CC BY
22
УДК 908 КАЗАКОВА О.Ю.
кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России Орловский государственный университет им. И. С. Тургенева, г. Орел Е-таП: [email protected]
UDC908 KAZAKOVA O. Yu.
Candidate of Historical Sciences, associate professor of the department of history Orel State University named after
I.S. Turgenev, Orel E-mail: [email protected]
ОРЛОВСКАЯ ПРОВИНЦИЯ В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ ГЛАЗАМИ ПИСАТЕЛЕЙ-ОБЫВАТЕЛЕЙ* OREL PROVINCE DURING THE FIRST WORLD WAR THROUGH THE EYES OF WRITERS-ORDINARY PEOPLE
Рассмотрены особенности восприятия изменений провинциальной повседневной жизни в ходе Первой мировой войны (1914-1918) землевладельцев Елецкого уезда Орловской губернии, выдающихся мастеров слова И.А. Бунина и М.М. Пришвина. Предложена методика изучения их дневников, как обывательских свидетельств очевидцев, с теоретико-методологических позиций военно-исторической антропологии.
Ключевые слова: Первая Мировая война, Орловская губерния, обыватель, И.А. Бунин, М.М. Пришвин.
The article considers the features ofperception of changes in the provincial everyday life during World War I (1914-1918) of the land owners of the Yelets area of the Oryol province, outstanding masters of the word LA. Bunin and M.M. Prishvin. It offers the technique of studying of their diaries as narrow-minded attestations of eyewitnesses, from the theoretical and methodological positions of the military-historical anthropology.
Keywords: First World War, Orel province, ordinary person, I. A. Bunin, M. M. Prishvin.
Общей проблемой исторических источников личного происхождения, проливающих свет на особенности провинциальной повседневной жизни, является низкий уровень рефлексии. Как правило, письма, поденные записи, обращения в органы власти (например, жалобы) и т. п. носят фактологический характер, раскрывая особенности быта, проблемные ситуации, круг общения адресатов, в то время выступают лишь косвенными свидетельствами восприятия, внутреннего мира, мировоззрения их авторов. Профессиональные писатели, особенно такие тонкие стилисты и наблюдатели как И.А. Бунин и М.М. Пришвин, способны проникнуть в сознание современников, воспроизвести их картину мира, описать и объяснить собственные мысли и ощущения. Проблема в том, что требования литерату рно-художественного дискурса налагают ограничения на бытовые наблюдения, искажая их изначальную точность, свежесть и непосредственность. Поэтому для изучения повседневной жизни провинции оптимальным решением является обращение к дневникам писателей.
Пришвин - неверно понятый потомками писатель. До революции он был известен как автор философско-публицистических произведений, страшный авантюрист и человек крайностей («побег в Америку» в первом классе, сближение с революционерами, затем - с сектантами), действительный член и Русского Географического и Религиозно-философского обществ. При большевиках он носил маску «советского юроди-
вого»: не состоял, не участвовал, не боролся. Нам же с детства знаком как писатель-натуралист, автор рассказов «Лисичкин хлеб», «За волшебным колобком», «Кладовая Солнца». Сам Пришвин делом жизни считал свои «Дневники» - полувековую летопись истории России. Между тем, военный период жизни и творчества Пришвина недооценивается исследователями. В его биографии А.Н. Варламова в серии «Жизнь замечательных людей» (2008) лишь несколько страниц посвящено 1914-1917 годам, в то время как сам писатель только дневниковых записей оставил более 1000 (!) страниц, не считая публицистики, переписки и художественной прозы. Сегодня внимание ученых приковано к при-швинским дневникам, как к одному из самых достоверных и детальных исторических источников. Написаны они довольно своеобразно - подробные, не поденные, но регулярные многостраничные записи представляют собой поток впечатлений автора. Он. как радар, ловит, как губка, впитывает окружающие настроения, слова, картины, и переносит их на бумагу.
И.А. Бунин был более лаконичен и гораздо более эмоционален в своих личных записях. В них много горечи, злости, разочарования «певца дворянских гнезд» среди безбрежного крестьянского моря. В его высказываниях сквозят классовые предрассудки и неприязнь, которую он не скрывал еще в революцию 1905 года, в период крестьянских погромов. Тем не менее, он профессионально схватывает и передает черты и признаки
* Статья подготовлена при финансовой поддержке гранта РГНФ а(р) 15-11-57003 «Орловская губерния в годы Первой Мировой войны (1914-1918): проблемы адаптации и стратегии выживания».
