CC BY
113
М.М. БАхтин: «несвоевременные
мысли» о лингвистике
Г.Н. МАНАЕНКО, С.А. МАНАЕНКО
M.M. BAKHTIN: «uNTIMELY thoughts»
on linguistics
G.N. MANAENKO, S.A. MANAENKO
В статье анализируется подход Бахтина к феномену языковой коммуникации и рассматривается соответствие бахтинской концепции современным теориям.
Ключевые слова язык, текст, дискурс, социальное взаимодействие.
The article analyzes the Bakhtin's approach to the phenomenon of language communications and considers the conformity of Bahtin's concept to modern theories.
Keywords: language, the text, a discourse, social interaction.
БАХТИН Мих. Мих. (1895-1975), сов. литературовед, теоретик иск-ва. Ист.-теоретич. труды, посв. эпосу, роману, языку, становлению и смене худ. форм, выявляют ценностно-филос. значение категорий поэтики...
Советский энциклопедический словарь
В контексте интеллектуальной культуры именно в таком качестве предстает М.М. Бахтин не только практически для всех соотечественников, но и для подавляющего большинства специалистов в области гуманитарных наук советского и постсоветского периодов жизни нашего общества. Филологи, получившие образование и прошедшие свое становление в годы советской власти, безусловно, знали о разработке М.М. Бахтиным лингвистической проблематики, однако его воззрения на язык представлялись существенными лишь в аспекте изучения поэтики того или иного писателя, данными, скорее, в литературоведческом плане и тем самым находившимися на периферии языковедческих исследований. В любом случае, не только раскрытия основных положений бахтинской концепции языка, но даже упоминания о существовании ее до сих пор невозможно найти ни в одном известном нам учебном издании по языковедческим дисциплинам.
Действительно, номенклатурная отнесенность М.М. Бахтина к «литературоведам», а также эпизодичность, фрагментарность и прикладной характер обращения «нелингвиста» к вопросам языка в большом массиве исследуемых им проблем (что, кстати, достаточно ярко проявляется в дефиниции из энциклопедического словаря) сыграли весьма злую шутку с лингвистами. Так, в соответствии с наблюдением В.М. Алпатова, хронологически более поздний текст М.М. Бахтина, касающийся области языкознания, дошел до читателя раньше всего - это был фрагмент о мета-лингвистике из книги «Проблемы поэтики Достоевского». Однако «при значительном резонансе издания 1963 г. этот фрагмент не вызвал у нас большого интереса: книгу читали прежде всего литературоведы, для которых отвлечение от собственно лингвистических проблем не надо было обосновывать. А лингвисты прошли мимо» [1:136]. Практически аналогичную реакцию вызвала публикация в пятом томе сочинений М.М. Бахтина 1996 года [3] таких работ (написанных значительно раньше), как «Вопросы стилистики на уроках русского языка в школе» (1945),
«Диалог», «Диалог.1», «Диалог.П», «Подготовительные материалы» (1951-1953), «Проблема речевых жанров» (1953-1954), «Язык в художественной литературе» (1954-1955), «Проблема текста» (1959-1960) и «1961 год. Заметки». Особого отклика в лингвистической среде на выход данного тома, увы, тоже не наблюдалось.
Между тем еще в «Лингвистическом энциклопедическом словаре» 1990 года издания в статье, посвященной языкознанию, отмечается, что советское языкознание характеризуется с начала 20-х годов двадцатого века пристальным вниманием к исследованию языка как общественного явления, в частности в связи с разработкой М.М. Бахтиным теории речевых жанров, «намного опередившей социологические исследования» [9:622]. Значимость бахтинского вклада в становление самых различных направлений исследования языка подчеркивается здесь же и в статье о дискурсе: «Более отдаленные корни теории Д. можно видеть в работах М.М. Бахтина» [9:137]; а также в связи с теорией речевых актов: «Целенаправленность придает Р. а. особую, «действенную» интонацию, отмеченную Бахтиным» [9:413]. Определенный свет на таинственную и многим непонятную фигуру Бахтина-лингвиста проливается в статье о деятельности известного всем филологам ОПОЯЗа (Общества по изучению поэтического языка) - основной научной организации русского формализма: «В 20-х гг. позиция О. отчасти сближалась с пражской (лингвистической научной школой - Г.М.), но существенно расходилась с «московской», начинается полемика с МЛК и Гос. Академией худож. наук, а также, с др. стороны, со «школой Бахтина» (ср. полемику с О. в книгах, вышедших под именами П.Н. Медведева и В.Н. Волошинова)...» [9:347].
