CC BY
66
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2016. № 5
ЭТИКА
Д.А. Томильцева*
МОРАЛЬ В ТЕОРИИ ДИСПОЗИТИВОВ
И ПРОБЛЕМА СУБЪЕКТИВНОСТИ
Статья посвящена осмыслению проблемы взаимодействия морали и субъективности в свете теории диспозитивов. Сама теория диспозитивов рассматривается в рамках подходов М. Фуко (диспозитив как метод) и Дж. Агамбена (диспозитив как объект). В тексте выявляются особенности каждого из подходов, раскрываются свойственные им варианты прочтения морали, освещаются новые способы отношения к позиции субъекта и конструирования субъективности, показываются теоретико-методологические и политические следствия подобных прочтений.
Ключевые слова: диспозитив, мораль, субъективность, М. Фуко, Дж. Агам-бен, Ж. Делёз.
D.A. T o m i l t s e v a. Morality in the theory of dispositives and the problem of subjectivity
The article is devoted to the problem of interaction between morality and subjectivity through the prism of theory of dispositives. The theory of dispositives is researched in two approaches: the Foucault's approach (dispositive as a method) and the Agamben's (dispositive as an object). Special aspects of each approaches, main ways of understanding of morality and new vectors of understanding of position of subject and construction of subjectivity are revealed in paper. Also the theoretical-methodological and political consequences of such treatments are shown.
Key words: dispositive, morality, subjectivity, M. Foucault, G. Agamben, G. De-leuze.
Термин «диспозитив» вошел в обиход философии сравнительно недавно. В большинстве своем его изучение связано с творчеством М. Фуко и последующими вариациями переосмысления в трудах Ж. Делёза и Дж. Агамбена. По этой причине спектр проблем, к которому диспозитив оказывается применим, очерчивается прежде всего устанавливаемыми отношениями власти между людьми, вещами, явлениями и системами с присущей им деиерархичностью, изменчивостью, ускользающей структурой. Само по себе исследование созависимостей различных объектов, в том числе и нечело-
* Томильцева Дарья Алексеевна — кандидат философских наук, доцент кафедры социальной философии департамента философии ИСПН УрФУ, тел.: +7 (343) 389-97-34; e-mail: tomiltceva_d@mail.ru
веческих, становится в настоящее время все более актуальным во многом благодаря развитию акторно-сетевой теории и объектно-ориентированной онтологии. Слишком широкое, лишающееся антропоцентризма (данное выражение на первый взгляд может звучать подобно оксюморону) представление о социальных процессах оказывается одновременно и притягательным — открываются новые горизонты исследований, разрушающие прежние представления о реальности, срываются «маски», обнажаются до сих пор необнаруженные манипулятивные механизмы — и отталкивающим, поскольку в своем рвении представлять происходящее «таким, какое оно есть», продолжается наступление на последние бастионы абсолютистских моральных концепций. На этом фоне представление о диспозитивах, далеко не столь влиятельное и растиражированное, могло бы попросту раствориться во множестве более мощных подходов. Однако этого не произошло не только по причине непреходящей актуальности идейного наследия М. Фуко, но и благодаря новым формам политического потенциала, которым наделяется диспозитив в трудах тех или иных исследователей. В этой связи крайне интересной становится позиция Дж. Агамбена, призывающего бороться с диспозитивами (профанировать) ради освобождения человека из-под их власти. Опасность, которую видит исследователь, состоит не в том, что некоторые объекты начинают оказывать влияние на человеческие поступки, а во все более размываемой человеческой субъективности, ее мнимости в свете множащегося количества обязывающих элементов. Конечно, данную позицию можно было бы назвать радикализацией вопроса о диспозитивах, но частично она должна быть затронута в данной работе.
Задача, которую мы ставим перед собой, — попытаться ответить на вопрос: возможно ли представить мораль в контексте теории диспозитивов и если возможно, то как в этом случае будет озвучена проблема субъективности? Поскольку поставленный вопрос достаточно сложен, для его решения нам потребуется совершить реконструкцию основных подходов к пониманию диспозитивов, выявляя способы проблематизации субъективности, характерные для каждого из них, и, наконец, показать место морали в теории диспозитивов
Диспозитив как методология
«Мы прекрасно знаем, что понятие "диспозитив", употребляемое Фуко и Делёзом, используется этими двумя философами применительно к группе однородных практик и стратегий, которые
характеризуют состояние власти в данную эпоху» Этому определению диспозитива, принадлежащего А. Негри, вполне можно придать методологическое значение: «Говоря здесь о "диспозитиве", мы хотим, следовательно, сказать о типе генеалогического мышления, развертывание которого включает движение желаний и рассуждений: тем самым мы субъективируем отношения власти, которые опутывают мир, общество, институциональные установления и индивидуальные практики» [А. Негры // URL: http://polit.ru/article/ 2008/12/03/negri/]. Тип мышления, стратегия, методология — именно в таких терминах чаще всего описывается концепция диспозитива М. Фуко. Проблема состоит в том, что сам исследователь так и не представил четкого «канонического» определения понятию диспозитива (более подробно об этом см.: [G. Deleuze, 1992; Дж. Агамбен, 2012; J. Bussolini, 2010. p. 92.]. В качестве наиболее полной из данных им характеристик можно привести следующую: «...это прежде всего абсолютно гетерогенный комплекс, объединяющий дискурсы, учреждения, архитектурные построения, регламентирующие постановления, законы, административные меры, научные достижения, философские, нравственные и благотворительные рассуждения, в общем сказанное, как и несказанное. Сам диспозитив — это сеть, устанавливаемая между этими элементами. Я говорил, что диспозитив обладает преимущественно стратегической сутью, предполагающей, что речь идет об определенной манипуляции соотношений сил (de rapports de force), рационального и согласованного вмешательства в это соотношение, для придания им развития в определенном направлении, для их блокировки, стабилизации или использования. Он же постоянно привязан к одному или многим пределам знания, рождающегося из них и в той же степени их обусловливающего» (цит. по: [Дж. Агамбен, 2012, с. 14.]).
