CC BY
37
И. В. Журавлев
Методологические проблемы исследования образов сознания (на примере образа мужчины)
В статье рассматриваются методологические проблемы исследования образов сознания, обусловленные фактом производства сознания и существованием идеологии (наличие процессов со скрытыми основаниями и т. д.). Строение и функционирование сознания соотносится с уровневой организацией системы овладения человеком собственной жизнью. В качестве основного противоречия в сознании рассматривается противоречие между характером производства и порядками рефлексии. Это противоречие демонстрируется на примере формирования образа мужчины в России. В процессе анализа вскрывается ряд тенденций, характерных для современной российской культуры.
Ключевые слова: образы сознания, идеальное, идеология, рефлексия, образ мужчины, мужское и женское.
Часть I. Методология
1.1. Отправным пунктом в исследовании образов сознания должно быть понимание идеального как формы деятельности. Напомним, что, согласно Э. В. Ильенкову, идеальное есть лишь там, где форма деятельности, соответствующая форме внешнего предмета, превращается для человека в особый предмет, с которым можно действовать, не изменяя самого предмета, формой которого является данная форма деятельности [Ильенков 1962: 226]. Иначе говоря, предмет должен быть введен «...в такую систему отношений, в которой он бы мог сыграть роль зеркала, превращая представление человека в сознательное. Этот предмет должен быть означен и жить в особой форме — в форме языка» [Леонтьев А. Н. 2001: 94]. Именно с этим процессом превращения формы деятельности в «особый предмет» связано появление разных видов значений: предметные значения существуют «на чувственной базе» предметов, вербальные — на «чувственной базе» слов. Хотя метрика разных видов значений оказывается неодинаковой, топология их остается единой [Леонтьев 2004: 119]. Образ сознания — и есть значение, существующее на определенной «чувственной базе»; значение не «присоединяется» к образу, а опосредует само его существование.
1.2. «Мы видим окружающий нас мир только посредством того образа мира, который носим в себе» [Гийом 2004: 144]. Эти слова французский лингвист Г. Гийом про-
изнес в одной из своих лекций в 1957 году. Естественно, сама идея опосредствован-ности человеческого восприятия определенным аппаратом форм возникла задолго до Гийома; как и всегда, упоминание одного только Канта делает излишними остальные отсылки (Кант, правда, разводил формы чувственности и формы рассудка; он хотел найти общий корень для них, но не мог этого сделать). Естественно также, что в разных школах и направлениях науки понимание этого опосредствования различно; в частности, понятие «языковая картина мира» отнюдь не тождественно понятию «образ мира», употребляемому в современной психологии и психолингвистике.
В психологии деятельности образ мира понимается как «отображение в психике человека предметного мира, опосредствованное предметными значениями и соответствующими когнитивными схемами и поддающееся сознательной рефлексии» [Леонтьев 1997: 268]. В одном из своих докладов («Объект психологии и объект в психологии», МГУ, октябрь 2003 г.) А. А. Леонтьев говорил, что деятельность вносит дискретность в «пространство событий», переводит его в «пространство предметов». Тем самым, образ мира определялся как превращенная форма мира, как инобытие мира в системе предметных значений.
Здесь возникает вопрос о соотношении содержания понятий «образ мира» и «языковое сознание». Поскольку язык есть система
значений, выступающих как в предметной, так и в вербальной форме [Леонтьев 2004: 125], называть образ мира неязыковым сознанием (как это иногда делается) было бы ошибочно. Но и отождествлять указанные понятия тоже неправильно.
В современной психолингвистике языковое сознание определяется как «совокупность образов сознания, формируемых и овнешняемых при помощи языковых средств — слов, свободных и устойчивых словосочетаний, ассоциаций, предложений, текстов и ассоциативных полей» [Тарасов 2000: 26]. В этом определении «свернуты» две идеи. Первая: существуют разные образы сознания (первичные и вторичные) и, соответственно, различные виды знаний: одни формируются в предметной деятельности, другие — в общении (правда, не нужно забывать, что «только теоретический анализ в наблюдаемом социальном взаимодействии вычленяет деятельность без общения и общение вне структуры деятельности — всё это теоретические конструкты» [Тарасов 1992: 33]). И вторая: «манипулирование» образами сознания предшествует «одеванию» мысли в слово (ср. в связи с этим идею Н. И. Жинкина о том, что мысль зарождается в предметно-изобразительном коде [Жинкин 2004]).
