CC BY
13
Бауаев К. К. Модернизация балкарской поэтической традиции в творчестве К. Кулиева (60-е годы XX века) / К. К. Бауаев // Научный диалог. — 2016. — № 7 (55). — С. 136— 146.
ешн^МР
Журнал включен в Перечень ВАК
и I к I С н' Б Р1ВКИЖЛ1Ч (ЛКСТОКУ-
УДК 82.09(470.6)
Модернизация балкарской поэтической традиции в творчестве К. Кулиева (60-е годы XX века): смена апперцептивных стандартов в идиоматике
© Бауаев Казим Каллетович (2016), кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литератур, Федеральное бюджетное образовательное учреждение высшего образование «Кабардино-Балкарский государственный университет им. Х. Б. Бербекова» (Нальчик, Россия), [email protected].
Представлен анализ процессов модернизации апперцептивных моделей национальной авторской поэзии и формирования в художественном мышлении народа фондов идиоматических фигур. В работе показано, что в условиях резкого расширения тематического и проблемного полей советской поэзии, наблюдавшегося даже во время ужесточения культурной политики государства после короткого периода «оттепели», «материализованные» представления балкарской поэзии выказали свою недостаточную мобильность в деле освоения новых объектных рядов. По мнению автора, К. Кулиев сознательно и целенаправленно выстраивал в своих произведениях новую систему образных презентаций, основанную не только на традиционных сензитивных структурах, но и — в большей мере — на рефлективных схемах денотативного, обобщенно-понятийного характера. В статье рассматриваются два основных направления генезиса понятийно-символических единиц в текстах Кулиева — «рефренно-пошаговый» в рамках одного текста и «циклизационный», относящийся к группам произведений, объединенных сквозными образами. Автор заключает, что сформировавшиеся уже в первой половине 70-х годов прошлого века эволюционные направления в балкарской литературе точкой инициации имели именно произведения К. Кулиева. В них впервые наметились пути выхода из апперцептивных стандартов «вещного» поэтического выражения — неизменно емкого и суггестивно убедительного, но лишенного в культурной ситуации 60-х годов необходимой гибкости и коммутационного ресурса.
Ключевые слова: идиоматика; межкультурная символика; модернизация; денотативный; сензитивный; апперцептивная модель; пластическая образность; рефрен.
1. Введение
Идиоматика балкарской поэзии 60-х годов либо была политического происхождения, либо восходила к дуальным понятийным структурам, созданным в своё время русскими поэтами и лишь модифицированным национальными авторами после 1917 года, — «горы», «вершины», «Эльбрус», «кинжал», «всадник», «река», «буйный поток» и т. д. Однако после хрущевской «оттепели», послужившей толчком к экстенсивному освоению нового тематического и объектного окружения, межкультурная символика оказалась гносеологически нефункциональной, большая советская поэзия входила в совершенно новые информационные поля, в рамках которых «кавказский» антураж сам по себе ничего ценного не представлял.
Модернизация коснулась не только образно-рефлективных порядков русской советской поэзии. Впервые за долгие десятилетия авторы осмелились на выражение открытого неприятия фактов советского общежития, выражение недовольства, приобретавшего явный политический оттенок.
Специфической детерминантой расслоения единого когнитивного поля русской советской литературы была категоричность критериев, присущая как официальным писательским и литературоведческим кругам, так и оппозиции. Однозначность суждений, диаметральность статусов и суждений часто возводится к идеологии большевизма [Каррер д,Анкос, 2006, с. 360—364], однако некоторые авторы считают это национальной русской чертой, проявляющейся даже в самом отношении к понятиям амбивалентности и толерантности [Купина, 2005, с. 327].
Контраст между «официальным», публикуемым корпусом произведений и теми текстами, которые в силу идеологических причин не могли найти своего читателя через легальные каналы, никак не затушевывался объединениями и направлениями переходного типа, но активно продуцировал таковые. Как результат — уже к середине 60-х годов прошлого века русскоязычная советская литература вернула себе традиционное многообразие и сложность, присущие русской словесной традиции, начиная с середины XIX века. Во всяком случае, исследователи выделяют как минимум шесть основных направлений развития русской литературы этого периода [Рыбальченко, 1999, с. 71]. Всё это были неоспоримые признаки активнейшего литературного процесса, составлявшие суть культурной эпохи и долженствующие серьёзно изменить само понимание писательского труда и атрибутацию художественного текста как такового. При этом русская советская поэтическая традиция изначально предпочитала выстраивание со-переживательных моделей на ярусе обобщенно-понятийных конструкций [Овчаренко, 1988, с. 433].
