CC BY
31
М.М. Голубков, Е.В. Жуйкова
МИСТИКА уз РАЦИО: ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ В ЭПОПЕЕ А.И. СОЛЖЕНИЦЫНА «КРАСНОЕ КОЛЕСО»
Аннотация. В данной статье предпринимается попытка осмысления образа Первой мировой войны, созданного А.И. Солженицыным на страницах эпопеи «Красное Колесо». Эта книга ярко выделяется в ряду русской литературы, затрагивающей тему Первой мировой войны, тем, что в ней дан масштабный анализ этого исторического явления на разных уровнях и с различных точек зрения. Одним из самых продуктивных способов анализа всего многообразия представленных в эпопее взглядов на войну является подробное изучение позиции одного из главных героев эпопеи полковника Воротынцева, которая оказывается близка к позиции автора. Этот персонаж хотя и не относится к категории исторических деятелей, однако именно ему писатель «доверяет» самые сокровенные идеи, связанные с пониманием бессмысленности вступления в эту войну России и ее пагубного воздействия на дальнейшее историческое развитие державы. По Солженицыну, именно с трагедии Первой мировой войны, в частности с самсоновской катастрофы, начинается «сползание в революцию», которое уже невозможно остановить. Кроме того, знаковой оказывается фигура П.А. Столыпина: конечно, хронологически он не мог быть участником событий Первой мировой войны, но именно убийство премьер-министра во многом предопределило дальнейший трагический ход событий.
В статье анализируются как конкретно-исторические, так и метафизические, онтологические причины Первой мировой войны, как они интерпретируются Солженицыным.
Ключевые слова: Солженицын; «Красное Колесо»; Первая мировая война; история XX в.; Столыпин; онтологическая вертикаль.
Golubkov M.M., Zhuikova E.V. Mysticism vs ratio: Investigation of the First World War in the A.I. Solzhenitsyn 's epic «Red Wheel»
Summary. This article presents a reflection on the image of the First World War created by Alexander Solzhenitsyn in his epic «Red Wheel». In this book the First World War as a historical phenomenon is presented on different levels and from different perspectives. One of the most productive ways to analyse the diversity represented in the epic views on War is a detailed study Colonel Vorotyntsev's position, which turns out to be close to authentic. This character does not belong to the historical figures, but writer gives him to understand the futility of the entry into the War and its harmful effects on further historical development of Russia. According to Solzhenitsyn, the World War I, in particular, the General Samsonov's disaster begins «slipping into revolution» that is already impossible to stop. In addition, the emblematic Stolypin's figure has a great importance: chronologically, of course, he could not take part in the First World War, but the assassination of the Prime Minister is largely predetermined further tragic developments.
This article analyses the specific historical and metaphysical, ontological reasons for World War I, as Alexander Solzhenitsyn interprets them.
Keywords: Solzhenitsyn; «Red Wheel»; the First World War; history of the 20 th century; Stolypin; ontological vertical.
Традиционно в русском сознании любое знаковое историческое событие, сколь бы масштабным оно ни было, прежде чем войти в народную память, осмыслялось литературой и уже в этом ракурсе становилось достоянием национального опыта. В самом деле, восстание Пугачева мы видим так, как написал о нем в своих записках Петруша Гринев, войну 1812 г. мы знаем по эпопее Льва Толстого, о Петровской эпохе судим по роману Алексея Толстого. Вне этого, литературно-художественного, осмысления история не «обживается», не становится частью личного опыта всякого русского человека и частью общего коллективного опыта.
Именно такая судьба постигла одно из важнейших исторических событий ХХ в. - Первую мировую войну, Германскую, как называли ее в народе, Империалистическую, как именовали вслед за Лениным советские марксисты. Возможно, это связано с тем, что она явилась лишь первым звеном цепи столь же масштабных катаклизмов: война привела к революциям Февральской и Ноябрьской, большевикам удалось реализовать ленинский лозунг о превращении войны империалистической в войну гражданскую. Но дело не только в том, что последовавшие события заслонили
целых три военных года, с августа 1914 по февраль 1917 г. Дело еще и в том, что Первая мировая война не оказалась предметом русской литературы, не стала объектом художественной рефлексии того уровня, который мог бы объяснить это событие и укоренить его в народной памяти. Так, в «Тихом Доне» это лишь эпизод, который не выглядит столь уж масштабным на фоне тотального уничтожения народного бытия, которое принесла Гражданская война. И сами герои, представители казачьей жизни, вовсе не склонны видеть в ней событие, сопоставимое с Гражданской войной на Дону, какой в первую очередь и посвящен роман М. Шолохова. Ведь погибают почти все главные герои романа на Гражданской, а не на Германской войне. Не стала Первая мировая и главным историческим событием романа «Доктор Живаго» -Б. Пастернак показывает ее как фон, на котором разворачиваются отношения военврача Юрия Живаго и медицинской сестры Антиповой. Главным историческим событием оказывается там тоже Гражданская война. И это можно сказать, наверное, о произведениях всех крупных писателей первой половины ХХ столетия: обойти вниманием Первую мировую нельзя, но сделать ее главным предметом художественной рефлексии тоже по каким-то причинам не получается... Она затронута в «Жизни Клима Самгина», в «Чевенгуре», даже в «Защите Лужина», пусть и мельком, штрихами. Но не осмыслена как глобальное историческое явление, переломившее течение национальной жизни, ни М. Горьким, ни А. Платоновым, ни В. Набоковым.