Таким образом, можно констатировать, что наиболее полное и целостное представление бахтинской концепции языка было предложено именно в этих трудах, не переиздававшихся с 20-х годов ХХ века и, по существу, исключенных из научного оборота языковедов. Последнее побуждает обратить внимание на книги, судьба и проблема авторства которых вызвали многолетние дискуссии в научной среде как за рубежом, так и в нашей стране. Итогом этой полемики стал выпуск в 2000 году издательством «Лабиринт» книги «М.М. Бахтин (Под маской)», где не только впервые в одном томе собраны все известные в настоящее время работы М.М. Бахтина, опубликованные в 20-30 годы под фамилиями его друзей и коллег, но и представлен текстологический анализ, практически снимающий вопрос об авторстве «спорных текстов». Завершая серию публикаций 90-х годов, издательство включило в этот том труды «школы Бахтина», находящиеся в сфере собственно лингвистики и опубликованные в ту пору под именем В.Н. Волошинова: «Слово в жизни и слово в поэзии», «О границах поэтики и лингвистики», «Стилистика художественной речи», «Марксизм и философия языка (основные проблемы социологического метода в науке о языке)», а также материалы из «Личного дела В.Н. Волошинова».
В.М. Алпатов, оставляя все же в стороне вопрос о единоличном авторстве М.М. Бахтина и предваряя свой тщательный анализ лингвистических работ ученого 40-60-х годов, в отношении их связи со «спорными текстами» сделал следующее очень важное замечание: «Как мы увидим, несомненна общность проблематики всех этих работ и общность единой концепции, хотя кое-что в ней со временем менялось. Отметим сразу, что такая общность сама по себе никак не проливает свет на авторство спорных текстов. Она естественна и в том случае, если М.М. Бахтин развивал собственные идеи (оформленные им в книгу или доведенные до готового
к печати вида соавтором), и в том случае, если он продолжал идеи своего уже покойного друга. А различия вряд ли следует интерпретировать как гипотетическую разницу точек зрения М.М. Бахтина и В.Н. Волошинова: за несколько десятилетий взгляды самого Михаила Михайловича могли измениться» [1:123].
Так или иначе, но именно идеи и взгляды ученого, представленные в трудах, вышедших в свет под именем В.Н. Волошинова, и особенно в книге «Марксизм и философия языка» (МФЯ), привели к тому парадоксальному положению, в силу которого на родине «известность М.М. Бахтина как лингвиста не идет ни в какое сравнение с его известностью как литературоведа и философа» [1:123], в то время как на Западе лингвистический аспект его многогранной деятельности находится в центре исследовательского внимания, имея при этом огромный резонанс. Почему так произошло, можно ответить, на наш взгляд, только опираясь на анализ новаторской концепции языка М.М. Бахтина в контексте интеллектуальной филологической культуры и доминировавших на определенных этапах развития советской и постсоветской лингвистики идеологических и научных парадигм.
Не подвергая скрупулезному разбору бахтинскую лингвистическую концепцию ни в ее начальном проявлении, ни в эволюции, что уже сделано многими учеными, в том числе и В.М. Алпатовым в статье «Книга «Марксизм и философия языка» и история языкознания» [2], рассмотрим ее основополагающие установки с точки зрения соответствия общему интеллектуально-культурному фону и приоритетным направлениям научных изысканий в области гуманитарного знания. В конце третьей главы МФЯ предлагается следующее философско-лингвистическое определение объекта исследования в языкознании:
«Постараемся в заключение сформулировать в немногих положениях нашу точку зрения:
1) Язык как устойчивая система нормативно-тождественных форм есть только научная абстракция, продуктивная лишь при определенных практических и теоретических целях. Конкретной действительности языка эта абстракция не адекватна.