© Казакова О.Ю. © Kazakova О. Yu.
современной ему жизни простонародья.
Для обоих дневников характерна полифоничность, причудливое переплетение размышлений европейски образованных представителей культурной элиты, живущих новостями столиц, почерпнутыми из свежих газет, и самых обыденных наблюдений за погодой, птицами на подоконнике, ссорами соседей, полевыми работами. В последнем случае на страницах дневников писатели предстают обывателями, то есть провинциалами, погруженными в круг простых, повседневных забот. Задачей настоящей статьи является выявление и изучение двойственной авторской позиции. С одной стороны, писатели наблюдают за жизнью российской деревни периода войны, в которой они казались чужеродным элементом - «барами», «буржуями», «мошенниками», по выражению крестьян. Они достоверно описывают увиденное, но интерпретируют его не всегда верно, исходя из собственного некрестьянского опыта, порой не могут объяснить даже себе самим поведение и речи окружающих. С другой стороны, в сонной тишине орловской глубинки писатели занимаются тщательным самоанализом, раскрывая в подробностях и тонкостях субъективное восприятие военных и околовоенных событий. В частности, Бунин обостренно чувствовал дисгармонию военно-патриотического дискурса и реального состояния умов в провинции, Пришвин очень много размышлял о «внутреннем немце» - росте социальной напряженности и поиске «козлов отпущения» в условиях нарастания трудностей военного времени.
Благодаря классикам русской литературы термин «обыватель» приобрел негативные смысловые коннотации. Между тем, в буквальном, начальном смысле «обыватель» - это «обитатель», абориген, постоянный местный житель, связанный с локальным сообществом множеством экономических, родственных, духовных и пр. связей, интегрированный в окружающую материальную и социальную среду. В официальном лексиконе дореволюционной России упоминаются городские обыватели - мещане, купцы, ремесленники и сельские обыватели - крестьяне. В исконном значении мы применяем этот термин и к помещикам деревень Глотово и Хрущево Бунину и Пришвину, значительную часть военных лет просидевших в своих деревнях, наездами бывавших в уездном Ельце, намеренно или поневоле втянутых в локальные общественные и хозяйственные процессы, разделивших со своим народом страхи, тревоги и тяготы тыловой жизни.
Такой подход к текстам литературных классиков является относительно новым и отражает интересы и возможности междисциплинарного научного направления - военно-исторической антропологии, изучающей повседневную жизнь и внутренний мир людей в период войн. В нашей стране оно оформляется только в последние годы и активно развивается в рамках научно-методического семинара ПРИ РАН. Пионером и основателем научной школы изучения «человеческого измерения войны» является Е.С. Сенявская [1], с 2002 г. возглавляющая редакцию ежегодни-
ка «Военно-историческая антропология», ставшего научно-методологической площадкой профильных исследований. Однако пока большее внимание военно-исторических антропологов уделяется психологии воина (комбатанта), чем мирного жителя. Прорывом в изучении тылового населения стали работы О.С. Поршневой, прежде всего, монография «Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в годы Первой мировой войны» (2004). Тема социального самочувствия, мироощущения, отношения к событиям войны и их влияния на жизнь и быт различных категорий населения российской провинции затрагивалась в публикациях и диссертационных исследованиях П.П. Щербинина. В.А. Холодова, C.B. Букаловой [2]. Новизна данного конкретно-исторического исследования заключается в контекстном изучении нехудожественного, автобиографического нарратива профессиональных литераторов с позиций военной антропологии.
Известие о сербском убийстве, ставшем поводом к войне, Бунин получил, путешествуя с братом Юлием по Волге. У пристани Саратова, вспоминал он в старости, «вдруг увидели несколько мальчишек, летевших по дамбе к пароходу с газетными клочками в руках и с неистовыми веселыми воплями: «Экстренная телеграмма, убийство австрийского наследника Сараева в Сербии». В тот миг братья поняли, что Россия шагнула к пропасти войны и революции: «Ну, конец нам! ... Конец всей нашей прежней жизни!»» Однако здесь мы видим скорее ретроспекцию, то есть наложение на первое впечатление всего последующего жизненного опыта Бунина. Если же мы заглянем в его дневник за июль 1914 г., то не найдем никаких переживаний о войне, только записи о литературных замыслах, о кружевной тени листвы на подоконнике и т.д.