Произведение, способное вписать Первую мировую войну в контекст национально-исторической памяти, появилось позже, уже во второй половине ХХ столетия. Речь идет о десятитомной эпопее А.И. Солженицына «Красное Колесо». Задуманное еще в 30-е годы, завершенное в 90-е, начатое здесь (первые книги эпопеи вышли из-под пера писателя в самом начале 70-х годов), оконченное в изгнании, оно далеко не сразу попало к своему читателю, и в этом проявляется драматизм судьбы этой величайшей эпопеи, которая, впрочем, разделила судьбу и других произведений Солженицына. Он вернулся в читательский обиход очень поздно, едва ли не завершая длинный ряд писателей-изгнанников. В ситуации публикаторского бума рубежа 80-90-х, когда наблюдался последний (на сегодняшний день, хочется надеяться) поистине всенарод-
ный всплеск интереса к литературе, очень сложные, философски и художественно насыщенные произведения писателя оказались потеснены явлениями значительно менее значимыми в литературно-художественном отношении: место «Архипелага ГУЛАГа» заняли тогда «Дети Арбата», а «Красное Колесо» так и вообще почти что не заметили: не влезало в журнальные форматы, а до десятитомника 1993-1997 гг. было еще далеко. Поэтому Солженицын как будто опоздал, не нашел своего массового читателя, которого к середине 90-х годов уже и не было. Писатель оказался слишком сложным для общественного сознания 1990-х, таковым остается и сейчас, на исходе второго десятилетия ХХ1 столетия. Поэтому и осмысление Первой мировой войны, предложенное писателем, не стало (еще?) общезначимым, оно (пока?) не отрефлексировано общественным сознанием.
Однако «Красное Колесо» - в первую очередь о Первой мировой, и оно ставит и предлагает ответы на вопросы, которые до Солженицына не ставились. Ведь, в сущности, это одно из самых загадочных и необъяснимых исторических событий, которое, однако, изменило прежние и предопределило будущие судьбы Европы. И эпопея Солженицына предлагает объяснения, предлагает разгадки, пусть и лежат они часто в сфере не рационального подхода к истории, а иррационального, даже мистического.
В самом деле, предпосылки и причины этой войны с трудом поддаются рациональному объяснению и ставят перед писателем, перед историком и вообще человеком, стремящимся осмыслить свое и национальное бытие в историческом контексте, много вопросов. Их неразрешенность проявляется хотя бы в том, что за прошедшие с ее начала 100 с лишним лет война так и не обрела своего окончательного, закрепленного названия. Их три, бытующих и по сей день: Первая мировая, Германская, Империалистическая. «В этой войне, из-под досужих перьев то Великой, то Отечественной, то Европейской, - не чувствовалось неотвратимости»1, -скажет о ней один из любимых героев писателя, обращая внимание на отсутствие и целей, и, как следствие, номинации исторического события.
Подчас необъяснимыми предстают ее зигзаги, «сюжеты», повороты, такие, например, как братания солдат вражеских армий в позиционной войне, футбольные матчи на нейтральной полосе
команд противников, которые на следующий день сменяются взаимной ненавистью и взаимным уничтожением в штыковых атаках. Подобное непредставимо на фронтах Великой Отечественной войны, но в Германскую это было реальностью: смысл, цели, значение Первой мировой были непонятны ее участникам, как и не поняты они 100 лет спустя.
Самая важная из ее загадок: каковы ее цели, зачем и кому она была нужна? Особенно у нас, в России? Да и в Европе тоже.
