CC BY
88
№ 3, 2003
вой и русской педагогическом мыслью, или отбирая из них только подходящие для решения политических задач. Воспитательный процесс может совершенствоваться постоянно, в непрерывном взаимодействии настоящего с прошлым.
Относительно особенностей воспитательной работы можно говорить, что элементы умственного, нравственного, трудового, эстетического воспитания занимали существенное место в процессе образования. Утверждение парадигмы «труда» привело к тому, что основной упор в учебно-воспитательной работе был сделан на воспитание нового человека. Новая школа была связана с жизнью и ориентирована на свободное творчество учителей и учеников. Однако жесткий контроль по всем направлениям, тотальная унификация и регламентация
деятельности, установка на утилитаризм в образовании, на послушание и дисциплину, усиление политической индоктри-нации привели к тому, что черты национальной самобытной культуры мордовского народа были практически полностью сглажены, изъяты из содержания воспитания и школа на долгие годы превратилась в «орудие строительства социалистического общества». Детское сообщество зеркально отражало происходившие в государстве и в республике процессы. Муштра, заорганизованность, послушное растворение личности в группе, принудительное подчинение «единой воле», запуганность и т.д., несомненно, обедняли процесс воспитания, закрывали пути для полноправного участия детей и подростков в решении важных проблем общества.
Поступила 27.08.03.
ИСТОРИЯ ВОПРОСА ОБ АВТОРСТВЕ «СПОРНЫХ ТЕКСТОВ»
В РОССИЙСКОЙ БАХТИНИСТИКЕ (М.М. Бахтин и его соавторы)
Н.Л. Васильев, профессор кафедры русского языка МГУ им. Н.П. Огарева
В статье, написанной на основе доклада автора на XI Международной Бахтинской научной конференции (Куритиба, 21—25 июля 2003 г.), излагаются основные вехи истории приписывания М.М. Бахтину работ, изданных под именами его близких друзей — В.Н. Волошинова, П.Н. Медведева, И.И. Ка-наева, а также этапы научной полемики по этому поводу. Делается вывод, что в российской и мировой науке за последние десять лет произошел существенный поворот в трактовке данного вопроса — от некритичного цитирования «спорных текстов» как безоговорочно бахтинских до признания разной степени соавторства ученого в отношении конкретных книг и статей, вышедших из «круга Бахтина».
The article describes the history of ascribing to M.M. Bakhtin the works published under the names of his close friends — V.N. Voloshinov, P.N. Medvedev, I.I. Kanaev, and the stages of the relevent scholarly polemics. It is concluded that in the last 10 years both in Russia and abroad there has taken place a serious change in the treatment of the problem: the uncritical citing of the «disputed texts» as undoubtedly Bakhtin's has been replaced by recognition of different amounts of co-authoring in definite books and articles belonging to «Bakhtin's circle».
В 1973 г. В.В. Иванов — один из ав- ни последнего и в какой-то мере с его
торитетных советских ученых — сделал молчаливого согласия, научная сенсация
печатное заявление о том, что ряд книг и вскоре стала фактом, казалось бы, не тре-
статей, вышедших в 1920-е гг. под фами- бующим доказательств. Ссылки на неко-
лиями В.Н. Волошинова и П.Н. Медведе- торые работы Волошинова и Медведева
ва («Фрейдизм: Критический очерк», как на собственно бахтинские вскоре ста-
«Формальный метод в литературоведе- ли обычным, если не сказать модным, яв-
нии», «Марксизм и философия языка» лением. Этому способствовало, в частно-
и др.), принадлежит перу М.М. Бахтина. сти, то обстоятельство, что фамилии
Поскольку это произошло еще при жиз- Медведева и Волошинова почти ничего
© Н.Л. Васильев, 2003
ИНТЕГРАЦИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
не говорили исследователям нового поколения, да и само имя Бахтина выплыло из забвения сравнительно недавно. Заметим, что смелое решение В.В. Иванова было своевременным и явилось закономерной реабилитацией Бахтина как выдающегося исследователя-методолога 1920-х гг., причастного к написанию классических трудов в области философии, психологии, литературоведения и лингвистики.