Значительную часть военного времени Бунин жил - прятался в родовом гнезде, имении Глотово Елецкого уезда. «Смертельно устал, но все не сдаюсь. - Записал он в дневнике. - Должно быть, большую роль сыграла тут война, - какое великое душевное разочарование принесла она мне» [3]. Но даже в орловской глуши война лезла ему в глаза, в уши. в голову. С нетерпением Бунины ждали новостей: «Живем от утра до утра, от газеты до газеты». В Глотово пресса приходила после обеда. Реакция на публикации отражена в дневниках писателя. Больше всего его раздражало ура-патриотическое словоблудие столичных журналистов: «В газетах та же ложь - восхваление доблестей русского народа, его способностей к организации. Народ, народ! А сами понятия не имеют (да и не хотят иметь) о нем. И что они сделали для него, этого действительно несчастного народа?!» Как зверь в норе, Бунин затаился в своей деревне и злился на весь мир. В дневниковых записях певец тенистых аллей и чистой любви предстает сухим и желчным скептиком и брюзгой.
В деревне Бунин тесно общался с местными жителями. Став свидетелем проводов новобранцев, писатель воспринял их без патриотического воодушевления: «Несчастные - идут на смерть и всего удовольствия -
порычать на гармони». Бунин замечал, как после мобилизаций обезлюдела, запустела русская деревня. Писателя удивляла русская черта «говорить всегда и обо всем совершенно безнадежно, не верить ни во что решительно». Крестьяне жаловались на голод, а сами «облопались», как никогда ранее (не продавали продукты за обесценившиеся деньги, а потребляли их), считали своими врагами всех, кто не крестьяне - что немцев, что русских, не верили и не желали победы над Германией.
Бунина угнетали скотство, духовная спячка, бессознательность поведения орловских крестьян, что также отражено в его записях. «К смерти вообще совершенно тупое отношение. - Читаем запись от 21 августа 1915 г. - А ведь кто не ценит жизни - животное, грош тому цена». В общении с деревенскими Бунин остро ощутил пропасть между народом и интеллектуальной элитой, совершенно оторвавшейся от родной почвы. «Все думаю о той лжи, что в газетах на счет патриотизма народа. А война мужикам так осточертела, что даже не интересуется никто, когда рассказываешь, как наши дела. - Записал он свои наблюдения в апреле 1916 г. -«Да что, пора бросать. А то в лавках товару стало мало. Бывало зайдешь в лавку»... и т.д.»
Однако большое значение писателя в общественном и литературном процессе начала XX века требовало публичного объяснения его молчания. В интервью газете «Одесский листок» (1916) он заявил, что, если писать в тиши кабинета об ужасах войны, то получиться «лирика, и то барабанная», ибо из тыла не дано почувствовать исключительные переживания участников нынешней титанической борьбы. С профессиональной точки зрения он понимал, что современная, мировая война не подходит для обычного творчества в русле русской литературной традиции. Поэтому решил не экспериментировать в поисках новых форм для нее, а воздержаться от военной темы. Бунин жаловался, что «война подавляет, как-то работается меньше. Нет необходимой бодрости, нет нужного вдохновения». Такие пометки мы часто встречаем в его переписке и дневнике военных лет. Бунин маялся, тяготился навалившейся тупостью и душевной подавленностью. «Война и томит, и мучит, и тревожит», - признавался он.
Живя в деревне, у самой земли, Бунин одним из первых почувствовал толчки надвигающегося землетрясения 1917 года. Они слышались в ропоте уставшей от войны деревни, в неверии мужиков в победу, в ба-нализации насилия и готовности прибегнуть к нему в извечно желаемом крестьянами земельном переделе. В рассказе «Последняя весна» он воспроизвел такой диалог глотовцев:
«В темноте кто-то уверенно говорил:
- Нет. это все брешут. Ничего после этой войны не будет. Как же так? Если у господ землю отобрать, значит, надо и у царя, а этого никогда не допустят.
И кто-то резко отвечал:
- Погоди, и до царя дойдут. Что ж он весь народ на эту войну обобрал? Вон опять надо на Красную Горку рекрутов отправлять. Разве это дело? Вся Россия опу-
стела, затихла!» [4]
В 1917 году в Глотово прибыли солдаты-дезертиры, почти сразу начались поджоги окрестных дворянских гнезд. Наезжая в Елец по делам, Бунин сталкивался с той же хамоватой солдатней. Ее всевластие в провинциальном городе вызывало у писателя чувство страшного возмущения, а затем и ужас, когда он узнал о солдатском бунте в Ельце, о воинском начальнике, которого рядовые водили босым по битому стеклу. Трагическая развязка для Буниных наступила 23 октября 1917 г., когда в зареве пылающего поместья (подожженного местными с подачи солдата-еврея и матроса) они бежали из Глотова ночью, семь верст шли пешком в шубах и валенках.