Герой романа Маркеса «Любовь во время чумы» доктор Ур-бино, человек с европейским образованием, не может найти для себя ответ о смысле безумного и оголтелого саморазрушения, в которое погрузилась любимая им Европа в 1914 г. Житель Карибского региона, поборник европейского просвещения и прогресса, он с ужасом вдумывается в сводки военных действий, приходящие из-за океана. Буквально одной фразой Маркес обнаруживает полную растерянность доктора Урбино: он не способен ни объяснить войну, ни понять ее смысл. Война, к его ужасу, прервала стремительное ускорение Европы рубежа веков, и это ставит в тупик человека, Европой воспитанного и образованного.
Если герой Маркеса, заставший войну, и сам писатель, живущий 100 лет спустя, в равной степени бессильны объяснить ее логику, то мы оказываемся в еще более сложном положении: а зачем она была нужна России? Почему Россия одной из первых вступила в войну в августе 1914 г.? Ведь не на нас напали, напали мы: армия генерала Самсонова вторглась в Восточную Пруссию.
Традиционные для советской историографии трактовки причин войны вряд ли целиком их исчерпывают, и уж Солженицына, конечно же, никак не могли удовлетворить. Хрестоматийные и памятные еще со школьных лет представления о том, что она была вызвана «обострением коренных противоречий» между «крупнейшими империалистическими государствами», приведшим к военному столкновению «за рынки сбыта» и «источники сырья», никак не объясняют вторжение Российской империи в Восточную Пруссию и последовавший затем крах армии генерала Самсонова. Обладая неисчерпаемыми, как тогда казалось, демографическими и природными ресурсами, Россия не нуждалась ни в новых рынках сбыта (вполне достаточно было уже существовавших, делавших страну «житницей Европы»), ни в источниках сырья - столыпин-
ские реформы показывали, что важнейшей социально-политической задачей являлось освоение собственных территорий и их несметных богатств, а не завоевание новых.
Идея панславизма и защиты Сербии тоже не имеет никаких рациональных оснований: защитить Сербию, и значительно более эффективно, можно было не военными действиями, но последовательной внешней политикой, целенаправленными дипломатическими усилиями, а также всемерной экономической поддержкой, правильно организованными военными поставками - но не вторжением в Пруссию и бессмысленной с военно-политической точки зрения жертвой всей Второй армии.
Таким образом, вступление Российской империи в Первую мировую войну не было обусловлено ни сколько-нибудь очевидными и неоспоримыми причинами, ни какими-либо национальными целями, которые преследовала Россия. Она, скорее, руководствовалась интересами союзников, но, увы, не своими собственными.
Такая логика вползания в войну во имя интересов союзников подвергается резкой критике полковником Воротынцевым, персонажем, по всей видимости, вымышленным, но очень важным для выражения авторской позиции. Персонаж с таким же именем и с такой же судьбой появится не только в «Красном Колесе», но и в пьесе «Пленники», вошедшей в драматическую трилогию «1945 год». Очевидно, что у Воротынцева был реальный прототип, но для того, чтобы отнести этот образ к историческим персонажам, все же нет достаточных оснований. Воротынцев - блестящий и образованный боевой офицер, стратег, рыцарь, к которому и автор, и читатель испытывают самую глубокую симпатию. Его точка зрения близка к авторской.
Отношение полковника к союзным странам резко негативное. Воротынцев считает, что Россия не обязана губить себя и проливать кровь своих солдат, чтобы спасать чужих, которые, к тому же, не всегда приходят на помощь ей самой: «Да что союзники сделали за весь Пятнадцатый год? А английская пехота -много ли дралась? С начала войны продвинулась на несколько сот метров. Очень уж себя берегут.
Или: кавказскую армию зачем гоним в ненужное безнадежное наступление по турецким горам? Что может быть бессмыслен-
нее нашего наступления в Турции? Горы, снег, суворовские богатыри и чудеса, взят Эрзерум! - а применить ничего нельзя, все зря.
Но выручает союзников под Салониками. Но выгодно для Англии в Месопотамии»2.
В таком же ироническом ключе полковник перечисляет множество сражений, при которых русская армия бросалась на выручку союзникам, ввязываясь в безнадежные бои. Однако его собеседнику, полковнику, потом генералу Свечину, есть что ему возразить. К тому же, А. И. Солженицын подчеркивает, что тому из Ставки, может быть, и «справедливей» (т.е. с более высокой точки обнаруживается более объективная картина): «Это - измолотные бои. Французы под Верденом тоже, может быть, за двести тысяч потеряли»3.
