CC BY
25
МЕТАФОРИЧЕСКИЙ ОБРАЗ БЕЗУМИЯ В ПОВЕСТИ М.П. ПОГОДИНА «АДЕЛЬ»
С.М. Козлова, М.А. Зимина
Ключевые слова: сюжет, безумие, русский романтизм, М.П. Погодин.
Keywords: plot, madness, Russian Romanticism, M.P. Pogodin.
В повести М.П. Погодина «Адель» (1830), написанной на основе автобиографического материала [Погодин, 1989, с. 380], представлена полная программа романтизма - и как метода литературного творчества, и как основы жизнестроения. Структура повествования «Адели» (текст в тексте) отражает систему мотиваций публичной презентации интимного, частного бытия, принятую еще в сентиментальной прозе. Повествователь рамочного текста являет собой фигуру «чувствительного друга», обосновывающего достоверность свидетельства о личной жизни и переживаниях героя, определяющего эстетическую и аксиологическую модальности его изображения и восприятия читателем, манифестирующего характер героя как программный поведенческий эталон. По словам повествователя, главный герой повести - Дмитрий -«ясно видел священную цель» человечества, «преклонял <... > колено» перед гением, «пламенно любил отечество», «науку ставил <... > выше всего», не видел «зла в природе», а зло среди людей «почитал только средством <...> умножающим упругую силу добра» [Погодин, 1989, с. 54]. Основной текст строится согласно требованиям романтической эстетики фрагмента из «собственных отрывков» - дневниковых записей героя, дающих хронику любви, картину напряженной внутренней духовной жизни человека.
Опыт сознания героя - преимущественно книжный, в нем воспроизводится постоянный набор чтения русского романтического писателя: немецкие поэты Шиллер, Гете; французские просветители г-жа Сталь, Руссо; В. Скотт, Байрон, Жуковский, Карамзин; кумир романтиков Шекспир; история отечества и описания великих деяний Александра Македонского, Наполеона; философия Гердера, Шеллинга; эзотерика Оккама (Окена).
Непосредственный опыт романтического героя Погодина чрезвычайно скуден и отражает реальную картину существования социального маргинала не по своей воле. Дмитрий принадлежит к бедному разорившемуся дворянству, служит домашним учителем юной аристократки, наблюдает из «уголка» блестящую жизнь высшего света, которая повергает его в «адский» «ужас и трепет», бранит «предрассудки» толпы, с точки зрения которой бедному просить руки богатой наследницы, уже предназначенной отцом «графу Н.», - сумасшествие. Именно этот опыт реальных обстоятельств оказывается для него «досадным» мотивом («Вот что еще досадно мне» [Погодин, 1989, с. 59]), раздражающим, порождающим душевную травму. Способом разрешения тревоги героя становится субституция реального мира воображаемым, в котором проблемы решаются сами собой и жизнь влюбленных устраивается в точном соответствии с романтической утопией жизнестроения. Содержанием записей Дмитрия становятся мечты о том, как он объяснится с Аделью, женится на ней, они поедут путешествовать (далее следует каталог культурных достопримечательностей Запада и Востока, который венчают могила Наполеона как символ земной «суеты сует» и «святая святых» - Голгофа, символизирующая высшие духовные, «небесные» ценности), после возвращения поселятся «в деревне, на берегу Волги»: «будем мы жить мирно и спокойно в нашем заповедном уединении, наслаждаться любовью и с благоговением созерцать истинное, благое и прекрасное в природе, науке и искусстве» [Погодин, 1989, с. 64]. Деревенская идиллия во вкусе сентименталистов воспринималась как анахронизм в эпоху романтики страстей и выполняла в повести М.П. Погодина новые функции: с одной стороны, она являлась формой социальной коррекции мечтаний, планов героя, несоизмеримых с расстроенным состоянием его имения («дела все ужасно расстроены» [Погодин, 1989, с. 71]), и поэтому невольно оценивалась им выше мечты о путешествиях по свету: «Признаться ли, мысль о сельской жизни даже приятнее путешествия моему воображению, и ни об чем еще не мечтал я так сладостно!» [Погодин, 1989, с. 64]. С другой стороны, мечта о мирной жизни, «не смущаемой страстями», тем сладостнее, чем далее отстоит от тревог реальной страсти: она выполняет функцию психологической защиты. Однако реальная неосуществленность и этой бедной мечты создает условия для разрешения «мучительной» ситуации через ее мифологизацию.