Если исходить из приведенного выше определения, то можно заметить в нем одну интересную особенность: оно пространственно и даже геометрично. Формы долженствования и нормы, специфицирующие человеческую практику, отнюдь не связываются здесь с некоторыми внутренними процессами, детерминированными всегда уже определенным пунктом отсчета и векторами возможных изменений (т.е. результатами познания, например, естественнонаучного), но маркированы множеством точек пересечений и соприкосновений, на первый взгляд, незначительных. Иными словами, в определении диспозитива предполагается не наличие ряда предписаний как таковых, а тот комплекс взаимовлияний, который приводит к возникновению самих этих предписаний. Движения же, приводящие к появлению этого комплекса, остаются на протяжении значительного времени практически незаметными. Вместе
с тем стратегический характер диспозитива, наделяющий его, согласно М. Фуко, функциями «вмешательства», «изменения» и «стабилизации», приводит к парадоксальной ситуации, а именно неминуемо ставит на передний план вопрос о носителях действующих сил, т.е. о субъективации.
В определении А. Негри речь идет о том, что отношения власти оказываются субъективированными в момент развертывания генеалогического мышления, следовательно, стратегические функции и задачи, которые должны в этом случае принадлежать данному типу мышления, выводят на передний план некоторый инвариант инкогнито, того, кто, оставаясь невоплощенным, десубъективирует любое лицо, например, действующее в своей повседневной практике. В результате из необходимости преодолеть дихотомию абсолютизации субъективности—десубъективации, отчасти вследствие сложностей, связанных с переводом термина «диспозитив» на английский язык, одним из самых распространенных способов его представления и понимания стали метафоры машины, механизма и аппарата [/. Bussolini, 2010, p. 85—87]. В частности, Ж. Делёз определяет в качестве одной из основных функций диспозитива у М. Фуко создавать видимость и провозглашать; он сравнивает их с машинами Рэймона Русселя, «заставляющих видеть и говорить» [G. Deleuze, 1992, p. 160]. Однако стоит отметить, что данная метафора задействована исследователем лишь частично и не доходит до полного отождествления с аппаратом.
Действительно, аппарат с четко заданными функциями, легко разбираемый на мельчайшие детали, каждой из которой отведено свое место, приводимый и приводящий в движение, субъективирующийся и объективирующий, на первый взгляд представляется наиболее удачным (и простым) решением проблемы. Однако сложность работы с подобным аппаратом состоит в том, что исток оказываемого им воздействия невозможно обнаружить, поскольку речь всегда уже идет о создании «режимов структурирования», в которых «наука в данный момент, или литературный жанр, или... социальное движение могут быть определены исключительно через режим оглашения, который они же сами и взрастили» [ibid.]. Создается впечатление, что перед нами разворачивается схема социального Perpetuum Mobile, который способен сам себя подвергать изменению в зависимости от заданного им прежде ракурса оглашения или рассмотрения. Однако такая метафора оказывается неподходящей. Речь идет о множественных диспозициях никогда не описанного исчерпывающим образом количества объектов и о неопределенном числе взаимовлияний между ними. Более того, всевозможные властные конфигурации одних и тех же объектов
относятся к разным диспозитивам, часть из которых со временем становится более значимой, нежели другие, но не вытесняют их полностью [/. Bussolini, 2010, p. 90] и тем более не включают в себя. Дж. Буссолини для иллюстрации данного положения подробно останавливается на предлагаемом М. Фуко разделении между дис-позитивами семьи и сексуальности. Так, исследователь указывает, что наибольшее значение имеет не момент предшествования и исторической последовательности смены одного диспозитива другим, а «само взаимодействие между ними», которое представляет собой «аспект и отличительную особенность исторического изменения» [ibid.]. В самом этом изменении, происходящем не внезапно и не локализуемом на конкретном историческом этапе (вот почему Дж. Буссолини указывает на то, что это «не радикальные переломы или сдвиги парадигм а la Кун» [ibid., p. 89.]), участвуют иные дис-позитивы, «выравнивающие» происходящее в соответствии с собственными стратегиями развития:
«.сексуальность связана с недавно появившимися диспозити-вами власти; ее экспансия постоянно возрастала начиная с XVII века; распорядок, который ее с тех пор поддерживал, не определялся воспроизводством — он был связан с самого начала с интенсификацией тела, с наделением его ценностью в качестве объекта знания и в качестве элемента в отношениях власти» [М. Фуко, 1996, т. 1, с. 208].