Но полковник Воротынцев не сдает своих позиций. Он считает, что разница в том, что поражения союзных стран становятся известны всему миру, им сочувствуют, эти события потом войдут в историю; а наши солдаты и офицеры погибают молча и бессмысленно. Более того, многое в русской армии нарочно замалчивается, даже перед своими. Критика союзных стран ведется полковником Воротынцевым и по другим направлениям: он упрекает их в том, что они присылают на подмогу оружие плохого качества, а сами забирают русских солдат целыми корпусами. И в этом Во-ротынцев склонен винить царя, его слабость, поскольку он мог бы отказать союзникам, но видит свои обязательства перед ними, зато не видит перед собственным народом. На это Воротынцев получает довольно сдержанную реакцию своего собеседника:
«А куда ж денешься? - со своим обычным спокойным пессимизмом возражал гологоловый, гололицый Свечин, обстриженные маленькие черные усики под большим носом. - Алексеев поторговался с Государем, с французами, но 6 бригад по 10 тысяч пришлось дать. У союзников логика железная: поскольку недостаток вооружения не позволяет русским использовать все свои силы, то не нам должны добавить оружия, а мы должны свободный людской персонал уделить на их фронт. - Усмехнулся: - Как модный поэт читает по эстрадам: "Лишь через наш холодный труп пройдут враги, чтоб быть в Париже"»4.
Воротынцев называет французов - коммерсантами, полагая, что Франция их «купила». Когда он говорит об этом, перед глазами
полковника встает лицо царя: как же это возможно было допустить, ведь он знал обо всем, что происходит в отношении союзных стран. Воротынцев сравнивает поведение этих стран в период войны-предшественницы - Русско-японской, и снова ситуация оказывается не в пользу союзников:
«- Мы - вообще одни, никто с нами искренне, - выливал Воротынцев свою настоявшуюся горечь. - И что когда-нибудь хорошего делали нам англичане или французы? Почему, собственно, они наши союзники? Как легко мы им простили крымскую войну! А японскую?
Ведь Англия была японским союзником, подарила Японии два броненосца с британским экипажем, продала три десятка вспомогательных пароходов, снабжала японский флот своим углем, на их угле Того вел все сражения. А у Франции с Англией было "сердечное согласие" - а с нами само собой тянулся союз против Германии, - как это? Где ж наше соображение? И сегодня же союзники наперебой отплевываются, что им, демократам, пришлось взять в союз такую гадкую реакционную Россию. В прошлом году Ллойд Джордж публично злорадствовал нашим отступлениям и потерям.
- Их друзья американцы - к нам открыто враждебны вторую войну. Зачем и почему мы с ними союзники?!»5.
Если в общих чертах выразить позицию полковника, то Во-ротынцев считает, что в этой войне мы должны думать не о союзниках, а о спасении своего народа:
«Это - интеллигентская кадетская фраза: что России будет несмываемый позор, если она расстроит единство с союзниками. А эти союзники довольно на нас покатались, хватит. Да все войны всегда они вели для своей выгоды, а только мы болваны без толку суемся... Я иногда думаю, правда, что нас хитро впутали в эту войну: союзники нуждались осадить Германию, - а хорошо это сделать русскими руками: заодно и Россия крахнет внутри, раз она даже японской не выдержала. Они выиграют - они и победу захватят, мы - лишь бы им выволочили. Так пусть они свою победу берут, а нам нужно только не уничтожиться, перестать терять людей. Бывает болезнь, бывает усталость, когда дальше - ни шагу нельзя?»6.
Как отмечает сам А.И. Солженицын, во время подобных споров у Свечина и Воротынцева проступают две роли, два неизменных амплуа: Воротынцев в своих речах несдержан и горяч, он порицает и разоблачает, а Свечин ему противоположен по темпераменту - он больше мрачно помалкивает, изредка вставляя безнадежные факты, которые ему известны.
Но Воротынцев идет дальше критики стран Антанты, озвучивая, вероятно, чрезвычайно важные для автора идеи. Он иронически переосмысляет всю идею панславянского единства, расхожую в те годы. Панславизм на Балканах - вообще явление особого рода: южные славяне, в частности сербы, нередко обращались за помощью к Российской империи. Но Воротынцев считает идею возглавить панславянское единство ложной для России. Он предполагает, что из-за этого мы и столкнулись с немцами, пытаясь защищать братьев-славян. Но своим вмешательством, по мнению полковника, мы ничего хорошего не добились: и сербам не особенно помогли, и вторглись в ненужную нам войну:
«Третий год воюем за Сербию и Черногорию - и что? Они стерты с лица земли. И мы - шатаемся. Миллионы - в земле, два миллиона в плену, если не больше, да крепости сокрушены, области отданы, - все для союзников! Почему Англия могла перебросить войска на материк через год - а мы должны были в две недели выложиться? А после Самсонова - можно было не переть на Германию, вопреки собственной доктрине, не перемолачивать кадровую армию? И румын в союзники нам навязали французы!»7 Осмысляя губительность войны и отсутствие в ней собственно русских целей, которые оправдывали бы народные жертвы, Воротынцев вспоминает, что Александр III сказал Бисмарку: «За все Балканы не дам ни одного русского солдата»8.
