CC BY
24
К 150-ЛЕТИЮ РОЖДЕНИЯ ИВАНА АЛЕКСЕЕВИЧА БУНИНА
Е.М. Криволапова
МИФОЛОГИЧЕСКИЙ ХРОНОТОП В «РЕВОЛЮЦИОННЫХ» ДНЕВНИКАХ И.А. БУНИНА
Аннотация. В статье рассматриваются особенности хронотопа в «революционных» дневниках И.А. Бунина. Охарактеризованы социокультурная и духовная ситуации, сложившиеся в России к началу XX в. Обосновывается положение о том, что в эпоху социальных потрясений мифологизируется сознание человека. Выявляются причины, по которым формы пространственно-временной организации событий в дневнике приобретают мифологический характер, когда время «сгущается» и становится формой пространства.
Ключевые слова: дневник; революция; Россия; хронотоп; социокультурная и духовная ситуации; мифологический характер; формы времени и пространства.
Krivolapova E.M. The mythological chronotope in I.A. Bunin's «revolutionary» diaries
Summary. The article discusses the features of the chronotope in I.A. Bunin's «revolutionary» diaries. The sociocultural and spiritual situation in Russia of the beginning of the XXth century is characterized. The author substantiates the position that in the era of social upheaval human consciousness is mythologized. Reasons are revealed for which forms of spatio-temporal organization of events in the diary become mythological, when the time «thickens» and becomes a form of the space.
© Криволапова Е.М., 2020
DOI: 10.31249/litzhur/2020.47.01
Keywords: diary; revolution; Russia; chronotope; sociocultural and spiritual situation; mythological character; forms of time and space.
Начало XX в. в русской истории - это время, когда эсхатологические предчувствия и ожидания, которыми жило русское общество, казалось, начали обретать некую реальность, «фантазия» становилась «действительностью». Общественно-политическая, социокультурная и духовная ситуации, сложившиеся в России к началу XX в., свидетельствовали о том, что страну действительно ждут «невиданные перемены», «неслыханные мятежи». Не случайно В.Н. Топоров находит много общего между началом века XX и началом XVII в., вошедшим в историю под названием «Смутного времени»: «...оба эти века - под знаком беды и в предощущении возможного конца»1, а «само понятие "Смуты"», полагал исследователь, «стало важнейшим элементом панхронической парадигмы русской беды». Он приводит пример М. Волошина, который увидел в образах «первой» Смуты «синхронно развивающуюся "вторую" Смуту, с конца 17-го года»2. «Очерками русской смуты» назвал свои воспоминания и крупнейший представитель Белого движения А.И. Деникин, который по прошествии многих лет попытался осмыслить происходившее в России в период революции и Гражданской войны.
Русский писатель традиционно осознавал себя «летописцем эпохи». Традиция отслеживается если не со времен русского Средневековья (выявлять черты генетического сходства между летописью и литературным дневником начала ХХ столетия вряд ли уместно), то уж наверняка с пушкинского Пимена, пишущего в тиши «темной кельи» «донос ужасный», с тем чтобы преступный самодержец не «ушел от суда мирского». Степень историко-культурной ответственности писателя повышается и, безусловно, гораздо острее ощущается в периоды «смут», одна из которых и наступила в 1917 г. Подобно пушкинскому летописцу, И. Бунин, З. Гиппиус, А. Ремизов, М. Пришвин и многие другие, осознав себя детьми «смутного времени», долгом своим посчитали запечатлеть происходящее в России в эти «великие и страшные дни».
В отличие от «летописных» установок дневник предполагает изначальную субъективность, «пристрастность» в изображении событий: всё здесь подчинено выражению мыслей и чувств автора,
он в центре повествования, его внутренний мир является объектом исследования, а внешний - материалом для восприятия. Поэтому категория «беспристрастности» не вписывается в жанровые рамки дневника, более того, «пристрастность» - главный «родовой признак» этого жанра, так как позволяет раскрыть мироощущение автора. Именно это обстоятельство имел в виду Бунин, когда в феврале 1918 г. написал следующее: «"Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно..." Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка»3. В этом отношении дневники И. А. Бунина, несмотря на заведомую субъективность, являются уникальным историческим документом своей эпохи.