Между тем многих ученых интересовало, почему Бахтин и его друзья решились на такой необычный, едва ли не беспрецедентный в издательской практике авторский эксперимент. Ответы на этот вопрос — в том числе со ссылками на устные реплики Бахтина — давались самые разные: необходимость в заработке; отсутствие у Бахтина связей в научноиздательском мире; его духовное бескорыстие; особое — диалогическое — отношение к творчеству; неумение доводить до конца ранее «проговоренные» работы; стремление помочь друзьям в их научной карьере; осторожность Бахтина, в условиях жесткого идеологического диктата скрывавшего свою индивидуальность под несколькими именами; реализация на практике теоретических положений о различных формах бытования «чужого слова»; своеобразная авантюрная реакция ученого и его круга на всеобщее «разложение» и др.
В соответствии с господствовавшими к началу 1990-х гг. представлениями Медведев и Волошинов не были профессиональными или, по крайней мере, достаточно самостоятельными исследователями. Поэтому делались выводы, что они согласились поставить свое имя на работах Бахтина по каким-то конъюнктурным соображениям. Реже высказывались предположения, что такого рода соавторство устраивало всех, включая Бахтина, не имевшего в те годы официального статуса ученого или не желавшего открыто приспосабливать свой философский метаязык и методологию к марксистской идеологии. Волошинов и Медведев могли пойти на этот шаг, понимая, что иного пути опубликовать бахтинские труды в ближайшее время нет, а спустя
несколько лет они потеряют актуальность. (В таком случае все действующие лица остаются на достойной этической высоте.)
Не до конца проясненные обстоятельства, касавшиеся «спорных текстов», вызывали естественное желание разобраться в существе дела, расставить все точки над и. Сомнения относительно исключительно бахтинского авторства высказывались с середины 1980-х гг. и на Западе (И.-Р. Титуник, Г.-С. Морсон, К. Эмерсон и др.). Концептуально же вопрос о необходимости ответственного, взвешенного разговора по этому поводу был поставлен на родине ученого. Одна из публикаций такого рода (М.М.Бахтин или В.Н. Волошинов? // Лит. обозрение. 1991. № 9) получила широкий резонанс не только в России, но и за рубежом. С помощью разных аргументов, прежде всего сравнительного и статистического анализа, в ней доказывалось, что книги «Марксизм и философия языка» и «Проблемы творчества Достоевского», вышедшие одновременно в 1929 г., не могли быть написаны одним автором, т.е. Бахтиным, — и делался следующий вывод: «Анализ методологии, терминологии, содержания обеих книг, их композиции, архитектоники, отдельных элементов стилистики, а также внимательное рассмотрение эволюции творчества М.М. Бахтина (он называл себя литературоведом, философом, но никогда не говорил о себе как о лингвисте. — Н.В.) свидетельствуют о недостаточности аргументов для приписывания ему книги „Марксизм и философия языка“. Очевидно, в данном случае мы должны говорить о диалогическом влиянии ученого на своего товарища по жизни и научным интересам». Сейчас можно признаться в том, что в основе указанной статьи лежала и сверхзадача — путем достаточно категоричного отрицания авторства Бахтина вызвать реакцию контраргументации со стороны лиц, причастных к изданию бахтинских трудов в России и ведавших его литературным наследством.
Появление статьи действительно привело к «необратимой... ядерной реакции», вызвав дискуссию и череду публи-
каций, прямо или опосредованно поддерживавших ту или иную точку зрения (Ю.П. Медведев, О.Е. Осовский, С.Г. Бочаров, С.С. Конкин, В.С. Баевский, Н.А. Паньков, И.В. Пешков, В.В. Иванов, Н.А. Слюсарева, М.В. Алпатов и др.). Можно сказать, что данный вопрос стал в 1990-х гг. одним из наиболее интригующих в изучении биографии Бахтина, его окружения и литературного наследства так называемого «круга Бахтина».