Показывая бессмысленность и ненужность войны, ее неоправданность какими-либо целями, Солженицын вводит в эпопею образ П. А. Столыпина.
Министр был убит задолго до начала действия «Августа Четырнадцатого», поэтому он выведен в специальной моногеройной ретроспективной главе. Для Солженицына было важно подчеркнуть, что если был бы жив Столыпин (или если бы царь внял его идеям еще при жизни министра), то никакой войны бы не было. Полковник Воротынцев подслушивает разговор солдат о том, что
«начальство пора менять», и в этот момент его обжигает мыслью: «Им - послана была военная реформа после японской, они ее отбросили. Им послан был Столыпин, человек великого напряженья и дела, - они его отвергли, свергли, дали убить. (А если бы сегодня все было в твердых столыпинских руках - то и не было бы этой войны или не так бы она велась.)» Можно предположить, что, вероятно, это одна из любимых мыслей Солженицына, так как полковник многократно вспоминает министра в тяжелые минуты своей страны.
В позиции министра примечательно следующее: П.А. Столыпин считал, что нужно особое внимание уделять политике внутренней, поскольку во внешней он не видел никаких особых проблем. И поэтому все силы России необходимо было бросить на установление грамотной внутренней политики. Он был уверен, что внешняя политика выстраивается намного легче, да и к тому же на данный исторический момент она находится не в таком запущенном состоянии: стране в большей степени угрожают внутренние враги, чем внешние. Единственное, чего, по мнению министра, нужно было опасаться во внешней политике, так это войны, но и ее избежать было совсем не трудно: «Он был уверен, что правитель с самым посредственным разумом может остановить внешнюю войну во всякое время»9.
А. И. Солженицын обращает внимание на важный исторический эпизод: воспользовавшись слабостью России после войны с Японией, Австро-Венгрия в 1908 г. захватила Боснию и Герцеговину, объявив, что это сделано с согласия России. Одновременно с этим Германия требовала согласия на оккупацию и отказа от всей славяно-балканской политики. Это вызвало возмущение в русском обществе, но единственным способом, которым Россия могла ответить на немецкий ультиматум, была война. Но, по мнению Столыпина, войны-то как раз и необходимо было избегать, это самое опасное, что могло бы случиться с Россией: «А войной-то - хуже всего нельзя, Столыпин вник в военное министерство (оно, как и все, работало отдельно) и еще более убедился, в чем был убежден из соображений общих: воевать нам - никак нельзя, мы еще долго будем не готовы, для нас сейчас война - поражение, но еще раньше - революция. Вывод сам по себе был горек, но очень смягчен для того, кто и не намерялся воевать ни в коем
случае, да и не горел панславянской миссией никогда. Временный ущерб самолюбия был ничто перед громадностью внутренней построительной программы. Столыпин не мог вскрыть аргументы публично, он только разубедил Государя, уже решившегося на мобилизацию против Австрии: это потянет и войну с Германией и угрозу династии»10.
Следовательно, по Солженицыну, министр уже единожды предотвратил европейскую войну, готовую было развязаться. А то что во время событий Первой мировой войны полковник Воро-тынцев постоянно припоминает Столыпина, может говорить только об одном: если был бы жив этот великий реформатор, то он бы и эту войну смог предотвратить.
Сумев с такой легкостью и быстротой уладить внешний конфликт, Столыпин в еще большей мере убедился в том, что вести вешнюю политику намного проще, чем внутреннюю. Когда был назначен новый министр иностранных дел - Сазонов - Столыпин строго наказал ему ни в коем случае не вступать в будущие международные конфликты. Это было обязательным условием развития нашей страны: «России война совершенно не нужна, и во всяком случае нужно 10-20 лет внешнего и внутреннего покоя, а после реформ - не узнать будет нынешней России, и никакие внешние враги нам уже не будут страшны»11.
Министр был убежден в том, что ничто не может заставить воевать мощную державу, если она этого не хочет: «Он не предвидел обстановки, которая позывней истребовала бы Россию к войне, чем аннексия двух славянских областей, - а вот не пошли, и обошлось, и не заметно, чтоб ущербнулся свет самодовлеющего светила. И не было у него раскаяния ни перед честью российского государства, ни перед английским неверным союзником, когда в октябре 1910 в Потсдаме на встрече с Вильгельмом они с Государем обязались не участвовать ни в каких английских интригах против Германии, за что и Германия обязывалась не поддерживать австро-венгерской агрессии на Балканах. При разумной русской внешней политике просто вообразить было нельзя, с кем бы и зачем России предстояло воевать»12.