Говоря о пространственно-временных типологических моделях, М.М. Бахтин подчеркивал взаимосвязь хронотопа и жанра произведения: «Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом.»4 Наличие временной и пространственной датировки есть один из основных атрибутов дневника как жанра литературы non-fiction, поскольку «в самом жанровом названии содержится указание на периодичность как главную особенность дневника»5. Хронотоп в данном случае играет определяющую роль - и как структурообразующий элемент жанра, и, что еще более значимо, как способ постижения и осмысления действительности. «Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется време-нем»6. Хронотоп в дневнике представляет в «развернутом виде» эволюцию взглядов его автора. В этом отношении справедливо выражение О. Егорова, где он называет дневник «духовным хронометром, по которому автор прослеживает этапы своей жизни»7.
Поскольку неотъемлемые атрибуты любого дневника - дата и место, то вполне закономерно встает вопрос об особенностях хронотопа этого жанра. «В дневнике время и пространство являются философско-эстетическими категориями, - замечает исследователь. - С их помощью происходит осмысление материала, они служат способом выражения разнообразных явлений действительности и душевных переживаний автора»8. О. Егоров предлагает три наиболее распространенные формы пространственно-временной
организации событий в дневнике: психологическая (на первом месте факт сознания, а не датируемые события), локальная («строгая последовательность в фиксации протекающих событий», «сам автор включен в событийный ряд на уровне личного участия»), континуальная (от лат. continuum - непрерывность, неразрывность), когда события протекают «одновременно или с небольшими интервалами в разных местах», но связаны «между собой по смыслу или по велению автора»9. Такая классификация предлагается по отношению к дневнику XIX в. В начале XX в., когда происходит смена общественно-политических и культурно-исторических парадигм, смена ценностных ориентиров, хронотоп дневника существенно меняется.
В дневниках Бунина события 1917 г. и двух последующих происходят в Елецком уезде, Москве и Одессе. На первый взгляд, это локальный хронотоп: автором фиксируются одни и те же события - в силу их значительности и психологического воздействия, уделяется внимание одним и тем же личностям - в силу их общественной значимости. Но стремление максимально охватить, запечатлеть и осознать события, происходящие в России, заставляют Бунина переноситься из действительного, локального пространства, в котором он присутствует физически, в пространство континуальное, о котором он только получает информацию, но которое по своей значимости, напряженности в данный момент гораздо важнее локального, по крайней мере равнозначно ему. Отношение Бунина к этим двум пространствам сходно: в любом случае «личное», столь характерное для его дневника, либо отступает на второй план, либо сливается с «общественным», так как именно от этого «общественного» зависят и судьба автора, и судьба всей страны.
В рамках локального пространства описаны события, свидетелем которых непосредственно является сам Бунин. Это всё увиденное им собственными глазами, в определенном месте, зафиксированное в точном времени. Так, например, летом 1917 г., находясь в деревне Глотово, писатель наблюдает «революционное брожение»: «На станции "революционный порядок" - грязь, все засыпано подсолнухами, не зажигают огня. Много мужиков и солдат; сидят на полу. <...> Чувство страшного возмущения. Никаких законов - и все власть, все, за исключением, конечно, нас»
(11 июня)10. Или запись от 13 августа: «Сидели в лощинке, читали газету. Потом по деревне. Грязь, все развалено. Собственно, никто ничего не делает почти круглый год» .