Но даже если, как мы уже видели это, говорить о диспозитиве как об аппарате или же механизме неверно, вопрос о субъективности и субъективации продолжает оставаться открытым. Для того чтобы попытаться ответить на него, нам предстоит обратиться к двум ракурсам рассмотрения, находящимся по отношению друг к другу в позиции уточнения. Речь идет о представлении диспози-тива в качестве методологии (мы начинали наш разговор с этой позиции, но впоследствии несколько уклонились от нее) и одновременно как об универсалии.
Последнее положение представляется несколько странным, поскольку в том виде, в котором выше мы уже имели возможность рассмотрения диспозитива, он описывается слишком расплывчато для того, чтобы наделяться чертами «всеобщего основания» или чего-то подобного. К слову, именно на данной позиции настаивает Дж. Агамбен. В этом случае мы видим весьма интересную трансформацию: речь, безусловно, не идет об общих категориях или рациональных сущностях, но сама сеть отношений власти, выстраиваемых между различными элементами, приобретает роль универсалии [Дж. Агамбен, 2012, с.19]. Обратим внимание на следующее описание из первого тома «Истории сексуальности»: «Скорее следует предположить, что множественные отношения силы,
которые образуются и действуют в аппаратах производства, в семье, в ограниченных группах, в институтах, служат опорой для обширных последствий расщепления, которые пронизывают все целое социального тела. Эти последние образуют при этом некую генеральную силовую линию, которая пронизывает все локальные столкновения и их связывает; конечно же, взамен они производят перераспределения, выравнивания, гомогенизации, сериальные упорядочивания и конвергирования эффектов расщепления. Главнейшие виды господства и суть гегемонические эффекты, которые непрерывно поддерживаются интенсивностью всех этих столкновений» [М. Фуко, 1996, т. 1, с. 194].
Если согласиться с позицией Дж. Агамбена, рассматривавшего приведенное описание как вариант представления универсалии, то важно попробовать выделить присущие ей черты: 1) речь идет не о некоторой сущности, наделяемой стабильными и неизменными свойствами и качествами, а о способе видения и упорядочения социальных процессов; 2) собственно универсальным по отношению к многообразию гетерогенных отношений силы и притяжения служит сам процесс построения «генеральной линии», внутреннее смысловое содержание которого каждый раз оказывается имманентным происходящим процессам, но не предписывается извне; 3) универсализирующим становится также и взгляд исследователя, наделяемый способностью синхронизировать, привносить соответствующее измерение в происходящее. Однако сама процедура универсализации (если допустить, что в контексте диспозитива это выражение достаточно корректно) оказывается вместе с тем «бесцельной»: т.е. в ее задачи не входит приведение к некоему ожидаемому состоянию. Полученное нами описание весьма необычно. Фактически оно «порывает» с традиционными вариантами понимания универсалий и, с другой стороны, не входит в противоречие с представляемым Ж. Делёзом «антиуниверсальным» видением диспозитива.
Следует заметить, что в том, как характеризует Ж. Делёз антиуниверсализм М. Фуко, нет ничего необычного. Исследователь указывает на два важнейших аспекта. Первый состоит в максимальной индивидуации каждого диспозитива, в котором «Единичное, Всеобщее, Истина, объект, субъект — это не универсалии, а сингулярные процессы унификации, тотализации, верификации, объективации, субъективации настоящего, представленные в данном диспозитиве» [& Deleuze, 1992, р. 162]. И более того, именно «набор» этих вышеобозначенных маркеров, обычно представляющихся основанием для проведения некоторой унификации изучаемых социальных процессов, например в историческом измерении,
начинает выступать в качестве самого различия. В результате мы имеем дело со способами реконструкции специфических опытов, переживание которых остается слишком единичным и неповторимым в полной мере, для того чтобы стало возможным выстраивать хронологию и историографию изменений диспозитива во времени. Так, во втором томе «Истории сексуальности» М. Фуко дает следующие разъяснения: «.речь шла о том, чтобы увидеть, как в современных западных обществах конституировался некий "опыт", внутри которого индивиды должны были признавать себя в качестве субъектов некоей "сексуальности", которая открывается самым разным областям знания и которая сочленяется с системой правил и принуждений. Это был, таким образом, проект истории сексуальности как опыта, если под опытом понимать существующую в каждой данной культуре корреляцию между областями знания, типами нормативности и формами субъективности» [М. Фуко, 1996, т. 2, с. 272].