Однако любые образы сознания сознательны, т. е. означены, т. е. закреплены языком. Ведь чтобы возникло предметное значение, должно возникнуть и вербальное значение (напомним рассуждения об идеальном: форма деятельности, соответствующая форме внешнего предмета, должна превратиться в особый предмет, и т. д.). Но из их генетического единства не следует единство функциональное. Напротив, предметные и вербальные значения образуют разные уровни в системе овладения человеком собственной жизнью. Идея уровневой организации такой системы подразумевает, что движение средств категориального «прощупывания» мира любого уровня создает чувственную базу для форм более высокого уровня [Журавлев И. В. 2008]; соответственно, и «манипулирование» образами сознания относится к словесной форме так же, как «работа» перцептивных схем — к форме
предмета. Слово есть его поиск [Леонтьев 2004: 178].
1.3. Из сказанного следует, что образы сознания как «оформители» потока событий существуют исключительно в самом этом потоке, и, значит, оторвать одно от другого (событие от его объективирующей формы) можно только путем абстракции. Мы это делаем, в частности, для того, чтобы нечто изучать научно (т. е. чтобы задать определенные правила работы с объектом), но при этом мы должны понимать, что образ на уровне его онтологии никогда не есть ставшее, но всегда - становящееся [Леонтьев 2004: 263].
Однако и сами пути (формы) фиксации событийного потока меняются с течением времени (уровневая природа овладения человеком своей жизнью!): они прокладываются культурой и историей. Сознание изменяется, но изменяется оно потому, что, как сказал бы Маркс, изменяются условия производства людьми собственной жизни. Напомню, что, по Марксу, способ производства людьми средств к существованию зависит в первую очередь от того, каковы сами эти средства; люди производят свою жизнь (свой образ жизни, свои представления и т. д.), но в этой своей деятельности они сами обусловлены определенным развитием производительных сил и соответствующим уровнем общения [Маркс, Энгельс 1933: 11-16]. Поэтому и производство сознания надо рассматривать как объективный процесс - несмотря на то, что всегда можно найти субъектов этого процесса и выявить его технологии (истинные причины действий любого агента социальной системы от него обычно скрыты: в этом суть феномена идеологии).
Соответственно, и мера рефлексивности образов сознания может быть различной. Образ мира поддается сознательной рефлексии, но рефлексия осуществляется на уровне вербальных, а не предметных значений. Где есть слово, там, как говорил Бахтин, уже есть идеология (осознать можно совсем не то, что хотел или «должен был» осознать). Именно с феноменом идеологии связано противоречие между тем, что производится, и тем, что осознается (к этому
центральному противоречию мы вернемся во второй части работы).
1.4. Сложность описываемых исследователем образов сознания определяется, в целом, двумя группами факторов. К первой принадлежат факторы, связанные со спецификой самого сознания как многомерного и разноуровневого феномена, характеризующегося различными порядками рефлексии, наличием процессов со скрытыми основаниями и т. д. (сюда относится и выбор методики исследования). Вторая - это группа факторов, связанных со сложностью и гетерогенностью процесса производства людьми своей жизни, с наличием в нем различных противоречивых тенденций. Задачей исследователя, соответственно, является не просто фиксация образов сознания (их описание), но и выявление совокупности тенденций и противоречий, лежащих в основе формирования описываемых образов. Мы поясним это, обратившись к частной, но весьма интересной проблеме - проблеме формирования образа мужчины.
Часть II. Формирование образа мужчины в России
2.1. При обращении к образу мужчины упомянутое выше основное противоречие раскрывается для нас в двух аспектах. С одной стороны, оно предстает как противоречие между онтологией маскулинности и порядком ее социальной рефлексии, обнаруживаемое при анализе артикулируемых представлений о мужчине/мужском и характеризующее процесс кристаллизации этих представлений в образе мужчины/мужского (противоречие индивидуального и в то же время внешнего плана). С другой стороны, оно предстает как противоречие внутри самого феномена маскулинности (как на онтологическом, так и на рефлексивном уровне), вскрываемое при анализе характера народа, его истории и его образа в других культурах (противоречие надиндивидуального и в то же время внутреннего плана).
