Материалы научного семинара "“гибридные войны” в мировой политике ХХI века" (февраль 2015 г. , факультет политологии МГУ имени М. В. Ломоносова) Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Научный семинар

«ГИБРИДНЫЕ ВОЙНЫ» В МИРОВОЙ ПОЛИТИКЕ XXI ВЕКА1

Эта тема стала предметом научного семинара, который состоялся в феврале 2015 г на факультете политологии МГУ имени М. В. Ломоносова. В обсуждении приняли участие ШУТОВ Андрей Юрьевич, доктор исторических наук, профессор, декан факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; ЦЫГАНКОВ Павел Афанасьевич, доктор философских наук, профессор факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; ЛАНЦОВ Сергей Алексеевич, доктор политических наук, профессор факультета политологии СПбГУ; БЕЛЬКОВ Олег Алексеевич, доктор философских наук, профессор Военного университета МО РФ; РАДИКОВ Иван Владимирович, доктор политических наук, профессор, замдекана факультета политологии СПбГУ; ЧЕРКАШИН Кирилл Валерьевич, кандидат исторических наук, и. о. декана исторического факультета Донецкого университета; БЕЛОЗЕРОВ Василий Клавдиевич, доктор политических наук, завкафедрой политологии МГЛУ; АННЕНКОВ Владимир Иванович, доктор исторических наук, профессор Дипломатической академии МИД РФ; АЧКАСОВ Валерий Алексеевич, доктор политических наук, профессор, завкафедрой международных политических процессов СПбГУ; ДЕМИДОВ Андрей Владимирович, кандидат политических наук, замдиректора департамента МИД России, чрезвычайный и полномочный посланник 2 класса; МАНОЙЛО Андрей Викторович, доктор политических наук, профессор факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; ЧИХАРЕВ Иван Александрович, кандидат политических наук, доцент факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; КОЧЕТКОВ Владимир Викторович, доктор социологических наук, профессор социологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова; КУЗНЕЦОВ Игорь Иванович, доктор политических наук, профессор, замдекана факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; КАПИЦЫН Владимир Михайлович, доктор политических наук, профессор факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова; СОЛОВЬЕВ Алексей Васильевич, кандидат философских наук, доцент кафедры философии политики и права философского факультета МГУ имени М. В. Ломоносова; ВАСЕЦКИЙ Николай Александрович, доктор философских наук, профессор социологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова; ГРАЧИКОВ Евгений Николаевич, кандидат политических наук, ст. научный сотр. кафедры социологии международных отношений социологического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова; СТОЛЕТОВ Олег Владимирович, кандидат политических наук, старший преподаватель факультета политологии МГУ имени М. В. Ломоносова.

Ключевые слова: «гибридные войны», мировая политика, вооруженные конфликты.

А. Ю. Шутов

О ПРОБЛЕМАТИКЕ «ГИБРИДНЫХ ВОЙН»

Уважаемые коллеги! Прежде всего мне хотелось бы отметить важность нашего семинара, учитывающего усиливающуюся роль проблематики «гибридных войн» в меняющемся мире XXI века.

Важно, что заявленная сегодня тема отчасти продолжает прежние исследования и актуальна для глубокого теоретического и практического обсуждения. В истории

1 Материалы научного семинара «"Гибридные войны" в мировой политике XXI века» (февраль 2015 г, факультет политологии МГУ имени М. В. Ломоносова).

мировой политики можно привести много примеров «гибридных войн», причем в разные исторические эпохи — это не специфический для современного мира феномен, не какой-то новый. Мы можем обратиться к примеру нашей страны, других стран, как одерживавших в «гибридном» противостоянии победы, так и потерпевших поражения, поэтому имеет смысл обратиться к историческому прошлому. Хотя сравнение, конечно, всегда носит условный характер, но, я думаю, будут выступления, которые порадуют нас историческим дискурсом по этому вопросу.

Многие акцентируют «пиаровский», идеологический оттенок «гибридной войны». Безусловно, это тоже есть, но мы с вами помним «торговые войны», «горячие войны», «холодные войны» — а теперь это все присутствует если не системно, то суммативно, вместе реализуется это все. Что же касается России, нужно признать, что мы находимся перед угрозой потери своих интересов, так называемого русского мира, и здесь особенно важно обсуждение стратегии и тактики в рамках «гибридной войны». Не может ли тактическая линия выстраиваться в стратегию, а стратегия — уступать политическим шагам, и будет ли это оптимально для выстраивания некой стратегической линии, политики государства? Если в подобной ситуации мы потеряем экономику, то от этого проиграют все — не только Россия, но и весь русский мир. Мы понимаем отдельные позиции и желания наших друзей, но давайте будем рассуждать более объемно, и мне кажется, наш круглый стол служит этой задаче.

Также интересна проблематика субъектности «гибридных войн», проблема инициатора «гибридных войн», проблематика переговорного процесса — это так или иначе имеет место быть, и мы, вероятно, услышим много интересных идей и ярких сообщений по заявленной теме. Уже сейчас мы можем предположить, что по итогам семинара полученные материалы будут доступны и для научного сообщества, для нашей политологической корпорации, и для экспертного сообщества, и для широкого читателя, и для властей предержащих. Здесь собрался очень профессиональный коллектив профессионалов-исследователей, мнения и выводы которых будут небесполезны всем перечисленным категориям слушателей.

Я хотел бы предоставить слово П. А. Цыганкову, который более детально сориентирует по предмету нашего семинара.

П.А. Цыганков

«ГИБРИДНЫЕ ВОЙНЫ» КАК ПРЕДМЕТ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ ДИСКУССИЙ

Наш семинар посвящен победе в Великой Отечественной войне, и в этой связи особенно очевидным выглядит то, что и сегодня тема войны, к сожалению, остается актуальной и в онтологическом, и в эпистемологическом, и в информационно-пропагандистском значении. Вооруженные конфликты пылают у самых границ нашей страны, не говоря уже о целой серии конфликтов в других регионах мира. При этом по крайней мере часть из них в некоторых СМИ и экспертных кругах называется гибридными. Однако однозначной трактовки этого термина нет. Более того, несмотря на видимость своей очевидности, предметом дискуссий продолжает оставаться и понятие войны. Например, именно войной стало принято называть то состояние противоборства, которое наблюдается сегодня в информационно-пропагандистском поле и в котором не существует территориальных (а зачастую и моральных) границ. Достаточно посмотреть не только интернет-сайты западных СМИ, но и некоторые отечественные газеты, например «Коммерсант», или телеканалы, например «РБК», чтобы найти утверждения об агрессивности русского народа, о том, что российские войска захватили Крым, что Россия и сегодня ведет агрессивные военные действия на территории Украины и т. п. Так проблема, важная в академическом

смысле, становится политически значимой, и мы, конечно, не вправе изолировать эти аспекты друг от друга.

Есть две позиции по поводу «гибридных войн». Сторонники первой настаивают, что классический подход к анализу войн и мер по их предотвращению сохраняет свое значение. Они обращаются к идеям Клаузевица, необходимости соблюдения соглашений, к канонам международного права, логике разоружения, важности переговоров о нераспространении оружия массового поражения. Указывают и на то, что с эпохи Фукидида войны между государствами всегда сопровождаются внутренними дрязгами, потрясениями, влияющими на внешние субъекты и испытывающими обратное давление.

В известном смысле, не являются антиподом такой позиции и взгляды Фрэнка Хофф-мана — известного американского стратегиста, эксперта по «гибридным войнам». Он подчеркивает, что одной из важнейших сторон, роднящих «гибридные войны» с обычными войнами, продолжает оставаться политическая сторона, связанная с преследованием определенных властных целей. С этой точки зрения, содержание войны и сегодня ничего нового не представляет, напротив — так называемые асимметричные войны, прокси-во-йны, иррегулярные войны — все это известно с незапамятных времен.

В свою очередь, представители такого академического направления, как конструктивисты, уже в начале 1990-х годов говоря о «гибридной войне» как новом социально-политическом феномене, возникшем после холодной войны, не настаивают на радикальности ее новизны, а, напротив, подчеркивают преемственность классических и «гибридных войн». Они подчеркивают, что как в тех, так и в других, явно или косвенно участвуют государства, преследующие собственные политические цели. Важно то, что «гибридная война» зачастую является результатом «перерождения» обычного вооруженного конфликта. Любой конфликт, как считает Т. Браспенниг, может стать гибридным, если имеется хотя бы одно из четырех условий. Это, во-первых, многообразие типов участников, которые эволюционируют в рамках гетерогенной системы международных отношений. Такое многообразие сопровождается и многообразием мотивов, среди которых преобладают экономические либо культурные. Во-вторых, это переменчивая конфигурация сражений, не позволяющая говорить о преобладании одной из сторон. В-третьих, это устойчивый отказ сторон от переговоров или их повторяющиеся провалы. Наконец, четвертое условие характеризуется как слабость или отсутствие потенциальных интеграционных институтов.

Сегодня можем убедиться в том, что подобный подход является достаточно плодотворным.

Вторая позиция состоит в утверждении, согласно которому «гибридные войны» — настолько новое явление, что ни политики, ни эксперты, ни представители академического сообщества не готовы дать адекватную оценку, предложить адекватное определение этого феномена, выявить его структуру, проследить эволюцию. Так, например, в 1999 году была опубликована получившая широкое признание работа британской исследовательницы Мэри Калдор «Новые и старые войны: организованное насилие в эпоху глобализации». Здесь выдвинут тезис о том, что цели новых войн связаны не столько с территориальными претензиями, сколько с политическим и символическим контролем над населением, проживающим на данной территории, с применением новых методов, правда унаследованных от герильи, логики действий партизанских войн и т. п. Отмечает Калдор и отсутствие организованной силы, единого актора: в новых войнах участвуют военизированные группы, бандформирования, полицейские силы, военные, не связанные с официальными армиями. Это, конечно, проявление теневой стороны глобализации, здесь проявляется взаимосвязь военной экономики с финансовыми потоками, идущими от диаспор, взимание взносов на помощь «борцам», оружейный бизнес, наркотрафик, торговля человеческими органами и т. д.

В политическом поле понятие «гибридные войны» получило распространение с подачи американских «фабрик мысли» — многочисленных докладов в области так называемых гибридных угроз безопасности, с которыми сталкиваются США. Оно во многом рождалось как некий инструментарий для ответа на новые угрозы, появившиеся в эпоху глобализации перед Америкой и ее союзниками. Пространственный ареал интересов «национальной безопасности» США — это, как известно, весь мир. Новые угрозы рассматриваются ими с позиций борьбы против нарушения собственных интересов, и в этом смысле в 2000-е годы США ведут военные действия в Ираке, Афганистане, Ливии, на Ближнем Востоке. С 2010 года понятие «гибридных войн» взято на вооружение и блоком НАТО в целом. Альянс использовал его для обновления своей военной стратегии. Были поставлены новые задачи перед объединенным командованием, создан совершенно новый проект, который называется «сдерживание гибридных угроз».

Сегодня рассматриваемое понятие, конечно, перегружено идеологемами, страдает неопределенностью, в нем много символики, много спекуляций, причем в последнее время — в связи с событиями на Украине. Тем не менее оно уже вошло как в политический, так и в академический оборот.

Вышеупомянутые позиции отражают тот факт, что «гибридные войны» — это понятие, которое наполнено вроде старыми элементами, но, собранные вместе, они дают некий новый эффект. Оно может включать экономические санкции, партизанские действия, асимметричность применяемых методов и средств, многомерность используемых пространств... Но, наверное, одной из главных характеристик современных «гибридных войн» является информационная борьба, давление на общественное мнение. Причем не просто в виде самих по себе пропагандистских вбросов, дезинформации, искажения фактов, ложных обвинений и противостояния подобного рода информационной агрессии, а посредством новых цифровых медиа, гаджетов и технологий, которые создают дополнительную стратегическую среду. Вторая важная черта «гибридных войн» состоит в том, что они могут быть отчасти или на каком-то этапе бескровными, но в принципе вооруженное противостояние — это их неотъемлемая часть.

Заканчивая, хотел бы обозначить, что к настоящему времени в академической литературе уже накоплен определенный массив публикаций, отражающих разные теоретические взгляды на существо «гибридных войн». Это реалистские работы, рассматривающие данный феномен с позиций национальных интересов государств; либеральные, подчеркивающие принципиальную новизну акторов «гибридных войн», придающих им особый характер; упомянутые труды конструктивистов; постмодернистские исследования. Проблема в том, что до сих пор в этом вопросе, как и во многих других, представители разных теоретических течений слабо понимают друг друга. Отсюда — одна из задач состоит в том, чтобы попытаться обобщить выводы каждого из этих течений в анализе «гибридных войн», принимая во внимание их взаимную критику.