Пришвин встретил Первую мировую войну без энтузиазма, но с любопытством. Подрядившись корреспондентом «Русских ведомостей», он отправился на фронт - не подвиг совершать, а посмотреть на военных в деле, подслушать здешние разговоры, понять разницу между миром и войной. По признанию писателя, ему было интересно и стыдно за свой интерес, когда рядом гремели пушки и умирали люди. За войну Пришвин побывал везде - на фронтах, в столицах, в провинции -от Новгорода до Киева, в русской сельской глубинке, в том числе и в нашем крае. Поэтому его свидетельство - исключительно ценное не только среди писателей-орловцев, но и почти всех мемуаристов его поколения.
Пришвин, как сейчас говорят, интроверт - он созерцает и размышляет, думает и беседует с самим собой. Поэтому его дневники 1914-1918 гг. - это не только описание войны, но и тонкий самоанализ идей, мыслей, поступков автора, вызванных войной. Как и все писатели его поколения, Пришвин задумывался о языке описания войны, которая кажется великой из тыла и такой обыкновенной - с фронта. Порой ему приходило на ум, что мирным людям не стоит знать всю правду о войне. Например, о «пальчиках» (самострелах): на глазах Михаила Михайловича по 600 «пальчиков» в день поступало в госпиталь в надежде не попасть в окопы.
По наблюдениям Пришвина, столицы жили интеллектуальными химерами и самовозбуждением. Культурная элита производила на свет концепты этой войны, пытаясь мысленно охватить ее целиком и в перспективе - на сто лет в прошлое и на сто лет в будущее. Так родились зеркальные идеи о «последней войне» -апокалипсическая (Россия погибнет) и оптимистическая (Россия переродится). Кипение столиц уходило в свисток газетной болтовни о миссии России, о жертве во имя человечества, о народе-великане и прочие неологизмы этого плакатного языка. Только в столице легко и правильно произносили слово «Дарданеллы», только там озадачивались проблемами, как любить Гете, если он немец, или как любить по-библейски «врага своего» во время войны.
После искусственного шума столиц провинция предстала перед писателем сонным царством, но при ближайшем рассмотрении оказывалась неоднородной. По отношению к войне она делилась на мещанскую
Россию уездных городов и безбрежную крестьянскую «Расею». Мещанская Россия тянулась за столицей, но питалась заимствованными из газет идеями, мнениями о войне, чуждыми ее ежедневной борьбе за существование. На улицах Ельца и Ливен Пришвин делал зарисовки с натуры, ярко и свежо передающие дух времени. Например, о «топливном голоде» 1915-1916 гг.: «Когда по улице, на которой жалкие люди собирают шарики конского навоза для отопления своих домиков, провозят целую телегу березовых дров, то кажется, не дрова, а какую-то вкусную осетрину везут. Сколько зависти, сколько вздохов и проклятий вокруг...» [5]
Пришвин много писал об изменении поведения и системы ценностей в период войны. Хотел он купить в подарок знакомым пальму, но продавец посоветовал подарить сахар. Пришвинская сахарная голова (полпуда весом!) произвела фурор среди знакомых. В условиях инфляции и товарного дефицита люди вкладывали деньги в продукты: «Я не настолько богат, - скажет всякий бедняк. - чтобы не запасаться». В тылу, как черви, заводились подрядчики и спекулянты - «внутренние немцы» - жившие надеждой на долгую войну.
Другой сквозной темой пришвинской провинциальной хроники было привыкание людей к войне, отчего она становилась обыкновенной, знакомой, неинтересной. Наш земляк отмечал, какой дружной стала российская глубинка, как сплотилась она в трудностях -сообща помогала раненым и беженцам, сообща мечтала отрубить головы купцам-спекулянтам.