2.2. Обратимся сначала к онтологии маскулинности. С одной стороны, проблема-тизация статуса мужчины существенно запаздывает по сравнению с проблемати-
зацией статуса женщины (если феминизм зарождается в конце XVII века и становится общественным движением в XIX веке, то первое мужское движение возникает в США лишь в 1970-е гг.); «мужской вопрос», поэтому, кажется лишь далеким отголоском «женского вопроса». Но с другой стороны, именно мужественность (маскулинность), а не женственность в большинстве культур проблематизирована онтологически. Мужественность — это то, что всегда находится под вопросом; она не дается изначально, ее нужно обрести путем различных ини-циаций, ритуалов, порой весьма жестоких, далее — ее нужно постоянно демонстрировать и всегда можно утерять [Гилмор 2005]. Иначе говоря, в большинстве культур мужественность в большей мере проблематична, чем женственность. Но именно тогда, когда степени проблематизации мужественности и женственности сближаются, когда сглаживаются различия между онтологией мужского и онтологией женского, — именно тогда статус мужчины максимально проблемати-зируется в социальной рефлексии, возникает «мужской вопрос».
О континуальности отношения между маскулинностью и фемининностью исследователи начали говорить уже более века назад (З. Фрейд, О. Вейнингер и др.). И, между прочим, уже достаточно давно Э. Фромм обратил внимание на стирание различий между полами, имеющее вполне конкретные причины социального порядка (обретение женщинами права голоса, расшатывание представлений о типично мужских и типично женских занятиях, в т. ч. профессиональных, и т. д.) [Фромм 1998: 118]. Становление культуры постмодерна, рассматривающей такое стирание различий не как девиацию, а как один из возможных путей естественного развития, способствовало дальнейшей деконструкции традиционных представлений о различиях между полами.
Действительно, как это признают многие современные исследователи, в современной культуре происходит сближение полюсов континуума маскулинности-фемининности [Орлянский 2004]. Иначе говоря, учащаются ситуации неразличения или даже инверсии этих полюсов.
2.3. Какова специфика этого процесса в России? Здесь следует напомнить о характерном для русской культуры противоречии между традиционно патриархальным укладом и достаточно большой социальной ролью женщины (вспомним образы Матери-земли, Василисы Премудрой, Богородицы, матушки-императрицы, в настоящее время — солдатской матери и т. д.). Более того, есть основания говорить об «имманентной женственности» русского характера, русского способа видения мира. В связи с этим можно упомянуть оппозицию экстраверсии и интроверсии, употребляя эти термины скорее в этимологическом, чем в психологическом значении. Речь идет о тенденции заполнять собой пространство (выпускать нечто вовне) либо, наоборот, предоставлять его другому (но при этом порождать некий смысл). Россия, вобравшая в себя наполеоновскую армию, тяготеет более ко второй тенденции; Россия, размещавшая ракеты на Кубе — к первой.
Попытаемся раскрыть суть этого противоречия, сопоставив специфику русского характера со спецификой русского языка. Спонтанное овладение навыками аудирования народно-разговорной речи и церковнославянских элементов (огород и ограда, ворота и врата, молодец и младенец, голосить и возглашать и т. д.) способствовало осознанию русским ребенком различий между бытовым, обыденным, с одной стороны, и возвышенным, духовным — с другой; отсюда — смирение в душевной и богатство в духовной жизни [Журавлев 2002]. Это осознание, в свою очередь, предопределило преобладание в русском характере женского, по преимуществу интровертного пути постижения и преобразования мира (уступить познаваемому объекту, принять его в себя, породить смысл, созерцать целое).
