далеко не исчерпывается существующий опыт прогнозирования, моделирования и конструирования будущего современного капитализма. Он представлен серией доктрин, охватывающих широкий диапазон прогнозов будущего - от апокалипсических пророчеств до оптимистических ожиданий наступления эпохи практического воплощения принципов истины, добра и справедливости («посткапиталистическое общество» Гэлбрайта, «технотронное общество» З. Бжезинского, «постисторическое общество» Ф. Фукуямы, «постиндустриальное общество», «интегральное общество» К. Керра и т.д.).
При оценке принадлежности доктрины «информационного общества» к классу действительно научных, а не псевдонаучных, сциентистско-технократических версий будущего современного капитализма следует иметь в виду, что их теоретическую основу составляет уже давно себя скомпрометировавшая концепция технологического детерминизма. Она исходит из признания безусловной справедливости вовсе не бесспорного утверждения о прямой, непосредственной обусловленности процессов социализации личности и культурно-цивилизационного роста факторами научно-технического прогресса. Однако вопреки уверениям «отцов-основателей» доктрины информационного общества развитие информационных технологий не сопровождается превращением университета как субъекта производства знания в ключевую структуру социальной организации [11, с. 34-37]. Не только сомнительными, но, по существу, утопичными выглядят уверения в том, что уровень знаний, а не отношение к собственности будет определять социальную структуру информационного общества, в связи с чем свойственные капитализму антагонизмы полностью нейтрализуются инфраструктурой рациональной осмысленности коллективных и индивидуальных практик.
Вместе с тем, невзирая на столь впечатляющие обещания, прогресс информационных технологий отнюдь не сопровождается сколько-нибудь заметными изменениями социальной структуры общества и снижением уровня его конфликтности, а, скорее, наоборот. Наблюдается эскалация социальных антагонизмов, а состояние «войны всех против всех» охватывает все многообразие видов человеческих отношений - от личностных и социально-классовых до региональных и глобальных (экономических, политических, этноконфессиональных и т.д.) [12]. Последствия же успехов в развитии информационных технологий, как это можно видеть, свелись к созданию глобального рынка компьютерной техники и информационных сетей (прежде всего, Интернета), использующихся в настоящее время в первую очередь в целях наращивания капитала и организации тотального экономического, политического и идеологического контроля в интересах формирования «гуманистически размерных» институций будущего общества. Современный «Университет» и современное «Знание» столь же далеки от превращения в главные факторы социальной стратификации, как и в момент становления новоевропейской науки в ХУП-ХУШ столетиях. И сейчас, и в прошлом они выполняют роль отнюдь не ключевых, формообразующих, а всего лишь периферийных структур, обслуживающих интересы промышленной корпорации и финансового капитала.
Более того, нынешний опыт «реанимации капитализма» в России наглядно демонстрирует превращение университетской (и академической) науки в своего рода «аутсайдера» стратегического планирования не только социальных изменений, но и направлений исследовательского поиска. Вопреки реформационным замыслам, вхождение университета в «рынок образовательных услуг» не ознаменовалось лавинообразным ростом свободы научного творчества и вследствие этого -эпохальными прозрениями социогуманитарного, естественнонаучного и технико-технологического гнозиса. Напротив, усиление зависимости от конъюнктуры рынка подчинило отечественные университеты интересам частного капитала. Инвестиционно наиболее привлекательными для него всегда были и остаются краткосрочные, высокорентабельные проекты. Отсюда проистекает, по меньшей мере, два не внушающих оптимизма следствия. Речь идет, во-первых, о непомерном росте удельного веса прикладных исследований в их сопоставлении с фундаментальными, а во-вторых, о радикальном изменении самой структуры научного сообщества. Оно все в большей мере приобретает вид одного из вполне обычных институций буржуазного производства.
Обоснование вывода об информационном обществе как необходимом, закономерном результате эволюции капитализма на пути его превращения в общество всеобщего благоденствия, образец социальных добродетелей опирается прежде всего на апелляции к современным достижениям научно-технического прогресса. Скажем, успех нынешней реформы отечественной системы образования, включая и общеобразовательную, и высшую школу, ставится в непосредственную зависимость от степени их технической оснащенности (компьютеризация и др.).
Развитие сциентистских умонастроений современности связано с теоретическим оформлением и эволюцией неопозитивизма в формах логического эмпиризма и лингвистического анализа.
Изучение вопросов природы и происхождения истинного знания с позиций неопозитивизма оказалось ограниченным анализом структуры теорий и методов только одних физико-математических наук. При этом в достижении целей анализа решающее значение придается системе средств символической логики и лингвистики. Неопозитивизм как в форме логического эмпиризма (М. Шлик, Р. Карнап и др.) и «критического рационализма» (К. Поппер), так и во всем многообразии своих «мутаций»* был и остается главной причиной распространения сциентизма и технократических утопий в ХХ - начале XXI вв.