Однако, продолжает Ж. Делёз, если дело обстоит именно так, то вопрос о выявлении сравнительной ценности диспозитивов оказывается бессмысленным. И вот тут возникает одна из основных методологических трудностей: какое прочтение необходимо применять по отношению к диспозитивам в этом случае? Возможно ли моральное или аксиологическое их понимание вне любой привязки к трансцендентным основаниям? По-видимому, нет, поскольку каждая подобная оценка или даже сама процедура сопоставления уже являются «продуктом» некоторого диспозитива. Но в работах М. Фуко Ж. Делёз обнаруживает иной способ того, что мы могли бы назвать универсализацией, сохраняющей при этом имманентное содержание: «Фуко. создает аллюзию на "эстетические критерии", которые познаются как критерии по отношению к жизни, и заменяет в каждом случае требования трансцендентного суждения на имманентную оценку» [G. Deleuze, 1992, p. 163]. Но «может ли полная эстетизация модусов существования быть предельным измерением диспозитивов?», — задается вопросом исследователь [ibid.]. Данный вопрос он оставляет открытым.
В конечном итоге у нас появляется возможность сделать вывод, что собственно универсалией (способом универсализации) является диспозитив как метод, сам процесс построения и выявления сплетающихся сетей соотношений сил. И как это ни странно, но одной из множества линий, обеспечивающих разрывы и преемственности между диспозитивами, становится субъективация. С одной стороны, как мы уже отмечали выше, субъективность — это продукт диспозитива, и проявляется она лишь постольку, поскольку создаются условия и границы для ее возникновения:
«...диспозитив производит эффект гегемонизации в обществе» [ЛР. Datta, 2008, p. 296]. В таком случае рассуждение о субъектива-ции вновь отсылает нас к тем положениям, которые мы обсуждали выше: поскольку субъективность лишь возникает в диспозитиве, никаких возможностей построения последовательностей и преемственности быть не может. С другой стороны, Ж. Делёз придерживается иной позиции. По мнению исследователя, субъективность — это процесс освобождения от главенствующих форм знания и власти [G. Deleuz, 1992, p. 161], своеобразный «сухой остаток», ускользающий от гегемонизирующих эффектов. Таким образом, субъективность формировалась как следствие «выпадения» из общепринятого социального порядка, как маркер аномийных зон. Но вывод, который делает Ж. Делёз в этом контексте, оказывается достаточно парадоксальным: «. производство субъективности ускользает от власти и форм знания одного диспозитива для того, чтобы вновь быть включенным в другой в формах, которые еще проявятся» [ibid., p. 162].
Диспозитив как воздействующий объект
Позиция Дж. Агамбена несколько отличается от методологической трактовки диспозитива. Дело не в том, что исследователь отвергает или критикует представления М. Фуко, наоборот, он расширяет саму возможность осмысления диспозитивов, основываясь на уже имеющихся методологических построениях и проводя реконструкцию возникновения самого понятия «диспозитив». Все эти изыскания осуществляются Дж. Агамбеном в контексте проблемы субъективности и ее политических и этических следствий. Нам предлагается следующее определение: «Обобщая. обширный список диспозитивов Фуко, я назвал бы диспозитивом любую вещь, обладающую способностью захватывать, ориентировать, определять. контролировать и гарантировать поведение, жестикуляцию, мнения и дискурсы живых людей. Не только тюрьмы, психбольницы, паноптикумы. соприкосновение которых с властью в определенном смысле очевидно, но и письменные принадлежности, письмо, литература, философия, агрикультура, сигареты, навигация, компьютеры, сотовые телефоны и, почему бы и нет, сам язык.» [Дж. Агамбен, 2012, с. 26].
Как видно, представляемая Дж. Агамбеном картина оказывается несколько иной, нежели у М. Фуко. В ней основной акцент ставится не на сеть или ансамбль, сплетаемый из отношений власти между гетерогенными объектами, а на способность объектов самого разного спектра подчинять себе и менять человеческую жизнь,
подвергать ее постоянному воздействию. При этом диспозитивы, как подчеркивает автор, не являются живыми существами. Безусловно, подобного рода объяснение не лишено определенной доли антропоморфизма, сама ситуация выглядит весьма двусмысленно: фактически диспозитивами оказываются те объекты и вещи, которые учреждались человеком и представляются всецело подвластными его контролю. В связи с этим проблема субъективности, какой ее видит Дж. Агамбен, выглядит несколько иначе, нежели в исследованиях М. Фуко: она не сводится к «продуцированию я» в соответствии с линией гегемонии и не ускользает от нее, чтобы воплотить субъективность в аномийных, маргинальных процессах. Здесь речь идет о «точках возмущения» между воздействием, оказываемым диспозитивами, и собственно людьми: «Субъектом я называю происходящее из отношений, своего рода ближний бой между живущими и диспозитивами» [там же].