Парадоксальное на первый взгляд сочетание страдательности, уступчивости, жертвенности с креативностью — и есть проявление совершенно особой женственности характера русского народа, женственности, которая может выглядеть как мужественность и даже оборачиваться ею. «Русская душа пронизана и оплодотворена лучом вечно-женственного, но везде, во всех
сферах жизни ищет она норму вечно-мужественного... Вечно-женственное ей дано, а вечно-мужественное — задано», — писал И. А. Ильин [Ильин 1997]. Именно поэтому неправомерным является простое отождествление русскости с женственностью, которое долгое время определяло специфику образа России на Западе («Россия - жена западного человека» [Graham 1912]) и, по мнению некоторых исследователей, было одним из факторов, провоцировавших Запад на агрессию [Солоневич 1991]. «Немцы давно уже построили теорию, что русский народ — женственный и душевный в противоположность мужественному и духовному немецкому народу. Мужественный дух немецкого народа должен овладеть женственной душой русского народа. Вся теория построена для оправдания германского империализма и германской воли к могуществу. В действительности русский народ всегда был способен к проявлению большой мужественности, и он это докажет и доказал уже германскому народу. В нем было богатырское начало. Русские искания носят не душевный, а духовный характер. Всякий народ должен быть муже-женственным, в нем должно быть соединение двух начал» [Бердяев 2005].
О «богатырском начале», упоминаемом Н. А. Бердяевым, свидетельствует хотя бы факт рядоположенности в древнерусских текстах слов, обозначающих мужа, с прилагательными, несущими положительную оценку: бе же добръ Цимисхий, доброзра-ченъ, трьпеливъ, храбросьрдъ, мужеуменъ, ратникъ непобедимъ (Хроника Константина Манассии). В то же время следует отметить, что сами образы мужчины и женщины в сознании русских не имели четко выраженной полоролевой окраски [Ижванова 2005], причем ситуации несовпадения гендерной принадлежности человека и его внутреннего мира обычно были поводом для положительной оценки женщины и отрицательной оценки мужчины [Кондратьева 2005]: она же мужескимъ сердцемъ рече: не причащуся (Повесть о боярыне Морозовой); и сердца храбраа доблественыхъ мужей въ женъ слабейшая преложися (Хронограф 1617).
2.4. Парадоксальная ситуация сложилась в советское время. Можно полагать, что в этот период происходила своеобразная деиндивидуализация маскулинности. Действительно, при явной маскулинности социальной системы с ее фаллическими символами в виде нефтяных вышек и атомных боеголовок (количество и размер которых должны были постоянно увеличиваться) [Паперный 1996] мужчине-индивиду было отказано в сущностных характеристиках маскулинности, каковыми являются автономия, свобода передвижения и принятия решений, независимость (или агорафильность: мужчина — это тот, кто обладает свободой передвижения и действия, как Одиссей или Илья Муромец [Гилмор 2005]). Коллективные ценности, как и следовало тому быть, довлели над приватными (маскулинность с женским лицом), и мужчина-индивид, «приобщаясь» к маскулинности социальной системы, в то же время испытывал сильное влияние со стороны доминантных женских образов (воспитательница, учительница, теща, партия, Родина-мать) - а это усугублялось еще и тем, что каждый пятый ребенок в СССР воспитывался без отца или хотя бы отчима [Кон 2001]. «Демаску-линизация» мужчины шла параллельно с укреплением представления об активной роли женщины как участницы коммунистического строительства. С начала 1970-х гг. И. Кон, затем Б. Ц. Урланис и другие исследователи стали говорить о серьезной, фактически биологической опасности, угрожающей современному мужчине («мужская сверхсмертность») [Урланис 1978]. Декларация мужских проблем в СССР хронологически совпала с декларацией их на Западе (появление мужских бестселлеров У. Фар-релла, М. Ф. Фасто; создание движения «The Men's Liberation» и т. д.).
В период перестройки в Советском Союзе начинается откат к идеологии «естественного предназначения» мужчины и женщины. Декларируя необходимость повышения рождаемости и укрепления семьи, М. С. Горбачев в 1987 г. сказал, что «женская эмансипация зашла слишком далеко, и женщина должна вернуться к своей женской миссии» [цит. по: Скорнякова 2000: 8].