^А. Ланцов

ИЗМЕНЕНИЕ ОБЛИКА СОВРЕМЕННЫХ ВООРУЖЕННЫХ КОНФЛИКТОВ:

ЧАСТНЫЕ АКТОРЫ

Если в первой половине XX века 80% конфликтов были межгосударственными, а 20% — внутренними, то уже в последнее десятилетие 80% конфликтов, напротив, стали внутренними и лишь 20% остались межгосударственными. Причем «китайской стены» между тем и другим видами конфликтов нет — как внутренние конфликты провоцируют начало международных, так и внешние конфликты становятся причинами внутренних.

В этих конфликтах участвуют государства посредством своих регулярных армий, посредством косвенного участия, хотя порой, с точки зрения международного права, можно участвовать и напрямую; имеют место случаи участия спецназа западных государств: на последнем этапе свержения Каддафи, участие спецподразделений на стороне повстанцев в Сирии. Это выход за рамки резолюции Генеральной Ассамблеи ООН, Совета Безопасности ООН, нарушение уставных документов и договоренностей, достигнутых с НАТО, ведь они своими действиями способствовали свержению Каддафи, и сейчас то же самое мы видим и на Украине. В этих конфликтах участвуют и негосударственные акторы: террористические структуры, незаконные бандформирования, частные военные компании.

О последних немало писалось в последние годы, но важно понимать, что феномен частных военных компаний вышел из феномена наемничества в 1960-х годах; теперь, правда, это не наемники прошлой волны — теперь они действуют на законных основаниях. Западные частные военные компании были задействованы на Украине, они привлекались украинскими политиками уже весной прошедшего года, сразу после свержения режима Януковича. В Российской Федерации также прибегают к услугам таких компаний, так как Россия стремится себя не подставлять, не подтверждать своего прямого участия в событиях на Украине — и на Донбассе также была частная инициатива. В случае с частными военными компаниями все последние годы прилагались усилия по урегулированию их деятельности не только на национальном, но и на межгосударственном уровне. Была попытка в 2008 году сделать разъяснение по этому вопросу при участии западных государств и Китая, который проявил к этому интерес. Ведь наемничество, по факту, — это преступление международного характера, но частные военные компании пытаются его легализовать. Они имеют широкое распространение, вплоть до «частных силовых компаний», которые занимаются услугами по охране объектов; и здесь, конечно, есть момент отставания международного права от современных реалий. Сто лет назад, перед Первой мировой войной, был принят ряд важных международных документов, регулирующих нормы ведения войн и формирования театров военных действии, но на данный момент эти понятия не сходятся с реальным положением дел. Тогда участвовали суверенные национальные государства, сейчас — негосударственные акторы, а сами акты все еще не пересмотрены. Примером может послужить то, что Женевская конвенция трактовалась по-разному во время войны в Афганистане.

К вопросу о частных военных компаниях — одно время представители гражданского общества ставили вопрос об их легализации, объясняя это тем, что человек рискует своей жизнью, воюя на территории чужой страны, при этом в своей родной стране его деятельность не легализована ни с точки зрения государства, ни с точки зрения силовых войск. Раз другие государства используют, раз есть практика, раз есть участие в международном праве по этому спорному вопросу, Россия, быть может, также должна задуматься о формировании своих частных военных компаний и применении их за границами России в те моменты, когда невозможно применить обычные вооруженные силы.

Если обращаться к вопросам международного права в этом вопросе, то сам факт отставания норм и их стремительного устаревания создает хаос в международных отношениях — об этом должны говорить как юристы, так и политологи, ставить этот вопрос на повестку дня. Также сегодня объективно сложно выделить жесткие рамки между внутренним конфликтом и международным, между правовым состоянием войны и мира.

О.А.Бельков

«ГИБРИДНЫЕ ВОЙНЫ»: ФЕНОМЕН ИЛИ ФАНТОМ?

Можно ли употреблять словосочетание «гибридная война» без кавычек? Я отвечаю: можно, и фиксирую: только в последнее время и в Киеве, и в Литве, и в Нью-Йорке, имея в виду действия в Украине, подчеркивают причастность действий Российской Федерации к событиям на Донбассе. Многим кажется, что, употребляя это словосочетание, мы описываем некое новое явление, раскрываем неизвестную ранее категорию. Но это не так. Я полагаю, что можно использовать данное словосочетание без кавычек, хотя это не вполне правильно, поскольку сопряжено с рисками вульгарного и публицистического употребления. Пристальнее присматриваясь к данному словосочетанию, можно понять, что оно вводит в заблуждение, причем даже тех людей, которые им оперируют.

Далее. Надо отметить, что сам термин «гибридная война» был введен в широкий оборот бывшим генеральным секретарем НАТО Расмуссеном. Он говорил: «Это новый вид проведения войны, мы называем это гибридными проведением войны, потому что это комбинация известных и неизвестных методов ведения войны», причем говорил это для обвинения России во вмешательстве в дела Украины, т. е. для диффамации России. Можно ли использовать этот термин нам, гражданам России, как само собой разумеющееся понятие? Я отвечаю: нет, не нужно. Кроме того, сама семантика этого термина подталкивает к неверному толкованию. Это термин, объясняющий происхождение чего-либо от генетически неродственных образований — как, например, гибридом осла и кобылы является мул, а гибридом жеребца и ослицы — лошак. Разные они, и отличаются друг от друга, да и от своих родителей. О «гибридной войне» можно сказать то же самое: она отличается от всего, что мы знаем про войну. Я хочу зачитать несколько определений данного понятия:

а) военная стратегия, объединяющая обычную войну, малую войну и кибервойну;

б) атака с помощью ядерного, биологического, химического оружия;

в) комбинация тайных и открытых военных действий;

г) современный вид партизанской войны.

Тут даже неспециалисту понятно, что речь о разных понятиях, ведь вопрос состоит в том, к чему готовиться и как готовиться. Так что семантически термин также не очень удачен.

В-третьих, всякая война — процесс двухсторонней вооруженной борьбы, и когда появляется словосочетание «гибридная война», я задаю вопрос: а что имеется в виду? Военные действия, действия, которые должна будет вести Россия против своих противников, — или же, наоборот, действия против России?

В-четвертых, сам термин, конечно, принадлежит XXI веку, активно разрабатывается именно сегодня, но «гибридными» при этом были едва ли не все известные войны. Даже если не углубляться в историю — вспомните советскую партизанскую войну или фолькс-штурм у Германии. Это лишь одна из характеристик войны, и если мы будем акцентировать внимание лишь на этой характеристике, то неточно сможем определить свои действия в будущем. Я ведь еще пропускаю цитаты древнеиндийской Артхашастры, древнекитайского полководца Сунь-цзы, древнеримских полководцев, которые говорили о «невидимых» способах и силах во время ведения войны.

В целом я считаю, что раньше теория и практика обходились без данного понятия. Оно не операционально, оно не определяет, к чему готовиться. Хотел бы обратить внимание, что в военной доктрине Российской Федерации, которая была принята совсем недавно, было сформулировано 10 позиций по поводу современной войны, и только четыре из них приписываются к «гибридным войнам». В этом контексте для того, чтобы

политическо-военному руководству, народу, вооруженным силам страны готовиться к отражению возможных агрессивных действий против них, надо бы не сводить, не сужать свое понятие этих действий к публицистически выигрышным, но не операциональным и не концептуализируемым понятиям.

И. В.Радиков

НОВЫЙ ОБЛИК ВООРУЖЕННОЙ БОРЬБЫ В XXI ВЕКЕ

XXI век вносит изменения в само понятие войны, и без понимания ее изменяющегося характера говорить лишь о «гибридной войне» не имеет никакого смысла. Благодарю факультет политологии за организацию в университетских стенах данного семинара, ведь давайте признаем то, что тема войны стала периферийной, ушла на обочину, ушла из университетов. А дальше последствия: кто дает научно-теоретические знания? Те, кто из прошлого, вооруженные багажом прошлого? А где новые специалисты, которые знают о войне? Специализированных тем по философским, политологическим аспектам войны в университетах теперь практически нет; даже в военных университетах сузилась подготовка специалистов по ведению и исследованию войны. А где наши работы, говорящие о концепции войны? Мы в 2013 году отметили книгу нашего коллеги Владимирова; но это ведь одна книга, больше их нет. И это проблема. С нее нужно начинать, нужно осмысливать, почему мы только реагируем на появление концепции или теории, родившейся на Западе, а свое не обсуждаем. «Гибридная война» обсуждается в университетах на Западе и у нас, а где наши концепции? Я это сказал для того, чтобы подчеркнуть: новых продуктов, новых идей катастрофически мало. Иногда это спекулятивно, иногда отражает реальность, иногда происходит череда поверхностных попыток: «диффузная война», «теневая война», «демократическая война»... Отсюда, кстати, и концепция «мягкой силы», а последствия вот какие: привлекательность войны, безразличие к войне, отстраненность от войны, театрализованность войны.

Мы понимаем, что, определяя изменяющуюся сущность войны, мы сталкиваемся с диссонансом между восприятием войны как культурного феномена и реальности. Причем разное восприятие в Российской Федерации и на Западе, имея в виду хотя бы восприятие граждан. Возникает в связи с этим проблема подготовленности граждан к войне. Расширение понятия войны было замечено уже давно. Приведу, например, высказывание выпускника физмата МГУ, генерала-лейтенанта, первого ректора Центрального института живых восточных языков, ректора института Востоковедения Слесарева: «.воевать можно не только мечом, но и другими средствами: агитацией, сокрушением вражеской экономики, обгоном, созданием своих сил». Доминантной стороной военной мысли это становится на Западе — а следовательно, меняется характер, содержание и сама сущность войны, и такая тенденция находит отражение в практике подготовки к войне большинства армий мира. Я посмотрел много материалов, связанных с «гибридными войнами», но больше всего меня взволновало постулируемое изменение роли вооруженных сил и армий — фактически ведь ставится задача после завершения войны переформатировать сознание общества, изменить содержание государства. Анализу современной войны придается большее значение, — в качестве примера приведу высказывание Руперта Смита: «.но она перестала быть столкновением, а стала переплетением конфликтов, переплетением, в том числе, с инсургентами, террористическими формированиями».

Работ по изменению характера войны много: здесь и австралийский полковник Кил-каллен, в работе «Спускаясь с гор: грядущая эпоха войны в городах» повествующий о но-

вых методах ведения боев, и бестселлер Симпсона «Война с нуля», статья генерала Бар-но «Теневые войны XXI века». Если суммировать идеи этих авторов — они сходятся в том, что в XXI веке меняется сущность войны: она больше не выражается в явном противостоянии. Возникает идея бесконтактной войны, хотя данный термин вызывает сомнения; признаётся, что вооруженные силы считаются лишь одним из элементов системы обеспечения безопасности, а достижение цели возможно при комплексной защите. В позиции Мартина Кревельда армия и народ отделены друг от друга и имеют разные права и обязанности; приватизируемая война нарушает прежнюю монополию государства на насилие, а стороны конфликта становятся размытыми, нечеткими.

Можно говорить о разных новациях, но без понимания изменяющегося характера войны мы не можем выстроить совершенно адекватное восприятие данного феномена и подготовки к войне.

К. В. Черкашин

О ТЕРМИНЕ «ГИБРИДНАЯ ВОЙНА» В КОНТЕКСТЕ УКРАИНСКИХ СОБЫТИЙ

Уважаемые коллеги, хотелось бы поблагодарить за приглашение. Последние полтора года я безвыездно был в Донецке, представляю ситуацию, являясь свидетелем того, что происходит на Донбассе и как человек, имеющий политологическое образование, попытаюсь дать оценку ситуации.

Я примкнул бы к точке зрения Олега Алексеевича по поводу существования термина «гибридная война» и рациональности его использования. Мне термин кажется достаточно сомнительным. Аналог данному термину — необъявленная, неофициальная война. Расширение количества подобных войн во второй половине XX века вызвано, конечно, распространением оружия массового поражения. Объявление официальной войны повлекло бы за собой уничтожение мира, поэтому такая практика получила распространение. С другой стороны, трудно отрицать, что термин «гибридная война» востребован не только на Западе, но и в российском политологическом сообществе — часто именно так принято называть конфликт, имеющий место на Украине, в частности на Донбассе.