Причина подобного понимания кроется в проведенной Дж. Агам-беном генеалогии понятия диспозитива. В этой связи необходимо отметить, что работа, проделанная автором, заключается в попытке представления гетерогенных истоков, приведших к появлению, с одной стороны, самого термина «диспозитив», с другой — его смыслового наполнения (попробуем передать усредненное определение) как взаимовлияния расположенных в социальном пространстве объектов на человеческую деятельность и субъективность. Наиболее важным аспектом исследования, значение которого еще не было признано в достаточной степени, оказывается момент разделения между управлением/влиянием и существованием, укорененностью в бытии. Именно в этом разделении и кроется причина того, почему (неживые) диспозитивы противостоят живым существам (людям). По мнению Дж. Агамбена, истоки выделения управления в отдельную сферу следует искать в учении отцов церкви, в предлагавшемся ими варианте теологического переосмысления экономики (о1копош1а). В результате складывается следующая картина: с одной стороны, мы прослеживаем диспозитив этимологически как дис-позицию, позитивность, рас-поряжение, с другой стороны, как сложившийся в теологии способ понимания совокупности управленческих операций (функционал).
Прежде всего, следует обратить внимание на понятие экономики (см. также: [Д.А. Томильцева, 2015, с. 28—29]). Его важность для Агамбена заключается в нескольких аспектах, первый из которых позволяет проследить специфику самой действенной составляющей правления, второй же относится к различию между управлением в аристотелевском смысле (ежедневная практика, решение насущных дел) и суверенностью со всем сложным трансценден-
тальным наполнением данного понятия [/. Bussolini, 2010, p. 104.]. Что означает в этом случае ежедневная практика? Дж. Агамбен исходит из аристотелевского определения: «.по словам Аристотеля, речь идет не об эпистемологической парадигме, но о практике, практической активности, непосредственно реагирующей на проблему и чрезвычайную ситуацию» [Дж. Агамбен, 2012, с. 21]. Впоследствии в патристике произошел знаковый поворот, но скорее не в понимании, а в применении термина «экономика», где он был призван решить важную задачу примирения учения о «троичности божественной ипостаси» и единобожия. Термин «экономика» вводился для обозначения способа божественного управления: «Термин "экономика" специализируется, чтобы отныне обозначать воплощение Сына — экономику искупления и спасения. <.> Экономика становится диспозитивом, посредством которого три-нитарный догмат так же, как и идея промыслительного божественного правления миром, вводится в христианское вероучение. .разрыв, который богословы старались избежать при помощи своего рассуждения. проявился в другом месте в виде цезуры, разделяющей в Боге бытие и действие, онтологию и практику» [там же, с. 22—23]1.
И далее, продолжает исследователь, термин «экономика» был переведен на латинский язык как «dispositio» [там же, с. 23]. Итак, по мнению Дж. Агамбена, диспозитив, не имеющий никаких оснований в бытии, оказывается отнесенным вместе со всеми осуществляемыми им управляющими воздействиями к сфере чистой практики, но парадоксальным образом именно в этом и коренится причина появления субъектов, а именно к тому, что У. Роберт называет «диалектикой между двумя классами» [W. Robert, 2013, p. 119] — диалектикой живых существ и диспозитивов: субъект становится единственной возможной формой создания и обозначения пространства между ними. Повторимся, в данном случае речь идет именно о смысловом содержании диспозитива. В качестве другого источника — источника идейно-этимологического, если можно так выразиться, но уже относящегося непосредственно к работам М. Фуко, Дж. Агамбен выделяет понятие «позитивность», появляющееся в исследованиях Ж. Ипполитом философии Гегеля и затем заимствованное М. Фуко. По мнению Ж. Ипполита, термин «позитивность» был введен для выявления особого исторического элемента, заключающего в себя свод правил и предпи-
1 Интересно, что в примечании к русскому переводу исследования Дж. Агамбена о диспозитиве указывается, что «в классическом богословском смысле термином "икономия" обозначается учение о деле Иисуса Христа. в противоположность учению о Боге в Самом Себе — теологии или богословию» [там же, с. 39].
саний, которым человек обязан следовать [Дж. Агамбен, 2012, с. 16—18]. Наконец, последней точкой в прослеживаемой Дж. Агам-беном сети смысловых взаимовлияний становится понятие аппарата у М. Хайдеггера: «В "Технике и повороте" Хайдеггер пишет, что слово Ge-stell, обычно обозначающее аппарат, для самого философа терминологически подразумевает "совокупность распоряжения (dis-porre) (Stellen)", которое располагает (dispone) человеком, то есть требует (Bestellen) от него вскрытия реальности как способа управления» (цит. по: [там же, с. 24]).