Михаил Михайлович часто живал к своих имениях - в Песочках Новгородской губернии и в Хрущево - Орловской. В деревне его поражала вековая тишина, которую даже мировая война не смогла потревожить. Как добросовестный летописец, он старался фиксировать все, как есть, даже если сам не понимал причин или последствий явлений. Например, его озадачил небывалый рост благосостояния русской деревни: «мужик задавлен картошкой (то есть ее слишком много - O.K.)», «мужик стал есть», у крестьян кур без счета, «а яйца не допросишься», деревенские раскупили в лавке высшие сорта муки, черным хлебом брезгуют. Мы теперь знаем, что то была реакция деревни на обесценивание денег, на дефицит промышленных товаров, на военные реквизиции и на «сухой закон». Несмотря на эти несимпатичные для писателя стороны крестьянской жизни. Пришвин высоко ценил вклад деревни в войну. Ее покорность судьбе, так раздражавшую соседа, елецкого помещика И.А. Бунина, Михаил Михайлович называл «гладиатор-ством» - мужеством в сочетании с жертвенностью.
В начале войны у Пришвина умерла мать, он спорил с братьями за наследство и, наконец, вступил во владение частью имения Хрущево Елецкого уезда. Здесь он решил построить дом и завести хозяйство, но не считал себя помещиком, а сельским обывателем, хуторянином с социальной нормой земли, обрабатывающим ее своим трудом, так же как окрестные крестьяне. В дневниках новоиспеченный землевладелец описал, как повлияла война на его хозяйственные хлопоты. Из-за призывов в
армию ощущался дефицит рабочих рук. Пришвин с опаской нанимал плотников:
- На войну идти? - поинтересовался он.
- Мы все негодные, мы все негодяи! - отвечали те.
На войну призвали не только людей, но и лошадей, в основном 4-х - 5-тилеток. Поэтому старые клячи поднялись в цене, Пришвин за них дорого заплатил. Жизнь окрестных крестьян, ставших соседями, теперь особенно важна и интересна для писателя. Как-то в избе он увидел портрет кайзера Вильгельма под иконой Николая Угодника. Мужик считал его антихристом и верил, что таким способом отбирает у него силу.
Из Хрущева война казалась далекой, нереальной. Описывая свой обычный день, сельский обыватель Пришвин подробно рассказывает о птенцах, вылупившихся в гнезде под балконом, и мимоходом упоминает: «Вчера узнали, что Львов отдан немцам». В 1917 году военная деревня без труда превратилась в революционную. Когда бежавшие с фронта солдаты из местных отняли у Пришвиных землю и из принципа зарезали корову, писатель, захватив лишь дневник и фотоаппарат, пешком ушел в Елец.
Таким образом, социально-антропологический анализ дневников военных лет Бунина и Пришвина выявляет сходство их угла зрения на орловскую провинцию, но различия мировоззренческих установок. В качестве орловских обывателей они переживали сходные эмоции, чувства, сталкивались с общими проблемами дефицита, дороговизны, спекуляции, однако, в отличии от безмолвного мещанства и крестьянства, выразили эти чувства и мысли, описали эти проблемы в дневниках. Елецкие помещики были травмированы войной, испытывали внутреннее напряжение, фрустрацию. Бунин мучился от творческого бесплодия и морально-психологического груза великой войны. У Пришвина подспудно копившееся беспокойство прорывалось в страшных, вещих снах о России - красном быке с ободранной шкурой, погибающем от руки палача-тевтона, о покойной матери, которая повторяет, что война всегда ведется из-за земли, о собственной смерти в топком болоте. Оба писателя нашли душевное спасение в самой типичной для провинциальных жителей адаптативной стратегии — в абстрагировании от войны, в эмоциональном оцепенении, внутренней изоляции от травмирующего информационного и событийного контента. Например, одинаково и парадоксально они отреагировали на заключение Брестского мира (март 1917 г.). «Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов. - Записал Бунин и продолжил. - Опять несет мокрым снегом. Гимназистки идут облепленные им - радость и красота» [3]. «Обратная сила войны все разрушила - с утра напеваю «Порешили дело, все кругом молчат»». - Читаем у Пришвина [5]. В его записях за этот исторический день находим множество слов о «желанных кусочках хлеба и фунтиках сахара», но никаких комментариев случившегося.
