CC BY
83
УДК 929+930
НОВОЕ ПРОШЛОЕ • THE NEW PAST • № 2 2019 DO1 10.23683/2500-3224-2019-2-194-201
МЕЖДУ ИМПЕРСКИМ И НАЦИОНАЛЬНЫМ1
А.Э. Котов
Аннотация. В статье рассматриваются основные тенденции российской общественной жизни второй половины XIX в., их влияние на политику русского правительства. Описывая тенденции и конфликты общественной жизни России XIX в., автор выделяет противостояние сословно-имперской и национальной моделей государственного строительства. В статье приводится характеристика главных представителей и идеологов этих двух направлений, их влияния на ход имперских реформ конца 1880-х гг. и исторический путь России. Оценивая реформы в отношении русификации окраин, автор обращает внимание на важность изучения хода административной русификации российских западных окраин, потому что процесс этот был неотделим от процесса построения русского национального мифа и связанного с ним исторического нарратива.
Ключевые слова: российская общественная жизнь XIX в., сословно-имперская модель, национальная модель, русификация окраин, реформы конца 1880-х гг.
Котов Александр Эдуардович, доктор исторических наук, доцент, Институт истории Санкт-Петербургского государственного университета, 199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 5, a.kotov@spbu.ru.
1 Исследование выполнено в рамках гранта Российского научного фонда №19-18-00073 «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX-XX вв.».
BETWEEN IMPERIAL AND NATIONAL1
A.E. Kotov
Abstract. The article considers the main trends of Russian public life in the second half of the 19th century, their influence on the policy of the Russian government. Describing the trends and conflicts of public life in Russia in the 19th century, the author highlights the confrontation of class-Imperial and national models of state construction. The article describes the main representatives and ideologists of these two directions, their influence on the course of Imperial reforms of the late 1880's and the historical path of Russia. Assessing the reforms in relation to the Russification of the suburbs, the author draws attention to the importance of studying the course of administrative Russification of the Russian Western suburbs, because this process was inseparable from the process of building a Russian national myth and the associated historical narrative.
Keywords: Russian social life of the XIX century, class-Imperial model, national model, Russification of suburbs, reforms of the late 1880's.
Kotov Alexander E., Doctor of Science (History), Associate Professor, Institute of History, Saint-Petersburg State University, 5, Mendeleevskaya Line, St. Petersburg, 199034, Russia, a.kotov@spbu.ru.
1 This research was supported by the grant №19-18-00073 "National Identity in the Imperial Politics of Memory: History of The Grand Duchy of Lithuania and the Polish-Lithuanian State in Historiography and Social Thought of the 19th-20th Centuries" of the Russian Science Foundation.
Эффективность любого масштабного социального института - всегда трудноуловимая величина. Отсутствие универсальной шкалы для измерения степени этой эффективности, аберрация дальности и синдром послезнания, - все это диктует нам необходимость отказа в подобных случаях от евангельского принципа «по плодам их узнаете их». В пользу российского самодержавия перед судом истории свидетельствует как минимум тот факт, что, когда власть перешла в руки его оппонентов, страна погрузилась в смуту. Главный аргумент против - очевидно, в том, что самодержавие власти не удержало. Суд беспристрастный принял бы во внимание, что произошло это при экстремальных обстоятельствах: в ситуации мировой войны, рождения массового общества и «тотальной мобилизации». Суд партийный, особенно представленный партийцами, проигравшими собственную империю, будет к старому порядку беспощаден.
К позднеимперской бюрократии вполне приложимо известное высказывание К.П. Победоносцева о Церкви: «плоть от плоти общества, не лучше его и не хуже». Чтобы обозначить грань, отделявшую бюрократию от «общества», представителям последнего приходилось предпринимать порой весьма нетривиальные усилия. Прекрасным примером таковых служит описание Е.А. Ростовцевым «страданий» профессора П.К. Коковцова, двоюродного брата небезызвестного министра: «Профессор специально обходил стороной ту улицу, на которой жил чиновный родственник, чтобы никто не подумал, что он может посетить министра. На занятиях же П.К. Коковцов не уставал внушать студентам, что его фамилия звучит не "Коковцов", как называли сановника, а "Коковцов"» [Ростовцев, 2017, с. 343-344].