Прежде всего выяснилось, что ближайшие друзья и потенциальные соавторы Бахтина не были людьми, далекими от академической науки, и, следовательно, их общение с Бахтиным основывалось не только на личных симпатиях, но и на общности научных интересов. П.Н. Медведев (1892—1938), во многом благодаря исследованиям его сына — Ю.П. Медведева, предстал более глубоким литературоведом, чем это казалось ранее. В.Н. Волошинов (1895—1936), биография которого почти не была известна, стал восприниматься как сложившийся гуманитарий, оставивший заметный след в научной жизни своего времени. Достаточно сказать, что после окончания Гражданской войны он получил филологическое образование в престижном Петроградском университете, а затем продолжил его в аспирантуре Института сравнительной истории литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), став заметным фигурантом в научных кругах Ленинграда. Попытки некоторых исследователей, в основном сторонников сугубо бахтинского авторства «спорных работ», дискредитировать Волошинова, представить его как своеобразного выскочку, комично старавшегося играть роль ученого, а на самом деле озвучивавшего мысли «кукловода» Бахтина, явно неудачны. Волошинов был не просто самостоятельным человеком и исследователем, во многом он развивался независимо от Бахтина — под влиянием академической школы филологов Ленинградского университета и других научных организаций северной столицы. Личность любого ученого раскрывается не только в его печатных трудах, но и в ежедневном, будничном общении с кол-
легами, студентами, в диалогах, спорах, дискуссиях, административных действиях и т.д. В документах своего времени Волошинов выглядит достойно во всех названных амплуа.
В создавшихся условиях сторонники бахтинского авторства стали говорить прежде всего о методологической и стилистической близости авторизованных и «спорных» произведений Бахтина. Действительно, стыковки тех и других текстов порой удивительны и вряд ли случайны. Мы можем обнаружить, в частности, идентичные резюме во многих сочинениях, вышедших из «круга Бахтина»: «Остается подвести итоги.», «Теперь остается только подвести итоги.», «Теперь мы можем подвести некоторые итоги»; «Остается подвести краткий итог» и т.п. Но одновременно в приписываемых Бахтину работах встречаются такие мысли и термины, которые не были ему свойственны на протяжении всего творческого пути, находятся в противоречии с его собственными высказываниями. В описании типологии художественной речи в романах Достоевского Бахтин совсем не упоминает о несобственнопрямой ее разновидности, хотя, казалось бы, очевидна направленность последней на выражение «чужого» слова. Между тем Волошинов посвящает этому синтаксическому явлению целую главу («Несобственная прямая речь во французском, немецком и русском языке») в книге «Марксизм и философия языка», отмечая во вводной ее части, что «явление несобственной прямой речи в русском языке <.> еще никем не было описано». Говоря в другой главе о косвенной и прямой речи, Волошинов выделяет следующие «модификации» обеих: предметноаналитическая, словесно-аналитическая, импрессионистическая, подготовленная прямая речь, овеществленная прямая речь, предвосхищенная и рассеянная чужая речь, риторическая прямая речь, замещенная прямая речь. Ничего подобного — ни в концептуальном, ни в сугубо терминологическом плане — мы не встречаем у Бахтина. Рассуждая о типах художественного слова Достоевского («Проблемы творчества Достоевского»),
ИНТЕГРАЦИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
он дает совершенно иную классификацию и при этом ничего не говорит о косвенной речи. Объяснить данное противоречие, продолжая думать, что обе книги созданы одним автором, нельзя.
Такие же выводы можно сделать относительно некоторых других «спорных текстов». Книга «Фрейдизм» (1927 г.) написана с несвойственными Бахтину установкой на широкого читателя, энергичностью, прямолинейностью развертывания мыслей. В статье «О границах поэтики и лингвистики» (1930 г.), также приписываемой ученому, заметно сильное волошиновское начало (особенно ярко проявившееся в цикле статей, опубликованных в «Литературной учебе»): посвящение его коллеге по работе в ИЛЯЗВе «Николаю Васильевичу Яковлеву», иронические эпиграф и концовка, воинствующий марксизм, марризм, недооценка индоевропеистики, ссылки на работы самого Волошинова, в том числе по теории музыки, затяжная полемика с П.Н. Медведевым, идеологический ригоризм — чего мы не находим в авторизованных трудах Бахтина.