2) Язык есть непрерывный процесс становления, осуществляемый социальным речевым взаимодействием говорящих.
3) Законы языкового становления отнюдь не являются индивидуально-психологическими законами, но они не могут быть и отрешенными от деятельности говорящих индивидов. Законы языкового становления суть социологические законы.
4) Творчество языка не совпадает с художественным творчеством или с каким-либо иным специально-идеологическим творчеством. Но, в то же время, творчество языка не может быть понято в отрыве от наполняющих его идеологических смыслов и ценностей. Становление языка, как и всякое историческое становление, может ощущаться как слепая механическая необходимость, но может стать и «свободной необходимостью», став осознанной и желанной необходимостью.
5) Структура высказывания является чисто социальной структурой. Высказывание как таковое наличествует между говорящими. Индивидуальный речевой акт (в точном смысле слова «индивидуальный») - соп^^юйо ш а4]еС:о» [5:432-433].
Уже в первом положении своего подхода М.М. Бахтин не просто ставит под сомнение само существование («действительный модус бытия») языка как системы форм в сознании каждого говорящего на том или ином естественном языке, но и
определяет объект традиционной лингвистики лишь как рефлексию, обусловленную решением узкого круга задач, ничего общего с пониманием истинного бытования языка и его роли в обществе не имеющих. Вообще, в МФЯ классическое языкознание подвергается крайне негативной оценке и существенной критике, выдержанной в достаточно резкой тональности:
«В основе тех лингвистических методов мышления, которые приводят к созданию языка как системы нормативно тождественных форм, лежит практическая и теоретическая установка на изучение мертвых чужих языков, сохранившихся в письменных памятниках.
Нужно со всею настойчивостью подчеркнуть, что эта филологическая установка в значительной степени определила все лингвистическое мышление европейского мира. Над трупами письменных языков сложилось и созрело это мышление; в процессе оживления этих трупов были выработаны почти все основные категории, основные подходы и навыки этого мышления.
Филологизм является неизбежною чертою всей европейской лингвистики, обусловленной судьбами ее рождения и развития. Как бы далеко вглубь времен мы ни уходили, прослеживая историю лингвистических категорий и методов, мы всюду встречаем филологов. Филологами были не только александрийцы, филологами были и римляне, и греки (Аристотель - типичный филолог); филологами были индусы» [5:407].
По абсолютно справедливому наблюдению В.Л. Махлина, составителя комментариев к работам, включенным в завершающий том серии « М.М. Бахтин (Под маской)», за рубежом роль в развитии лингвистики МФЯ и других исследований, опубликованных за подписью В.Н. Волошинова, как концепции «школы Бахтина» именно за оппозицию (а с нашей точки зрения, лишь за оппозицию) академическому «некрофилологизму» удостоилась таких оценок, как «блестящий», «освежающий и волнующий», «чрезвычайно проникновенный», «удивительно современный вклад», «настоящая потерянная классика» [10:593]. Подобные оценки стали возможными прежде всего потому, что на Западе, начиная с 50-х годов ХХ века, акцент исследований с языковых феноменов переместился в область обыденной коммуникации, что в первую очередь связано со становлением и развитием теории речевых актов в трудах английских ученых Дж. Остина и Дж. Серля и последовавшим затем «американским бумом» в лингвистике, с типичным для него пренебрежением и отрицанием любой европейской традиции. Конъюнктурность же моды «на американское» обусловлена, что вполне очевидно, отнюдь не лингвистическими факторами.
Однако что осталось вне поля зрения ортодоксальных противников традиционной лингвистики за рубежом, так это изменившееся с течением времени понимание М.М. Бахтиным ее объекта. Так, в работах саранского цикла, и прежде всего в «Теории речевых жанров» (РЖ), «язык» предстает уже не научной фикцией, а общей для социума системой средств лексики и грамматики, на основе которых и строятся живые высказывания, да и отношение к представителям «абстрактного объективизма» и их трудам совершенно иное, чем в «революционном» МФЯ: «Книга Ф. де Соссюра характеризуется как «серьезный курс» [169], а два случая полемики со швейцарским ученым... никак не касаются ни введенного им противопоставления «язык - речь (высказывание)», ни его трактовки языка, они связаны с его трактовкой parole. И постоянно полная солидарность с данным противопоставлением.