2.5. В общественном сознании России, пережившей сложный период 1990-х гг., можно выделить ряд противоречивых тенденций. Первая — это тенденция к вестернизации, вполне естественно закрепившаяся в результате ломки общественно-исторической формации и перехода к «рыночным отношениям». Вторая — стремление возвратиться к ценностям великой державы, причем уже не столь важно какой, СССР или Российской Империи (двуглавые орлы мирно соседствуют с пятиконечными звездами). Следующие две тенденции — это мощная тенденция стирания тендерных различий, имеющая общекультурный характер, и противоречащая ей тенденция к восстановлению «естественной роли» мужчины и женщины в обществе — сюда относится разработка и внедрение программ по увеличению рождаемости, поддержке семьи, поддержке материнства и т. д. (последняя тенденция обрела статус национального проекта).
Для примера можно обратиться к СМИ и, в первую очередь, к рекламе. Транслируемые мужские ценности (или, лучше сказать, производимые потребности) здесь — это успешность в бизнесе, дорогая машина, потребность быть привлекательным для женщин (туалетная вода «для настоящих мужчин»), а также мужская солидарность: «пиво с мужским характером», «за Машенек», «главное — держитесь вместе, мужики!» и т. д. Транслируемые женские ценности — это привлекательность для мужчин («посмотрим, на что способен шамту»), ведение домашнего хозяйства («используйте калгон при каждой стирке»), материнство («мама жизнь подарила и мне и тебе»). В современных мужских журналах превалирует трансляция западных ценностей («Playboy», «Men's Health», «Максим»), однако отмечается и менее выраженная тенденция («Андрей») — трансляция потребности приобщения (или возврата) к фаллической культуре могущественной империи, апелляция к образу «настоящего мужика». А. Кабаков в предисловии к новому мужскому журналу «Махаон» писал, что «пора стать настоящими мужиками — при тачках, при бабках, при стволах и при бабах» [цит. по: Ажгихина 2006]. Что касается женских
журналов («Лиза», «Она» и т. д.), то они, в основном, направлены на формирование потребности быть красивой и привлекательной, уметь доставить удовольствие мужчине, хорошо вести хозяйство, вкусно готовить.
Иначе говоря, в СМИ воспроизводится и транслируется в основном патриархальная идея о «настоящем мужчине» (творец, профессионал, успешный, публичный человек, изменяющий мир и самодостаточный) и женщине-домохозяйке (домашнее существо, ведущее хозяйство, ухаживающее за детьми и зависимое от собственной привлекательности для мужчин). Эта тенденция настолько сильна, что по проблеме «противодействия дискриминации по признаку пола в СМИ» проводятся круглые столы и принимаются резолюции [Скорнякова 2004]. В последние годы, правда, намечается и тенденция к созданию образа бизнес-леди, женщины-политика и т. п., что с особым удовлетворением отмечают исследователи-женщины [Ажгихина 2006]. Это уже напрямую свидетельствует о смешении гендерных стереотипов.
Такое смешение, однако, само представляет собою гетерогенный процесс. Так, по данным опроса, проведенного Фондом «Общественное мнение» в 2007 году, россияне почти втрое чаще высказываются за сохранение традиционных гендерных ролей в сфере работы и денег, чем за сохранение их в сфере домашней: мнения, что зарабатывать — обязанность мужчины, придерживается 60% опрошенных, а мнения, что домашнее хозяйство должна вести женщина, — только 22%.
2.6. Результаты ассоциативных экспериментов тоже свидетельствуют о невысокой контрадикторности полов, причем образ женщины имеет более выраженную положительную оценку, чем образ мужчины [Горошко 2002; Кирилина 1999]. Информанты, независимо от пола, ассоциируют образ русской женщины с терпением, добротой, трудолюбием, красотой, любовью (в первую очередь материнской) и самоотверженностью. Из положительных характеристик отмечаются активность, решительность, энергия, целеустремленность, хозяйственность и материнство,
верность, отзывчивость, способность к сочувствию, эмоциональная теплота. Русские мужчины, оценивая русских женщин, делают акцент не столько на их внешности, сколько на личностных качествах. При этом женщины более критичны к мужчинам, чем наоборот. Из характеристик мужчин часто встречаются пьяница, сильный, красивый, но не умный [Кирилина 1999].