Анализ истории создания, концептуальности и стилистики книги «Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о языке», в частности, показывает, что она состоит из двух разнородных частей, принадлежащих, вероятно, разным авторам: предположительно одна написана преимущественно Бахтиным, другая (в том числе и предисловие к самой книге) — Волошиновым. Объясняется это тем, что данная книга была скомпонована из двух волошиновских монографий, одновременно фигурировавших в издательском плане ИЛЯЗВа в 1928 г., — «Проблема передачи чужой речи: (Опыт социо-лингвистического исследования» и «Марксизм и философия языка (основы социологического метода в науке о языке)». Самим Волошиновым или его руководством, по-видимому, был сделан выбор в пользу более актуального исследования, которое, однако, на заключительной стадии редакционной подготовки включило в себя в качестве третьей структурной части основное содержание
первой монографии. И если первые две части книги насквозь теоретичны (речь в них и формально, и по существу идет о проблематике так называемой «философии языка»), то последняя имеет более фактографическую направленность, ранее чрезвычайно употребительный термин «философия языка» в ней вообще не встречается. Из этого следует вывод: либо Бахтину, помимо трех чужих, надо приписывать и книгу «Проблема передачи чужой речи», либо указанная монография была написана кем-то другим.
Новые документы (архивные данные, воспоминания, письма корреспондентов Бахтина), опубликованные в 1990-е гг., к сожалению, не раскрывают тайну создания «спорных текстов», а, скорее, делают ее более загадочной вследствие противоречивости многих фактов, недоговоренности, двусмысленности. Так,
В.В. Иванов сообщает: «После того, как в предыдущих разговорах со мной Бахтин удостоверил свое авторство применительно ко второй книге Волошинова и книге Медведева, во время очередной встречи я задал ему вопрос о книге Во-лошинова „Фрейдизм“. Бахтин нехотя процедил: „Да, и в этой книге основную часть я написал“. При разговоре присутствовала жена Бахтина Елена Александровна. Она возмутилась: „Да что ты, Мишенька, говоришь! Я же под твою диктовку всю эту книгу своей рукой написа-ла“. Бахтин нехотя согласился» (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1995. № 4. С. 136 — 137). Однако В.А. Свительский, тоже ссылаясь на собственный разговор с ученым, передает следующее: «.отвечая на вопрос об авторстве книг, подписанных именами Медведева и Волошинова, Михаил Михайлович назвал своим созданием книгу о формальном методе. <.> Про другие же работы Бахтин сказал, что в них выражены его идеи, развитые им в лекциях для круга учеников» (М.М. Бахтин и перспективы гуманитарных наук. Витебск, 1994. С. 19). Таким образом, мы переходим, говоря об авторстве «спорных текстов», в плоскость рассуждений об авторе-теоретике, методологе и авто-ре-исполнителе, едва ли не «литературном негре».
№ 3, 2003
Большинство исследователей данного вопроса полагает, что марксистский слой указанных книг принадлежит не Бахтину, а его соавторам или неофициальным редакторам книг; между тем
B.В. Иванов считает, что оба голоса — подлинно бахтинский и внешний, рассчитанный на идеологическую конъюнктуру — исходят от самого Бахтина: «Из разговора с Бахтиным мне стало ясно, что главной причиной его появления „под маской“... были условия цензуры. Не только в заглавии, но и в содержании книг необходим был такой компромисс с официальной идеологией, на который Бахтин не был готов пойти. Но он согласился написать тексты, которые стилизованы в духе компромисса, в то время требовавшегося. Я полагаю, что при серьезном исследовании этих книг. можно выделить два разных „голоса“ (в бахтинском смысле). Один из них принадлежит Бахтину, другой — предполагаемому фиктивному автору, стоящему на официальной марксистской точке зрения»; «То, что в книгах, изданных под чужими именами, не совпадает с известными нам бахтинскими текстами, следует приписать голосу фиктивного автора — носителя официальной марксистской идеологии. Но и этот голос звучит благодаря писательскому дару создателя сложной диалогической композиции. Им был сам Бахтин: книги в целом написаны им» (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1995. № 4.