Я бы акцентировал внимание на том, что американцы, используя данный конфликт, действуют далеко от своих границ и чужими руками, подобно тому, как они используют противоречия в Ираке, Ливии, Сирии. При этом они минимально задействуют свои армейские подразделения. Для России же большинство конфликтов — это действия на границе и в сфере ее влияния, поэтому тут скорее не теоретический спор, а аспект того, насколько России выгодно использовать этот термин, зачем он нужен. Сомневаюсь, что США и западные государства будут использовать элементы «гибридной войны» у своих границ. Там наведен порядок, и если есть опасность вблизи их границ, они действуют решительно, говоря, что это сфера нашего влияния и данный вопрос не обсуждается. При этом США отправляют свои войска за тысячи километров от своей территории и не боятся об этом заявлять. Проблема, на мой взгляд, в том, почему данный вопрос вообще встает в отношении России, почему Российская Федерация не может открыто выступить и заявить о том, что мы защищаем русскоязычное население, мы вынуждены действовать полуофициальным образом, нелегально. Может быть, это одна из проблем российского государства: стратегические интересы отдаются на откуп тактическим интересам.

Что касается Украины, то она является в высшей степени разделенной страной, ее части существуют едва ли не сепаратно, притом соотношение сил примерно 50:50. Прио-ритетным для одной части страны является прозападный выбор, для другой части принципиальный выбор — это пророссийский выбор. И фактически каждое голосование,

президентские и парламентские выборы проходили на основе таких «качелей», когда были пророссийские и прозападные кандидаты. По крайней мере декларировавшие это в ходе избирательных кампаний. Как потом они это выполняли, это уже совсем другой вопрос. В связи с этим, конечно же, я думаю, что даже в нынешнем состоянии, или несколько лучшем, прямого включения Украины в НАТО не будет — поскольку, как я знаю, одним из основных правил этой организации является как раз то, что в нее не может войти страна, которая находится в конфликтном состоянии. Мне кажется, так скажем, дальнейшее разделение территории нынешней Украины является неизбежным, вопрос лишь в том, где пройдет граница. Это будут либо нынешние ДНР и ЛНР, которые составляют примерно половину территорий Донецкой и Луганской областей — территориально это 50%, по населению — примерно две трети. Будет ли это весь Донбасс, две эти области целиком? Будет ли это весь Юго-Восток? Вот в этом состоит вопрос — где пройдет граница между «прозападной» и «пророссийской» Украиной. Нейтральный статус, который был на протяжении 25 лет, не удовлетворяет в итоге обе стороны — и Восток, и Запад Украины; он в значительной степени и привел к тому взрыву, который произошел в 2014 году. Теперь сделать Украину просто нейтральной для обеих сторон достаточно сложно, принципиальный вопрос для них звучит так: или мы — Европа и дружим с НАТО, или мы интегрируемся в евразийское пространство.

В.К.Белозеров

ВОЕННАЯ ДОКТРИНА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ О НЕВОЕННЫХ УГРОЗАХ БЕЗОПАСНОСТИ РФ

В конце декабря 2014 года Президентом России была утверждена новая редакция Военной доктрины. Отметим, что предыдущая версия действовала без малого пять лет (с 10 февраля 2010 года). Традиционно военная доктрина характеризуется как система официально принятых в государстве взглядов на подготовку к вооруженной защите и вооруженную защиту Российской Федерации. То есть речь идет прежде всего о подготовке и применении военной силы. Политическая же действительность вновь свидетельствует о том, что «палитра» применения военной силы, причины обращения к ней, спектр задач, для решения которых она используется, характер, интенсивность и последствия ее применения перманентно видоизменяются. Кроме того, в современном мире налицо все признаки исчезновения грани между применением военной и других видов силы: экономической, информационной, культурной и др. В результате их неоднородного и сложного сочетания и совокупного действия рождаются самые причудливые симбиозы, и война, как хамелеон, в очередной раз меняет свой облик, о чем писал еще Клаузевиц.

Несколько лет назад в политический и научный лексикон вошло и такое понятие, как «гибридная война». С некоторых пор его активно стали использовать и первые лица ведущих государств мира. Совсем недавно в связи с кризисом на Украине события на юго-востоке этой страны охарактеризовали как «гибридную войну» и президент П. Порошен-ко, и канцлер А. Меркель.

Не вдаваясь в целесообразность и обоснованность привнесения нового термина, отметим, что в практике войн и конфликтов, применения силы и военной силы появились новые феномены, которые требуют осмысления и выработки подходов для адекватного военно-политического реагирования. О том, как это происходит в нашей стране, можно судить, в частности, по изменениям Военной доктрины Российской Федерации.

Сравнивая доктрины постсоветского периода, можно, в частности, отметить, что наметилась тенденция включения в понятие обороны страны ценностей и идентичности.

Так, в декабре 2014 года в доктрине было зафиксировано, что мировое развитие характеризуется в том числе и соперничеством ценностных ориентиров и моделей развития и что происходит поэтапное перераспределение влияния в пользу новых центров экономического роста и политического притяжения. Ранее же, в 2010 году, констатировалось фактически противоположное: «Мировое развитие. характеризуется ослаблением идеологической конфронтации, снижением уровня экономического, политического и военного влияния одних государств (групп государств) и союзов и ростом влияния других государств, претендующих на всеобъемлющее доминирование, многополярностью и глобализацией разнообразных процессов».

Для описания военных опасностей и угроз в документе введены новые понятия, не использовавшиеся ранее, и артикулируются феномены, которые ранее не были выражены столь четко. Можно выделить следующие характерные послания-сигналы:

— смещение военных опасностей и военных угроз в информационное пространство и внутреннюю сферу;

— дестабилизация внутриполитической обстановки;

— очаги межнациональной и межконфессиональной напряженности, деятельность международных вооруженных радикальных группировок, иностранных частных военных компаний, рост сепаратизма и экстремизма;

— использование информационных и коммуникационных технологий в военно-политических целях;

— установление в государствах, сопредельных с Россией, режимов, в том числе в результате свержения легитимных органов государственной власти, политика которых угрожает интересам нашей страны;

— подрывная деятельность специальных служб и организаций иностранных государств и их коалиций против Российской Федерации;

— деятельность по информационному воздействию на население, в первую очередь на молодых граждан, имеющая целью подрыв исторических, духовных и патриотических традиций в области защиты Отечества;

— создание на территориях противоборствующих сторон постоянно действующей зоны военных действий;

— участие в военных действиях иррегулярных вооруженных формирований и частных военных компаний;

— применение непрямых и асимметричных способов действий;

— использование финансируемых и управляемых извне политических сил, общественных движений.

Отсюда вполне логично, что, как сказано в доктрине, сегодня требуется «объединение усилий государства, общества и личности по защите Российской Федерации».

Можно констатировать проявление в доктрине общего тренда к признанию используемых в современной политической борьбе невоенных средств в качестве оружия при одновременной диффузии военных и невоенных средств.

В этой связи предстоит осмыслить, почему обо всем этом написано в Военной доктрине, в фокусе которой так или иначе должна находиться военная сила государства? Новый же документ только в самом общем виде обозначил вектор военного строительства и поддержания обороноспособности страны, осуществив, по сути, лишь подход к постановке проблемы и оставив больше вопросов, нежели ответов.

Задача научного сообщества в данном случае видится в концептуализации понятий, выработке адекватных формулировок для точного описания и прогнозирования военно-политических процессов, в обосновании способов подготовки и применения военной силы для нейтрализации существующих и перспективных вызовов, рисков, опасностей и угроз.

В.И.Анненков

ДАВАТЬ СВОЕ СОДЕРЖАНИЕ ТЕРМИНУ «ГИБРИДНАЯ ВОЙНА»

Тезисно. Сущность любой войны — это вооруженная борьба, это насилие с помощью вооруженных сил, военных средств. Вот такой взгляд, из этого надо исходить. Если вставать на путь «информационной войны», «экономической войны» и прочего с научных позиций, тогда мира в нашем мире нет, у нас всегда есть противоборство. Противоборство в этой сфере во время войны возрастает.

Второй момент: войны сейчас никто не ведет. Возьмите Устав ООН, где сказано, что война — это преступление против человечества; исходя из этого, человечество спряталось за термин «вооруженные конфликты», и все ведут вооруженные конфликты, а не войны. Кроме того, с точки зрения «гибридной войны» — термин всерьез появился практически сейчас, и с точки зрения России к этому очень аккуратно следует относиться.

Но почему все же нужно обсуждать его? Дело в том, что выстраивается новая система координат с точки зрения применения вооруженных сил в современных условиях — так же, как в свое время, после 2001 года, для достижения внешнеполитических целей США на мировой арене выстроилась система координат, которую мы называем «международный терроризм». И в этом понимании, если действительно этот термин приживется и будет как-то развит, я повторяю, выстраивается система координат, и России, хотим мы или не хотим, нужно будет эту систему координат тоже использовать. Вот это действительно важный момент.

И последнее: появление любого термина за рубежом — это моя «железная» точка зрения — не должно приводить к повторению такого определения. Нужно давать свое содержание этому термину и развивать его.

В. А. Ачкасов

РОЛЬ ВНЕШНИХ СИЛ В ВЕДЕНИИ ВОЙН НОВОГО ТИПА

Выступление я буду рассматривать как определенного рода провокацию, поскольку понятие «гибридная война», как мы уже выяснили, не имеет общего содержания и в него вкладывают самые разные смыслы. Некоторые исследователи считают, например, что стратегия управляемого хаоса, или концепция управляемого хаоса, — это вариант кон-спирологической концепции, которая используется понятно в каких целях.

Что касается «гибридных войн», я не буду приводить те определения, которые нашел в больших количествах, я просто перечислю то, что уже говорили, говоря об особенностях и разнообразии методов и очень гибком применении этих методов с целью максимального нанесения ущерба противостоящей стороне. Это разнообразие военных действий, регулярных войск, партизанских формирований, бандформирований и т.д. Это разнообразие полей боя; американский полковник Джек Маккуин говорит о том, что основной метод действий «гибридной войны» — одновременное участие на трех типах поля: боя среди населения конфликтной зоны, тылового населения и международного сообщества.

«Гибридная война», таким образом, — это война, которая включает в свой оборот практически не только тех, кто непосредственно готовится к вооруженным столкновениям, и ближайший тыл, но включает в значительной степени международное сообщество. Достаточно посмотреть на то, как сегодня сообщество реагирует на события вокруг Украины. Это делает чрезвычайно важной роль внешних факторов в «гибридных войнах»,

как мне представляется. И в связи с этим я хочу предположить, что стало одним из побудительных мотивов перехода к новым способам ведения войны.

Хочу вспомнить интересное наблюдение известного испанского социолога Мануэля Кастельса, который не так давно написал: мы с вами почти не заметили, что на рубеже столетий пережили серьезный идейный сдвиг, причем сдвиг глобального масштаба. Кастельс пишет, если на протяжении XIX, первой половины XX века большинство государств состояли из националистических элит, то начиная с последней трети XX столетия позиция полностью меняется, теперь мы имеем дело с националистическими массами и космополитическими элитами, которые этот национализм используют для достижения собственных целей. В результате националистический настрой масс позволяет элитам начинать новые войны сегодня, даже позволяет этой войне какое-то время быть весьма популярной. Как отмечает Майкл Манн, когда США ведут войны, общественность более-менее поддерживает войну, но при этом всячески отвергает мысль, что граждане США могут быть убиты. Я встречал цифру в 3000 человек убитых — это своего рода критическая точка, когда общественность США перестает поддерживать военные действия США за рубежом. Но Манн называет это «милитаризмом спортивных зрителей» и делает заключение, что это по сути является возможной главной слабостью США сегодня. Твердая вера врага в то, что он продержится дольше нас, победа будет за ним в конечном счете, приводит к тому, что США действительно выводят войска, потому что не могут мириться с серьезными потерями.

По-моему, это одна из побудительных причин перехода к новому типу войн, в частности к осуществлению стратегии управляемого хаоса в ряде регионов мира, которые США считают регионами своих национальных интересов. «Гибридная война» также становится инструментом для достижения такого рода целей. Сегодня, как еще в начале 1990-х годов стали замечать исследователи, государства борются друг с другом, как правило, не открыто и прямо, а с помощью неофициальной поддержки освободительных движений, повстанцев и т. д. В связи с этим я хочу акцентировать особую роль внешних сил в ведении нового типа войн.