Уже в самом начале РЖ мы читаем: «Использование языка осуществляется в форме единичных конкретных высказываний (устных или письменных) участников той или иной области человеческой деятельности» [159]. То есть язык - не абстракция: использоваться может что-то реально существующее. Далее неоднократно [174, 175, 176] говорится о «предложении как единице языка», к языку отнесено и слово [192 и др.]. И еще одно место: «Язык, как система, обладает, конечно, богатым арсеналом языковых средств - лексических, морфологических и синтаксических - для выражения эмоционально-оценивающей позиции говорящего» [188]. Думаем, что примеров достаточно для иллюстрации» [1:128].
Объяснение такой сильной трансформации взглядов М.М. Бахтина, по мнению В.М. Алпатова, достаточно простое: любой лингвист, обратившись к анализу конкретного материала, вне зависимости от своих научных установок, не может игнорировать грамматику родного языка. Когда же он изучает высказывания, то вынужден учитывать наличие «строительного материала» - предложений и слов, из которых они состоят, тем более, если анализу подвергаются менее крупные, чем фрагменты чужой речи, части высказывания. И чем мельче и конкретнее исследуемые элементы, тем больше оказывается потребность учета языка как системы нормативно-тождественных форм, что наглядно демонстрирует безусловную утопичность максималистской позиции МФЯ.
Конечно, в пору создания и публикации МФЯ до подобной эволюции взглядов М.М. Бахтина было еще очень далеко, да и задачи, стоящие перед наукой того времени, обусловленные идеологической атмосферой в нашей стране, были иными, и критика «несоциологичности» как абстрактного объективизма, так и индивидуалистического субъективизма соответствовала духу, стилю и тону эпохи: «Как всякая эпоха, 20-е годы искали и хотели выразить то, что было лучше и глубже этого времени; упрек в несоциологичности менее всего был формальным и внешним» [10:594]. При этом надо отметить, что идеи бахтинской концепции языка, частично и вследствие отрицания в ней правомочности других лингвистических учений, оказались как бы в интеллектуальном вакууме. Согласно точному замечанию Е.В. Падучевой, тогда М.М. Бахтину для закрепления его концепции в научном пространстве не хватало лингвистических дисциплин, которые в наше время, в основном, укладываются в рамки современной лингвистической прагматики: «Что Бахтину нужно было в качестве поддержки, так это лингвистическая теория диалога, теория использования языка говорящими; однако в 30-е годы, к которым относится большая часть работ Бахтина, такой теории еще не существовало» [11:218]. Здесь же, в примечании, Е.В. Падучева говорит о том, что в то время эта теория только начинала зарождаться и предшественниками современной прагматики стали А. Гардинер, К. Бюллер, а также Ш. Балли (кстати, тоже представитель «женевской» школы, относящейся к абстрактному объективизму).
Таким образом, решительный и излишне полемический разрыв с лингвокультур-ной (филологической) традицией, с одной стороны, и отсутствие эвристического интереса у представителей иных лингвистических школ и течений к исследованию речевого взаимодействия, в том числе и в социологических параметрах, с другой, привели к тому, что лингвистическая концепция М.М. Бахтина, необычайно перспективная и заключающая в себе постановку многих ключевых для теории языка проблем, актуальных и в наше время, оказалась в первой половине ХХ столетия невостребованной научным сообществом как в России, так и за рубежом.