В дневнике, наряду с фиксацией предреволюционных событий, Бунин много размышляет о литературном творчестве, о своих собратьях по перу, об интеллигенции и русском народе, пытаясь отыскать причины, по которым «волю "свободной" России почему-то выражают только солдаты, мужики, рабочие»12. В своих оценках Бунин предельно резок, эмоционален, страстен и пристрастен. Его ожесточенность в неприятии происходящего особенно наглядно передана в описании разговора с солдатом: «Солдат стерва, дурак необыкновенный. "Солдаты зимней одежи не принимают - не хотят больше воевать. Два месяца дали сроку правительству - чтобы сделало мир. Немцы бедным не страшны - черт с ними, пускай идут. Богатые - вот это дело другое. За границу не уедешь - все дороги в один час станут, всех переколем штыками. Начальства мы слушаемся, если хорошее, а если он не так командует, как же ему голову не срезать?"»13
Вот другая выдержка: «Нет никого материальней нашего народа. Все сады срубят. Даже едя и пья, не преследуют вкуса -лишь бы нажраться. <...> А как, в сущности, не терпят власти, принуждения! Попробуй-ка введи обязательное обучение! <...> А как пользуются всяким стихийным бедствием, когда все сходит с рук, - сейчас убивать докторов (холерные бунты). <...> Злой народ!»14. Или запись от 13 октября 1917 г.: «Русский народ взывает к Богу только в горе великом. Сейчас счастлив - где эта рели-гиозность!»15
Действительное время в рамках локального хронотопа представлено в дневниках Бунина описаниями деревенской и московской жизни, разговорами с людьми, тяготами революционного быта и в то же время лирическими пейзажными зарисовками, умиротворяющими и контрастными по отношению к происходящим событиям. Хотя и в них ощущается некий диссонанс, не позволяющий полностью наслаждаться красотой природы в это тревожное время. Например, запись Бунина от 26 сентября 1917 г.: «Нынче холодно, низкие синеватые небосклоны с утра. После обеда гуляли втроем. Дивились на деревья за сараем, с поля из-за риги - на сад: нельзя рассказать! <. > Вал весь засыпан желтой листвой, грязь
на дорогах - тоже. Ночью позавчера поразила аллея, светлая по-весеннему сверху - удивительно раскрыта.
Вообще - листопад, этот желтый мир непередаваем. Живешь в желтом свете.
Сейчас ночь темная, дождь. Был нынче на мельнице. Злобой мужики тайно полны. Разговаривать бессмысленно!»16
Отличительная особенность дневников Бунина состоит в том, что локальное пространство в них представлено в некоторой степени условно, поскольку постоянно сменяется, «перебивается» континуальным, что предполагает удаленность автора от тех «явлений и процессов», которые им фиксируются. Но революционная действительность такова, что эта «удаленность» вполне компенсируется сведениями из газет, читаемых в большом количестве, слухами, ставшими чуть ли не самым главным источником информации, общением с «представителями» «нового» мира. Разумеется, в этом случае неправомерно будет говорить о какой бы то ни было правдивости и объективности: всё прочитанное и услышанное преломляется сквозь призму мировосприятия автора, в результате чего основными критериями дневникового текста становятся «пристрастность» и субъективность.
Это обстоятельство неизбежно предполагает мифологизацию действительности. Поэтому в пространственно-временных отношениях локальный хронотоп будет представлять действительное или историческое время, тогда как континуальный - мифологизированное. В связи с этим уместно будет говорить о мифологическом хронотопе в «революционных» дневниках Бунина.
Мифологическое время начинается тогда, когда речь заходит о событиях, непосредственно связанных с революционными действиями. Показательно, что в своем дневнике З. Гиппиус, описывая события, как бы оговаривает их «мифологичность». Например, Корниловский мятеж с самого начала представляется ей «загадочной картиной»: «Утопая в куче противоречивых фактов, останавливаясь перед явными провалами - неизвестностями, <...> отмахиваясь от сумасшедшей истерики газет, - я пытаюсь слепить из кусочков действительности образ того, что произошло на самом деле»11. Из дальнейших записей видно, что «слепить» ей так ничего и не удалось, а размышления привели к новым вопросам.
Предельно мифологизированы события октябрьского переворота и в Петрограде, и в Москве. Тревожно ожидая развязки, З. Гиппиус называет «непрерывные» слухи «легендами», что опять указывает на мифологичность времени: «Непрерывные слухи об идущих сюда войсках и т.д. - очень похожи на легенду, необходимую притихшим жителям завоеванного города. Я боюсь, что ни один полк уже не откликнется на зов Керенского - поздно.
Сейчас легенда сформировалась в целое сражение где-то или на станции Дно, <...> или в Вырицах» (26 октября 1911 г.)18.
В дневниках Бунина этого периода (1911-1919 гг.) время как будто сжимается, сужается, лишается своей протяженности, оно как бы застывает на одном месте, что подчеркивается повторяемостью событий. Иллюстрация этого - выдержки из дневника от 31 октября 1911 г.: «Проснулся <в> восемь. Думал, все кончено (было тихо). Но нет, кухарка говорит, только что был орудийный удар. Теперь слышу щелканье выстрелов. <...>
Двенадцать часов дня. <.> Сумасшедший дом в аду.