Заметим, что проделанная Дж. Агамбеном работа сама по себе становится ни чем иным, как диспозитивом диспозитива — применением метода М. Фуко по отношению к его же собственному методу. Перед нами, таким образом, раскрывается гетерогенная сеть значений, взаимовлияющих друг на друга, предписывающая трактовать и понимать социальную реальность в поле десубъекти-вированного воздействия на человека. Как мы видели это выше, Дж. Агамбен хоть и продолжает следовать раскрываемой им же самим линии гегемонии, но предлагает несколько отличный от М. Фуко способ понимания диспозитива, а в связи с этим и проблемы субъективности.
Итак, по мнению исследователя, в качестве диспозитива может выступать любая вещь, способная оказывать влияние на живых людей. Из пересечения действующих сил диспозитивов и живых людей появляются, или же актуализируются субъекты. Проблема же состоит в том, что один человек может обладать множественной субъективностью. Здесь будет уместно вспомнить А. Макин-тайра, показывающего, как в своих требованиях, например справедливости, такая множественная субъективность будет заставлять человека противоречить самому себе в разных ситуациях. Соответственно, к «продуцированию» этой множественной субъективности, которую сам Дж. Агамбен временами называет притворной, приводит возрастающее благодаря развитию капиталистического общества количество диспозитивов, и это обстоятельство позволяет исследователю сделать неутешительный вывод: «...в наши дни в жизни индивидуумов не осталось ни одного момента, который не был бы моделирован.. или контролируем каким-либо диспозити-вом. Как мы можем противостоять этой ситуации, какой стратегии мы должны следовать в нашей повседневности, в которой мы пребываем в ближнем бою с диспозитивами?» [там же, с. 27—28].
Суть проблемы, которую ставит здесь перед нами Дж. Агамбен, заключается не столько в том, что различные вещи, к примеру, мобильные телефоны, о которых он говорит с нескрываемой враждебностью, регулируют жизнь человека, а в том, что она вбирает
целый комплекс политических, даже гуманистических вопросов, ключевых для всего творчества исследователя. Попробуем проиллюстрировать ее на следующем примере: «.всякий раз, как беженцы представляют из себя не индивидуальные случаи, но, как происходит все чаще, массовое явление, упомянутые организации (ООН, Высший комиссариат по делам беженцев. — Д.Т.), равно как и отдельные государства, несмотря на торжественные призывы к соблюдению "священных и неотъемлемых" прав человека, оказываются абсолютно неспособными не только разрешить проблему, но даже мало-мальски адекватно подойти к ней» [Дж. Агамбен, 2011а, с. 169].
В данном случае речь идет о двух наиболее влиятельных в современном мире диспозитивах — гражданстве и правах человека, в качестве субъекта выступает фактический и юридический статус беженца, а живой человек — это человек, вся суть которого сведена к 2ое, или к «голой жизни» [там же, с. 7]2. При этом следует отметить, что беженец как субъект возникает на пересечении голой жизни и двух вышеназванных диспозитивов при возникновении катастрофических условий, т.е. таких, при которых воздействие каждого из этих диспозитивов оказывается блокированным. Это означает, что правила поведения, нормы и требования, предписываемые правами человека и гражданством, перестают работать в ситуации вынужденного отъезда из страны постоянного пребывания, делая фигуру беженца крайне неудобной в политическом обращении с ним. Если следовать далее за мыслью Дж. Агамбена, то человек, попавший в такое положение (впрочем, как и в любое другое, когда речь заходит о множественной субъективности, артикулированной диспозитивами), одновременно и наделяется субъективностью и оказывается десубъективировнным. Если, по мнению Дж. Агамбена, диспозитивы в той мере, в какой они были представлены у М. Фуко, не только заставляют человека подчиняться (следовать линии гегемонии), но и оставляют достаточную степень свободы, то в современных овеществленных диспозитивах места для свободного, «субъективного» действия практически не остается: «.сейчас процессы субъективации и процессы десубъек-тивации. утратили всякое взаимное различие и приводят к воссозданию субъекта только в скрытой и прозрачной форме. Затра-
2 В своих исследованиях, особенно посвященных проблеме суверенности и биополитики, Дж. Агамбен исходит из характерного для древнегреческой философии разделения понятия «жизнь» на zo — «сам факт жизни, общий для всех живых существ» и bios, «указывавшим на правильный способ или форму жизни индивида любой группы» [там же, с. 7].
гивающее неподлинность субъекта более никак не связано с его подлинностью» [Дж. Агамбен, 2012, с. 33].
Соответственно, согласно исследователю, данная ситуация может быть охарактеризована как переход к «чистому управлению», лишенному любого основания в бытии. Политика, таким образом, сводится к манипуляции множественными десубъективированны-ми «субъектами», не имеющими своей устойчивой идентичности. Количество диспозитивов с каждым разом увеличивается, захватывая все больше сфер человеческой жизни и подвергая их постоянному контролю и управлению. Однако степень распространенности «диктата» диспозитивов на сегодняшний день неравномерна и касается, главным образом, «постиндустриальных демократий», но приводит к приумножению глобальных социальных катастроф. Поэтому против сложившейся ситуации нужно бороться, а единственным возможным способом борьбы становятся возвращение к устойчивой субъективности и процедура, которую сам исследователь называет «профанацией».