Еще раз отметим, что открытие лингвистическим миром «бахтинской Америки» произошло позже, уже после становления теории речевых актов и теории референции, развития теории диалогичности речи в русле психолингвистических учений и дискурсивных исследований в западном языкознании. Как нам представляется, М.М. Бахтин предвосхитил в МФЯ и других трудах лингвистического характера кардинальную проблему современных исследований по семантике и синтаксису и, смеем надеяться, плодотворную для будущих - проблему соотношения предложения и высказывания, обоснованную им в аспекте методологического переосмысления учения о функциях языка:
«Методологически совершенно недопустимо ставить коммуникативную функцию языка рядом с другими его функциями (экспрессивной, номинативной и пр.). Коммуникативная функция вовсе не является одной из функций языка, но выражает само существо его: где язык - там и коммуникация. Все функции языка развиваются на основе коммуникации, являясь лишь оттенками ее. Нет выражения эмоций и аффектов вне сообщения их: выразить себя в слове - значит сообщить себя. Далее и называния (номинации) вне сообщения не существует. Нет и становления мысли вне сообщения и речевого воздействия. Мысль становится, дифференцируется, уточняется, обогащается лишь в процессе становления, дифференциации и расширения общения» [6:587-588].
Совершенно естественно, что современное М.М. Бахтину языкознание и не могло адекватно установить соотношение между предложением как единицей языка и высказыванием как единицей речевого общения, либо подменяя одно другим, либо смешивая уровень их функционирования. В результате в классических трудах, действительно, появлялся какой-то «гибрид», достаточно вспомнить идущее еще от работ Ф.Ф. Фортунатова понятие предложения-высказывания. «Там, где предложение фигурирует как целое высказывание, оно как бы вставлено в оправу из материала совсем иной природы, - писал в этой связи в «Эстетике словесного творчества» М.М. Бахтин. - ... Только высказывание имеет непосредственное отношение к действительности и к живому говорящему человеку (субъекту). В языке только потенциальные возможности (схемы) этих отношений» [4:301]. Вторая бахтинская теоретическая установка о становлении языка в социальном речевом взаимодействии уже содержала противопоставление «язык - речевое общение» и намечала развитое в последующих трудах разграничение слова и предложения как единиц языка и высказывания как единицы речевого общения, причем последнее в отличие от parole в теории Ф. де Соссюра предстает в лингвистической концепции М.М. Бахтина подчеркнуто социальным явлением.
В качестве конституирующих признаков высказывания, по Бахтину, выступают: а) принадлежность одному говорящему, б) «предметно-смысловая исчерпанность» и в) «типические композиционно-жанровые формы высказывания», определяемые сферой использования языка. Таким образом, согласно М.М. Бахтину, даже если предложение и высказывание совпадают по протяженности (можно сказать, по лексико-синтаксическому оформлению), они никогда не совпадают по свойствам. Следовательно, предложение, как и слово, будучи единицей языка, не может иметь автора, и лишь реализуясь в качестве самостоятельного высказывания, оно способно выражать личностную позицию индивидуума, обусловленную конкретной ситуацией коммуникативного акта.
По справедливой констатации Е.В. Падучевой, «эти положения бахтинской концепции языка стали аксиомами современной лингвистики, но только недавно -не раньше 70-х годов. Лингвистика, современная Бахтину, не принимала всерьез язык как средство коммуникации: для структурной лингвистики все за пределами предложения было экстралингвистическим по определению. Потребовалось основательное проникновение в коммуникативные аспекты языка, чтобы обратиться к языку художественной литературы, т.е. к области, где коммуникация на первый взгляд вообще не имеет места, а на самом деле принимает усложненные формы» [11:218]. Как считает современный ученый, лингвистика наших дней способна дать обоснованный ответ на вызов М.М. Бахтина, поскольку лингвистическая прагматика «представляет собой сейчас зрелую область лингвистики с большим арсеналом фактов и достаточно глубоким пониманием законов, лежащих в основе поведения говорящих в коммуникации» [11:219].