Мифом, активно воспринятым русскими романтиками, широко используемым в качестве основы сюжетостроения, стало учение пифагорейцев и Платона о бессмертии души, которая воплощается в земном бытии, но помнит свою надлунную родину, куда она возвращается после смерти тела, - учение, развитое в эзотерической философии Оккама (Окена), Сведенборга и сопряженное в русской православной традиции с евангелическим преданием о муках, смерти и воскресении Христа. В систему этого романтического мифа входят и идея платонической любви как высшей духовной формы союза между людьми и идея союза душ влюбленных, разлученных земной жизнью, на небесах.
Эта мифология становится для погодинского героя источником новых субститутивных образов: «Мне хочется, чтоб она умерла: вот когда, в этих адских муках, почувствую я любовь свою»; или: «Яумираю.
Она приходит ко мне» [Погодин, 1989, с. 65]. Желание муки, боли, смерти выступает как сублимация, способ вытеснения нереализованных физических влечений, перед которыми «Платонова гармония» оказывается не слишком прочным заслоном: даже мечта Дмитрия о смерти вдохновляется желанием объятия и «пламенного поцелуя» хотя бы «на рубеже двух миров», между жизнью и смертью, хотя бы уже и «бесстрастных, бесплотных» любовников [Погодин, 1989, с. 73].
«Рубеж двух миров» - общее место романтизма, мистический топос контакта с потусторонним -составляет финальную кульминацию нарратива. Динамика последней воспроизводит логику жизнестроительной концепции романтиков: в перипетиях внешней борьбы с «предрассудками» света и внутреннего разлада между грузом и опытом действительных чувств и обстоятельств оформляется цельная программа разрешения всех противоречий на «рубеже двух миров». Желание героя как будто осуществляется: возлюбленная близка к смерти, но реальность все еще противится возможности предсмертного взаимного признания и поцелуя - Дмитрия не допускают к постели умирающей. Такая развязка, лишенная мистического элемента, и не нужна автору, который готовит более эффектное зрелище: измученный душевными и физическими страданиями герой является на похоронах возлюбленной, в аффекте «бросается на труп, осыпает жаркими поцелуями», игнорируя приличия света, которые уже не имеют над ним власти. Но этого мало. Фокализация энергии нарратива на этой сцене заставляет читателя пережить наконец момент истины: Дмитрий, «уставясь взорами в лицо [возлюбленной], восклицает: “Адель, к тебе”, - и, чудо, на лице у почившей мелькнула, так нам показалось, улыбка», - и этот призрак улыбки трупа повествователь спешит прямо соотнести с возможностью сверхчувственного контакта (как будто она, не прешедшая еще в землю, вняла знакомому гласу своего друга, прощалась с ним <...> или приветствовала его в другом, лучшем мире, потому что он лежал уже мертвый... [Погодин, 1989, с. 76]). Внезапная смерть Дмитрия недостаточно мотивирована. По типу характера герой обладает способностью к сублимации нереализованных желаний в литературных фантазиях и творчестве («прочел и ей сцену из моего романа» [Погодин, 1989, с. 60]). Именно такой способ быть счастливым он проповедует своей подруге: «- А как избавиться от страстей? - Читайте Евангелие», «Какое несравненное удовольствие вы ощущаете, уразумевая какую-нибудь глубокую мысль» [Погодин, 1989, с. 57]. Смерть служит скорее риторическим приемом испытания истинной любви и познания ее «таинств».