В ситуации, когда стремительно менялись образно-выразительное и концептуальные поля русской советской поэзии, национальная поэтическая традиция должна была адекватно реагировать; это касалось поэзии всех народов Северного Кавказа, но в особенности — балкарской, прежде всего потому, что сензитивная доминанта этнического художественного мышления не позволяла произвести резкое расширение границ эстетического мира, осуществляла чересчур жесткий отбор включаемых в сферу поэтического объектов, исходя из преимущественного наличия в рефлективных структурах уникальной личностной информации чувственно-конкретного толка. Это неизбежно снижало их коммуникативный ресурс, так как именно понятийные информационные образования обращены к моментам коммутации, что хорошо показано в целом ряде современных исследований по интерпретации текста, не только литературного, но даже и научного [Чернявская, 2007, с. 24].
В 60-х годах прошлого века ситуация была такова, что адекватность описаний объектного, тематического, концептуального и идеологического универсума могла быть достигнута лишь на понятийно-денотативном уровне отражения, а он в словесной традиции балкарского народа был явно недостаточен.
Экстенсивное развитие русской советской поэтической традиции шло прежде всего на понятийно-денотативном уровне отражения окружающего по совершенно естественной причине — это была неизбежная и органичная реализация гносеологических ресурсов рациональных слоев человеческого мышления и механизмов восприятия [Потебня, 1976, с. 161].
В это же время, когда советская русскоязычная (а следовательно, советская «вообще») поэзия открывала для себя новые горизонты с помощью денотативных и обобщенно-автологических конструкций, балкарское поэтическое мышление было лишено доступа к новой тематике, проблемам и конфликтам, оставаясь в плену национальных апперцептивных моделей со всем их своеобразием и суггестивной необычностью и одновременно суженными возможностями интеграции в новые направления поэтической рефлексии.
2. Модернизация художественного сознания
В силу изменившихся обстоятельств смена апперцептивных приоритетов балкарской поэтической традиции была неизбежна, она вызревала внутри национального мышления по причине ощущаемого разрыва между изобразительными возможностями эстетического представления и информационной среды. Однако масштаб и скорость модернизации худо-
жественного сознания авторов были не одинаковы и зависели не только от уровня их одаренности, но и от уровня погруженности в контекст советской литературы, связей с творческой элитой и культурной верхушкой всего общества. Говоря другими словами, характер и количество разнообразных связей с писательским сообществом страны определяли скорость реакции на те или иные подвижки в этом пёстром конгломерате и выступали в качестве дополнительного фактора мобильности индивидуальных стилей стихотворцев.
Поэтому, например, К. Отаров — человек, несомненно, не менее яркий, нежели К. Кулиев, в смысле уровня одаренности и природного таланта, свой путь в деле диверсификации апперцептивных моделей начал (и фактически закончил) с тематико-концептуального плана, сделав главным направлением реформы собственного стиха обращение к новым неожиданным мировоззренческим презентациям.
Переход Отарова от стихов гражданского звучания к текстам общефилософской тематики в каждом конкретном случае сопровождался внедрением в произведения фольклорных конструктов, и там, где возможно говорить о высоком эстетическом качестве текста, мы в обязательном порядке (за редким исключением) сталкиваемся именно с зоо- и антропомор-физацией активных объектов. Отходя же от этого поэтического приёма, автор, как правило, оказывается в своеобразном когнитивном вакууме и, стараясь компенсировать информационную «разряженность» своих строк, прибегает к сублимативным формантам стихотворной речи — патетике и подчёркнутому пафосно-эмоциональному звучанию: Ветер, несущийся необъезженной кобылой, //Бежит сбоку, впереди меня, //Становится со мной грудь в грудь, //Словно не могущий забыть о мести кровник ... //Поставь меня даже перед селевым потоком, //Я, словно скала, остановлю его //Время, хочу я быть твоим дитя, // Чтобы зря не погибло моё мироздание (мой мир) [Отаров, 1972, с. 73]. Повторимся — Керима Отарова, в части его позиций, так сказать, в пределах национальной поэтики, можно со всеми основаниями считать творцом такого же масштаба, как и Кайсын Кулиев. Эволюционная разница между двумя этими авторами заключена в формулировках их творческих сверхзадач. Для К. Отарова, по всей видимости, приоритетной сутью творчества было самовыражение, уже существующие лирические модели оказались достаточными для выстраивания его универсального и постоянного соотношения «лирический герой — состояния героя».