В самом начале нашей работы мы уже затрагивали данную тему. Профанация — это фактическое «развенчивание» диспозитивов, лишение их своего исключительного статуса: «Профанация — анти-диспозитив, возвращающий для общего использования то, что было изъято и разделено жертвоприношением» [там же, с. 31]. Что означает данный термин в контексте нашего исследования? Прежде всего, возможность обращаться с «профанированными вещами» вне тех ограничений и воздействий, которые ранее накладывались на людей диспозитивами. Практика управления, лишенная своей укорененности в бытии, должна отныне быть направлена лишь на получение ответного эквивалентного действия. «Процедуральное» предположение подобного действия можно найти, например, в «Чрезвычайном положении», где речь идет о разрыве связи между насилием и правом: «...в пространстве, открывающемся в акте этого разрыва, становится возможным вопрос о применимости права после того, как диспозитив, в условиях чрезвычайного положения связывавший воедино право с жизнью, будет деактивиро-ван.....Тогда слову, которое не налагает никаких обязательств, ничего не приказывает и не воздвигает никаких запретов, но лишь высказывается ради того, чтобы быть высказанным, будет соответствовать действие как средство в чистом виде — такое, которое деконструирует лишь самое себя, не будучи направленным ни к какой определенной цели» [Дж. Агамбен, 2011б, с. 137].
Человек в таком положении приобретает свободу, более не сковываемую множественными процессами (де)субъективации.
Мораль в теории диспозитивов
Как можно заключить из проведенного нами рассмотрения двух основных способов понимания диспозитива, несмотря на их концептуальные, методологические и даже политические различия в трактовке и использовании, оба они предполагают специфическое отношение с субъективностью, а также моралью. На последнем аспекте мы до сих пор не акцентировали своего внимания, однако вопросы, которые мы рассматривали выше, касающиеся взаимосвязей сетей предписаний и контроля с субъективностью, задают специфическое направление понимания моральной проблематики. Прежде всего, следует обратить внимание на вопрос, который в данном контексте представляется наиболее очевидным: может ли сама мораль быть представлена в качестве диспозитива? На первый взгляд, ответ кажется очевидным в той мере, в какой под моралью мы понимаем прежде всего обязывающую систему правил и норм. Подчинение или демонстративное неповиновение «принятым» системам или кодексам составляют один из ключевых моментов процесса субъективации. Однако основная проблема, связанная с таким пониманием, заключается в том, что мораль представляет собой не жесткий институциональный каркас, каким является, например, право, а постоянно изменяющиеся под воздействием конкретных обстоятельств (их можно характеризовать по-разному, в том числе и как этические модусы) системы. Кроме того, не меняя теоретико-методологических границ нашего нынешнего рассмотрения, представленная подобным образом мораль оказывается фактически «распавшейся» на несколько различных возможностей отношения к ней. Так, М. Фуко описывает, по крайней мере, четыре: мораль как доктрину и, соответственно, весь возможный комплекс обращения с этой доктриной — изучение, логическое объяснение, пропаганду, идеологию и т.д.; моральный кодекс, т.е. ансамбль сложной несистематизированной взаимосвязи разрозненных ценностей и предписаний; реальное поведение человека с присущими ему индивидуальными способами отношений к существующим ценностям и предписаниям; наконец, «способ, которым можно конституировать себя в качестве морального субъекта» [М. Фуко, 1996, т. 2, с. 297].