Безусловно, можно вслед за Е.В. Падучевой подчеркнуть, что яркие идеи М.М. Бахтина, в том числе и «лингвистические», оказали большое влияние не только на поэтику, но также и на философию, психологию, эпистемологию во всем мире. Однако нельзя не согласиться и с печальным резюме В.М. Алпатова, что в целом концепция языка М.М. Бахтина оказалась мало востребованной, хотя развитие современной лингвистики все более включает поднятую им проблематику. Этому противоречию тоже имеются свои причины, и первая из них состоит в том, что в результате экспансионизма как определенного этапа в развитии научной дисциплины лингвистика как бы «разбежалась» по разным углам: «В представление о каждой научной дисциплине входит прежде всего определение области и предмета ее исследования, однако, границы дисциплины не всегда очерчиваются этим указанием достаточно конкретно, - пишет Е.С. Кубрякова. - Не случайно Ф. де Соссюр, перечисляя главные задачи лингвистики как особой науки, подчеркивал необходимость установить ее границы [Соссюр 1997:44], и для всех соссюрианских направлений было показательно связать эти границы с исследованием языка «в самом себе и для себя» [Там же:269]. Сегодня положение дел радикально изменилось, и лингвистику, напротив, никак нельзя считать дисциплиной с четко установленными границами, - она выявляет явную тенденцию к расширению своих пределов» [8:207-208]. Происходит подобное расширение за счет обращения исследовательского интереса к другим аспектам функционирования уже определенного в лингвистике объекта. «То, что считается «нелингвистикой» на одном этапе, включается в нее на следующем, - писал в 1987 году А.Е. Кибрик. - Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным» [7:35]. В итоге в силу специфики своего объекта, по точному наблюдению Р.М. Фрумкиной, в отличие от лингвистики рубежа Х1Х-ХХ веков, современная лингвистика имеет много предметов: «Так предмет типологических штудий и предмет, которым занят исследователь проблем представления знаний на естественном языке, имеют между собой мало общего. Объект, который конструирует для себя исследователь лингвистики текста, практически не пересекается с тем, который сконструирован морфологом» [14:75].
Так происходит и с теоретическим наследием М.М. Бахтина, который, по сути, определил новое объектное пространство, осваиваемое по самым различным направлениям, порою прямо противоположным. Исследователи же, работающие в традиционной научной парадигме иногда просто не могут принять ключевые по-
ложения бахтинской концепции из-за их несовпадения с приоритетными целями собственного подхода. Кроме того, отрицая в МФЯ объект классической лингвистики, М.М. Бахтин и в последующем делал акцент на различиях объектов языка и речевого общения, не стремясь к обнаружению сущностей, интегрирующих эти разные проявления одного и того же феномена. Как отмечает В.М. Алпатов, даже в своих работах 40-50-х годов он определял предложение (наиболее привычный объект исследования для многих поколений языковедов) не очень четко и в основном негативно. В соотношениях единиц языка и речевого общения, таким образом, анализировались в первую очередь различия, но не их взаимообусловленность.
Корпус идей, представленных в трудах М.М. Бахтина, столь неординарен и многообразен, что иногда его освоение приводит к весьма неожиданным результатам, не всегда адекватным пафосу бахтинских изысканий. Так, в своей глубокой и содержательной работе «Семантика нарратива» Е.В. Падучева, один из немногих ученых, воспринявших взгляды М.М. Бахтина еще в середине 70-х годов ХХ века, пишет: «Лингвистика совершила за последние два-три десятилетия колоссальный скачок в сфере описания семантики языковых единиц - как лексических, так и морфо-синтаксических. При этом, однако, основным контекстом рассмотрения языковой единицы все-таки остается отдельное единичное предложение, в лучшем случае - отдельное высказывание. Мы ставим задачу приложения этих результатов к описанию семантики языковых единиц в текстах, а именно, в тексте повествовательного, беллетристического жанра. В первую очередь речь идет о тех аспектах семантики текста, которые связаны с образом автора по Виноградову и полифонией по Бахтину» [11:195].