Творческий процесс в пространстве новой тематики и в границах подобной целеустановки автора приводит к появлению произведений, несба-
лансированных в апперцептивной части: поэтические конструкты сензи-тивного и денотативного качества обладают самодовлеющей значимостью и объединены в единый текст лишь общим алгоритмом лирического переживания, собственно говоря — последовательностью сообщений, складывающихся в единое произведение. С точки зрения связанности текста, равно как и доступности отдельно взятого поэтического выражения для сознания читателя, доминация тех или иных пластов рецептивных механизмов особого значения не имеет [Толгуров, 1999, с. 26].
Однако эстетическая состоятельность стихотворения напрямую зависит от взаимодействия поэтических формант на гораздо более высоком уровне организации [Тимофеев, 1980, с. 186]. В аспекте организационных порядков апперцептивных формант поэтического представления информационные блоки понятийных и сенсорных уровней должны находиться в положении подчинения, при котором одни типы рефлекторных моделей когнитивно связаны с другими, обслуживают и дополняют их не на уровне смысловых межобразных коннотаций, а выступая в качестве составных элементов единых образных конструкций.
Однако все балкарские поэты 1960-х, находившиеся в одной поколенной волне с К. Кулиевым, а тем более те, кто пришел в литературу раньше, едва-едва осознали возможности и притягательность свободного самовыражения — в лучшем случае. Все они, подобно К. Отарову, пользовались открывшейся перспективой реализации лирического нарратива, не отягощенного обязательными идеологическими реверансами, и для их созидательных усилий в этом направлении отвлеченно-обобщенные структуры, сформированные в пределах вещественно-материального универсума балкарского народа, были вполне достаточными. Говоря иначе, художественное мышление поэтов-балкарцев, выраставшее на базе повседневных рекреативных практик народа, в 60-х годах обогатилось условно-поэтическими конструкциями, которые являли собой обобщения непосредственного жизненного опыта. Попытки выйти за пределы круга этнических представлений либо отсутствовали, либо воплощались в дезинтегрированных текстах, различные апперцептивные форманты которых объединялись чисто механически — рамками текста.
3. Традиционное и новаторское в творчестве К. Ш. Кулиева 1960-х годов
Мышление Кулиева было устремлено вовне границ субъективного и даже национального ощущения. С одной стороны, он всегда шёл к фиксации собственных переживаний путем проецирования их на объекты
внешнего мира. С другой — сам характер его позиционирования в мире советской литературы 60-х годов способствовал тому, что К. Кулиев не мог оставаться сугубо национальным поэтом. Его судьба счастливым образом сложилась так, что практически на протяжении всей своей жизни уроженец Чегема ощущал себя не просто балкарцем, а, скорее, представителем всего народа, что сам неоднократно подчёркивал в разговорах с друзьями и коллегами [Рассадин, 2014, с. 212].
Вкупе эти две составляющие творческого «я» поэта обеспечили его особый и осознанный интерес к развитию обобщенно-понятийных лирических представлений. Поворот к ним был обусловлен не столько открывшейся и весьма относительной идеологической свободой текущего момента, сколько изменившимися границами эстетически осваиваемого пространства советской поэзии. Суть литературного процесса двух послевоенных десятилетий не исчерпывалась идеологическими планами, неоспоримой и очевидной была и другая его компонента, определение которой достаточно красноречиво: «Неиссякаемый поток ошеломляющей информации, касающейся <.. .> основ человеческого и вселенского бытия, не только приближает поэзию к границам собственно науки, но органически пронизывает её разнообразными научно-философскими идеями современного мирознания» [Ковалев, 1981, с. 184].
Для Кулиева, находившегося и, главное, ощущавшего себя на авансцене советской литературы, приоритетными становились поиски выхода на экзистенциальные темы и философские категории, не описываемые традиционными национальными сензитивами, — во-первых. Он, вероятней всего, остро ощущал потребность в новом изобразительном инструментарии — более широкого охвата окружающего и мобильного по сравнению с уже существовавшим. Во-вторых, этническое своеобразие балкарского поэтического слова должно было быть сохранено и в координатах заново выстраиваемых систем художественного отражения.