Один час. Орудийные удары - уже штук пять, близко. Снова -в минуту три раза. Опять то же. Два рода ударов - глуше и громко, похоже на перестрелку.
Семь с половиною часов вечера. За день было очень много орудийных ударов <. >, все время щелканье выстрелов, сейчас где-то близко грохотал по крышам тяжкий град - чего? - не знаю.
От трех до четырех был на дежурстве. Ударила бомба в угол дома Казакова. <...> День тяжелый, напряженный. Все в напряжении и все всё ждут помощи»19.
Характер записей не меняется и в последующие дни. Главным вопросом по-прежнему остается вопрос сохранения собственной жизни: «Почти двенадцать часов ночи. Страшно ложиться спать. Загораживаю шкафом кровать», - такими словами заканчивает Бунин свою запись 31 октября20.
Далее в дневнике меняются даты, фиксируются новые события, неизменным остается одно - их психологическое восприятие, которое можно назвать «безвременным».
Душевное состояние И. Бунина в эти революционные дни сходно с мироощущением М. Пришвина, когда оба почувствовали, что жизнь сужается настолько, что человек перестает себя ощущать, что исчезновение человека - и не только как личности, но и
как материального субъекта - никто не заметит. «Время вдруг представилось таким коротким, - с горечью отмечает М. Пришвин, -будто положил кто-то меня - кусок сахару, - размешал ложечкой и все выпил»21.
Согласно мнению В.Н. Топорова, «в мифологическом хронотопе время сгущается и становится формой пространства»22. В дневниках Бунина мифологическое время лишается своих «свойств»: прошлого уже не вернешь, будущего нет, есть одно «революционное» настоящее, и оно повсюду, во всей России. Ощущая полнейшую безысходность, Бунин пишет о том, что «о будущем никто не говорит»23, «положение нельзя понять» и «о событиях нельзя составить представления»24. Происходит некая локализация прошлого, будущего и настоящего, причем «скорее в пространственном, чем в темпоральном (как мы понимаем его сейчас) смыс-ле»25. Это соответствует характеристике А.Ф. Лосева, который отмечал, что «мифологическое время для всякой мифологии времени и пространства предполагает принцип наличия всего во всем»26.
О мифологическом времени в дневнике Бунина говорит и «одновременность событий» - везде происходит одно и то же. Записи отражают события, происходящие по всей России: «О бунте в Птб. мы узнали еще позавчера вечером из "Раннего утра", нынче вести еще более оглушающие. Боль, обида, бессильная злоба, злорадство.
Бунт киевский, нижегородский, бунт в Ельце. В Ельце воинского начальника били, водили босого по битому стеклу»27. А 14 августа Бунин продолжает: «Почти все утро ушло на газеты. Снова боль, кровная обида, бессильная ярость! Бунт в Егорьевске Рязанской губернии по поводу выборов в городскую думу, поднятый московским большевиком Коганом, - представитель совета крестьянско-рабочих депутатов арестовал городского голову, пьяные солдаты и прочие из толпы убили его. Убили и товарища городского головы»28.
Пространственный континуум также приобретает мифологические черты, которые выражаются в резком противопоставлении «своего» мира и «чужого». Бунин показывает, как распадается старый мир и появляется новый, который глубоко враждебен и отвратителен автору. Это «сумасшедший дом в аду»29, «сплошной ужас», «озверение»30. Он связывается со всевозможными
слухами, сведениями, получаемыми из газет («Вечером газеты, руки дрожат»31), разговорами на улице, а также «сводками» погоды и пейзажными зарисовками, передающими мироощущение автора. Например: «Все еще мерзкая погода. Холодно, тучи, сев.-западный ветер, часто дождь, потом ливень. Газетами ошеломили
32
за эти дни сверх меры...»
Это «чужое» пространство не только враждебно автору, но и смертельно опасно. Подсознательно «ограждаясь» от него, Бунин переносится в «свой» мир, проявляющийся на страницах дневника посредством воспоминаний, ассоциаций с прежней жизнью, а также философских размышлений и наблюдений над природой. Красота бытия, которую автор находит и ощущает в ней, как будто бы переносит его в тот гармоничный мир, который давал ему ощущение покоя и «защиты»:
«Счастливый прекрасный день.