Безусловно, А. И. Солженицын не зря так подробно останавливается не только на деятельности министра, но и на его смерти, показывая убийство с четырех различных точек зрения (с позиции
самого Столыпина, его убийцы Богрова, из ложи царя и с точки зрения начальника Главного тюремного управления П. Г. Курлова).
Таким образом, на протяжении всей эпопеи А.И. Солженицын многократно подчеркивает, что одной из косвенных причин развязывания Первой мировой войны было убийство премьер-министра, который сделал бы все возможное, чтобы война не началась. И отчасти для этих целей, для подтверждения своей теории писатель вводит столыпинские главы, которые хронологически не соответствуют узловой концепции «Красного Колеса». С точки зрения писателя, П. А. Столыпин - это фигура, без которой разговор о Первой мировой войне был бы неполным. Это связано с пониманием автором своей задачи, которая заключается не в создании авторской версии военных событий, а в художественно-документальной реконструкции подлинной истории, выявляющей во всем подлинном объеме механику действия глобальных исторических и метаисторических законов, объективных факторов и таинственных мистических сил. Именно поэтому для него так важен мистический уровень осмысления истории
Взгляды Воротынцева, политические ориентиры Столыпина, воссозданные в ретроспективной главе, множество различных политических векторов, существовавших в русской общественной жизни накануне войны и в первые годы войны, можно назвать рационально обусловленными, политически мотивированными (или немотивированными). В стремлении дать их с наибольшей очевидностью писатель внедряет в текст «Красного Колеса» огромный массив документального материала - это и отрывки из газет той эпохи, фрагменты переписки реальных исторических деятелей, таких, например, как Николай Второй и Вильгельм, стенограммы речей депутатов думы, политические лозунги и т. п. И этот массив документального материала обнаруживает удивительное явление: каждый журналист, политический деятель, публицист, автор частного письма или же прокламации ставит перед собой совершенно реальные и психологически обусловленные цели.
Чаще всего эти цели противоречат друг другу: Ленин всеми силами стремится развязать войну и раскрутить Красное Колесо, Николай предпринимает робкие попытки не допустить войны, Гучков жаждет свержения монархии, военный министр Сухомлинов пытается проводить армейские реформы, двор озабочен поис-
ками рычагов влияния на Государя, столица преисполнена патриотическим возбуждением. Каждый из реальных исторических лиц, образы которых создает писатель, преследует свои, и притом вполне понятные, психологически и идеологически обусловленные цели. Но самое удивительное состоит в том, что все их усилия, взаимодействуя и переплетаясь, с неизбежностью формируют некое единое силовое поле, которое втягивает Россию в пучину войны, засасывает в воронку грядущей катастрофы. Полифония множества голосов, звучащих в «Красном Колесе», противоречащие друг другу устремления общественных и политических деятелей незаметно для них самих и каким-то рационально непостижимым образом направлены к одному: столкнуть страну в войну. Это парадоксальное соединение противоположных усилий к одному общему вектору дано осмыслить Воротынцеву: «И Гучков - чтоб избежать революции. И Нечволодов в другую сторону - чтоб избежать революции.
Все думают врозь. Все тянут врозь. А Россия - ползет по откосу»13.
Осознанно или неосознанно, Солженицын ориентируется на опыт Пушкина, в частности на трагедию «Борис Годунов», обращенную, как и «Красное Колесо», к одному из самых катастрофических эпизодов русской государственности. Трагедия включает в себя множество разных сцен, которые не связаны между собой ни героями, ни сюжетными скрепами, ни местом действия. Каждый из героев преследует свою цель, психологически и идейно мотивированную: таковы князь Шуйский, дворянин Пушкин, Годунов, Гришка Отрепьев, Марина Мнишек, воевода Мнишек... Шуйский, фальсифицируя заключение комиссии, подтверждает гибель царевича Дмитрия от несчастного случая (что в художественном мире трагедии противоречит очевидности), Годунов воцаряется, Отрепьев решается на безумную авантюру, Марина Мнишек, не придавая значения истинному происхождению своего будущего мужа, хочет поцарствовать на Москве и т. д. Совершенно очевидно, что цели всех героев находятся в противоречии, но их разнонаправленные действия приводят не к хаосу, но к странному и, казалось бы, алогичному соединению их усилий и с неизбежностью толкают страну к Смуте и польской интервенции. Показывая это парадоксальное взаимодействие разнонаправленных усилий
героев, совпадающих в некоем резонансе, Пушкин обнаруживает бытийный, мистический смысл конкретно-исторических событий. Таким образом, в трагедии Пушкина в основе драматургического конфликта лежит онтологический сюжет: нераскаянный грех детоубийства («нельзя молиться за царя Ирода: Богородица не велит») ведет ко все большему и большему умножению меры греха, в котором повинны абсолютно все персонажи трагедии - от центральных до эпизодических: и царь Борис, совершивший детоубийство, и боярин Шуйский, сокрывший его в своих целях, и Гришка, идущий на обман, используя в своих целях последствия преступления Годунова, и баба с ребенком, кидающая его на землю в готовности бездумно выполнить боярскую волю и равнодушная к народной и своей собственной судьбе, как и стоящие с нею в толпе люди, неспособные выдавить из себя слезу, дабы показать отчаяние, и спрашивающие друг у друга луку, чтобы потереть глаза и имитировать слезы.