Очевидным было то, что перевод поэтического объекта из материализованной формы в денотативную по схеме, применявшейся другими балкарскими поэтами (то есть с использованием структур фольклорного происхождения), проблему оснащения балкарской поэтики в сфере новых тематических и миросозерцательных полей не решал. Этому препятствовала жесткость и малая мобильность семантики подобных структур; модель лирического переживания, разворачивавшаяся посредством подобных единиц, как мы уже и говорили, сохраняла те группы смыслов, которые были свойственны поэтике «вещных» ощущений.
Кулиев, прекрасно понимавший либо чувствовавший интеграционную ограниченность пластической образности в координатах новой философской, мировоззренческой и идеологической среды, преодолевал свой, так сказать, сензитивный барьер наиболее эргономичным способом. Ему, конечно же, были свойственны и фольклорные методы, когда с помощью антропоморфного описания конкретного объекта, последний безальтернативно представляется в виде условного символа.
Однако эволюционно-значимый сдвиг в денотативной модернизации материализованных представлений у Кулиева начинается с другой схемы. В её границах условно-обобщенная интерпретация конкретных объектов происходила в рамках рефренного представления последних — обычный для поэтических текстов результат использования повторов, отслеживаемый как в фольклоре, так и в авторских произведениях [Толгуров, 1992, с. 26—33]: О, горы, ваша //Высота, //Белизна, //Когда приходит вечер, // Посреди ночи, //В наступлении утра!.. // О, горы, час, //Когда я отделюсь от вас — // Мой чёрный час, //Ах, горы, горы! [Кулиев, 1975, с. 167] — позиция рефрена «таула» («горы») в приведенных строках имеет особое значение. Первое представление объекта предполагает его описание в качестве реально наблюдаемого. Если читатель и не воспринимает «горы» в начальной строке в качестве обозначения уникальных, конкретных вершин, они, тем не менее, чётко вписываются в узнаваемый мнемо-паттерн, уточняемый в сознании реципиента вполне определенными идентификационными атрибутами. То есть в сочетании с такими признаками, как высота и белизна, пусть даже несколько абстрактными, горы кулиевского стихотворения чётко ассоциируются с цепью Главного Кавказского хребта даже для человека, далёкого от знания местного рельефа. Для того же, кто более или менее сведущ в этом вопросе, речь может идти даже о точно локализованных пиках — абрис господствующих вершин Центрального Кавказа визуально вполне узнаваем. «Горы» во второй позиции — не более чем вспомогательный элемент состояния лирического героя стихотворения (час, когда отделюсь — мой чёрный час). Третья ступень рефрена даёт нам простую дематериализованную номинацию объекта, обогащенную ассоциациями, сформированными в предыдущих семантических периодах текста. Де факто горы в третьей позиции — обобщающий ассоциативный апеллятив, актуализированный на понятийно-рациональных ярусах сознания читателя.
Повторная подача традиционного пластического образа с пошаговым изменением его семантики и сензитивного наполнения стала регулярным приемом К. Кулиева, с помощью которого он выстраивал обобщенно-ус-
ловные поэтические фигуры и формировал новый для себя тип поэтического представления — его можно назвать денотативно-символическим. Рефрен Кулиева при этом может быть локальным, замкнутым в рамках отдельного стихотворения, но может также и циклизироваться, объединяя целые группы законченных автономных текстов, причём в каждом из них повтор в этом случае проходит дематериализацию с приданием ему той или иной ассоциативики, а в контексте всего подобного цикла рефрен-ный объект обрастает разнонаправленным ореолом культурных смыслов, в дальнейшем приобретающим устойчивость в контексте национальной поэтики в целом.
Именно подобные «глобальные» циклы повторов привели к появлению в балкарской словесной традиции самодостаточных в эстетическом и семантическом планах символических рядов — снег, птицы, камень, дождь, ветер и многое, многое другое. Некоторые из них имеют неоспоримое родство с регулярной образностью поэзии последующих лет, приобретая иногда вид прямой переклички, например, мотив падающего снега с переводом описания динамического объекта в плоскость хронологических представлений видится сегодня практически обязательной темой для всех балкарских поэтов, переход же картины снегопада в locicommunes балкарского поэтического мира начинался именно в 1960-х: Снег падает на деревья, // Снег падает // Сквозь снежный туман в высоту // Смотрит ущелье // Снег падает ...//В Уразу // Умер старик//Когда мы собрались на могилах//Падал снег ... [Байзуллаев, 1971, с. 7].