C. 136).
По словам В.А. Свительского в цитировавшейся выше работе, Бахтин скептически оценивал научные способности Волошинова, считая его только своим учеником, подмастерьем: «Он отрицал, что у Волошинова есть что-либо самостоятельное и отмечал в своих отношениях с ровесником, как я записал, „естественное соотношение между учителем и учеником“». В.В. Иванов, вероятно под влиянием появившихся исследований о научной карьере Волошинова, свидетельствует противоположное: «Напротив, ничего дурного от него [Бахтина] я не слышал о Волошинове. Полагаю, что и вклад самого Волошинова в подготовку книги о философии языка мог быть не-
малым: он был образованным филологом» (С. 138). Это еще одно внутреннее противоречие мемуариста В.В. Иванова: значит, монография была написана двумя авторами — Бахтиным и Волошино-вым! Нам уже приходилось говорить в специальной работе, посвященной личности и творчеству Волошинова (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. № 2), что Бахтин, вероятно, недооценивал филологический потенциал своего друга, оставаясь в плену прежних — невельско-витеб-ских — впечатлений о нем как о несо-стоявшемся юристе по образованию, не слишком талантливом поэте и композиторе. Между тем к середине 1920-х гг. Волошинов рассматривался многими современниками как весьма перспективный молодой исследователь. В его близкое окружение входили, в частности, известные литературоведы, лингвисты, критики В.А. Десницкий, Л.П. Якубин-ский, В.Ф. Шишмарев, Н.В. Яковлев, Г.Е. Горбачев и др. Знал и даже упоминал о нем в письмах М. Горький. В отличие от Бахтина Волошинов жил полнокровной академической жизнью — общением с коллегами, участием в повседневной научной, преподавательской и организационно-административной работе. И, вероятно, уже не столько Бахтин, сколько сам Волошинов подпитывал друга новыми идеями, являлся связующим звеном между взрослеющей советской филологией и не работавшим в то время, серьезно больным костным туберкулезом Бахтиным.
Не проясняют ситуацию и скупые высказывания самого Бахтина по поводу его коллег и их общих книг, известные ныне благодаря публикации устных мемуаров и писем ученого. Во всех случаях Бахтин комментирует данный казус крайне неопределенно, уклончиво. Ср., например: «Книги „Формальный метод“ и „Марксизм и философия языка“ мне очень хорошо известны. В.Н. Волошинов и П.Н. Медведев — мои покойные друзья; в период создания этих книг мы работали в самом тесном творческом контакте. Более того, в основу этих книг и моей работы о Достоевском положена общая концепция языка и речевого про-
ИНТЕГРАЦИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
изведения. В этом отношении В.В. Виноградов совершенно прав. Должен заметить, что наличие общей концепции и контакта в работе не снижает самостоятельности и оригинальности каждой из этих книг. Что касается до других работ П.Н. Медведева и В.Н. Волошинова, то они лежат в иной плоскости, не отражают общей концепции и в создании их я никакого участия не принимал. Этой концепции языка и речи, изложенной в указанных книгах без достаточной полноты и не всегда вразумительно, я придерживаюсь и до сих пор...» (из письма Бахтина В.В. Кожинову от 10.01.61). Поэтому его суждения легко можно интерпретировать в пользу любой версии авторства «спорных текстов». Странно, однако, что в архиве Бахтина не сохранилось следов работы ни над одним из сочинений, относящихся к корпусу «спорных текстов», хотя остались рукописи, наброски более ранних по времени философских произведений.
Необходимо заметить, что доверие к автобиографическим признаниям ученого в последнее время существенно пошатнулось вследствие выявленной исследователями склонности Бахтина к разного рода мистификациям. С.С. Конкин документально обосновал недворянское (купеческое) происхождение ученого, хотя сам Бахтин не раз подчеркивал свою связь с известным дворянским родом. В.И. Лаптун, Н.А. Паньков и некоторые другие исследователи обратили внимание на то, что Бахтин мог и не закончить гимназического курса вследствие болезни, а позже, следовательно, не иметь формального основания поступить в университет, хотя сам ученый неоднократно подчеркивал, что он учился в двух университетах (Новороссийском и Петроградском) и в конечном счете получил высшее образование. Витебские исследователи А.Г. Лисов и Е.Г. Трусова обнаружили документы рубежа 1910 — 1920-х гг., в которых Бахтин, отчасти ориентируясь на жизненные вехи своего старшего брата Николая, утверждает, что родился то в 1891, то в 1892, то 1893 г. (на самом деле в 1895 г.). и, подобно своему другу философу М.И. Кагану, учил-
ся в 1910 — 1912 гг. в Германии (в Марбурге и Берлине), а в 1914 г. закончил Петербургский университет (на самом деле до 1916 г. жил в Одессе) и позже якобы готовился к профессорскому званию. Мы понимаем, конечно, что Бахтин вынужденно или отчасти авантюрно, карнавально мистифицировал советских чиновников относительно своего прошлого, его жизнь пришлась на переломный момент русской истории, когда необходимость буквального физического выживания заставляла идти на подобные шаги. Но почему не допустить, что невинные корректировки ученым биографии не распространялись и на высказывания о собственном научном творчестве? Например, при поступлении в 1945 г. на работу в Мордовский пединститут в списке изданных трудов Бахтин указал, что он не включил «мелкие статьи и рецензии в журналах и газетах», хотя исследователям знакома лишь одна небольшая заметка, подписанная именем Бахтина, в невельской газете «День искусства» (1919 г.). До выхода в свет книги «Проблемы творчества Достоевского», да и гораздо позже, других публикаций в периодической печати, за исключением статьи «Опыт изучения спроса колхозников» в журнале «Советская торговля» (1934 г.), у него, насколько это известно, не было.