Следует подчеркнуть, что ориентации сциентизма и технократизма нисколько не ограничиваются сферой науки и технико-технологического творчества. Они охватывают область обыденного сознания и практик повседневности, оказывая существенное влияние на эволюцию художественноэстетического освоения мира, морали, правосознания, политики, практик воспитания и образования.
Аналогичными свойствами универсальности действия характеризуются и антисциентистские установки. Они оформляются под влиянием острой потребности уяснения природы кризиса науки рубежа XIX-XX столетий (оснований математики, логики, физики), а также отрицательных антропологических («антропологическая катастрофа»), социальных (классовые, региональные и глобальные конфликты ХХ в.) последствий научно-технического прогресса. Исследования в данном направлении приводят к необходимости признать принципиально важную роль ранее не учитывавшихся мотивов, интересов и целей человека в определении методов и направлений научного поиска. Этим, в частности, объясняется недавнее включение в систему средств научного исследования так называемого «антропного принципа». Его введение в научный обиход позволяет более или менее удовлетворительно решить проблему достоверности утверждений современной, т.е. неклассической и постклассической науки. Свойственное ей понимание объекта как сложно организованного мозаичного образования и теоретическое воспроизведение этого объекта в виде фрагментарной конструкции лишенных единства фактически не взаимосвязанных отдельных дисциплин сделало совершенно неразрешимой задачу определения степени их обоснованности, познавательной и практической ценности. Дело в том, что непосредственным следствием кризиса оснований науки стал отказ от классической концепции истины как соответствия знаний их предмету, устанавливаемом посредством критериев логико-математической корректности (т.е. непротиворечивости) и эмпирической обоснованности. Согласно антропному принципу лишь те логико-математические (и опытно-экспериментальные) модели реальности могут претендовать на объективное значение своих утверждений, которые отвечают универсальным физическим константам, обеспечивающим возможность существования человека в мире.
Замена требований антипсихологизма и объективности установками на субъективную (предметную), аксиологическую осмысленность теорий и фактов связана с рядом особенностей современного научного познания. К их числу принадлежат:
1) признание безусловного приоритета теоретического уровня научного познания перед **
эмпирическим .
Некоторые представители неопозитивизма насчитывают до 64 его исторических и современных модификаций, или «мутаций».
В силу принципа «семантического холизма» Дюгема-Куайна, свидетельствующего о зависимости эмпирического факта от объясняющей его теории, т.е. о теоретической «нагруженности» факта.
2) отказ от идеи достижения абсолютного знания в форме исчерпывающего описания действительности;
3) замена принципа объективности требованиями интерсубъективности (или, что то же самое, консенсуса членов научного сообщества);
4) доминирование методологии комплексного (т.е. междисциплинарного) подхода, истолкованного с точки зрения принципа дополнительности;
5) отказ от идеи построения единой, целостной системы научных знаний в пользу вывода об их производстве как процессе выдвижения и разрешения антропологически значимых проблем.
Вытекающее отсюда осознание ограниченности научного метода и понимание явлений кризиса в природе и культуре ХХ в. как следствия его универсализации обусловили распространение антисциентистских умонастроений [13; 14]. Сейчас они представлены многообразием форм, различающихся по степени критического отношения к науке. Умеренный антисциентизм представляет собой гуманистическую реакцию на экстремистские проявления сциентизма, абсолютизирующие роль научного метода и отрицающие возможность постижения истины системой средств научного и вненаучного знания (религиозно-мифологического, художественно-эстетического, морально-этического, обыденного сознания и др.). В этом случае критика науки и технического прогресса ограничивается отстаиванием необходимости антропологической, социально-этической осмысленности научных открытий и технических изобретений. Это требование в свою очередь сочетается с доказательством необоснованности присвоения наукой исключительного права на провозглашение истины, оправданности и правомерности существования наряду с наукой наличного многообразия видов духовного и духовно-практического способов освоения человеком мира. Все они расцениваются в качестве необходимых элементов стратегии человеческого познания и знания.
Позиции умеренного антисциентизма так или иначе разделяются всеми представителями постпозитивизма (Т. Кун, И. Лакатос и др.), составляющего жесткую методолого-мировоззренческую оппозицию логическому позитивизму (и аналитической философии науки). Начиная со второй половины ХХ в. развитие философии науки происходило в направлении систематического ослабления демаркационных линий, общепринятых стандартов и правил научной деятельности и существенного расширения понятия научной рациональности до уровней включения в его состав едва ли не всех форм познавательной и практической активности научного сообщества (системы коммуникаций, институции, индивидуальное поведение, аксиологические установки и др.).