4. Выводы
Сегодня трудно сказать, насколько зависимы были от творческой практики К. Кулиева представители шедших за ним поколений балкарских поэтов. Процесс дематериализации образных сензитивов наблюдается в текстах всех авторов, пришедших в национальную литературу в 60-х годах, и, вполне вероятно, что это не было прямым подражанием творческим находкам Кулиева и непосредственным освоением именно его стиля. Речь может идти и о качественном скачке национального мышления в целом, скачке, объясняемом ростом эстетического сознания в контексте не только национальной, но и всей советской поэзии. Тем не менее сформировавшиеся уже в первой половине 70-х годов прошлого века эволюционные направления точкой инициации имели именно произведения К. Кулиева. В них впервые наметились пути выхода из апперцептивных стандартов «вещного» поэтического выражения — неизменно емкого и суггестивно убедительного, но лишенного в культурной ситуа-
ции 60-х годов необходимой гибкости и коммутационного ресурса. Как показала дальнейшая история национальной поэзии, апперцептивная диверсификация образа была необходимым условием развития этнических художественных представлений, сохранявшим самодостаточность и эстетическую значимость балкарской литературы в общем потоке литератур народов СССР. Уже во второй половине 70-х годов прошлого столетия в балкарской поэзии утвердились и заняли твёрдые позиции несколько стилевых течений, в конечном итоге достаточно далеко ушедших от своих изначальных прототипов, намеченных в творчестве К. Кулиева. Развивать и выстраивать их пришлось целой плеяде самобытных поэтов, каждый из которых обладал абсолютно узнаваемым и уникальным почерком. Сам Кулиев также активно участвовал в литературном процессе 70-х годов, результатом которого стало появление широкого набора специфических апперцептивных моделей, определивших формы национальной художественной рефлексии на многие годы вперед.
Литература
1. Байзуллаев А. Л. Снег идёт /А. Л. Байзуллаев // Скалы. — Нальчик : Эльбрус, 1971. — С. 7. (на балк. яз.).
2. Каррер д,Анкосс Э. Николай II : расстрелянная преемственность / Э. Каррер д'Анкосс ; пер. с фр. Е. Богатыренко. — Москва : ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2006. — 446 с. — Библиогр. : с. 421—443. — Пер. изд. : Nicolas II, La transition interrompue / d'Encausse Carrere.
3. Ковалёв В. А. Философская лирика (Л. Мартынов, А. Твардовский) / В. А. Ковалев // Русская советская литература 50-70-х годов. — Москва : Просвещение, 1981. — С. 184—191.
4. Кулиев К. Ш. О, горы ... / К. Ш. Кулиев // Вечер (на балк. яз.). — Нальчик : Эльбрус, 1975. — С. 167.
5. Купина Н. А. Философские и лингвокультурные проблемы толерантности : коллективная монография / Н. А. Купина, М. Б. Хомяков. — Москва : ОЛМА-ПРЕСС, 2005.— 542 с.
6. Овчаренко А. И. Большая литература :основные тенденции развития советской художественной прозы 1945-1985 годов : Семидесятые годы / А. И. Овчаренко.— Москва : Современник, 1988. —621 с.
7. Отаров К. С. Ветреный день / К. С. Отаров // Памятники (на балк.яз.). — Нальчик : Эльбрус. 1972.— С. 73.
8. Потебня А. А. Эстетика и поэтика / А. А. Потебня. — Москва : Искусство, 1976.— 614 с.
9. Рассадин С. Б. Операция «Дружба народов», или добровольная ссылка поэта Кайсына Кулиева /С. Б. Рассадин // Кайсын Кулиев : «Вечен тот, кто вечному внимал ...» / Р. Кучмезова. — Нальчик : Эльбрус, 2014. — С. 207—212.
10. Рыбальченко Т. Л. История литературы XX века как история литературных течений / Т. Л. Рыбальченко // Вестник Томского государственного университета. —1 999. — № 268. —С. 71—73.
11. Тимофеев Л. И. Стих как система / Л. И. Тимофеев // Вопросы литературы. — 1980. — № 7. — С. 158—189.
12. Толгуров Т. З. Информационно-эстетическое пространство поэзии Северного Кавказа / Т. З. Толгуров. — Нальчик : Эльбрус, 1999.— 128 с.