Если у «общества» постоянно находились «представители», желающие говорить от его лица, то бюрократия во второй половине XIX в. все больше «объективизировалась» -оказываясь объектом критики даже со стороны такого идеолога бюрократического национализма, как М.Н. Катков. Мысль о «толстовском» характере российской элиты рубежа Х1Х-ХХ вв. высказывал ученик М.Н. Каткова и К.Н. Леонтьева Ю.С. Карцов: «Теория графа Л.Н. Толстого о непротивлении злу проникла в сознание петербургских государственных деятелей и охоту у них отбила думать и действовать» [Карцов, 1906, с. 390].
Разумеется, атмосфера, в которой действовала бюрократия 1860-х гг., отличалась от ситуации 1890-х гг. Ярким примером деятельности идейных чиновников на местах служит история «виленского кружка русификаторов» - представлявшего собой, в сущности, провинциальную эманацию либеральной бюрократии [Комзолова, 2004, с. 117-141]. Но даже в среде национально-консервативного чиновничества не было единства. Здесь показательно описание А.В. Никитенко одного из петербургских «четвергов» у бывшего муравьевского попечителя Виленского учебного округа И.П. Корнилова: «„разнообразие в Божьем мире неисчерпаемо, а разномыслие и разнологосица в русском мире бесконечны. Но вот беда: самолюбия в этом разногласии ненасытные [...] И что за хаос мнений! Как легко распространяются самые нелепые слухи! Как во всем господствует пристрастие и личные виды! Ходишь в этой толпе, как в чаду, с отягченною головою!» [Никитенко, 1956, с. 214].
Во всей «цветущей сложности» переплетавшихся в жизни тогдашней России тенденций и конфликтов автор этих строк выделил бы противостояние
сословно-имперского и национального направлений [Котов, 2017, с. 288-306]. Нередко его сводят к борьбе «немецкой» и «русской» «партий» середины XIX в. - но, как известно, эти также названия достаточно условны: ни та, ни другая не представляла исключительно упомянутые национальности. Скорее, речь шла о двух моделях государственного строительства, сторонники каждой из которых не превосходили своих оппонентов ни в патриотизме, ни в морально-этических качествах.
Наиболее ярким примером идеологов сословной модели являются Ф.И. Фиркс (он же - Шедо-Феротти, чьи памфлеты до сих пор не переведены на русский язык), а также редакторы газеты «Весть» - В.Д. Скарятин и Н.Н. Юматов. Несколько упрощая их взгляды, можно сказать, что они представляли империю в виде той или иной формы союза национальных дворянских корпораций, объединенных лояльностью к императору. Многие их тезисы всплывали позднее (когда «Весть» была уже прочно забыта) и у последующих критиков русского национализма - как консерваторов, так и либералов.
Главным идеологом альтернативной - национальной - «партии» принято считать Ю.Ф. Самарина, характеризовавшего предложенную Шедо-Феротти «имперскую» модель как «многоженство, поднятое на уровень долга и возведенное в политическую систему» [Переписка Ю.Ф. Самарина и баронессы Э.Ф. Раден, 2014, с. 60]. Как известно, и сам Юрий Федорович, и иные представители «старой русской партии» -и публицисты, и вдохновленные их идеями чиновники - в своей борьбе с «полонизмом» и «привилегиями балтийских герров» опирались не только на этнических великороссов, но и на литовцев, латышей и эстов, не говоря уже о малороссийском и белорусском простонародье.
Трудно хотя бы отчасти не согласиться с Б.Э. Нольде, считавшим Самарина своего рода «отцом» современной Восточной Европы: «Юрий Самарин в полном смысле этого слова предуказал вперед на полвека исторические пути России и Польши, со всеми многообразными и громадными по своему значению последствиями новой политики для обеих стран и для всей Европы [...] Вся деятельность Александра III: упразднение старых балтийских судов, обрусительная школьная политика, превращение Дерпта в Юрьев и Дерптского университета в Русский университет, появление в Прибалтийском крае таких фигур, как Шаховской, - есть не что иное, как осуществление программы, с такой энергией и страстностью построенной Юрием Самариным. А через Александра III издали просвечивают и будущие республики Латвия и Эстония» [Нольде, 2003, с. 220].
Схожие выводы из наблюдений за результатами «русификации» прибалтийского законодательства делала и местная администрация: «Реформы конца 80-х гг. совершенно преобразовали склад местной жизни Прибалтийского края и коренным образом видоизменили взаимные отношения общественных и сословных групп местного населения. С устранением могущественного влияния дворянской корпорации из области администрации и суда, с преобразованием школы и крестьянских учреждений, - огромная масса латышского и эстонского населения, находившаяся до тех пор в полном и, можно сказать, подневольном подчинении у помещиков, была призвана к новой жизни. Неизбежным последствием реформ было - пробуждение народного самосознания среди латышей и эстов» [РГИА, ф. 1282, оп. 3, д. 274, л. 2об-3].