Данные проведенного нами в 2007-2008 гг. исследования обнаруживают несколько иную картину, хотя и подтверждают факт размытости образа мужчины и стирания гендерных различий. В исследовании приняли участие 104 студента психологического факультета МГУ. Им было предложено в нескольких словах или фразах охарактеризовать современного мужчину. Из полученных 232 характеристик реакция пьяница отсутствовала совсем, и, напротив, преобладала характеристика умный. Всего 35 характеристик встречались более двух раз. По мнению респондентов, современный мужчина — умный (24), сильный (17), целеустремленный (11), ответственный (8), безответственный (7), немужественный (7), успешный (7), слабый (7), инфантильный (7), эгоистичный (6), мужественный (6), уверенный в себе (6), самоуверенный (5), самовлюбленный (5), образованный (5), заботливый (5), карьерист (4), пассивный (4), ленивый (4), амбициозный (4), активный (4), неуверенный (4), агрессивный (3), любитель женщин (3), имеет машину (3), надежный (3), женоподобный (3), добрый (3), интеллигентный (3), с чувством юмора (3), деловой (3), практичный (3), веселый (3), курящий (3), ухоженный (3).
2.7. Есть, по-видимому, одна только сфера, в которой не только не происходит стирания гендерных различий, а наоборот, и на бытовом, и даже на законодательном уровне между мужчиной и женщиной проводится достаточно резкая граница (причем границу эту стараются поддерживать даже борцы за равноправие мужчин и женщин). Парадоксальным образом обнаруживается, что современный мужчина... не является отцом.
Существуют государственные программы, нацеленные на то, чтобы создать для мате-
рей максимальный комфорт, общественные организации и движения, защищающие права матери и ребенка и т. д. Статья 38 Конституции РФ посвящена материнству и детству, но в ней нет ни слова об отцовстве. С легкой руки одного из российских политиков обрело популярность словосочетание «материнский капитал». Исключительно женские, материнские проблемы ставятся во главу всех мер и рекомендаций в области семейной и демографической политики. Проблемы мужчин, отцов совершенно не учитываются, а если это и происходит, то лишь в контексте борьбы с алкоголизмом, насилием и рядом других пороков. Фактически, между понятиями «материнство» и «детство» парадоксальным образом поставлен знак тождества. Презумпция недоверия к отцу и презумпция доверия к матери в равной степени узаконены [Журавлев К. В. 2008]. Лишь в последнее время предпринимаются попытки исправления этой ситуации; в частности, в Мосгордуме 26.05.2008 г. на заседании комиссии по культуре и массовым коммуникациям обсуждался вопрос об актуальности создания закона «О поддержке отцовства».
2.8. Формирование образа мужчины / мужского в русской культуре представляет собою сложный и гетерогенный процесс. С одной стороны, оно является отражением более общего процесса стирания различий между полами, характерного не только для русской культуры. С другой стороны, оно двояким образом отражает специфику самой русской культуры. Во внешнем плане это отражение характерных для нее противоречивых тенденций — вестерниза-ции и, наоборот, апелляции к русской идее, русской истории и т. д.; во внутреннем — отражение противоречивости самого феномена мужественности, характеризующей русскую культуру «изнутри» и задающей как ее «имманентную женственность», так и ее «богатырское начало».
Заключение
Основные методологические проблемы, с которыми сталкивается исследователь, изучающий образы сознания, связаны с фактом производства сознания и с невоз-
можностью единого рефлексивного взгляда на сознание, вытекающей из существования феномена идеологии. Неизбежное противоречие между онтологией и характером рефлексии проявляется как на уровне про-фанного сознания, так и на уровне научного исследования. Часто это противоречие заставляет нас атрибутировать выявляемые тенденции в рефлектируемом материале некоторым агентам социальной системы, якобы извне влияющим на сознание. Исследовать тот или иной образ сознания — значит не только зафиксировать его структуру, но и попытаться выявить тенденции, лежащие в основе его формирования. С этим связана невозможность ограничить изучение сознания только психолингвистическими приемами (либо, наоборот, невозможность задать границы психолингвистики). Исследование образа мужчины вскрывает ряд тенденций и противоречий, характерных для современной российской культуры.