Однако, как это постоянно подчеркивается в бахтиноведении, именно В.В. Виноградов был главным оппонентом М.М. Бахтина на протяжении сорока с лишним лет. Четвертая теоретическая посылка бахтинской концепции предопределила основную точку разногласий между ними. Проблемным фокусом многолетнего и полемического диалога двух великих ученых, где столкнулись их самые непримиримые позиции, и выступил так называемый образ автора. М.М. Бахтин категорически возражал против сведения поэтики к «отделу» лингвистики в виноградов-ских трудах. Он постоянно отрицал теоретическую научную ценность трактовки образа автора В.В. Виноградовым, поскольку, по Бахтину, этот образ хотя и может быть частью замысла, образной системы произведения, однако никогда не может быть самим подлинным автором ни в качестве творца, ни в качестве некоего реального человека «из жизни». По мысли Бахтина, в отличие от реального автора, созданный им «образ автора» не принимает реального участия в диалоге, его участие имеет косвенный характер - через целое произведение. Именно поэтому введенное В.В. Виноградовым понятие «образ автора», с позиций М.М. Бахтина, всего лишь эстетическая теоретизация процесса изоляции и «парализации» как самого автора-творца, так и реальной, сотворенной не этим творцом действительности, но к которой он причастен. В общем же контексте бахтинской критики научных положений В.В. Виноградова его «образ автора» относится к очевидным «научным фикциям», ограничивающим научное знание эстетизированной парализацией опыта. Думается, что сам М.М. Бахтин объединение и опору в одной исследовательской программе на столь полярные по своим методологическим подходам концепции определил бы в качестве «академического эклектизма» как одного из способов «избавить себя
от обязанности и труда ответственного и принципиального, следовательно, философского мышления» [5:400].
Существует еще одна причина, препятствующая адекватному восприятию в научной среде бахтинской концепции языка, которая, повторим, наиболее цельно и последовательно представлена в «спорных текстах» 20-х годов, а также ее вхождению в общее информационное пространство современности, причина, полностью обусловленная интеллектуально-идеологической культурой постсоветского социума. Так, еще в начале 80-х годов А. Тамарченко, подвергая сомнению авторство М.М. Бахтина в отношении работ волошиновского цикла, замечала: «Можно привести из всех трех книг столько же цитат, свидетельствующих об обратном: о том, что по стилю и интонации, по складу мышления и восприятия «чужого голоса» эти тексты не могут принадлежать Бахтину!» [13:65]. И далее: «Мы должны добавить, что такой же контраст стиля и интонации (связанный с различием в отношении к марксизму) можно заметить не только между книгами, подписанными самим Бахтиным и его друзьями, но и внутри каждой из этих последних. И Волошинов, и Медведев выступают от имени марксизма, усваивая при этом тот императивный тон, те обороты долженствования и даже директивности, которые были в ходу в марксистской критике и публицистике 20-х годов» [13:70].
В оценке подобных заявлений мы не можем не согласиться с И.В. Пешковым, который проницательно отметил, что именно примененный в волошиновских текстах понятийно-терминологический аппарат научного исследования и спровоцировал в первую очередь политизированный подход к их осмыслению и теоретическому освоению, полностью опосредованный крайне негативным отношением к марксизму [12:605-606]. Если же учесть политическую обстановку в России в конце 80 - середине 90-х годов двадцатого века, то отторжение «социологического» подхода к языку как апологетически марксистского выглядит совершенно естественным. К тому же актуализация в лингвистической мысли конца ХХ столетия идей В. фон Гумбольдта, который тоже подвергся в МФЯ критике (пусть и не столь последовательной и убедительной, чем в отношении к абстрактному объективизму), также не способствовала принятию научным сообществом бахтинской концепции в целом. Следует отметить и тот факт, что критика индивидуалистического субъективизма в МФЯ, основанная на развитии пятой и особенно третьей теоретических установок бахтинской концепции языка, проводится весьма агрессивно и с постоянной апелляцией к «истинам» собственного подхода:
«Но индивидуалистический субъективизм не прав в том, что он игнорирует и не понимает социальной природы высказывания и пытается вывести его из внутреннего мира говорящего как выражения этого внутреннего мира. Структура высказывания и самого выражаемого переживания - социальная структура... Совершенно прав индивидуалистический субъективизм в том, что нельзя разрывать языковую форму и ее идеологическое наполнение. Всякое слово - идеологично и всякое применение языка - связано с идеологическим изменением. Но не прав индивидуалистический субъективизм в том, что это идеологическое наполнение слова он также выводит из условий индивидуальной психики» [5:428].