Если мы признаём «гибридные войны» таковыми, внешняя сторона стремится управлять конфликтом, не вмешиваясь в него непосредственно, по крайней мере не посылая собственные вооруженные силы и не объявляя войну. Тем самым эта сторона может использовать свой потенциал как для урегулирования конфликта, так и, напротив, для его поддержания в напряжении, преследуя те или иные политические цели в соответствии со своими интересами. Уже в 1990-е годы стало очевидно, что существует связь между внутригосударственными конфликтами высокой интенсивности и противоборством держав различного политического статуса за сферу влияния. Но, скажем, политические конфликты на Балканах и постсоветском Кавказе продемонстрировали эту связь во всей полноте, появился концепт «Большого Ближнего Востока», который включил и южный постсоветский Кавказ, и Балканы, где применялись все возможные способы воздействия на противника. Это и дипломатическая активность, и блокада, и эмбарго, и санкции, и посредничество, и прямое военное вмешательство вроде так называемой «бесконтактной» войны 1999 года против союзной Югославии. Единственное, что оставалось неизменным, как констатирует один сербский автор, — это поддержка лишь одной стороны конфликта, поскольку ни разу с 1991 года Запад не выступил, допустим, на стороне сербов.

В целом геополитический фактор широко используется конфликтующими сторонами как инструмент достижения своих целей в конфликтах и расширения базы поддержки сторон конфликта. Как пишет один из российских экспертов, если еще несколько десятилетий назад этнические меньшинства могли рассчитывать не более чем на поддержку соплеменников в соседних государствах, то в современном мире они обращаются к тем международным силам, которые могли бы быть заинтересованы в установлении своего

геополитического влияния в регионе конфликта. Особенно отчетливо это проявляется в так называемых сецессионных конфликтах, поскольку сецессия создает, во-первых, новые субъекты международных отношений, во-вторых, довольно серьезно меняет международную ситуацию, по крайней мере в регионе конфликта. Последнее время возросла геополитическая роль Черноморского региона, поскольку он оказался на пересечении сразу двух геополитических проектов Запада: с одной стороны оказался «Большой Ближний Восток», с другой стороны — «Большая Европа». Поэтому весь регион (и прежде всего Украина) превратился в место острого соперничества между Россией, которая считает Черноморье зоной своих жизненных интересов, и США и Евросоюзом, которые стремятся включить страны региона в сферу своего влияния. Но соперничество усугубляется еще и тем, что через многие государства Причерноморья предполагалось осуществлять транзит энергоносителей в обход территории России, таким образом обеспечив энергетическую безопасность Европы.

Уже много говорилось о том, что «гибридные войны» ведутся давно, и, с моей точки зрения, как раз вариантом такой «гибридной войны» была война в Нагорном Карабахе. Этот случай является очень показательной иллюстрацией стратегии управления конфликтом, причем с участием большого числа внешних факторов, которые здесь преследуют свои интересы — зачастую взаимозаключающие. Но этот конфликт, хотя и замороженный сегодня, — один из самых потенциально опасных на постсоветском пространстве. В силу примерного равенства потенциалов двух главных участников (Азербайджана и Армении), а также потенциала тех, кто поддерживает ту и другую стороны, здесь возникает проблема выхода ситуации из-под контроля, превращения регулируемого хаоса в хаос нерегулируемый, что может привести к серьезным вещам. Понятно, что в этом конфликте наряду с Арменией, Азербайджаном и собственно Карабахом участвуют и региональные державы, такие как Турция, Россия, в меньшей степени Иран, понятно, что косвенно вовлечены США, в меньшей степени — Евросоюз. При этом каждый стремится управлять этим конфликтом, зачастую поддерживать напряженность в своих интересах. Но для России важно сохранить роль посредника в этом конфликте, сохранить в связи с этим влияние в постсоветском Закавказье, поэтому Россия поддерживает контакты с обеими сторонами, находящимися в конфликте, что, в свою очередь, зачастую вызывает недовольство то одной, то другой стороны. Турция совершенно определенно заняла, как вы понимаете, позицию союзника Азербайджана, ясно заявив, что пока Армения и Азербайджан не достигнут договоренности по этому конфликту, сухопутная граница Армения — Турция будет закрыта. Здесь свою роль играет еще и историческое наследие, связанное с геноцидом армян в Османской империи в годы Первой мировой войны, поэтому и срываются попытки каким-то образом урегулировать конфликт. Можно вспомнить, правда, попытку «футбольной» так называемой дипломатии, неофициальной встречи президента Турции Гюля и президента Армении.

В свою очередь, сохранение нестабильности вокруг Нагорного Карабаха является частью стратегии США, так как представляется частью схемы по сохранению политической и экономической изоляции Ирана. И поскольку, помимо Армении, в последние годы поддерживать более тесные отношения с Ираном стала Турция, что снижает эффективность экономических санкций в отношении Ирана, постольку США выгодно поддерживать напряженность в отношениях между Арменией и Турцией, а также Арменией и союзником Турции Азербайджаном. Это, естественно, мешает Минской группе и ОБСЕ по урегулированию конфликта эффективно выполнять функции посредника. Кроме того, надо отметить, что после пятидневной войны 2008 года Россия потеряла рычаги давления на Грузию, а утратив влияние на нее, Россия поместила Армению в ситуацию геополитической изоляции: у России нет общей границы с Арменией, и в случае возгорания конфликта Россия может оказывать военную помощь только через территорию Ирана или по

воздуху, что затруднительно. Естественно, если это произойдет, это вызовет негативную реакцию США. В свою очередь, принятие сегодня Армении в Евразийский Экономический Союз потенциально создает новые проблемы не только с Азербайджаном, но и с Турцией, с которой у России сейчас начинается сближение — в силу того, что Турция постепенно разочаровывается в своем европейском будущем и начинает ориентироваться на поиск новых союзников, на восстановление своей позиции на территории бывшей Османской империи. Все это не позволяет Ирану договориться с соседями, преодолеть экономические санкции США и ЕЭС, то есть здесь клубок противоречий. Хотя эксперты прогнозируют в среднесрочной перспективе, что этот конфликт будет оставаться в фазе отсутствия вооруженного противоборства и вялотекущего переговорного процесса, который не даст результата, надежда на вечную зиму из-за замороженного конфликта вокруг Нагорного Карабаха может иметь роковые последствия. Стороны, которые пытаются управлять этим конфликтом, могут потерять средства управления, и мы получим еще одну горячую точку, причем чрезвычайно горячую точку, в которой будет вестись «гибридная война».

А. В.Демидов

СТРАТЕГИЯ «УПРАВЛЯЕМОГО ХАОСА» КАК ОДНО ИЗ ПРОЯВЛЕНИЙ ПОЛИТИКИ «ГИБРИДНЫХ ВОЙН»

Уважаемые коллеги, для меня большая честь выступать перед вами. Я хотел бы отметить: то, что я буду говорить здесь, это всего лишь мое мнение, ни в коем случае не официальная позиция Министерства иностранных дел. Более того, поскольку, в общем-то, моя задача во многом облегчается тем, что Валерий Алексеевич передо мной сказал практически все на эту тему, я в этой связи позволю себе лишь тезисно остановиться на некоторых аспектах, которые меня в первую очередь интересуют как гражданина. Даже не как сотрудника МИД, а как гражданина, поскольку волей-неволей приходишь к выводу, что стратегия управляемого хаоса и применялась, и, возможно, еще будет применяться к нашей стране.

Во-первых, характерной особенностью реализации подобных стратегий странами Запада является, как и в других моментах, использование практики двойных стандартов. Я с интересом наблюдал в свое время события «арабской весны» и что сразу бросилось в глаза, так это то, что волнения, охватившие практически одновременно большинство стран Ближнего Востока, не получили революционного развития в Саудовской Аравии и Катаре, то есть в странах — союзниках США. Начинавшиеся там беспорядки были в зародыше подавлены властями, быстро и беспощадно, и, что самое интересное, не было протеста из Вашингтона и других западных столиц. Я не зря сказал, что эту стратегию можно применять в нашей стране; дело все в том, что, на мой взгляд, наши потенциальные противники имеют уже опыт использования этой стратегии и применительно к России. На мой взгляд, развал Советского Союза был одним из результатов использования стратегии управляемого хаоса, на этом процессе была отработана методология, то есть был основной удар, который наносился по критически важному звену в государственной структуре. В Советском Союзе это была КПСС. Очень важно отметить: сейчас в СМИ, к примеру, наблюдается навязчивое продвижение с использованием всех доступных средств и методов, ценностей и идеалов либеральной демократии, а также экономики, построенной на чисто рыночной основе. Мы наблюдаем сейчас подобные процессы в нашей стране и, на мой взгляд, те экономические проблемы, что сейчас в нашей стране, — это как раз в первую очередь результат такого бездумного применения рыночных методов без учета национальных особенностей страны.

Далее. Совершенно очевидно, что проводимые мероприятия способствуют повышению уровня жизни незначительной прослойки населения, которая навязчиво характеризуется недобросовестными средствами массовой информации в качестве так называемой элиты общества. В сочетании со скрыто поощряемой коррупцией в высших эшелонах власти это ведет к расколу в обществе и к нарушению его единства. Очень важным обстоятельством является то, что в качестве социальной базы, среды, благоприятной для проведения подобных действий, в основе стратегии управляемого хаоса выступает появившаяся в последние годы прослойка лиц, потерявших свои социальные, профессиональные и национальные корни. Такая прослойка может называться по-разному: «активное меньшинство», «прогрессивное меньшинство», «креативное меньшинство». Даже некоторые наши государственные деятели об этом говорят. Но не дается отчет в том, что на этих людей государство не может делать ставку, поскольку лица, отвечающие этим перечисленным характеристикам, охотно идут на антиобщественные и антигосударственные протестные действия, через которые они надеются реализовать исключительно свои корыстные и политические амбиции, а не интересы государства и общества. И можно отметить, что принимаются меры по подпитке таких прослоек кадрами, способными возглавить несистемную оппозицию, кадрами, способными и желающими взяться за реализацию на месте стратегии управляемого хаоса. Как известно, не раскрою секрета, в США запущена и успешно функционирует программа по подготовке кадров, могущих взять под контроль управленческие функции в государстве-объекте после насаждения в нем управляемого хаоса. В России через эту программу, как известно, прошел Алексей Навальный.

А. В. Манойло

«ГИБРИДНЫЕ ВОЙНЫ» И «ЦВЕТНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ»

В последнее время мы довольно часто сталкиваемся с появлением новых терминов, которые сначала появляются как публицистические, а затем они уже начинают приобретать конкретное содержание на внешнеполитическом, военном, научном уровнях. Этим термином является такой новомодный термин, как «гибридные войны», которые как процессы существовали давно, но как понятия в широкий оборот вошли около года назад, и я абсолютно согласен с нашими уважаемыми коллегами, которые указывают на тот факт, что о «гибридных войнах» стали говорить в мировом масштабе в связи с конфликтом на Украине. Для этого есть совершенно определенные причины и мотивы.

Термин «цветные революции», который также появился совсем недавно, может быть около года или двух лет назад, утратил важный элемент — кавычки. То есть «цветные революции» перестали употреблять как некий такой описательный термин, убрали кавычки и стали применять как термин, вошедший в политологический, научный, экспертный лексикон. Это означает (и в том, и в другом случае) то, что термины получили признание того, что за ними скрывается указание на реально существующие и объективно существующие явления в мировой политике. Вместе с тем важно отметить, что в нашу экспертную терминологию вошли термины, которые базируются на прежних, четко описанных понятиях, и такие явления, как «гибридная война», четко квалифицированы и определены международным правом, нормами и договорами между государствами. Что такое классическая война, всем понятно, а наличие дополнительных прилагательных наводит на мысль о том, что «гибридные войны» — это не совсем войны в классическом понимании, так же как цветные революции — совсем не революции. Тем не менее, по всей видимости, это касается и информационных войн тоже. По всей видимости, сегодня нет другого способа

описать эти явления, дать им какую-то терминологическую привязку, потому что мы живем в то время, когда развитие международных отношений, событий, процессов постоянно порождает новые явления. Эти явления появляются гораздо раньше, чем успевает выработаться точная терминология, которая их описывает. Поэтому, по всей видимости, с этим явлением нам придется жить еще довольно долго.