Список литературы
1. Ажгихина Н. Парадоксы свободы: ген-дерные стереотипы и гендерная цензура в современных СМИ // Гласность и журналистика: 1985-2005 /Под ред. Я. Н. Засурско-го, О. М. Здравомысловой. - М., 2006.
2. Бердяев Н. А. Русская идея. - М.: Эксмо, 2005.
3. Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики. - М.: Едиториал УРСС, 2004.
4. Гилмор Д. Становление мужественности: культурные концепты маскулинности. - М.: РОССПЭН, 2005.
5. Горошко Е. И. Образы мужчины и женщины в языковом сознании // Словарь гендерных терминов/Под ред. А. А. Денисовой / Региональная общественная организация «Восток-Запад: Женские Инновационные Проекты». - М.: Информация XXI век, 2002.
6. Жинкин Н. И. О кодовых переходах во внутренней речи // Общая психолингвистика: Хрестоматия/Сост. К. Ф. Седов. - М.: Лабиринт, 2004. С. 47-65.
7. Журавлев В. К. Русский язык и русский характер. - М., 2002.
8. Журавлев И. В. Психология и психопатология восприятия: пролегомены к теории «зонда». - М.: Издательство ЛКИ, 2008.
9. Журавлев К.В. Война против отцов?! Узаконенное отцеубийство в России и в мире // Интернет-публикация. 2008. http://kir-zhuravlyov.livejournal.com /4525.html.
10. Ижванова Е. М. Образы мужчины и женщины в истории России // Вопросы гуманитарных наук. 2005. № 2. С. 321-325.
11. Ильенков Э.В. Идеальное // Философская энциклопедия. Т. 2. - М.: Издательство «Большая Советская Энциклопедия», 1962. С. 219-227.
12. Ильин И. А. О вечно-женственном и вечно-мужественном в русской душе // Собр. соч.: В 10 т. М., 1997. Т. 6, кн. 3.
13. Кирилина А. В. Гендер: лингвистические аспекты. - М.: Институт социологии РАН, 1999.
14. Кон И. С. Мужские исследования: меняющиеся мужчины в изменяющемся мире // Введение в гендерные исследования. Ч. I: Учебное пособие/Под ред. И. А. Жеребкиной.
- Харьков: ХЦГИ, 2001; СПб.: Алетейя, 2001.
15. Кондратьева О. Н. Гендерная характеристика концептов душа, сердце и ум в древнерусских текстах // Материалы международной научной конференции «Мужское и женское в культуре» (Санкт-Петербург, 26-27 сентября 2005 г.). Интернет-публикация. http: //sofik-rgi.narod.ru/avtori /konferencia / sbornik. htm.
16. Леонтьев А. А. Основы психолингвистики. - М.: Смысл, 1997.
17. Леонтьев А. А. Язык и речевая деятельность в общей и педагогической психологии. М.: Издательство Московского психолого-социального института; Воронеж: Издательство НПО «МОДЭК», 2004.
18. Леонтьев А. Н. Лекции по общей психологии. - М.: Смысл, 2001.
19. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Сочинения. Т. IV. - М., 1933.
20. Орлянский С. А. Трансформация образа мужчины в современной культуре. Дисс.... канд. филос. наук. - Ставрополь, 2004.
21. Паперный В. Культура два. - М., 1996.
22. Скорнякова С. С. Гендерные стереотипы в средствах массовой коммуникации // Актуальные проблемы теории коммуникации. -СПб.: Изд-во СПбГПУ, 2004. C. 225-231.
23. Скорнякова С. С. Женщины и власть в России - уроки демократии. - СПб., 2000.
24. Солоневич И. Л. Народная монархия. - М., 1991.
25. Тарасов Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания / / Языковое сознание и образ мира / Отв. ред. Н. В. Уфим-цева. - М., 2000. С. 24-32.
26. Тарасов Е. Ф. Проблемы теории речевого общения: Научный доклад по опубликованным трудам, представленный к защите на соискание ученой степени доктора филологических наук. - М., 1992.
27. Урланис Б.Ц. Берегите мужчин // Литературная газета. 7 июня 1978 г.
28. Фромм Э. Мужчина и женщина. М., 1998.
29. Graham S. Undiscovered Russia. London, 1912.