Деревенскому дому, в котором я опять провожу лето, полтора века. И мне всегда приятно вспоминать и чувствовать его старину. Старинный, простой быт, с которым я связан, умиротворяет меня, дает отдых среди моих постоянных скитаний. <...> Еще утро, легкий ветерок проходит иногда по комнате, - открыты все окна. Которое нынче число? Если бы я даже не знал, какое, я бы и так, кажется, мог сказать. Что это конец июля, - так хорошо знаю я все малейшие особенности воздуха, солнца всякой поры года. <.>
И течет, течет мое спокойное, родное, счастливое деревенское летнее утро»33.
Но даже идиллические пейзажи, радующие глаз и душу Бунина, не помогают ему пребывать в «своем» пространстве. Вслед за описанием «первых признаков осени» («яркость голубого неба и белизна облаков»)34, неизбежно следуют «слухи» - вестники мира «чужого», мира хаоса, предупреждающие о надвигающейся и неизбежной катастрофе: «Слух от Лиды Лозинской, <...> будто должна быть откуда-то телеграмма - перебить всех "буржуев". <. > . на деревне говорили, что надо вырезать всех помещи-
35
ков» .
«Радость жизни убита войной, революцией», - подводит итог Бунин36.
В его дневниках «слухи» - пожалуй, самое частотное слово. «Слухов - сотни.» - отмечает он. В небольшой записи от
22 октября это слово встречается шесть раз. Слухи в основном связаны с политическими деятелями, от которых зависит судьба России: Керенским, Корниловым, Калединым, Савинковым, Киш-киным, Малянтовичем: «Кажется, одна из самых вредных фигур -Керенский. И направо и налево. А его произвели в герои. <...> Царские почести Керенскому, его речь - сильно, здорово, но что из этого выйдет? Опять хвастливое красноречье, "я", "я" - и опять и направо и налево. Этого совместить, вероятно, нельзя»31; «Жуткая весть из Ельца - Митя говорил по телефону: Корнилов восстал против правительства. <...> .Будто взят Курск Калединым»38; «Все в один голос одно: "Корнилов нарочно выпущен немцами" и т.д. В этом и весь призыв его»39; «Поразила декларация правительства, начало: анархия разлилась от Корнилова! О негодяи! И все эти Кишкины, Малянтовичи! Ужасы и зверства и низость мужиков, легендарны»; «Вчера в полдень разговор с солдатом Алексеем -бешено против Корнилова, во всем виноваты начальники, "мы большевики, протолериат, на нас не обращают внимания.. ,"»40
Слухи становятся неотъемлемой частью дневников Бунина: иногда они совпадают с реальными фактами, иногда на их основе создаются «легенды», но в любом случае слухи являлись одним из главных информационных источников для людей, живших в предчувствии неизбежной катастрофы.
16 октября в Глотове И. Бунин заканчивает свою дневниковую запись словами: «Про политику и не пишу! Изболел..»41. Но уже через несколько дней он на себе испытывает влияние этой «политики», когда вынужден был спасаться бегством от восставших мужиков. Дальнейшие события Бунин фиксирует, уже находясь в Москве. Все они свелись к напряженному ожиданию («все было ожидание»), слухам («слухов - сотни»), и вопросам: «А что на фронте? Что немцы? Боже, небывалое в мире зрелище - Россия!»42 Далее опять слухи и опять вопросы, больше похожие на отчаянные выкрики: «А что в деревне?! Что в России?! Москву расстреливают - и ниоткуда помощи!»43 4 ноября Бунин делает запись: «Вчера не мог писать, один из самых страшных дней всей моей жизни. <.> Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений!»44
Итогом пережитого становятся горькие слова Бунина: «Была Россия! Где она теперь»45.
В дневниках писателя за 1918-1919 гг., вплоть до эмиграции, ничего практически не меняется. Мифологическое время и пространство «сгустились», сошлись в одной точке, когда время «становится формой пространства», «пространство же, напротив, "заражается" внутренне интенсивными свойствами времени», «втягивается в его движение»46. У Бунина - это ощущение полной безнадежности: «Ужас и подумать, что с нами будет, если продлится здесь эта власть»; «Наука, искусство, техника, всякая маломальская человеческая трудовая, что-либо творящая жизнь - все прихлопнуто, все издохло. <...> Грабеж продолжается - гомерический»; «Туча слухов. <.> Бурный прилив слухов.»47.