Инициаторы русификации окраин воспринимали свою деятельность как прогрессивную и во многом демократическую. М.Н. Катков в своем ответе Шедо-Феротти писал, «что истинный прогресс в России возможен только на основании русской народности, что русское государство может сохранить свою силу и приобрести желаемое благоустройство только в качестве русского государства, что политика русского правительства может не иначе вести ко благу, не иначе удовлетворять своему назначению, как принимая все более и более национальный характер» [Московские ведомости, 1864]. На страницах «Виленского вестника» ему вторил куда более умеренный М.Ф. Де-Пуле: «Путь обрусения есть путь цивилизации и ведет непременно к миру, - и с самим собою, и со всем русским, а не ко вражде» [Виленский вестник, 1867].
Впрочем, для движения по этому «пути цивилизации» не всегда требовалась помощь начальства. Наряду с бюрократической шла и стихийная русификация: «Обрусение совершается в наше время до того незаметно, свободно и естественно, что мы не видим даже, как оно происходит. Позволим себе рассказать следующий, довольно характерный в этом отношении случай. Года два назад нам пришлось разговориться с крестьянином. Он говорил бойко и даже красно; но в речи его чуть-чуть слышался легкий нерусский акцент. - "А что, барин, спросил он: хорошо я говорю по-русски?" - "Хорошо". - "А ведь по-настоящему я чухонец". - "И по-чухонски знаешь?" - "Нет, у нас в деревне только старики да бабы знают по-чухонски. А молодых и не учат теперь. Собрали сходку, и порешили: не учить ни мальчишек, ни девчонок по-чухонски. Полно чухнами быть, будем русскими!". Такое свободное, по приговору мира, обрусение, конечно, не редкость. Если по местам обрусение идет медленно, то это зависит не от недостатка нравственной и притягательной силы русского народа, а от разных административных действий, прикрывающих как бы стеклянным колпаком не только инородческие племена, но порою даже мелкие колонии. Как скоро эти внешние препятствия уничтожатся, притягательная сила русского народа обнаружится в полном блеске» [Голос, 1871].
Важность изучения хода административной русификации российских западных окраин во многом обусловлена тем, что процесс этот был неотделим от процесса построения собственно русского национального мифа и связанного с ним исторического нарратива. «Воскресшие мертвецы» 1863 г. представали в нем противниками национального прогресса и, как следствие, носителями феодальной архаики. Не случайно И.П. Корнилов характеризовал Северо-Западный край как «своего рода Кавказ нравственный» [Корнилов, 1908, с. 137]
Таким образом, противостояние с «полонизмом» носило не столько национальный, сколько сословный и конфессиональный характер - и в его ходе оттачивался тезис о русском демократизме. Корнилов - чьи воззрения интересны именно своей вторич-ностью, неоригинальностью и типичностью для своего круга - делал акцент на феодально-аристократической природе польского мятежа и «полонизма» как такового: «В польской истории никогда не бывало того всенародного участия в событиях, какое проявлялось в истории русских удельных княжеств и вольных городов Новогорода и Пскова, а также в междуцарствие, при избрании на царство Михаила Федоровича, в войну 1812 г. и пр. Даже в последнее время, в польских мятежах 1830, 1831 и 1863 гг.,
русское правительство имело дело только с польскою интеллигенциею и с небольшим числом завербованных дворовых людей. Бессилие польских мятежей объясняется именно полным равнодушием к ним простонародья» [Корнилов, 1905, с. 6].