Что касается термина «гибридные войны», то он действительно начал активно муссироваться и продвигаться в сознание международного сообщества именно со стороны США. И именно в связи с конфликтом на Украине. Мне представляется, что здесь основной мотив заключается в том, что для США очень важно представлять Россию в качестве агрессора. Но назвать ее агрессором — это, в общем, голословное обвинение, оно требует доказательств, ведь есть нормы международного права, где классическая война и понятие конфликтующих сторон, агрессора, агрессии расписано довольно точно. Вот в появлении и продвижении термина «гибридная война» я усматриваю попытку привязать участие России в мирном урегулировании конфликта на Украине к понятию войны. Потому что если будет признано, что это война, не важно, какая она — «гибридная», классическая, негибридная, — если действительно начнет распространяться мнение о том, что Россия участвует в «гибридной войне», значит, можно запускать те нормы международного права, которые определяют и войну, и агрессора. Раз Россию можно подвести под «агрессора», то можно применить весь тот комплекс санкций, который мировое сообщество выработало для того, чтобы военных агрессий не существовало. Поэтому здесь США проводят такую комбинированную, коварную политику, что определяет подоплеку термина «гибридные войны», но совсем не снижает понимания того факта, не устраняет понимания того факта, что все-таки современные войны — они несколько иные, нежели классические, и различные формы противоборства, в первую очередь вооруженного, существуют в этих войнах в некотором симбиозе. Нет отдельно информационных войн, нет отдельно классических войн, нет отдельно цветных революций — они встроены в единую стратегию.

Что касается краткого фрагмента относительно цветных революций и «гибридных войн»: появилась тенденция характеризовать цветные революции как некий элемент «гибридной войны», что вполне понятно, потому что из «гибридных войн» пытаются сделать некую всеобъемлющую надстройку, в которую все остальные известные компоненты должны войти. Мне представляется, что цветные революции и «гибридные войны» — это принципиально разные вещи как по целям, так и по формам проведения. По целям они отличаются тем, что если цели «гибридных войн» все-таки совпадают с целями, которые преследует вооруженная борьба, и война — это всегда военное поражение противника и занятие его территории, то цветные революции — это технологии организации государственных переворотов. Поэтому цветные революции не являются частью современной концепции «гибридных войн», но вполне им могут в стратегиях предшествовать, потому что для цветных революций перерастание политической ситуации, в которой эти технологии применяются, в фазу открытого вооруженного конфликта — это скорее исключение, чем правило. Если в цветных революциях, как, например, в Ливии или Сирии, применяется вооруженная сила, это скорее вынужденное явление. Но цветные революции заканчиваются тогда, когда государственный переворот произошел, когда поставлено новое правительство, марионеточное.

Однако цветные революции, по причине того, что это технологии демонтажа политических режимов, часто полностью разрушают до основания все системы институтов власти. Цветные революции — это технологии, проводящие полную десуверенизацию современных государств (это мы видим на примере Украины, которая находится под внешним управлением тех же «легионеров» и стоящих за ними хозяев из Соединенных Штатов); они создают условия для вмешательства других акторов во внутренние дела

того государства, в котором произошел этот государственный переворот, и условия для гражданской войны. Поэтому довольно часто цветные революции могут комбинироваться с «гибридными войнами» — они создают условия для начала «гибридной войны», и, в принципе, могут даже рассматриваться как некая первая фаза, предшествующая «гибридной войне». В этой связке, по всей видимости, их и стоит рассматривать.

И. А. Чихарев

«ГИБРИДНАЯ ВОЙНА»: РЕКОНСТРУКЦИЯ VS. ДЕКОНСТРУКЦИЯ

Я бы хотел в своем выступлении затронуть рефлективистский и постмодернистский взгляд на изучение феномена «гибридных войн».

Различные теоретические школы продвинулись здесь разнонаправленно. Мне кажется, что в интеллектуальном явлении постмодернизма, пусть и противоречивом, неоднозначном, сделано очень много интересных, пусть иногда метафоричных, не до конца теоретически корректных и стройных, находок в изучении международных отношений, которые позволяют нам взглянуть именно на сущность проблемы. Не описать ее, а увидеть некие следствия, импликации конфликта. Я хотел бы вспомнить тезис, который озвучил декан, открывая семинар с того, что действительно главное свойство современной войны (здесь есть явная корреляция с постмодернистской теорией) — это диффузия субъекта. Прежде всего, это, наверное, главное свойство войны вообще и «гибридных войн» в частности. И диффузия субъекта является традиционной для постмодернистских построений; «смерть субъекта», «стратегии без субъекта» — многочисленные понятия, не буду на них подробно останавливаться. К каким следствиям это ведет для современного военного конфликта? К чему это приводит? Чему мы являемся свидетелями? Приводит это к тому, что происходит деперсонификация войны, соответственно размывание ответственности, что придает ей максимально брутальный, максимально антигуманный характер. Это есть одно из самых непосредственных следствий. Кроме того, бессубъектность войны, на самом деле, приводит к ее перманентному характеру — потому что если нет субъекта, нет четких целей, нет четкого представления и о том, где война должна заканчиваться, каким результатом она должна завершаться. И более того, эта перманентность войны и неопределенность ее результатов имеют и ретроспективную направленность: мы видим, что эта война интерпретаций, множественность субъектов, интерпретирующих военное наследие, историческое наследие войн, влияют уже постфактум, а рс^е-поп, на интерпретацию результатов прошлых войн — мы видим, что они тоже становятся перманентными в их информационном отражении, в конфликте противоречий различных точек зрения на то, как они шли, как они развивались и к чему, в конечном счете, привели. То есть такая гибридизация, бессубъектность войны в постмодернистском направлении влияет и на современное состояние международных отношений, и на историческое прошлое, как мы видим. Это одна черта.

Вторая черта тоже традиционна для постмодернистского мышления и характерна для новых современных конфликтов — это симулятивность. Симуляция — известное постмодернистское понятие, хорошо нам знакомое. Она имеет две составляющие: первая — представление о том, что сам ход войны, поведение ее участников, промежуточные результаты симулируются, то есть на самом деле то, что отражается в СМИ, в этом рефлективном пространстве мировой политики может сильно отличаться от происходящего де-факто. И второе измерение симуляции (это влияет уже собственно на само вооруженное столкновение, на военное насилие в ходе конфликта) — это отсутствие непосредственного соприкосновения участников войны. Это симулятивность, виртуаль-

ность боевых действий. Если брать украинский конфликт, это использование дальнобойного оружия, наведение по сигналу мобильной связи, по активности в социальных сетях. В данном случае актор военного насилия не видит напрямую, через прицел условно говоря, того, на кого направленно это оружие, и это приводит, как мы уже говорили, к брутальности, к дегуманизации самого конфликта — вот еще одно следствие, которое мы здесь видим. Поэтому факторы устранения субъекта из конфликта, симулятивность современных конфликтов приводят к таким следствиям, которые являются в общем непосредственными следствиями современных военных конфликтов — в том числе так называемой гибридной природы.

И следующий момент — как с этим бороться? Какие существуют подходы, какие существуют возможности урегулировать конфликты такого рода и, может быть, привести их к какому-то более понятному руслу? Один сценарий, конечно, консервативный, и он сейчас используется, — это то, что я называю в своем докладе реконструкцией. Это четкая привязка субъектности войны к тому или иному государству (такой реалистский в большей степени подход), четкое понимание личной правовой или международно-правовой ответственности лиц, которые вовлечены в этот конфликт, и максимальная, якобы «объективная» реконструкция — снимки из космоса, объективные данные, статистические показатели и т. д. В консервативный сценарий также вписывается привлечение к регулированию «гибридного», или нового, конфликта международных организаций, какое-то придание этому официальной, легальной, легалистской международной оценки. Этот, так скажем, непостмодернистский конструктивный сценарий регулирования глобального «гибридного» конфликта де-факто применяется, применяется Российской Федерацией и другими акторами, европейскими международными организациями. Но на самом деле возникает вопрос — если мы все-таки в постмодернистской логике пытаемся ответить на этот вызов «гибридной войны»: как можно победить в «гибридной войне»? Как завершить эту «гибридную войну»? И здесь, коллеги, очень интересно говорить об офсетной, или смещающей «гибридную войну», стратегии США. И я думаю, что на самом деле, в отличие от нашего нынешнего, может быть, официального понимания, если мы хотим добиться консервативного сценария, консервативного лечения этих конфликтов, они как раз-таки идут дальше по некоторым таким уже постмодернам в плане технологий, по современным скоростным в плане технологических возможностей сценариям. Конечно, это еще один тезис, характерный для постмодернистской онтологии международных отношений, это так называемая «всеобщая поднадзорность и подконтрольность», которая характерна для эпохи постмодерна. И здесь действительно хороший способ преобладания в «гибридном конфликте» — это глобальный мониторинг это оперативный сбор информации и оперативная презентация через мировые СМИ этой информации международной общественности. Вот это — стратегия, которая может вести к преобладанию в условиях гибридного, или так называемого нового конфликта. И еще одна стратегия, сугубо постмодернистская, это виртуализация «гибридного конфликта», перевод его, скажем так, в виртуальную, кибернетическую фазу, когда соприкасаются не люди, а, собственно говоря, экзоскелеты, беспилотники или иные средства войны, которые не дегумани-зированы, в отличие от сегодняшней ситуации, а, скажем так, внегуманизированы, то есть полностью человек, его жизнь и здоровье выведены за скобки этого конфликта. Поэтому за пределами мне хотелось бы показать на некоторых материалах рефлективист-ской теории международных отношений, что существуют как консервативный сценарий урегулирования новых конфликтов, «гибридных конфликтов», так и такие перспективные проактивные сценарии, которые уже используются и которые могут быть использованы и Российской Федерацией в тех или иных конфликтах, которые затрагивают ее интересы.

В. В.Кочетков

КУЛЬТУРНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ «ГИБРИДНЫХ ВОЙН»

Как здесь уже было показано, распространение «гибридных войн» является показателем тех изменений, которые происходят в характере политического противоборства. Хотел бы обратить внимание и на то, что в конечном итоге любая война — это война за ценности, умы и души людей. Поэтому в наш век глобальной информатизации важной составляющей «гибридных войн» становятся культурные войны, имеющие целью изменение культурного кода населения страны-мишени. Интервенция в культуру представляется вторжением в эпистему конкретного народа или этноса, создание чуждых ему социальных институтов, статусов, ценностей, традиций и т. д.

Результатом культурного столкновения становятся подмена и частичное разрушение основ общественной жизни и ценностных ориентаций, что позволяет интервенту наиболее надежным образом закрепить свое геополитическое влияние. Таким образом, целью агрессора в подобной войне является отчуждение человека от культуры, в которой он укоренен, а точнее — от его культурной идентичности. Иначе говоря, культурная война — это вызванное культурными противоречиями столкновение акторов международных отношений, следствием которого является полное или частичное разрушение культурных кодов вовлеченных в него обществ.

Именно изменение культурного кода этноса, народа или нации и является первоочередной целью культурной интервенции. Ведь если одна из противоборствующих сторон может существенно влиять на фундаментальные основы социальной жизни другой, то она фактически имеет огромный ресурс для ослабления противника без ведения боевых действий — завуалированной деморализации (хотя в свете изучения культурных войн вернее было бы говорить о «реморализации»), что и является высшей целью войны. Уничтожение духовной самобытности и морального духа противника делает возможным достижение экономических, политических и иных целей без масштабного привлечения вооруженных сил и долгих дипломатических процедур.

Особенности культурных войн состоят в том, что они охватывают все основные сферы жизни общества, долгосрочны, скрытны, стороны непримиримы, в них крайне низка вероятность заключения «белого» (официального) мира. Основные методы ведения современной наступательной культурной войны: языковая интервенция (внедрение второго государственного языка, уничтожение или дискриминация коренных языков, внедрение чуждых для социума дискурсов и дискурсивных практик); изменение социальной системы (изменение основных принципов и правил социальной мобильности, смена критериев социального престижа, преобразование системы социальной стратификации); упразднение и создание ценностей (уничтожение традиций и идеалов, лежащих в основе самосохранения социальной системы; создание искусственных традиций и ценностей, укрепляющих влияние культурного гегемона); реорганизация политической системы (ротация политической элиты, упразднение традиционных институтов и структур власти и создание новых, смена внешнеполитической ориентации); замена или частичное преобразование правовой системы; вмешательство в процессы воспроизводства (преобразование института семьи и брака, изменение образовательной и научной системы, исторический ревизионизм); экспорт экономической системы (разрушение традиционной хозяйственной системы, массовый экспорт валюты и товаров, изменение системы распределения экономических благ в обществе, создание новых сфер и отраслей экономики, новых экономических институтов); медиавойна (манипуляция мнением международного сообщества и массовым сознанием).