Разные мировоззренческие установки рафинированного дворянина Бунина и намеренно опростивше-
гося купеческого сына Пришвина определили различие их осмысления социальных процессов в провинции военного времени. Смысл и образ войны воплотился для Бунина в фигуре солдата Первой мировой, разрушителя старого и демиурга нового мира, носителя исторической правоты и классовой ненависти. Как-то встретился ему «мальчишечка-солдат, оборванный, тощий и вдребезги пьяный», который плюнул в писателя и сказал: «Деспот, сукин сын!» Бунин пошел домой, разобрал рукописи периода войны в поисках доказательств своего «деспотизма», барства. Иван Алексеевич попытался дистанцироваться от войны, а она в конце-концов пришла к нему сама, разорила его дворянское гнездо. Оказавшись в аналогичной ситуации, помещик Пришвин считал, что не имеет морального права подать голос против войны, так как она и против его души и личности как части народа и государства, а полный отказ от всего этого - «это
уже называется смертью». Если из его описаний Первой мировой, фронта и тыла у читателя складывается отвращение к войне, то Пришвина можно назвать великим мастером слова и гуманистом.
Изучение автобиографического нарратива писателей-орловцев как источниковой базы по истории региона в период Первой Мировой войны имеет особенно заманчивые перспективы в нашей «литературной столице» России. Позади всемирно известных художников слова стоит множество т. н. писателей второго ряда, то есть регионального значения, таких как Евгений Сокол, Иосиф Каллиников и др. Хотя художественные достоинства их текстов не так очевидны, однако их связи с регионом гораздо крепче, орловский обыватель буквально обретал голос в их литературно-поэтическом и публицистическом творчестве.
Библиографический список
1. Сенявская Е. С. Человек на войне. Историко-психологические очерки М.: Институт российской истории РАН, 1997. 232 с.; Ее же. История войн России XX века в человеческом измерении: проблемы военно-исторической антропологии и психологии. Курс лекций. М.: РГГУ, 2012. 332 е.; Ее же. Военно-историческая антропология и психология (на материале российских войн XX века). Учебно-методическое пособие. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2012. 223 с.
2. Щербинин П.П. Военный фактор в повседневной жизни русской женщины в XVIII - начале XX вв. Тамбов: Изд. Юлис, 2004. 509; Холодов В.А. Война в мировоззрении русского населения и «человека с ружьем» второй половины XIX - начала XX вв.: на материалах Орловской губернии. Дисс. канд. ист. наук. Орел, 2011. 245 е.; Букалова СВ. Орловская губерния в годы Первой мировой войны: социально-экономические, организационно-управленческие и общественно-политические аспекты. Дисс. канд. ист. наук. Орел, 2005. 294 с.
3. Бунин ИЛ. Дневники. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://modenilib.ni/books/buniii_ivan_alekseevicl"i/diievniki/ read/. - Загл. с экрана.
4. Бунин II.A. Последняя весна. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://bunm.niv.ru/bimin/rasskaz/poslediiyaya-vesna. htm - Загл. с экрана.
5. Пришвин ММ. Дневники. 1914-1917. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://e-libra.ru/read/215205-dnevniki-1914-1917.html- Загл. с экрана.
References
L Seniavskaya E.S. The man on the war. The historical and psychological essays — M.: Institute of Russian history RAS, 1997. 232 p.; Seniavskaya E.S. The history of wars of Russia of the XX century in the human dimension: the problems of military-historical anthropology and psychology. The course of lectures - M.: RSHU, 2012. 332 p.; Same author, The military-historical anthropology and psychology (on the material of Russian wars of the XX century). / The learning-methodical manual. - Petrozavodsk: PetrSU, 2012. 223 p.
2. Tcherbinin P. P. The military factor in the daily life of Russian women in the XVIII - early XX centuries. Tambov: Yulis, 2004. 509 p; Holodov V. A. The war in the worldview of the Russian population and the "man with a gun" of the second half of XIX - early XX centuries: from materials of the Orel province. The thesis of candidate of historical sciences. Orel, 2011. 245 p.; Bukalova S. V. The Orel province during the World War I: socio-economic, organizational-administrative and socio-political aspects. The thesis of candidate of historical sciences. Orel, 2005. 294 p.
3. Bunin I.A. Diaries. [Electronic resource], - Mode of access: http://modenilib.rLi/books/buiiin_ivan_alekseevicli/dnevniki/read/. -The title from the screen
4. Bunin I.A. The last spring. [Electronic resource], - Mode of access: http://buniii.niv.rii/buniii/rasskaz/poslednyaya-vesna.htiii. -The title from the screen.
5. Prishvin M.M. Diaries. 1914-1917. [Electronic resource], - Mode of access: http://e-libra.rLi/read/215205-dnevniki-1914-1917. html. - The title from the screen.