Страшно далекой от народа представала польская шляхта в публицистике официозного «Вестника Юго-Западной и Западной России»: «Как бы опьяненная своими иллюзиями, она доходит до болезненных галлюцинаций, достойных то смеха, то сожаления. До новых требований и условий жизни ей дела нет; она удостаивает их внимания настолько, насколько они могут быть приложены и подогнаны под формы ее идеала. В эпоху полного торжества принципа народности и всеобщего признания гражданских и политических прав масс, ей все мерещится широко раскинувшаяся Речь Посполитая с своими бурными шляхетскими сеймами и конфедерациями, своею безурядицею и безграничною свободою личности, но только для шляхты» [Воронин, 1862, с. 34]. Именно поэтому редактор «Киевлянина» В.Я. Шульгин подчеркивал, что «усиление русского народа в крае должно совершиться: посредством эмансипации его от административного давления чиновников-поляков, от нравственного давления католической пропаганды и от экономического давления чужеродцев-землевладельцев». Главными средствами достижения этого Шульгину представлялось наделение местных крестьян землей и развитие местных русских «общественных сил» - т.е., говоря современным языком, гражданского общества [Киевлянин, 1864]. Аналогичные тезисы мы встретим в публицистике М.О. Кояловича, А.Ф. Гильфердинга, И.С. Аксакова, а также - в ведомственной переписке начала 1860-х гг. И, разумеется, велик соблазн в знаменитом аксаковском «мы, русские, не рыцари, мы - сам народ, мы - р^" увидеть «истоки и смысл русского коммунизма» [Аксаков, 1886, с. 129-130].
Трансформация из сословной империи в национальное государство была одним из аспектов переживаемой Россией «буржуазной» модернизации. Считать ли этот процесс положительным - вопрос открытый. Очевидно, что многочисленные издержки на этом пути были неизбежны: консерваторы XIX в. не случайно предупреждали о революционном характере национализма, а публицисты «Вести» не случайно именовали «милютин-цев» «нашими виц-мундирными французами» [Весть, 1865]. Вероятно, не обошлось бы в XX в. и без территориальных потерь - хоть оставшееся России имперское наследство без проведенных большевиками границ и было бы существенно больше.
Однако неизбежный национальный кризис совпал со всемирно-историческим «процессом, в который вовлечено все, и который, в конце концов, ведет к совершенно однообразным, серым или выжженным ландшафтам» [Юнгер, 2006, с. 36]. Любой победивший в Гражданской войне политический режим был обречен решать задачи «тотальной мобилизации», в том числе - обеспечивая технический прогресс посредством социальной архаики. Парадоксальным образом в советское время начала воссоздаваться именно сословная модель - с партийной номенклатурой в качестве правящего слоя. Разумеется, термины «архаика» и «сословность» не несут здесь оценочной нагрузки, и к советской элите процитированная в начале статьи фраза Победоносцева относится не в меньшей степени, чем к имперской. Окончательно сословная модель закрепилась в современной России, и в этом смысле август 1991 г.
и октябрь 1993 г. есть прямое продолжение октября 1917 г. [Вахитов, 2016]. С другой стороны, и советская эпоха не была единым целым. Восстановление в ее начале прежнего территориального единства и мощный национальный подъем 1940-х гг. свидетельствуют о прочности как имперского фундамента, так и недостроенного в пореформенные десятилетия национального здания.
ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА
Аксаков И.С. Сочинения в 6 тт. Т. 3: Польский вопрос и западно-русское дело. Еврейский вопрос. 1860-1886. М., 1886. 844 с.
Вахитов Р.Р. Национальный вопрос в сословном обществе: этносословия современной России: сборник статей. М.: Страна Оз, 2016. 218 с. Виленский вестник. 1867. № 10.
Воронин А. О польском аристократическом элементе в Юго-Западной России // Вестник Юго-Западной и Западной России. 1862. Август. Отдел II. Голос. 1871. № 14.
Желательно или нежелательно усиливать демократизацию России? // Весть. 1865. №6. Карцов Ю.С. Семь лет на Ближнем Востоке. 1879-1886. Воспоминания политические и личные. СПб., 1906. 393 с. Киевлянин. 1864. №1. 1 июля.
Комзолова А.А. «Положение хуже севастопольского»: Русский интеллигентный чиновник в Северо-Западном крае в 1860-е гг. // Россия и Балтия. Остзейские губернии и Северо-Западный край в политике реформ Российской империи. Вторая половина XVIII в.-XX в. М., 2004. С. 117-141. Корнилов И.П. Путевые заметки. Витебск, 1905.
Корнилов И.П. Русское дело в Северо-Западном крае. Материалы для истории Виленского учебного округа преимущественно в муравьевскую эпоху. Вып. 1. СПб., 1908. 504 с.
Котов А.Э. «Народность» и «сословность»: два полюса русского консерватизма // Христианское чтение. 2017. №2. С. 288-306. Московские ведомости. 1864. №195. Никитенко А.В. Дневник: в 3 тт. Т. 3. М., 1956. 582 с. Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. М., 2003. М.: Эксмо, 2003. 542 с. Российский государственный исторический архив. Ф. 1282. Оп. 3. Д. 274. Ростовцев Е.А. Столичный университет Российской империи: ученое сословие, общество и власть (вторая половина XIX-начало XX в. М.: Политическая энциклопедия, 2017. 903 с.