И.И.Кузнецов

ТРАНСФОРМАЦИЯ ФОРМ ВОЙНЫ В УСЛОВИЯХ СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИКИ: ПРИМЕР УКРАИНЫ 2014-2015 гг.

Война действительно меняет свои формы, но сущность войны неизменна — это нанесение максимального поражения, вреда сопернику, и более того, мы сейчас говорим о войне уже не в применении к какому-то историческому опыту или тому, что далеко от нас, а к тому, что касается непосредственно нас, не только нашего государства, но и почти каждого, кто живет рядом с этой территорией. И я, конечно, заявляю эту тему, указывая, что к военным и невоенным противостояниям на Украине необходим очень серьезный подход без абсолютизации этих двух факторов. Нельзя сказать, что решающим в этой ситуации выступит фактор вооруженного противостояния или политического, социально-экономического, культурно-информационного и так далее.

Для того чтобы отталкиваться от определений, я бы предложил свое определение войны. Классифицировать их можно по двум группам (все современные определения войны, я имею в виду не определение войны ХХ века и начала нынешнего столетия): первая связана с технологиями военного противостояния (это сетецентричная война, кибер-война, мятеж-война и др.), а вторая группа ориентирована на включение политических и социально-экономических и иных факторов в фокус внимания в большей степени, чем технологий вооруженного противостояния. Поясню почему. Если мы говорим о сетецен-тричной войне, понятие уже включено в официальную доктрину США. Мы уже знаем, что давно функционирует Cyber Force НАТО, штаб-квартира располагается уже фактически на ближайшей к нам территории, в Эстонии (Cyber Force, я имею в виду). То же самое касается термина отечественного теоретика, одного из лидеров белого движения, Месс-нера, — «мятеж-война»; он заявлял о том, что смысл понятия «фронт», смысл понятия «войско» меняется существенно в связи с новым подходом к ведению боевых действий, отмечал значение сражения за душу, за символы, за смысл войны. Это отдельное измерение войны. Что касается второй группы определений, то «гибридная война» есть действительно сочетание, с одной стороны, силы средств войскового противоборства и, с другой стороны, современных технологий мобилизации, связанных с ресурсами и силами, о которых говорил Иван Александрович. Это такая постмодернистская схема противостояния, которая связана с традиционными военными действиями и терроризмом, информационным насилием, войной за смыслы. Мне кажется, здесь мы могли бы использовать еще и современные концепции власти. Не случайно же говорят, что сейчас проявляется третье лицо власти — это формирование ожиданий, экспектаций, их удовлетворение, спекуляции на надеждах, на образах, тех или иных представлениях о будущем, на самом будущем и прошлом, которые заставляют людей действовать и думать не так, как они могли бы действовать и думать. Речь идет, конечно, о манипуляциях, о манипуляциях в самом широком смысле этого слова. Мы, конечно, говорим о войне, «гибридной войне», опираясь на высказывания некоторых представителей западной прессы. И ЕС, и Соединенные Штаты отличились тем, что привязали «гибридную войну» к образу лидера нашего государства. Сетевая война — это тоже определение, которое я отнес бы ко второй группе, определение, которое возникло еще в середине ХХ века и активно дискутировалось учеными в университетских кругах, в RAND Corporation, но потом стало более применимо к захвату, поражению, замене или функциональному изменению тех сетей, которые сейчас существуют (речь идет о нынешних подходах к сетевому публичному управлению, к сетевому государственному управлению). Что касается сетецентричной войны — это другое, это технологии. Это те самые войны и технологии, которые позволяют обмениваться информацией на поле боя и применять силы и средства в соответствии

с ситуацией. То есть сетевая и сетецентричная — для меня абсолютно разные пути, которые обозначили себя еще в XX веке. Имея в виду, что возникают альтернативные сети, которые в общем могут функционально заменять управленческие ресурсы государства, и эти сети очень часто модерируются и управляются государственными акторами. Мы, конечно, должны обращать серьезное внимание на политическое противостояние в ходе подобного рода конфликтов, потому что перехват этих сетей или создание альтернативных сетей, работа с ними представляются, с точки зрения планирования и достижения эффекта, гораздо более экономным и долгосрочным действием, чем традиционное военное противоборство.

Теперь что касается второй части моего выступления — о современной политике. Если редуцировать все сложности и все масштабы, чтобы раскрыть данное понятие — «современная политика», я выделю только те из них, которые подходят к нашему сегодняшнему разговору. Конечно, это высокоинтенсивный процесс коммуникации, силового взаимодействия и других видов взаимодействия. Дело в том, что здесь обмен ресурсами на единицу времени намного выше, чем раньше, это очевидно. Второй момент, конечно, это повышенное значение публичности как фактора легитимации неоднозначных решений и действий. Публичность вообще становится заметным свойством любого противостояния, и об этом неслучайно говорил Иван Александрович применимо к новому типу стратегий (есть консервативные, с точки зрения современности, и есть постмодернистские стратегии). Есть небольшой пример: известный блогер из Великобритании (фамилию не называю, чтобы не делать рекламу) заявляет о том, что в течение двух лет наблюдает и анализирует выстрелы из артиллерийских орудий по территории Украины. Он делает вывод, что это произведено с территории России, и это запускается как цикл публикаций — на это ссылаются сначала такие же блогеры, как и он, затем это появляется в отчетах военных и наконец премьер-министр Кэмерон начинает цитировать этого блогера, говоря «но это же всем известно, известно, откуда стреляют — с территории России.» и т. д. Вот такие примеры, их можно множить: танки Т-72БМ, о которых говорят, показывая на картинке совершенно другой тип танка, но апеллируют к тем наклейкам, тем элементам декора, которые можно приписать любой боевой машине. Все более или менее сведущие в технике знают истину, но поскольку несколько английских блогеров, а потом несколько тысяч блогеров уже во всей Европе и в Соединенных Штатах заявили иное, то это становится некоторым «фактом реальности», хотя странно это считать фактом. Более того, появляются решения, например Совет Европы, не являясь органом власти, как мы понимаем (Совет Европы — надгосударственное объединение), делает попытку (и отчасти реализует ее) признать присутствие российских войск на Украине. Это синхронизировано по информационной и политической кампании дискредитации России — как в рамках этой организации, так и в более широком плане — с целью создать и закрепить образ агрессора.

С точки зрения наших возможностей здесь, очень серьезное давление наша страна переживает в течение последних нескольких месяцев, примерно полугода. Асимметрия — о ней сегодня говорили, я бы отметил то, что касается не только ресурсов военного воздействия, которые используются — понятно, что это и «Грады», и «Точка-У», и другие серьезные масштабные средства, которые наносят колоссальные поражения — речь идет и о масштабах лжи, об этих фактах. То есть, например, признание сенатора Джима Инхо-фа о том, что ему предоставили подложные фотографии, в российской блогосфере было не очень заметно. Хотя понятно, что такой факт, как заявление сенатора-республиканца и последующие извинения газеты, мог бы быть заметнее, масштабнее и мог бы быть представлен в качестве отдельного кейса для разбора на каких-то публичных форумах.

Еще одно свойство современной политики — это политизация всего в применении к конфликту: политизируются спорт, культура, политизируется экономика, это совершенно

очевидно. И, казалось бы, такие вещи, которые далеко стоят от политики (я сейчас не имею в виду мемориалы и места национальной памяти, которые связывают народы Украины и России), такие как спорт, культура, становятся ареной наиболее острых действий. Из последнего, о чем мы знаем, это запреты на показ российских кинокартин на территории Украины, как и на трансляции российских телеканалов. Странно, конечно, что фильмы Балабанова, которые содержат целый ряд наблюдений за особенностями российско-украинских отношений в постсоветское время, 15 лет существовали, 15 лет ограничений на эти картины не было, а сейчас появляются, поскольку в них содержится ряд высказываний, которые используются в блогосфере в качестве этаких «гэгов» и «мемов» в полемике. То же самое касается запретов, ограничений на концерты, недопущения участия артистов, российских прежде всего, на Украине и т.д.

Я хотел бы завершить следующим. В рамках нашей работы на факультете, в рамках Центра ситуационного анализа (здесь присутствуют мои коллеги, наши студенты, аспиранты, которые ведут мониторинг событий на Украине) мы попытались давать некие прогнозы развития ситуации, и я бы обратил внимание на некоторые элементы этих прогнозов, связанные с невоенным и военным противостоянием на Украине. Первое, к чему мы пришли, это, в общем-то, солидарное мнение, что интеграция Украины с НАТО — это уже непреложный факт. Мы считаем, что интеграция будет идти вне членства в НАТО. Речь идет и о формате ПДЧ, и о форматах военно-технического, кадрового сотрудничества, новых форм партнерства, но, тем не менее, привязка эта существует, во многом потому, что наша страна свои представления о безопасности строит на противостоянии с НАТО, а Украина, украинское (нынешнее) руководство — на максимально близком сотрудничестве и интеграции с альянсом. Неслучайно об этом незадолго до своей смерти публично высказался Муаммар Каддафи — что называется, как в воду глядел. Второй вывод, который нас объединяет, — это ухудшение экономической ситуации, возможный экономический дефолт и стагнация социальной сферы. Вы знаете, что это отдельная серьезная тема, мы здесь не видим какой-то перспективы выхода Украины из этого кризиса, скорее всего, это будет длинный тяжелый кризис с возможностями выхода на многостороннее регулирование уже при участии не только России и Евросоюза, но и близких к ним стран. И третий вывод, к которому мы пришли, это вероятность раскола киевского режима и распад украинской государственности с частичной или полной утратой контроля над территорией. По факту, сейчас Украина не контролирует ту территорию, которая совсем недавно была спокойной и лояльной, и речь уже идет о разных сценариях, в том числе сценариях использования международных режимов контроля, гетманизация Украины, исторические какие-то импликации опыта раздела этой территории. Я понимаю, что эти сценарии довольно общие, и сейчас они представлены в виде неких векторов, но, мне кажется, достаточно интересно было бы говорить о дальнейших проявлениях военного и невоенного противостояния в этой части территории Европы, Восточной Европы — и именно потому, что в горизонте от полугода до года нас эта проблема будет касаться самым непосредственным образом. Это уже не столько вопросы, связанные с активным применением силы, сколько вопросы самой страны, самой России, ее безопасности, ее дальнейшего развития, ее стратегии.

Конечно, я представил не все сценарии, а только некоторые из возможных. Мы играли как за позитивные для России варианты, так и за негативные. Вторые, за недостатком времени, нет возможности подробно обозначить. Речь идет о различных формах интеграции с теми территориями Украины — в том числе и Новороссией, ДНР, ЛНР, — которые сейчас находятся в таком отделенном положении, состоянии. В любом случае, ключевая черта в рамках сценариев — их неопределенность.

Когда я говорил о НАТО, речь шла о том, что даже при наличии у Украины оружия советского и российского типа, подготовка и оперативное планирование там ведутся

в соответствии с натовскими. Это ясно, равно как и то, что руководство СБУ осуществляется не Киевом, а находится далеко за его пределами.

Что касается возможного распада Украины, то он может быть разным; например, для Соединенных Штатов самая плохая линия — это неконтролируемый (ими) распад, утрата Порошенко того политического влияния и веса, который он сейчас имеет. В то же время наша группа не исключает возможного дрейфа Порошенко в сторону более умеренных позиций, отказа от покровительства со стороны Соединенных Штатов и Евросоюза. Это, конечно, завязано на фактор экономики, на фактор информационного противоборства и тех ограничений, которые поставлены ему ситуацией. Поэтому путь к переговорам с этим режимом открыт, и российское руководство в этом направлении активно работает. Мы в данном случае считаем, что этот сценарий — один из возможных, почему нет.

В. М. Капицын

«ГИБРИДНАЯ ВОЙНА» И МЕТАМОРФОЗЫ ЭТНИЧЕСКИХ ИДЕНТИЧНОСТЕЙ НА УКРАИНЕ

«Гибридные войны» — это, во-первых, многомерные войны, а во-вторых, многосоставные: помимо «горячих» (вооруженных) конфликтов, они включают в себя войны за идентичность, войны исторических реконструкций, консциентальные войны и пр. (этот ряд можно продолжить). Смысл таких войн, возможно главный (конечный), в том, чтобы провести «разборку», а затем новую «сборку» идентичностей. «Разбираются» сложные идентичности, формировавшиеся в течение долгого времени у того или иного народа из многих «частичных» идентичностей. И после такой «разборки» по-новому конструируются «гибридные», «смешанные», «множественные», «мультикультурные» идентичности (есть много разных названий).