13. Толгуров Т. З. Рапсодический код / Т. З. Толгуров // Тюркология. — 1992. — № 1. — С. 26—33.
14. Чернявская В. Е. Интерпретация научного текста : учебное пособие / В. Е. Чернявская. — Москва : ЛКИ, 2007. —128 с.
Modernization of Balkar Poetic Tradition in Works
by ^ Kuliyev (1960-ies): Change of Apperception Standards
in Idiomatic
© Bauayev Kazim Kalletovich (2016), PhD in Philology, associate professor, Department of Russian and Foreign Literature, Kabardino-Balkarian State University named after Kh. B. Berbekov (Nalchik, Russia), [email protected].
The analysis of the processes of modernization of apperception models of national authorial poetry and the formation of idiomatic figures funds in the artistic thinking of the people is presented. It is shown that in conditions of a dramatic expansion of the thematic and problematic fields of Soviet poetry, which was observed even during the tightening of the state's cultural policy after a short period of "defrosting", "materialized" images of Balkar poetry showed the lack of mobility in the exploration of the new object rows. According to the author, K. Kuliyev consciously and deliberately lined up in his works a new system of imaginative presentations, based not only on traditional sensitive structures, but also — increasingly — on reflective schemes that are denotative, generalized and conceptual in nature. The article discusses the two main directions of the genesis of conceptual and symbolic units in the texts by Kuliev — "refrain step-by-step" within a single text and "cyclized" concerning groups of works, united by the through images. The author concludes that evolutionary trends in Balkar literature of the first half of the 1970-ies had the works of K. Kuliev as a point of initiation. For the first time they outlined the ways out of the apperception of the standards of "material" poetic expression that is invariably succinct and convincing suggestive, but lacking of the necessary flexibility and switching resource in the cultural situation of the 1960-ies.
Key words: idiomatics; cross-cultural symbols; modernization; denotative; sensitive; apperception model; plastic imagery; refrain.
References
Bayzullaev, A. L. 1971. Sneg idet. In: Skaly. Nalchik: Elbrus, 7. (In Russ.) Chernyavskaya, V. E. 2007. Interpretatsiya nauchnogo teksta. Moskva: LKI. (In Russ.)
Karrer d,Ankoss, E. 2006. Nikolay II: rasstrelyannaya preyemstvennost'. Moskva: OL-MA-PRESS Obrazovaniye. (In Russ.)
Kovalev, V. A. 1981. Filosofskaya lirika (L. Martynov, A. Tvardovskiy). Russkaya sovetskaya literatura 50-70-kh godov. Moskva: Prosveshcheniye. 184— 191. (In Russ.)
Kuliyev, K. Sh. 1975. O, gory ... In: Vecher. Nalchik: Elbrus. (In Russ.)
Kupina, N. A., Khomyakov, M. B. 2005. Filosofskiye i lingvokulturnyyeproblemy toler-antnosti. Moskva: OLMA-PRESS. (In Russ.)
Otarov, K. S. 1972. Vetrenyy den'. In: Pamyatniki. Nalchik: Elbrus. (In Balkar.)
Ovcharenko, A. I. 1988. Bolshaya literatura: osnovnyye tendentsii razvitiya sovetskoy khudozhestvennoy prozy 1945—1985 godov. Semidesyatyye gody. Moskva: Sovremennik. (In Russ.).
Potebnya, A. A. 1976. Estetika ipoetika. Moskva: Iskusstvo. (In Russ.)
Rassadin, S. B. 2014. Operatsiya «Druzhba narodov», ili dobrovolnaya ssylka poeta Kaysyna Kulieva. In: R. Kuchmezova. (ed.) Kaysyn Kuliyev: «Vechen tot, kto vechnomu vnimal...». Nalchik: Elbrus. 207—212.(In Russ.)
Rybalchenko, T. L. 1999. Istoriya literatury XX veka kak istoriya literaturnykh techeniy.
Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta, 268: 71—73. (In Russ.)
Timofeev, L. I. 1980. Stikh kak sistema. Voprosy literatury, 7: 158—189. (In Russ.)
Tolgurov, T. Z. 1992. Rapsodicheskiy kod. Tyurkologiya, 1: 26—33. (In Russ.)
Tolgurov, T. Z. 1999. Informatsionno-esteticheskoye prostranstvo poezii Severnogo Kav-kaza. Nalchik: Elbrus. (In Russ.)