Указанные обстоятельства заставляют теперь гораздо осторожнее комментировать высказывания Бахтина относительно его друзей — П.Н. Медведева и
В.Н. Волошинова — и трудов, вышедших под их именами. Характерно следующее признание, сделанное авторитетным канадским исследователем К. Томсоном о прежней и нынешней степени доверия к тем или иным фактам, сделанное им на основе впечатлений от IX Международного Бахтинского конгресса в Берлине в 1999 г.: «Я не слышал почтительно-благоговейных докладов в Берлине — жанра, который я порой замечал на предыдущих конференциях. Является ли это знаком того, что Бахтинские исследования вошли в новую фазу, за пределы прежних дебатов, в которых некоторые комментаторы, как казалось, возглашали
тайное знание о правде идей Бахтина? Я использовал слова „Ложь понять легче, чем правду“ как название для моей статьи. Это — умный афоризм, приписанный Бахтину Брайеном Пулом в его докладе на конференции, и мой способ намекнуть, чтобы мы держали в уме и бахтинское эксцентричное отношение к „правде“ его собственной биографии, и наше собственное использование этих скользких понятий» (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. № 2. С. 160).
Одним из существенных доводов в пользу участия Бахтина в создании «спорных текстов» является письменное подтверждение еще одним его другом — биологом И.И. Канаевым — того, что принадлежащая последнему работа «Современный витализм», опубликованная в журнале «Человек и природа» в 1926 г., была написана именно Бахтиным, хотя и не без помощи невольного «соавтора», выразившейся в доставке необходимой научной литературы и, вероятно, каких-то консультациях. Однако это не ведет автоматически к распространению авторства Бахтина на другие тексты, вышедшие из круга его друзей.
Оригинально доказывает присутствие в «спорных» и бесспорных текстах Бахтина единого автора И.В. Пешков, хотя умственные построения последнего — всего лишь красивая, но малоубедительная гипотеза. Так, в своей книге «М.М. Бахтин: от „Философии поступка“ к риторике поступка» (М., 1996) московский литературовед пишет: «.работы Бахтина под маской это не уход автора от ответственности, как думал Васильев [Н.Л. Васильев], а, наоборот, верность замыслу, только не философии поступка, как полагают философы-профессионалы, а риторике поступка, поскольку это верность не теоретическому, а практическому, действительному и действенному» (С. 100).
Более перспективны, на наш взгляд, попытки отдельных исследователей опровергнуть или подтвердить авторство Бахтина с помощью компьютерных методов анализа текста, однако полученные ими результаты кардинально расходятся. Д.А. Татарников, используя методику
электронного сравнения словарно-терминологической базы подлинных и «мнимых» текстов Бахтина, сделал следующее заключение: «.как показал опыт составления лексико-терминологического Указателя и сравнения на его основе работ П.Н. Медведева и В.Н. Волошино-ва с произведениями, представленными в данном томе (Бахтин М.М. Работы 1920-х годов. Киев, 1994. — Н.В.), корреляция терминологии в этих работах недостаточна, чтобы говорить о едином авторстве, стиль и лексика существенно различны. Общие же критическая аргументация и бахтинская (когеновская) философская терминология, присутствующие там, говорят только о принадлежности к единому философскому кругу (школе) и подтверждают факт близости и „диалогичности“ общения данных людей». И.В. Пешков же в одной из последних по времени работ, путем тщательного сравнения терминологического словника двух приложений из «Личного дела В.Н. Волошинова» с текстовыми массивами «Марксизма и философии языка» (МФЯ), «Формального метода в литературоведении» (ФМЛ), «Проблем творчества Достоевского», других трудов Бахтина и Медведева, а для большей объективности еще и книг А.А. Потебни, Л.С. Выготского, Г.О. Винокура, О.М. Фрейденберг, пришел к противоположному и, на его взгляд, окончательному выводу: «Мне представляется текстологически доказанным теперь, что и ФМЛ и МФЯ написаны Бахтиным по крайней мере по преимуществу.»; «Теперь пусть сторонники коллективного авторства вылавливают в спорных текстах дружеские вкрапления».