Как это происходит? Это самый сложный вопрос; дать ответ на него труднее всего. На поверхности мы видим только результаты. На Украине это взрыв, «Майдан». Что «соберут» из этого? Мы видим, что собрать осколки бывшей общей украинской идентичности очень трудно. Собственно говоря, появляется несколько территорий с разными, в том числе противостоящими друг другу идентичностями. Ранее тоже не было национальной идентичности Украины в полном смысле. Она была многосоставная. Но все же это была некая макрополитическая, в смысле общая, государственная идентичность. Сейчас даже такую идентичность «собрать» представляется почти невозможным.

Вернемся к самому трудному вопросу: как же идут такие процессы? К этому результату шли постепенно. Есть небезынтересная гипотеза: было сказано, что это результат недостаточного внимания к культуре, к образованию на Украине в течение 20 лет. Она подталкивает к тому, чтобы проследить, в том числе эмпирически, как формировались комитеты в Верховной Раде Украины, кто шел в комитеты по собственности, промышленной, бюджетной политике (кстати, это у нас тоже можно сделать) и кто шел в комитеты, что называется, остаточные: культуры, образования. Предположение, что главные комитеты (по собственности, промышленности, приватизации) оккупировали посланцы олигархов, причем в основном с Донбасса и Днепропетровщины, в целом подтверждается. А вот в комитетах Рады по образованию и культуре большинство оказалось у представителей западных областей, оппозиционных партий, негативно относящихся к России. Гипотезу надо еще проверять, все надо просчитывать, но анализ составов комитетов, решений, которые они принимали, показывает, что гипотеза имеет под собой почву.

Как теоретически объяснить процесс «разборки»? Используются социально-когнитивные элементы, такие как этническая идентичность. Этническая идентичность обладает, конечно, ограниченностью, локальностью, но, тем не менее, она не такая про-

стая (синкретичная), как представляется на первый взгляд. Она включает в себя образы и ментальность «Места», но это обозначает идентичности не только территории, но и телесности, и языка, наряду с прочими элементами культуры, и местной экономики (промыслов, доминирующих профессий). Этническая идентичность — довольное сложна; на ее почве потенциально можно вырастить и национальное самосознание. То есть «Место» подключается к общественно-политической жизни как площадке для «сборки» идентичности, как некоему буферу-накопителю, куда недовольство выплескивается из повседневной жизни и может «конденсироваться» и давать импульсы для идеологии и общественных движений.

Сообщество, «Место», формирует такие вещи, как индивидуальные идентичности и групповые идентичности («горизонтальные»). И общественно-политическая жизнь — этот буфер-накопитель — собирает идентичности «горизонтальные» из повседневной жизни и политизирует их. На этот буфер выходит и государственная политика, а государственная политика формирует «вертикальные» идентичности (политико-государственные и международные). Вот и получается, что эти «вертикальные» идентичности с помощью буфера пронизывают «горизонтальные» идентичности повседневности. Так, собственно, конструируется «общая», национальная идентичность. Вокруг этой проблемы и ведется борьба ассимиляционистов и мультикультуралистов.

И потом, после этой «разборки» идентичности, возникают многие проблемы, с которыми мы сталкиваемся: фрагментация общества, акцент на частных (индивидуальных и групповых) идентичностях, которые разъединяют. А можно было бы соединять, нужно соединять. Что помогает на время соединить их? Были у нас студенты из Киева, глаза которых, когда говорили про Майдан, просто горели — они ведь по всей Европе мечтали беспрепятственно ездить, везде, где хотят, учиться и так далее. А о том, что будет с промышленными предприятиями, как-то не задумывались. Это — пример, показывающий, что частные идентичности (и интересы) можно очень удобно с космополитизмом соединять, то есть архаичную модель «Места» встроить в политический миф Европы (Украина в Европе). Тогда местечковость и выращенный на ее почве архаичный этнизм превращаются в национализм, соединяемый с космополитизмом (Украина се Европа). Причем этнизм и национализм, воспеваемые идеологами Галичины, в немыслимом сочетании с европейской идеей выдвигается как материал для общей украинской идентичности.

На это не согласились Крым, Донбасс, Луганщина, которые вынуждены строить свою новую идентичность: Крым — внутри общероссийской макрополитической (национальной) идентичности, Донбасс же — «рядом» с российской. И результат, собственно говоря, сейчас налицо. Собственно, параллельно будут развиваться две модели «сборки» национальной идентичности (Донбасса и остальной Украины). И от этого зависит историческая судьба Украины. Если будет позитивный пример «сборки» в Донбассе, то в принципе Украина могла бы извлечь уроки, хотя не исключена, конечно, и в дальнейшем еще большая ее фрагментация.

А. В.Соловьев

«ГИБРИДНАЯ ВОЙНА» КАК НЕОЛОГИЗМ

Понятийная проблема очень важна, потому что когда мы начинаем что-то делать, мы отталкиваемся от понятия. И это очень важно в таком деле, как война. Процессы, о которых мы сейчас говорим, начались давно; мы можем вспомнить одну только французскую школу полемологии. Уже ее представители говорили об опасности, которую они называли девальвацией термина — когда слово «война» перестает означать именно то, что оно

изначально означало собой. Эта обеспокоенность потом постепенно дошла и до наших изданий: например, в «Военной мысли» обсуждался вопрос о том, является ли войной информационная война.

Возьмем рабочее определение войны: организованная вооруженная борьба между государствами, нациями (народами), социальными группами. В войне используются вооруженные силы как главное и решающее средство, а также экономические, политические, идеологические и другие средства борьбы. Согласен с Олегом Алексеевичем Бельковым, что ни в коем случае нельзя из понятия «война» выбрасывать и вооруженную составляющую, потому что это тот этап, который, можно сказать, расставляет точки над I и, может быть, даже ставит конечную точку на определенном этапе, потому что ни одна война не поставила конечной точки в конфликтных отношениях между государствами и другими субъектами политики.

Обращаясь к этимологии термина «неологизм»: понятно, что «нео» — новое, «логос» — слово, то есть это новые слова. Оказывается, за год в языке возникает порядка десяти тысяч неологизмов, и интересно, насколько термин «гибридная война» отвечает тем задачам и функциям, которые на него возлагают. При рассмотрении термина «гибридная война» нас интересует слово «гибридная». Мы знаем, что в технике есть различные гибридные устройства, в природе тоже есть естественная и искусственная гибридизация. Но чаще всего гибриды оказываются нежизнеспособными, как свидетельствуют об этом естественные науки. Насколько жизнеспособным будет это понятие, я думаю, покажет время.

Судя по материалам, которые мне были доступны, этот термин сформулировали для того, чтобы компрометировать политику России, политику ее президента. Но люди понимают, что этот термин жестко не связан с нашим государством.

В 1960-х годах военный теоретик русского зарубежья Е. Э. Месснер писал о мятеже-войнах; опубликовал в Аргентине два произведения, посвященных данной проблеме. К. Шмитт в «Теории партизана» тоже говорит об этом, может быть несколько в других терминах.

Мы знаем, что понятия возникают по-разному. Одни возникают даже задним числом, как? например, понятие «Первая мировая война» (ведь сначала называли «Великая война», и т. п., термин возник гораздо позднее). «Ядерная война» — какая ядерная война? Понятие возникло как опережающее время, ведь ядерной войны мир не знал. Понятия подобны бумерангу, например С. Глазьев запустил понятие «гибридная война» в обратную сторону: в одном из своих интервью он говорит о том, что «гибридная война» ведется Соединенными Штатами против России.

Следующим этапом, наверное, будет какое-то более спокойное рассмотрение термина «гибридная война». Американцы вводят много терминов, здесь уже были многочисленные примеры. Но надо посмотреть, как это было раньше. Всеми уважаемый В. Даль определил войну таким образом: «женского рода, война, воевать, отбить, бойня, боевать, как, вероятно, и боярин, и воевода, и боевода, раздор и ратный, бой между государствами, международная брань». И потом дает разновидности войны, то есть он расширяет термин и сужает объем понятия: «наступательная война», когда ведут войско на чужое государство, «оборонительная», «война междоусобная, или усобица», «война сухопутная», «морская», «малая война», «партизанская война». Примечательно, что он уже дает термин «партизанская война». Мы знаем, что начало партизанской войны в письменных источниках относят к 1808 году, к эпохе Наполеоновских войн. Уже тогда появилось это явление, которое в совокупности с другими способами противоборства объединяют под понятием «гибридная война». Здесь и финансовое противоборство, экономическое, политическое, культурное и так далее, много всего, но это объединяющий термин, и в нем есть свое положительное свойство. Мне кажется, что хорошо уже то, что вообще понятие

«война» не выбрасывается из обихода, поэтому мне представляется, что к этому понятию надо отнестись спокойно, взвешенно и изучить, чего же оно достойно и каким образом может быть использовано в наших интересах.

Н. А. Васецкий

УГРОЗА «ГИБРИДНЫХ ВОЙН» НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Согласен с теми коллегами, которые говорят о том, что «гибридные войны» относятся к специфическому типу политических конфликтов. В чем эта специфика выражается, в постмодерне или модерне, тут уже не важно (мне кажется, коллега согласится со мной). Мы относим эти «гибридные войны», как их сейчас принято называть, к типологии самых сложных конфликтов как по содержанию, так и по форме. Это раз. Второе: это группа конфликтов, которые могут быть обозначены как «конфликты-воронки». Конфликты-воронки, как представляется, являются многосторонними и плохо управляемыми, хотя каждая из участвующих сторон уверена, что эффективно контролирует конфликт. Подобная иллюзия по отношению к украинским событиям существует у политических элит США, поэтому они дезорганизуют всю элиту, весь истеблишмент, составляя тем самым сторону возникшего на Украине конфликта-воронки. При этом главная закономерность, внутренняя закономерность развития конфликтности, которая ведет в том числе и к «гибридным войнам», — это постепенное расширение и втягивание в конфликт все большего числа людей. Подобных конфликтов-воронок в новейшей истории после Второй мировой войны всего четыре — это ближневосточный кризис с 1947 года, кавказский конфликт с 1992, балканский с 1990, центральноазиатский с 1996. И я с ужасом смотрю, что сейчас образуется новый, пятый конфликт-воронка — это украинский кризис. Коллега из Донецка и И. И. Кузнецов правильно говорят, что этот конфликт нужно классифицировать, прояснить.

Хотелось бы заметить и то, что конфликты-воронки, сопровождающиеся разнотипными «гибридными войнами», представляют собой наибольшую опасность, потому что по сути своей являются потенциальным провокаторами возможной Третьей мировой войны. Представляется, что украинский конфликт-воронка — это геополитический феномен, «гибридная война» между западно-христианской и восточно-христианской цивилизациями. Кроме того, это гражданская война, война за права и свободы русскоязычного населения Украины. Это и этнический конфликт — это война между формирующейся украинской этнической общностью, «украинством» (это термин Порошенко), и уже сформировавшейся русской этнической общностью. Это и конфессиональная война, война на уничтожение Русской православной церкви и подмену ее униатством. Это несправедливая, захватническая война со стороны киевской псевдовласти и справедливая, оборонительная — со стороны ополченцев Донбасса. Не случайно обеими сторонами используется символика времен Великой Отечественной войны: украинской армией — бандеровская, а ополченцами — советская.

Е.Н.Грачиков

ИССЛЕДОВАНИЯ «ГИБРИДНЫХ ВОЙН»: ОПЫТ ИЗРАИЛЯ

При всех недостатках термина «гибридная война», на которые здесь справедливо указывалось, нам, скорее всего, придется его использовать, а значит, и осмысливать с его учетом существующие реалии, потому что он уже включен в военные доктрины наших потенциальных противников. И в этом еще одно подтверждение актуальности обсуждаемой нами проблематики.