Однако уже к началу 70-х гг. прошлого столетия исследования науки как социокультурного феномена (а не только логического, психологического или теоретико-познавательного) мотивируют радикализацию идей умеренного антисциентизма. В последней трети ХХ в. они, в частности, успешно развиваются К. Хюбнером в работах «Критика научного разума» и «Истина мифа» . Он показывает, поскольку культура порождает науку, роль «априорных принципов» научного познания выполняют отнюдь не основоположения чистого разума (как в кантовской философии), а исторически релятивные факторы социокультурной детерминации, определяющие выбор методов, гипотез, идей и теорий, отбор их содержания. Например, основания науки, образующие оценочную компоненту научного познания (правила обоснования, объяснения и доказательства и т.д.) находятся в прямой зависимости от культурно-цивилизационного контекста, влияют на его характер и выполняют роль опосредующего звена, связующего культуру с научными теориями и фактами. Развитие научного познания преследует цели согласования и гармонизации элементов концептуальной структуры исторически конкретного социокультурного комплекса. Однако продвижение в данном направлении возможно лишь при учете антропологических, социальных, экономических и других последствий не только развития науки, но и действия целого ансамбля факторов религиозно-мифологического, политико-правового, морально-этического, идеологического порядка. Как известно, научнотехнический прогресс в его наиболее впечатляющих достижениях вполне совместим с распадом
«Критика научного разума» впервые была издана на немецком языке в 1978 г. (Русский перевод - М., 1994); «Истина мифа» вышла в свет в русском переводе в 1996 г.
культуры и чудовищными преступлениями против самого принципа человечности (мировые войны и социальные конфликты ХХ - начала XXI вв.).
Конечно, проблема «гармонизации» связей между мифом и наукой в составе концептуального каркаса культуры в принципе не разрешима, если она формулируется в терминах науки. К. Хюбнер стремится показать, что в контексте социокультурного анализа и миф, и наука являют очевидные черты специфических исторических типов рациональности. На этой почве преодолеваются отношения несовместимости и антагонизма между ними. С этой точки зрения признание многообразия типов рациональности следует рассматривать в качестве необходимого условия самой возможности гармонизации культуры.
Таким образом, умеренный антисциентизм в версии К. Хюбнера сводится к критике тенденций универсализации научного метода, которая основывается на доказательстве реальности существования наряду с научной рациональностью и многообразия в равной мере с ней претендующих на истинность типов рациональности.
Более радикальные формы антисциентизма акцентируют внимание на критике науки как таковой, а не сциентистской абсолютизации ее роли. Своего рода антисциентистский экстремизм представлен в духовной культуре ХХ в. экзистенциально-персонологическими концепциями, в которых наука уподобляется враждебной человеку силе тотальной дегуманизирующей репрессии (Н. Бердяев, Л. Шестов, Ж.П. Сартр, Г. Маркузе, М. Хайдеггер и др.). Согласно Ж.П. Сартру, например, одним из следствий засилия сциентизма является то, что «человеческая наука коснеет в нечеловеческом, а человеческая реальность стремится понять себя за пределами науки» [15, с. 164]. Преодоление противоречий между наукой и человеком возможно лишь при условии «...включения в знание понимания в качестве его нетеоретического основания. Иными словами, основание антропологии -это сам человек не как объект практического знания, а как практический организм, созидающий знание как момент своей практики» [15, с. 165]. До тех пор пока не решена эта задача «очеловечивания» науки, любые достижения на путях ее прогресса расцениваются как угроза «антропологической катастрофы» и системного культурно-цивилизационного и экологического кризиса. Поэтому экзистенциально-персонологические воззрения составляют идейную основу не только собственно философско-методологического, но и активного дисциплинарно-отраслевого сопротивления сциентизму и вытекающим из него практикам. Речь идет об альтернативных современной науке опытах движений: «антипедагогики», «антипсихиатрии», «экологистов»,
«антиглобалистов», «зеленых» и т.д.
Если ранние формы антисциентизма формировались и эволюционировали под влиянием и на основе ненаучных форм сознания (религия, философия, искусство, мораль), то в последние десятилетия варианты и смягченной (умеренный сциентизм), и острой, иногда уничтожающей критики науки возникают в качестве выражения ее самосознания.