Конечно, не только резкая критика идейных оппонентов в науке отличает манеру изложения в МФЯ, есть и другие проявления «марксистского» стиля. Думается, что теоретическое аргументирование принимаемых научных положений, аналогич-
ное по форме и интонации приводимой в следующем ниже фрагменте, может отпугнуть не только ученых, но и кого угодно в нашей стране - уж больно (!) знакомая нам по предшествующим годам риторика:
«Бытие, отраженное в знаке, не просто отражено, но преломлено в нем. Чем определяется это преломление бытия в идеологическом знаке? - Скрещиванием разнонаправленных социальных интересов в пределах одного знакового коллектива, т.е. классовой борьбой... Но именно то, что делает идеологический знак живым и изменчивым, то же делает его преломляющей и искажающей бытие средой. Господствующий класс стремится придать надклассовый вечный характер идеологическому знаку, погасить или загнать внутрь совершающуюся в нем самом борьбу социальных оценок, сделать его моноакцентным» [5:366].
И все же ситуация не так однозначна, какой представляется на первый взгляд, ведь в советской печати начала 30-х годов научные работы В.Н. Волошинова критиковались прежде всего за псевдомарксизм, а на Западе всегда неизменно позитивно оценивался именно «социологический» пафос бахтинской концепции языка и ее индивидуальная неповторимость, нашедшая, в частности, свое проявление и в своей «эзоповой» репрезентации (вот уж действительно, Бахтин под маской!). В.Л. Махлин в этой связи напоминает о той трактовке М. Холквистом в статье «Политика репрезентации» (1981) работ М.М. Бахтина, опубликованных в советское время, «согласно которой все тексты, подписанные или неподписанные Бахтиным к печати, - в отличие от неопубликованных при жизни ранних рукописей и последующих заметок и т.п. - это своеобразное «чревовещание» автора, «аллегория».» [10:601]. По Холквисту следует, что Бахтин освоил и использовал код одной идеологии для возможности публикации идейного содержания другой. Учитывая всю специфику научного творчества М.М. Бахтина и при тщательном прочтении и анализе теоретического содержания МФЯ и других работ волошиновского цикла, можно, пожалуй, присоединиться к данному мнению. В любом случае при «снятии» марксистской маски концепция языка «школы Бахтина», представленная в МФЯ, действительно отличается необычайной эвристической силой и логикой убеждения, а тем самым и высокой научной ценностью.
Так или иначе, но полифоническая концепция языка М.М. Бахтина, во всем богатстве оригинальных научных идей и многообразии поставленных актуальных проблем, неизбежно и закономерно становится обязательным компонентом лингвистической культуры каждого современного исследователя в области гуманитарного знания и всего научного сообщества в целом.
литература
1. Алпатов В.М. Вопросы лингвистики в работах Бахтина 40-60-х годов // ВЯ. - 2001. №6.
2. Алпатов В.М. Книга «Марксизм и философия языка» и история языкознания // ВЯ. -1995. №5.
3. Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5. - М., 1996.
4. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М.: Искусство, 1979.
5. Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка (основные проблемы социологического метода в науке о языке) // М.М. Бахтин (Под маской). - М.: Лабиринт, 2000.
6. Из «Личного дела В.Н. Волошинова» // М.М. Бахтин (Под маской). - М.: Лабиринт, 2000.
7. Кибрик А.Е. Лингвистические предпосылки моделирования языковой деятельности // Моделирование языковой деятельности в интеллектуальных системах. - М., 1987.
8. Кубрякова Е.С. Эволюция лингвистических идей во второй половине ХХ века (опыт па-радигмального анализа) //Язык и наука конца XX века. - М.: РГГУ, 1995.
9. Лингвистический энциклопедический словарь. - М.: Сов. энциклопедия, 1990.
10. МахлинВ.л. Комментарии // М.М. Бахтин (Под маской). - М.: Лабиринт, 2000.
11. Падучева Е.В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива). - М.: Школа «Языки русской культуры», 1996.
12. Пешков И.В. «Делу» - венец, или Еще раз об авторстве «спорных текстов» // М.М. Бахтин (Под маской). - М.: Лабиринт, 2000.
13. Тамарченко А. Михаил Михайлович Бахтин // М.М. Бахтин - В.Н. Волошинов. Фрейдизм. - КУ, 1983.
14. Фрумкина Р.М. Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология? // М.М. Бахтин (Под маской). - М.: Лабиринт, 2000.