В. Непомнящий, размышляя о том, как через противоречивые устремления людей прокладывает себе путь Проведение, подчеркивает, что «сверхличное содержание действий героев редко совпадает с их субъективными побуждениями и мотивами, оно реализуется "вертикально", поверх их личных целей, не согласуясь с ними, но пользуясь этими целями и субъективными побуждениями лишь как рычагами»14. Подробно анализируя композицию трагедии Пушкина, исследователь выделяет в ней столкновение между двумя сюжетами: «"нижним", развивающимся по обычной причинно-следственной логике и складывающимся на основе того, чего хотят и что делают герои, - и "верхним", в котором "хочет" и "делает" Промысел. Этот верхний "сюжет" развивается, говоря иными словами, телеологически - на основе высших целей»15.
Схожие представления о сюжетах «историческом» и «онтологическом», о том, как через разнонаправленные воли конкретных исторических деятелей и простых людей, слагая и сопрягая их, прокладывает себе путь Божественный замысел о русской судьбе, развивает В. Е. Хализев. «После убийства царевича Дмитрия (в качестве его неотвратимого следствия) темные дела совершаются как бы по собственной внутренней логике: и теми, кто располагает властью, и людьми из народа»16.
Этот пушкинский замысел (соединение противоположных, но в равной степени греховных усилий в странном резонансе, который и толкает исторические события к мистически предопределенному трагическому финалу) реализуется и в «Красном Колесе». Именно мистический смысл военной катастрофы августа 1914 г. и последующих событий обнаруживает писатель, показывая переплетения множества частных воль и устремлений.
Солженицын - религиозный писатель, при этом писатель светский, а не духовный. Мир, нас окружающий, он видит как Творение, исполненное глубочайшего смысла, в том числе и символического. Задача художника состоит в том, чтобы постичь в реальности, нас окружающей, Божий замысел о мире, глубинный символический смысл событий и явлений, свидетелями которых мы оказываемся, но истолковать которые далеко не всегда можем. В его эстетике соединяется несоединимое: с одной стороны, строгий документализм, принципиальный отказ от любого вымысла, который трактуется как излишество, способное исказить истинную картину событий, будь то описание гибели Матрёны (рассказ «Матрёнин двор») или же убийства Столыпина («Август Четырнадцатого»), с другой стороны, глубинная онтологическая символика, которую видит писатель в документально подтвержденных фактах. Важно прочесть в самой реальности Божьего творения ее скрытый, глубоко символический смысл.
Именно в этом аспекте воспринимает Солженицын историю. Все произошедшие события, кардинально поменявшие русскую жизнь, случились не без Божьего промысла. Осмыслением онтологических смыслов исторических событий формируется философия истории Солженицына. Поэтому особо важную роль в эпопее играют точки зрения на происходящие события тех героев, которым дано осмыслить онтологический смысл и мистические причины Первой мировой войны. Среди них - генерал Самсонов.
Для Солженицына, который сам был звуковым артиллеристом и участвовал в военных действиях во время Великой Отечественной войны, пройдя по тем местам, где погибла самсоновская армия, безусловно, стратегический уровень осмысления войны является очень важным. Но отнюдь не единственным и, пожалуй, не самым главным. Есть еще более высокий уровень осмысления событий Первой мировой войны - онтологический, уровень некоего
мистического прозрения. До этого уровня в абсолютном смысле поднимается незадолго до смерти генерал Самсонов. Именно он предчувствует трагедию армии, именно он видит провидческий сон накануне Успения Божьей Матери, когда некий голос пророчествует ему: «Ты успишь», что означает не «ты уснешь», как думает он поначалу, а «ты умрешь» - речь идет об Успении. В концепции писателя жизнь (и история) изначально, но скрыто мистична - мистика лежит в основе любого феномена. Для него как религиозного писателя и глубоко верующего человека направляющее и организующее начало божественных сил было очевидно.