Юнгер Э.Г. Через линию // Судьба нигилизма: Эрнст Юнгер. Мартин Хайдеггер. Дитмар Кампер. Понтер Фигаль. СПб., 2006.
«Я любил Вас любовью брата...» Переписка Ю.Ф. Самарина и баронессы Э.Ф. Раден (1861-1876). СПб.: Русская мысль, 2014. 389 с.
REFERENCES
Aksakov I.S. Sochineniya v 6 tt. T. 3: Pol'skij vopros izapadno-russkoe delo. Evrejskij vopros [The Polish question, and Western-Russian business 1860-1886]. M., 1886. 844 p. (in Russian). Vahitov R.R. Nacional'nyj vopros v soslovnom obshchestve: etnososloviya sovremennoj Rossii: sbornik statej [National question in the class society]. M.: Strana Oz, 2016. 218 p. (in Russian). Vilenskij vestnik. 1867. № 10 (in Russian).
Voronin A. O pol'skom aristokraticheskom elemente v Yugo-Zapadnoj Rossii [On the Polish aristocratic element in South-Western Russia], in Vestnik Yugo-Zapadnoj i Zapadnoj Rossii. 1862. Avgust. Otdel II (in Russian). Golos. 1871. № 14 (in Russian).
Zhelatel'no ili nezhelatel'no usilivat' demokratizaciyu Rossii? [Is it desirable or undesirable to strengthen the democratization of Russia?], in Vest'. 1865. № 6 (in Russian). Karcov Yu.S. Sem'let na Blizhnem Vostoke. 1879-1886. Vospominaniya politicheskie i lichnye [Seven years in the Middle East]. SPb., 1906. 393 p. (in Russian) Kievlyanin. 1864. №1. 1 iyulya (in Russian).
Komzolova A.A. "Polozhenie huzhe sevastopol'skogo": Russkij intelligentnyj chinovnik
v Severo-Zapadnom krae v 1860-e gg. [The situation is worse than Sevastopol case:
Russian intelligent official in the North-Western region in the 1860-s], in Rossiya i Baltiya.
Ostzejskie gubernii i Severo-Zapadnyj kraj v politike reform Rossijskoj imperii. Vtoraya
polovina XVIII v.-XX v. M., 2004 (in Russian).
Kornilov I.P. Putevye zametki [Travel notes]. Vitebsk, 1905 (in Russian).
Kornilov I.P. Russkoe delo vSevero-Zapadnom krae. Materialy dlya istorii Vilenskogo
uchebnogo okruga preimushchestvenno v murav'evskuyu epohu. Vyp. 1 [Russian case in
the North-Western region]. SPb., 1908. 504 p. (in Russian).
KotovA.E. "Narodnost"' i "soslovnost'": dva polyusa russkogo konservatizma ["Nationality"
and "Estate": two poles of Russian conservatism], in Hristianskoe chtenie. 2017. № 2.
Pp. 288-306 (in Russian).
Moskovskie vedomosti. 1864. № 195 (in Russian).
Nikitenko A.V. Dnevnik: v 3 tt. [Diary]. T. 3. M., 1956. 582 p. (in Russian).
Nol'de B.E. Yurij Samarin i ego vremya [Yuri Samarin and his time]. M.: Eksmo, 2003.
542 p. (in Russian).
Russian State Historical Archive. F. 1282. Inv. 3. D. 274.
Rostovcev E.A. Stolichnyj universitet Rossijskoj imperii: uchenoe soslovie, obshchestvo i vlast' (vtoraya polovina XIX-nachalo XX v. [Capital University of the Russian Empire: academic class, society and power]. M.: Politicheskaya enciklopediya, 2017. 903 p. (in Russian). Yunger E.G. Cherez liniyu [Through the line], in Sud'ba nigilizma: Ernst Yunger. Martin Hajdegger. Ditmar Kamper. Gyunter Figal' [The Fate of Nihilism: Ernst Junger. Martin Heidegger. Dietmar Kamper. Gunter Figal]. SPb., 2006 (in Russian). "Ya lyubil Vas lyubov'yu brata...". Perepiska YU.F. Samarina i baronessy E.F. Raden (18611876) [Correspondence between Yu.F. Samarin and Baroness E.F. Raden]. SPb.: Russkaya Mysl', 2014. 389 p. (in Russian).