На наш взгляд, это исчерпывающее описание позволяет достаточно ясно увидеть место моральной проблематики в теории дис-позитивов. И в том подходе, который представляет Дж. Агамбен, и в подходе М. Фуко для морали как устойчивой и неизменной (если угодно, трансцендентной) системы построений места практически не остается. Сама возможность подобного рассмотрения
предполагала бы, что мы имеем дело либо с порождением диспо-зитива (М. Фуко), либо с десубъективирующим диспозитивом (Дж. Агамбен). С другой стороны, если следовать той многоаспектной классификации, которую мы рассматривали выше, то нетрудно заметить, что все перечисленные виды морали также оказываются ни чем иным, как элементами сети диспозитивов. Иначе говоря, мораль вписывается в сеть или ансамбль гетерогенных элементов, складывается как «побочный» продукт или суб-диспозитив (если можно позволить данный термин). Идет ли речь о сексуальности, супружестве или наказании, гегемонические линии и векторы взаимовлияний порождают специфические способы субъективации, которые теперь можным было бы назвать моралью. Речь в данном случае идет не только о способах представления себя как морального субъекта, но и о линиях, задающих основные ценностные ориентиры, институциализирующих системы норм и правил. Таким образом, кажущиеся в теории непреодолимыми трансцендентно-имманентные разделения в понимании и оценке поступков и воззрений в действительности определяются исходя из доминирующих диспозитивов, т.е. (если мы в данном случае будем следовать за мыслью М. Фуко) носят стратегический характер и организуются из средоточия властных отношений. Подобное понимание порождает двоякое отношение с методологией диспозитива в применении к морали: с одной стороны, у исследователей появляется возможность выявить наиболее значимые факторы-пересечения, участвующие в формировании некоторого состояния «сейчас», и соответственно, возможности прогнозирования дальнейших векторов социального развития в этом направлении. Хорошей иллюстрацией этому служит концепция «общества контроля». С другой стороны, проблематичными оказываются вопросы политического обращения с «результатами знания»: возможно ли «манипулировать» векторами и сознательно (что может быть также интерпретировано как трансцендентно) вносить изменения в имманентно складывающиеся сети, наконец, возможно ли выйти за их пределы? Такая постановка вопросов переносит нас на позицию Дж. Агамбена. Можно ли вырваться за пределы диспозитива и при этом оставаться моральным субъектом?
Мы уже отмечали, что одним из возможных способов субъек-тивации, который оставляет человеку диспозитив, является переход к аномийному существованию (пределы аномийности также утверждаются диспозитивом). Следуя мысли Дж. Агамбена, эта линия может быть продолжена следующим образом: всевозможные «проявления» морали — здесь мы снова возвращаемся к классификации М. Фуко — обнаруживаются только в точках субъективации,
иначе говоря, в «способах быть» и характеристиках данных способов, а следовательно, также оказываются порождениями тех или иных диспозитивов, например религии, успеха, права, здорового тела, органической пищи и т.д. Противостоять этой «десубъек-тивирующей морали» могут «обычай и человеческая практика» [Дж. Агамбен, 2011б, с. 137]. Два этих понятия, недостаточно раскрытых в трудах исследователя, коррелируют с представленными им трактовками этики. Если у М. Фуко этика в общих чертах и составляет один из вариантов целостного видения диспозитива, то у Дж. Агамбена она становится одним из важнейших способов описания «укорененности в бытии». Следуя за мыслью М. Хайдег-гера, он говорит об этике как о месте пребывания и одновременно раскола [G. Agamben, 1991, p. 93], в котором «устойчивая» субъективность, сохраняясь, оказывается каждый раз измененной, свободно определяемой в соответствии с человеческой потенцией, которая не может не проявиться3. В результате переход от морали к этике принимает форму «антиполитики», в то время как изменяющаяся мораль становится одним из орудий диспозитивного порабощения.
Как видно из нашего рассмотрения, в контексте теории диспо-зитивов мораль, а также вся совокупность вопросов, попадающая в поле ее изучения, лишается статуса самостоятельного социального института. Скорее, ей отводится роль аппарата объединения разрозненных требований и предписаний, генерируемых текущими социальными процессами, а также утверждения преемственности между ними. Возникающие в этой связи новые способы политической трактовки морали позволяют выявить те лакуны осмысления, которые оставались скрытыми в иных моральных теориях, не позволяющих найти пути выхода из многочисленных «моральных кризисов» современности. Однако у данного контекста есть свои ограничения, главным из которых является неразработанность теоретико-методологических способов описания социальных процессов «за пределами» диспозитивов, без которых любая «профанация» окажется бессмысленной.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Агамбен Дж. Homo sacer: Суверенная власть и голая жизнь. М., 2011а.
Агамбен Дж. Homo sacer: Чрезвычайное положение. М., 2011б.
Агамбен Дж. Что такое диспозитив? // Что современно? Киев, 2012.
3 В данном случае Дж. Агамбен исходит из аристотелевского учения о потенциальном и актуальном (см.: [& Agamben, 1999, р. 177—242]).
Негри А. Труд множества и ткань биополитики // URL: http://polit.ru/ article/2008/12/03/negri/
Томильцева Д.А. Джорджо Агамбен и проблема преодоления негативности // Современная социальная философия: Учеб. пособие. Екатеринбург, 2015.
Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности: Работы разных лет: В 2 т. Т.1. Воля к знанию. Т. 2. Использование удовольствий. М., 1996. Т. 1, 2.
Agamben G. Language and death: The place of negativity // Theory and history of literature. Vol. 78. Minneapolis; Oxford, 1991.
Bussolini J. What is a dispositive? // Foucault Studies. 2010. N 10.
Datta R.P. Politics and existence: Totems, dispositives and some striking parallels between Durkheim and Foucault // Journal of Classical Sociology. 2008. N 8.
Deleuze G. What is dispositive? / Ed. by T.J. Armstrong // Michel Foucault philosopher. N.Y., 1992.
Robert W. Nude, glorious, living // Political Theology. 2013. N 14 (1).