Более существенными в повести Погодина представляются попытки изображения психологической саморефлексии героя, в которой отражаются психотравматические зоны эпохи. Жесткость кастовых предрассудков, суровые правила отечественного домостроя, приоритет разума над безотчетными страстями компенсировались безудержным тайным развратом, поощрявшимся духом «французских» вольностей, но претившим идеалам высокого духовного совершенства человека, воспитанного литературой Гете, Шиллера, Руссо. Идеи гражданского брака, «разумного эгоизма», эмансипации, наконец развода - еще далеко впереди. А на этом историческом этапе развития общественного сознания нравственные и социальные установки личности порождали сложные психологические комплексы, выявленные романтиками и претворенные ими в мистифицированные, эстетические формы. Эти комплексы, как показал И.П. Смирнов [Смирнов, 1994], связаны прежде всего со страхом наказания за сексуальные притязания на недоступный объект и проявляются в подсознании как страх кастрации. Смирнов подробно описал кастрационный комплекс романтизма на материале русской лирики - главным образом, поэзии А.С. Пушкина. На наш взгляд, в более очевидной и наивно откровенной форме он проявляется в прозе писателей-романтиков второго эшелона таких, как М.П. Погодин, Н.А. Полевой, А.А. Бестужев-Марлинский, Е.А. Баратынский, В.Ф. Одоевский и др.
Так, в повести «Адель» основой сюжетной динамики является препятствие в любви, которое герой не пытается преодолеть в реальных действиях. Ему мешает почти ребяческая робость перед возлюбленной, несмотря на разницу в возрасте: ей - 17 лет, ему - 25 («Я как-то робею перед нею, и все еще в почтительном отдалении» [Погодин, 1989, с. 60]). Страх нарушения социальных запретов выражается в постоянных апелляциях Дмитрия к светской толпе, голос которой «так шумит во всяком ухе», и в боязни показаться смешным и безумным в ее глазах: «И эти оглашенные презирают посвященных, смеются над ними, называют их безрассудными мечтателями, так, что даже я кажусь себе смешным» [Погодин, 1989, с. 49]. Сугубо чувственные влечения и желания героя выражаются в предпочтениях, которые выдает описание портрета возлюбленной: «Но всего больше мне нравится ее маленький ротик, подбородок <... > ее высокая грудь!» Эти чувственные детали возмещают недостатки внешности девушки («и нос широк, и лоб велик»), заметные для окружающих, но не воспринимаемые героем: «Невежи! Только мне она показывает красоту свою» [Погодин, 1989, с. 56]. Характеристика романтического психокомплекса как «орального» (И.П. Смирнов) здесь очевидна и подтверждается еще и в постоянстве желания «поцелуя», а в семейных грезах - «вкусного обеда, приготовленного ее руками». В то же время эти желания сталкиваются со страхом осквернения невинности и чистоты возлюбленной - «чистый, священный огонь буду я раздувать на алтаре непорочной души твоей. <... > Прочь! Прочь! Не прикасайся!» [Погодин, 1989, с. 55], - порожденным страхом кастрации так же, как и предпочтение «дружбы» любовным отношениям, и более высокая оценка «платонической» любви, нежели семейных радостей, наконец «странные сны» героя, в которых образы «деревянных развалин» («Здесь упавший забор, там дом без крыши, без окончин, разломанные ворота. ...Пустырь... Никакого цвета, никакого движения!» [Погодин, 1989, с.60]) наиболее точно соответствуют образному составу кастрационного комплекса: «психотип, фиксированный на кастрационном страхе <...>
превращает любой элемент в картине мира в “оскопляемый” - в иррефлексивный, в обладающий и одновременно не обладающий признаковым содержанием <...> В число косвенных реализаций кастрационного комплекса входят все те, которые не связывают отсутствие / утрату признака с эротическим телом, будь то, к примеру, мотив руин <...> деградации космоса в хаос, в мир с исчезнувшей определенностью» [Смирнов, 1994, с. 28-29]. Разрешением и снятием психотравматического комплекса героя в повести Погодина является смерть.
«Адель» М.П. Погодина - один из ранних в последовательности текстов русских писателей-романтиков, в которых происходит формированное романтической концепции безумия. Позднее, в произведениях Н.А. Полевого «Блаженство безумия», «Эмма», «Дурочка», где романтический сюжет о безумии обретет свои окончательные очертания, психическая травма героя находит разрешение не в смерти, а в безумии. Но основные элементы дискурса безумия - непреодолимое препятствие в любви, столкновение влечения и запрета, момент безумия, снимающий противоречия и дарующий блаженство, небесный союз душ влюбленных, разлученных в земной жизни, - были найдены уже в повести М.П. Погодина.
Литература
Погодин М.П. Адель // Русская романтическая новелла. М., 1989.
Смирнов И.П. Психодиахронологика : Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.