«Свой» мир практически отсутствует у Бунина. Лишь один раз он упоминает архиерейскую церковь, «островок» прежней жизни - мир «младенческого», «прекрасного», «мир истовости,
48
чистоты, пристойности.» . Но и он со всех сторон окружен «чужим», враждебным миром. Показателен в этом отношении вид одесского порта, который описывает Бунин, находясь в архиерейском саду: всё «ободранное, ржавое, облупленное.»49. Для писателя это символ «мертвой страны».
В эпоху социальных потрясений, «смутных времен», какие наступили в России в 1917 г., меняется мироощущение человека. Дезориентация и духовная растерянность, состояние между жизнью и смертью заставляют его искать выходы. Именно тогда мифологизируется сознание, представления о прошлом и будущем, создается картина мира, которая соответствует его ожиданиям. В этом отношении мифологический хронотоп в «революционных» дневниках И.А. Бунина играет определяющую роль.
«Революционные» дневники И.А. Бунина - это не только и не столько фактографические отчеты «летописца» эпохи, это прежде всего отражение состояния человека, попавшего, по словам М. Пришвина, «в плен жизни», ищущего возможности выбраться из него и одновременно анализирующего причины происшедшего с ним. «В состоянии над бездной человеку свойственно искать опору, "утешение философией"», - писал исследователь50. И в этом случае мифология является одним из способов сохранения себя в беспрестанно меняющейся действительности.
Топоров В.Н. Московские люди XVII века (к злобе дня) // Из истории русской культуры. Т. III (XVII - начало XVIII века). М.: Языки славянской культуры, 1996. С. 348. Там же. С. 353.
Бунин И.А. Окаянные дни // Бунин И.А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М.: Советский писатель, 1990. С. 71-72.
Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М.: Художественная литература, 1986. С. 122.
Егоров О.Г. Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра. М.: Флинта: Наука, 2003. С. 58.
Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. С. 122. Егоров О.Г. Русский литературный дневник XIX века. С. 59. Там же. С. 58. Там же. С. 60.
БунинИ.А. Дневники. 1881-1953 // БунинИ.А. Лишь слову жизнь дана... /
Сост., вступ. ст., примеч. и имен. указ. О.Н. Михайлова. М.: Советская Россия,
1990. С. 79.
Там же. С. 85.
Там же. С. 79.
Там же. С. 101-102.
Там же. С. 98.
Там же. С. 103.
Там же. С. 95.
Гиппиус З.Н. Дневники: в 2 кн. / Под общей ред. А.Н. Николюкина. М.: НПК «Интелвак», 1999. Кн. 1. С. 551. Там же. С. 592.
Бунин И.А. Дневники. 1881-1953. С. 110. Там же. С. 111.
Пришвин М.М. Дневники. 1918-1919 / Подгот. текста Л. А. Рязановой, Я.З. Гришиной; Коммент. Я.З. Гришиной. СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2008. С. 12.
Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 232-233.
Бунин И.А. Дневники. 1881-1953. С. 110. Там же. С. 111.
Светлов Р.В. Формирование концепции времени в древнегреческой философии: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1989. С. 6. ЛосевА.Ф. Античная философия истории. М.: Наука, 1977. С. 33. Бунин И.А. Дневники. 1881-1953. С. 80. Там же. С. 84. Там же. С. 110.
2
3
4
5
6
7
8
9
10
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
30 Там же. С. 111.
31 Там же. С. 91.
32 Там же. С. 80.
33 Там же. С. 81.
34 Там же. С. 83.
35 Там же.
36 Там же. С. 107.
37 Там же. С. 85, 86.
38 Там же. С. 91.
39 Там же. С. 92.
40 Там же. С. 96, 97.
41 Там же. С. 105.
42 Там же. С. 109.
43 Там же. С. 111.
44 Там же. С. 112.
45 Там же.
46 ТопоровВ.Н. Пространство и текст. С. 233.
47 Бунин И.А. Дневники. 1881-1953. С. 115, 118, 119.
48 Там же. С. 122.
49 Там же. С. 123.
50 Топоров В.Н. Московские люди XVII века (к злобе дня). С. 347.