Трагедия самсоновской армии стала в художественной концепции Солженицына отправной точкой, когда поражение в войне было предопределено. И снова - не зря именно Воротынцеву дано присутствовать при прощании генерала со своей армией. Этот мистический уровень, до которого уже поднялся генерал Самсонов (знак смерти лежит на его челе), ненадолго приоткрывается и полковнику Воротынцеву: он видит, что Самсонов - это «семипудо-вый агнец», которого бессмысленно принесли в жертву войне: «Только сейчас Воротынцев разглядел (как он в первый раз не заметил? это не могло быть выражением минуты!), разглядел отрод-ную обреченность во всем лице Самсонова: это был агнец семипу-довый! Поглядывая чуть выше, чуть выше себя, он так и ждал себе сверху большой дубины в свой выкаченный подставленный лоб. Всю жизнь, может быть, ждал, ждал, сам не зная, а в сии минуты уже был вполне представлен»17. Несмотря на то что в большинстве случаев Воротынцев оценивает события в войне со стратегической точки зрения, автор наделяет его особой чуткостью и мистическим прозрением: он хоть и ненадолго, но поднимается на самый высокий уровень осмысления трагедии войны - онтологический, который открывается генералу Самсонову перед смертью.
Есть еще один персонаж «Красного Колеса», который интуитивно приближается к мистическому уровню осмысления событий. Это Ирина Томчак. В спорах с племянницей Ксеньей она пытается обосновать мистическую предопределенность войны, задумывается о ее глубинных онтологических смыслах.
«- Мне горько, Сенечка, что тебе все здесь стыдно и смешно. Правда, многое. Но зато и народная жизнь, самая твердь под
почвой. Тут - и хлеб родится, не в Петербурге. Тебе - и посты лишние. А в постах - люди вырастают.
- Ну ла-адно, - жалобно просила Ксенья. И спорить было лень, а что-то и правильно.
- Я только хотела сказать, - как можно уступчивее вывела Ирина, - что мы очень легко смеемся, нам все смешно. Висит в небе комета с двумя хвостами - смешно. В пятницу было затмение солнечное - смешно.
А уж Ксенья вовсе не спорить хотела, сердитость ее как на-неслась, так и унеслась. Она жмурилась на лиственно-солнечный потолок:
- Ну, правда же. Есть астрономия.
- Да астрономия пусть как угодно, - стояла Оря спокойно на своем. - А вот шел князь Игорь в поход - солнечное затмение. В Куликовскую битву - солнечное затмение. В разгар Северной войны - солнечное затмение. Как военное испытание России - так солнечное затмение.
Она - загадочное любила в жизни»18.
Упоминание кометы отсылает нас к знаменитому эпизоду из романа «Война и мир», где Пьер Безухов тоже видит комету Гал-лея, ставшую предвестником войны с Наполеоном, и осмысляет ее как некий мистический знак.
Таким образом, в эпопее А.И. Солженицына представлены два уровня осмысления Первой мировой войны: конкретно-исторический, направленный на рациональную интерпретацию военно-политических событий, и мистический, не поддающийся рациональной интерпретации, но связанный с попыткой осмыслить войну и последовавшие за ней события как проявление Божественного промысла, ниспосланного испытания, вскрывающий онтологические корни исторических событий.
1 Солженицын Александр. Красное Колесо: Повествованье в отмеренных сроках. Август Четырнадцатого. Кн. 2 // Собрание сочинений: в 30 т. Т. 9. С. 127. Далее мы будем ссылаться на это издание с указанием названия узла, книги и страницы. Для этого будут использоваться сокращения: А-14 - Август Четырнадцатого, О-16 - Октябрь Шестнадцатого, М-17 - Март Семнадцатого, А-17 - Апрель Семнадцатого. Пример: А-14, кн. 2. С. 493.
О-16, кн. 2. С. 15. О-16, кн. 2. С. 16. О-16, кн. 2. С. 15-16.
5 О-16, кн. 2. С. 18.
6
7
8
9
10 11
О-16, кн. 2. С. 26. О-16, кн. 2. С. 17-18. О-16, кн. 1. С. 129. А-14, кн. 2. С. 197. Там же.
А-14, кн. 2. С. 198.
12 Там же.
13 О-16, кн. 2. С. 441.
14 Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-1990-х годов. Т. 1. Поэзия и судьба. М., 2001. С. 339. Там же.
Хализев В.Е. Ценностный ориентиры русской классики. М., 2005. С. 67. А-14, кн. 2. С. 389. А-14, кн. 1. С. 43.
15
16
17
18