Надо отдать должное последнему исследователю: выявленные им лексические, фразеологические и терминологические параллели между работами, вышедшими из «круга Бахтина», впечатляют. Заметим, однако, что оба автора — и Д.А. Татарников, и И.В. Пешков — по-своему правы. Первый сравнивает «спорные тексты» с ранними, причем преимущественно философскими, трудами Бахтина («Искусство и ответственность», «К философии поступка», «Автор и герой в
ИНТЕГРАЦИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
эстетической деятельности», «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве»), в которых, естественно, еще преобладает прежний философский метаязык ученого. Второй же опирается на труды Бахтина, написанные им после «социологического периода», — и в них неизбежно сохраняется инерция понятийного аппарата, выработанного в кругу соавторов и друзей ученого.
Определенный свет на возможные обстоятельства создания «спорных текстов» проливает опубликованная Бахтиным совместно с его многолетним товарищем по работе в Мордовском университете — кандидатом филологических наук, доцентом, членом СП СССР Л.Г. Васильевым — рецензия на пьесу драматурга Г.Я. Меркушкина «На рассвете», поставленную в Саранске (Сов. Мордовия. 1959. 17 мая). Текст рецензии в отличие от других трудов ученого, даже рукописных заметок и конспектов, почему-то не вошел в многотомное «Собрание сочинений» Бахтина, выпускаемое ныне сотрудниками ИМЛИ им. М. Горького Российской академии наук, хотя специалистам указанная работа саранских литературоведов, кстати лишь восьмая (!) публикация Бахтина начиная с 1919 г., хорошо известна по библиографическому указателю «Михаил Михайлович Бахтин» (Саранск, 1989), воспоминаниям о Бахтине, напечатанным, в частности, и в международном Бахтинском журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп». Ничего не сообщается об этой статье и в примечаниях к соответствующему тому «академического» издания. Между тем перед нами не просто полноценная литературно-критическая и отчасти искусствоведческая работа ученого, но и единственная его бесспорная соавторская публикация. В нашем архиве сохранились черновики данной статьи. Работа над ней, по словам ныне уже покойного Л.Г. Васильева, протекала следующим образом. По договоренности с Бахтиным им предварительно был составлен рукописный вариант статьи объемом около 10 страниц машинописного формата. В ходе его обсуждения были внесены не-
которые добавления, вычеркнуты отдельные части текста. Черновик рецензии остался на доработку у Бахтина. В результате появился второй черновик, написанный последним (12 страниц рукописи на листках школьной тетради). Бахтин, отталкиваясь от первой фразы своего соавтора, существенно переработал вводную часть статьи, внеся в нее элементы теоретико-литературоведческого (размышление о жанровой природе пьесы, ее месте в контексте советской драматургии) и историко-культурного (описание событий Гражданской войны) анализа. Помимо этого он дал портрет центрального персонажа — командарма Громова, оставив анализ других образов произведения почти без изменений. Его соавтор в свою очередь внес отдельные поправки в текст Бахтина. В итоге оба черновика стали «комплектующими» частями рукописи, представленной Л.Г. Васильевым в редакцию газеты.
Отсюда можно сделать ряд важных выводов, распространяющихся, не исключено, на методы работы Бахтина с его возможными соавторами — В.Н. Воло-шиновым и П.Н. Медведевым: ученый стремился брать на себя инициативу в проблемно-методологической части исследования, не пренебрегал черновой работой над общей рукописью, толерантно относился к «чужому слову», если оно не противоречило его внутреннему цензору (характерно в этом отношении резкое неприятие им идеологизированного заголовка рецензии — «За власть Советов», первоначально предложенного редакцией «Советской Мордовии»). Нам известно и еще об одной опубликованной газетной заметке, подготовленной Л.Г. Васильевым, отредактированной Бахтиным, но подписанной для большего веса именами Бахтина как заведующего кафедрой и двух его факультетских начальников. Речь в ней шла о защите профессионализма преподавателя, работавшего вместе с указанными соавторами.