Широкий спектр критически конструктивных, жестко отрицательных оценок научно-технического прогресса представлен постпозитивистской философией науки. К числу особенно негативнонепримиримых принадлежит критика П. Фейерабендом науки как одного из влиятельных «мифов современности». По его мнению, история науки представляет собой не упорядоченный процесс, а хаотичное нагромождение идей, заблуждений, эмоций ученых, интерпретаций фактов, открытий, социальных условий и т.д. В этом конгломерате событий господствующая теория выделяет и ассимилирует лишь тот материал, который отвечает ее методологическим установкам, задает «логику» своей предметной области и формирует специфический язык описания. Гипотезы и факты, идеи и теории, методы и терминология, не укладывающиеся в заранее заданную схему, объявляются ненаучными, а стало быть, не имеющими права на истинность своих утверждений. Так создается традиция различения науки и псевдонауки, истины и лжи, достоверности и заблуждения, основанная на психологических верованиях в универсальность, ничем не ограниченные возможности научного метода. Однако отсутствуют сколько-нибудь веские причины в пользу оправданности следования неким заранее установленным принципам и критериям. В частности, «Тому, кто посмотрит на богатый материал, доставленный историей и кто не стремится улучшить ее в угоду своим инстинктам
и в силу своего стремления к интеллектуальной уверенности в форме ясности, точности, объективности, или истинности, станет ясно, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах развития человечества. Это принцип - все дозволено» [16, с. 158-159]. Поэтому стремление «...увеличить свободу, жить полной и настоящей жизнью..., раскрыть секреты природы и человеческого существования приводит к отрицанию всяких универсальных стандартов и всяких косных традиций. (Естественно, это приводит так же к отрицанию значительной части современной науки)» [16, с. 150-151].
Такая позиция совершенно справедливо определяется как «методологический анархизм», в рамках которого не имеют позитивного смысла узловые категории классической интеллектуальной традиции «истина», «достоверность», «объективность», а наука, научная рациональность квалифицируется не иначе как «рациофашизм». Эти выводы делаются исходя из результатов сравнительного анализа методологических норм и правил в их соотнесенности с реальной историей науки. Убеждение в том, что не существует универсальных норм и правил научного познания, является центральной идеей «методологического анархизма».
Дилемма сциентизма и антисциентизма ставит перед научным сообществом сложную, но не неразрешимую задачу формирования и «третьей позиции», допускающей возможность активно поддержать научное и техническое творчество и наряду с этим исключить рецидивы сциентизма. По мнению одного из лидеров современной постпозитивистской философии науки Э. Агацци, такая перспектива открывается на путях саморегулирования деятельности научного сообщества «.по части возможных ограничений и ориентаций научных исследований и технологических разработок» [17, с. 105]. Кроме того, по его выражению, была бы более чем «.уместна некоторая степень правового регулирования, выражающего результат взаимного сотрудничества и взаимопонимания» [17, с. 105] между наукой, обществом и государством. Особо подчеркивается необходимость нормативно-правового регулирования этих отношений, но еще в большей мере учета сложившихся «привычек формировать правильные моральные суждения», а значит, и принимать на себя ответственность за антропологические и экологические последствия прогресса науки и техники. В любом случае имеются основания утверждать, что причиной современных экологических кризисов, «антропологических катастроф», так же как и эскалации антисциентистских умонастроений, является не научная рациональность сама по себе, а способы ее социальных трансформаций в практиках культурно-цивилизационного процесса.
Литература
1. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 2008.
2. Огурцов А.П. Философия науки. ХХ век. СПб., 2011. Т. 3.
3. Parizeau M. Biotechnologie, nanotechno- logie,ecologie: entre science et ideologie. Paris, 2010.
4. Гору А. Нематериальное знание, стоимость и капитал. М., 2010.
5. Грунвальд А. Техника и общество (Западный опыт социальных последствий научнотехнического прогресса). М., 2011.
6. Гальтон Ф. Наследственность таланта. М., 1996.
7. Люблинский П.И. Евгенические тенденции и новейшее законодательство о детях // Русский евгенический журнал. 1925. Т. 3. Вып. 1.
8. Cezarini D. et Al. Heritability of cooperative Behavior in the trust game // Proc. Nat. Acad. Sci. USA. V.105.
9. Марков А.В. Происхождение и эволюция человека // Журнал общей биологии. 2009. Т. 70. № 5.
10. Горц А. Нематериальное: знание, стоимость и капитализм. М., 2010.
11. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. М., 2011.
12. Стрельченко В.И., Кирвель Ч.С. Социальная эпистемология антрополого-образовательного опыта // Единство образовательного пространства. СПб., 2012.
13. Гуссерль Э. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. М., 2004.
14. Грей М. Места, изменившие человечество: сила, власть, история, религия. М., 2010.
15. Сартр Ж.П. Проблемы метода. М., 2008.
16. Фейерабенд П. Против методологического принуждения // Избранные труды по методологии науки. М., 1985.
17. Агацци Э. Почему у науки есть и этическое измерение? // Вопросы философии. 2010. № 10.