Среди довольно малочисленного, как многие уже отмечали, объема литературы по «гибридным войнам» я бы выделил два исследования. Это «"Гибридная война". Боевой комплекс компонентов от Древнего мира до настоящего времени» — историческое исследование под редакцией двух профессоров Университета штата Огайо. Его авторы считают, что «гибридные войны» всегда являлись составной частью исторического ландшафта, но только недавно были неправильно квалифицированы как нечто уникальное. Они утверждают, что на протяжении всей истории человечества великие державы сталкивались с конфронтацией своих противников, которые использовали комбинации регулярных и иррегулярных сил, чтобы свести на нет превосходство великих держав в обычной военной силе. И вторая работа — дипломное исследование майора Брайана Флеминга «Концепция гибридных угроз. Современная война,военное планирование, появление искусства неограниченных операций», подготовленная в общекомандном колледже в Канзасе в 2009 году.

В 2009 году Конгресс США создал комиссию. Там были представители трех комиссий Конгресса США, и они специально исследовали вопрос о «гибридных войнах». Опрашивалось высшее военное руководство США, и потом был опубликован доклад, который можно найти в открытом доступе. В нем утверждается, что до 2009 года в военных доктринах, концепциях и других официальных документах США не использовалось понятие «гибридных войн». Упоминалось о «гибридных угрозах», но не говорилось о «гибридных войнах». И только после 2009 года стала появляться соответствующая терминология, своего рода понятийный аппарат «гибридных войн».

Большинство публикаций по «гибридным войнам» встречаются в журналах различных оборонных ведомств США и принадлежат перу военных, которые осмысливают «гибридные войны» в перспективе угроз завтрашнего дня. Как уже отмечалось, здесь выделяются аналитические работы Фрэнка Хоффмана. Англоязычная блогосфера по этой тематике посвящена главным образом событиям на Украине. Китайский сегмент Интернета о «гибридных войнах» тоже в основном связан с Украиной и военной стратегией США. Российские ученые, которые представлены тоже, как правило, военными теоретиками, еще не в полной мере включили термин «гибридная война» в контекст своих исследований. На этом фоне интересен опыт изучения «гибридных войн» в Израиле — стране, где по понятным причинам пристальное внимание к негосударственным участникам вооруженных конфликтов имеет уже давние традиции.

Израильские ученые говорят, что «гибридная война» — это противостояние Запада с не-Западом. Новые конфликты сегодняшнего дня представляют собой «гибридную войну», в которой антизападные страны и негосударственные акторы формируют транснациональные союзы, используют неуправляемые пространства, захватывают глобальные институты, попирают международное право, чтобы вести военную, террористическую, информационную, дипломатическую и легальную борьбу против западных демократий. Каковы основные особенности «гибридных войн»? Первая: сменились главные участники войн. Традиционная война между государствами стала редким явлением и, кажется, будет еще более редким. Вооруженные конфликты сегодня в большинстве случаев происходят либо внутри государств (гражданская война), либо между западными и незападными противниками. Вторая черта «гибридной войны»: формирование формальных и неформальных динамичных альянсов между незападными странами и негосударственными акторами. И здесь называются примеры: это Иран — Сирия — «Хезболла» — Хамас в Пакистане — «Хизбул Муджахиддин» против Индии и прочее. Третья черта «гибридной войны»: захват неуправляемых пространств незападными странами и их союзниками из числа негосударственных акторов и использование таких пространств в качестве баз для проведения атак.

Израильские ученые утверждают, что негосударственные акторы очень удачно используют международное право для прикрытия своих действий. Их цели использования

международно-правовой системы состоят в следующем: нейтрализация государственной воли и способности предпринимать военные действия, обезглавливание политического и военного руководства путем создания юридических сложностей, арестов, судебного преследования, приведения в упадок военной и технологической способности. Иначе говоря, речь идет о том, чтобы поставить под вопрос жизнеспособность правовой системы государства — объекта нападения проводить самостоятельное расследование незаконных способов ведения военных действий, в международном общественном мнении. Важная роль в борьбе против государства-мишени придается обличительной, обвинительной и демонизирующей стратегии.

О.В.Столетов

«ГИБРИДНАЯ ВОЙНА» КАК ИНСТРУМЕНТ ДИСКУРСИВНОГО ВЛИЯНИЯ В МИРОВОЙ ПОЛИТИКЕ

Анализ международно-политических условий и интеллектуального контекста показывает, что использование термина «гибридный» по отношению к современным войнам и конфликтам вполне адекватно отражает новую реальность. При этом сводить предназначение данной концепции исключительно к информационному противостоянию с Россией было бы не вполне корректно. Достаточно заметить, что в англоязычных научных статьях и официальных документах Соединенных Штатов в спектре «гибридных угроз» фигурируют также Китай, Иран, Северная Корея. США утверждают, что эти государства, стремящиеся к изменению международного порядка, заинтересованы в том, чтобы вести «гибридные войны». С точки зрения ряда американских экспертов, выбор в пользу «гибридных войн» эти государства делают потому, что, подобно международным террористическим и экстремистским организациям, слишком слабы для того, чтобы открыто противостоять Соединенным Штатам в традиционной войне, приобретающей сегодня форму войны сетецентрической.

В американском международно-политическом дискурсе можно наблюдать определенную маргинализацию субъекта «гибридных войн». Например, в научных статьях встречается тезис о том, что субъекты «гибридных войн» обращаются к архаике, в частности к племенным, этническим, религиозным ценностям. Эти ценности используются для того, чтобы мобилизовать террористический потенциал, сформировать основу для межэтнических конфликтов. В качестве приимера использования этой позиции представляется возможным привести интерпретацию политики России в Крыму и на востоке Украины. Заявляется, что идея «Русского мира» архаична и не соответствует даже классическим представлениям о Вестфальском мире. При этом говорится, что для Европы проблемы ирредентизма после преодоления Югославского кризиса остро не стоят. Россия же, стремясь удовлетворить за счет Украины собственные амбиции, которые являются глубоко архаичными и конфронтационными, ведет себя крайне безответственно и создает угрозу безопасности в Европе.

Еще один значимый нюанс, подчеркивающий дискурсивную нагруженность концепции «гибридных войн», состоит в том, что данная концепция отказывается рассматривать внутригосударственные конфликты в терминологии гражданских войн. Акцент делается на террористической, криминальной природе такого рода конфликтов. Приведу конкретный пример. Россия в своем международно-политическом дискурсе квалифицирует события в Сирии и на Украине как гражданскую войну. В свою очередь США и их западные союзники, говорящие о «гибридной войне», такой терминологической интерпретации происходящих событий не принимают. Представляется, что именно в этой концептуальной

связке следует рассматривать попытки отдельных стран инициировать признание ДНР, ЛНР на уровне ООН в качестве террористических организаций.

Мне кажется, что основной вопрос, касающийся дискурсивного измерения концепции «гибридных войн» для России, связан с противодействием односторонней интерпретации данной концепции. Один путь предполагает уточнение содержания данной категории, насыщение ее более адекватными смыслами. Сегодня, как мне представляется, в России возникло понимание того, что США реализуют международно-политическую стратегию, характеризующуюся политикой манипулирования и провоцирования конфликтов. В целом это способствует адекватному прочтению концепции «гибридных войн». Эту ситуацию российскому экспертному сообществу необходимо использовать. Второй путь связан с предложением альтернативных концептов. В условиях недостаточной представленности российского интеллектуально-информационного контента в зарубежных СМИ данный путь представляется достаточно сложным. Тем не менее шаги в этом направлении предпринимать нужно. Думается, что использование концептов, целенаправленно разработанных для обеспечения внешнеполитических целей США и их военных союзников, зачастую усложняет для России обоснование собственных вполне рациональных и здравых действий. С этой точки зрения концепция «гибридных войн» в ее американском варианте преследует цель перенести весь огонь критики, которая еще недавно обрушивалась на Соединенные Штаты, на других акторов мировой политики. Результатом должно стать «обнуление» попыток критически осмыслить политику США, которые уже прибегали к инструментарию «гибридных войн» в самых разных регионах мира. Сегодня в Америке «гибридной войной» называют то, что по сути является просто попыткой поднимающихся государств защитить значимые элементы суверенитета и национальных интересов.

П.А. Цыганков

В завершение хотел бы сделать несколько обобщений. Первое, с чем мы согласились после некоторых дебатов, — понятия в дискурсе никогда не бывают нейтральными, и с этой точки зрения, конечно же, нужно говорить о том, что дискурс «гибридной войны» кому-то выгоден. Другое дело, что, поскольку мнения не нейтральны изначально, мы должны использовать даже нагруженные понятия в собственных интересах и анализировать с максимальной эффективностью и с максимальной объективностью те процессы, которые искажаются при помощи рассматриваемого дискурса.

Второй момент, который я хотел бы напомнить, — дискурс появился не в связи с Донбассом, и даже не в связи с какими-то другими предыдущими событиями, скажем войной России на Кавказе и т. д. Он возник гораздо раньше. Расширяющееся использование его как средства давления на Россию заставляет задуматься о существующей сегодня полемике по поводу возрождения холодной войны. Действительно, если раньше говорилось о прекращении холодной войны, то теперь многие, возможно не без оснований, утверждают, что она не прекратилась после развала СССР, а лишь приобрела другие формы и потому не сразу была распознана. С этой точки зрения сегодня наблюдается новое издание холодной войны, именно потому, что произошла фрагментация стратегической среды.

Раньше стратегическая среда была более или менее ясной. Были два лагеря и два крупных противника, обладавшие возможностью многократного уничтожения друг друга, и было понятно, что, говоря словами Р. Арона, «мир невозможен, но война невероятна». Теперь конфликты видоизменились, появились асимметричные, нерегулярные и т. п. войны. Причем в основном это внутригосударственные войны, но с угрозой перерастания в большие, в международные войны. В нашей военной доктрине признаётся, что боль-

шая война возможна, а многие уже говорят, что большая война не только возможна, но и вполне вероятна; в частности, она может вырасти из «гибридной войны».

Третья реплика касается экономики и ценностей. Вспомните, как Путин убеждал и Кучму, и Януковича в том, что они теряют ежегодно 9 млрд долл., если отказываются от сотрудничества с Россией. Несмотря на это, они настояли на своем, то есть украинское руководство опиралось именно на ценности. В нашем понимании это ложные, неправильно понятые ценности, так же как и неправильное восприятие интересов, но, тем не менее, украинские президенты не ориентировались на экономику. Они, собственно говоря, даже наплевали на экономику, в конечном итоге. А как только Янукович попытался сделать шаг в направлении экономических интересов, его сразу же смели. Другой известный пример — это заявление, которое сделала Меркель при введении антироссийский санкций: она сказала, что Евросоюз не позволит, чтобы экономические интересы ЕС доминировали над его политикой.

Четвертое. Некоторые исследователи и эксперты считают, что предшественником и компонентом современных «гибридных войн» являются так называемые прокси-войны. Это войны, которые государство ведет на территории другого государства, как, скажем, в Корее, как во Вьетнаме, когда Советский Союз воевал все-таки с США, хотя официально советские войска там не присутствовали. Сегодня к такого рода войнам не без оснований относят и войну в Донбассе, многие говорят, что это война США против России, хотя в данном случае формально ни одна из этих стран там не воюет. Но США присутствуют там поставками вооружений, военными советниками и инструкторами, а также информационными и прочими ресурсами, которые используются против России. Евросоюз оказывает украинской стороне политическую и информационную поддержку. Россия тоже присутствует в этом конфликте — добровольцами, гуманитарной помощью, политической и информационной поддержкой, различными группами гражданских волонтеров и прочими делами. Добавим к этому антироссийские экономические санкции, беспрецедентное политическое давление США не только на своих союзников, но и на третьи страны с целью изолировать Россию, наконец широкомасштабную информационную войну против России и ответные действия с ее стороны. Все это вполне вписывается в обсуждаемое нами понятие «гибридной войны».

В этой связи последнее замечание. Согласно теории, присутствие государств в «гибридных войнах» может быть минимальным, и тогда государству кажется, что оно уже «оседлало» и может использовать эту войну. Но дело в том, что такого рода войны быстро обнаруживают тенденцию к автономизации. Они могут вырываться, выскальзывать из-под влияния государства. Их управляемость, ощущение контроля над ситуацией, достижения неких целей может неожиданно исчезать под воздействием новых факторов, когда в один миг проваливается все. Вот почему так важны Минские договоренности: с одной стороны, договорились государства, с другой стороны, те участники конфликта, которые действуют на Юго-Востоке. Заметим, однако, что помимо них существуют другие, негосударственные, или полугосударственные, или частные, участники конфликта — я имею в виду «батальоны Коломойского», которые воюют против ополченцев и которые непереговороспособны. Кроме того, в Минском процессе не участвуют США. Поэтому нет уверенности, что все пойдет так, как задумано.