Справедливо, взвешенно и независимо от предшественников пишет о данной проблеме один из молодых российских исследователей А.В. Коровашко: «Дока-
11111111111* №3,
зательная база передачи М.М. Бахтину посмертных авторских прав отличается крайней шаткостью и представляет собой вариативный набор лишь трех (на самом деле большего числа. — Н.В.) ключевых аргументов»; «Первый из них апеллирует к авторитету „устного радио“ и восходит к полуфольклорному жанру внутрицеховых преданий: „Весь Ленинград знал...“, „Виноградов говорил...“... и т.д.»; «Другим способом закрепить за Бахтиным роль демиурга „спорных тек-стов“ является теория „умственной недо-статочности“ Волошинова и Медведева. <...> Укажем в этой связи на приватное замечание Л.Я. Гинзбург о „подписных“ авторах: „Мы же знали этих людей. Не могли они так глубоко писать. Это же были примитивные люди“. <.> Известно, например, что Виктор Шкловский (учитель Л.Я. Гинзбург) называл Веселовского „туповатым“, а на склоне лет с некоторым для себя удивлением обнаружил, что Овсянико-Куликовский „был не совсем умен“»; «Наибольшей популярностью в спорах о Бахтине „под маской“ пользуется интуитивный критерий атрибуции. Те, кто отдает ему предпочтение, любят ссылаться на то, что „бахтинское качество этих текстов ощущается непо-средственно“. Но также „непосредствен-но“ воспринималась, например, „подлин-ная“ древность сфабрикованных чешскими учеными Вацлавом Г анкой и Йозефом Линдой произведений — „Краледвор-ской рукописи“, „Суда Либуше“» и „Глосс Вацерада“. В течение полувека они открывали официальную историю чешской литературы. О том, насколько ненадежным критерием оказывается „не-посредственное“ впечатление, говорит и случай с первой книгой Иоганна Готлиба Фихте „Критика всяческого открове-ния“. Поскольку она вышла в свет анонимно..., то была в скором времени приписана самому Канту.» (Вестн. Нижегород. ун-та. 2000. Вып. 1. С. 62 — 63).
Вопрос о «спорных текстах» остается одним из наиболее запутанных и актуальных в бахтиноведении. Не случайно ему было уделено первостепенное
внимание на состоявшейся в 1999 г. в шеффилдском Бахтинском центре (Великобритания) конференции по теме «В отсутствии мастера: неизвестный круг Бахтина». Ранее высказывалось пожелание считать данную проблему принципиально не решаемой (С.С. Аверинцев). Теперь же большинство исследователей предпочитают говорить о «круге Бахтина», в котором рождались те или иные идеи, тексты, избегая какой-либо категоричности в этом отношении, а иногда и с раздражением воспринимая прежние попытки приписать исключительное авторство «спорных текстов» Бахтину. Симптоматичны, например, следующие констатации (первая из них принадлежит российским ученым С.Г. Бочарову, В.И. Лаптуну, Т.Г. Юрченко; вторая — шотландскому исследователю А. Ренфру): «1924 — 1930. Опубликованы три книги. и серия статей по философской лингвистике, социальной психологии и литературоведческой методологии под именами друзей М.М. Б<ахтина> —
B.Н. Волошинова, П.Н. Медведева и И.И. Канаева; М.М. Б<ахтин> участвовал в написании этих работ, степень и форма его участия остаются спорным вопросом» (Хронограф жизни и деятельности М.М. Бахтина // М.М. Бахтин: Беседы с В.Д. Дувакиным. М., 2002.
C. 376); «Для меня самого первый и в определенном смысле „главный“ вопрос уже решен: при отсутствии неотразимого свидетельства об авторстве Бахтина логичнее считать, что спорные тексты написали те самостоятельные, некогда жившие и действовавшие ученые, под чьими фамилиями книги были опубликованы» (Диалог. Карнавал. Хронотоп. 2000. № 2. С. 157).
Полемика относительно обсуждаемых текстов была необычайно плодотворна для русской филологии в целом, поскольку стимулировала научные методы определения авторства, что являлось особенно актуальным в условиях, когда те же вопросы решались применительно и к художественной классике, например «Тихому Дону» М.А. Шолохова.
Поступила 15.09.03.
