CC BY
114
Именно поэтому идущая в бой Конная армия идентифицируется с фантастическим драконом, страшным Левиафаном, вышедшим из мировой бездны и представляющим дьявольский хаос.
Явление змея-дракона [6], несущего бесовщину и геенну огненную, знаменовало превращение жизни в ад, мучительный хаос и смерть. В православной иконографии змей (червь неусыпающий) всегда символизировал ад. Возвращение в историю змея символизировало наступление Страшного Суда, последнего часа исторической эпохи, утратившей креативный потенциал.
Таким образом, апокалипсический миф позволял увидеть религиозно-философские причины национальной трагедии в России: богоотступление и широкомасштабный соблазн антихристианской философией жизне-строения. В контексте вселенского бытия апокалипсическая драма раскрывала греховность коммунистической экзистенциальной доктрины, ее моральную, культурно-историческую и онтологическую пагубность и убедительно показывала, что обезбоженная кон-
цепция созидания жизни утверждает хаос, разруху и смерть.
1. Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 231-234, 253.
2. Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М., 1996. С. 404-414.
3. БулгаковМ.А. Собр. соч.: в 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 52-53.
4. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1995. Т. 2.
5. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1991. Т. 4. С. 39.
6. Буслаев Ф.И. Изображение Страшного Суда по русским подлинникам // Буслаев Ф.И. Древнерусская литература и православное искусство. СПб., 2001. С. 187-208.
Поступила в редакцию 17.04.2008 г.
Menglinova L.B. Mythopoetics in the novel by M.A. Bulgakov “Rokovie Yaitsa”. The author examines mythopoetics in the novel by M.A. Bulgakov “Rokovie Yaitsa” and analyses the pamphlet and socio-philosophical functions of myth.
Key words: Christian apocalyptic myth, grotesque, satire.
М.А. БУЛГАКОВ И БРАТЬЯ СТРУГАЦКИЕ: ПРИНЦИП СТРУКТУРНОЙ ЦИТАЦИИ В РОМАНЕ «ОТЯГОЩЕННЫЕ ЗЛОМ»
З.Г. Харитонова
В статье рассматривается структурная цитация из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» в романе А. и Б. Стругацких «Отягощенные злом». Раскрываются структурные параллели, соотносящиеся друг с другом сюжетные линии, в каждой из которых обнаруживается свой повествователь. На этой основе сопоставляются границы карнавальной стихии у Булгакова и Стругацких.
Ключевые слова: структурная цитация, карнавализация, традиция.
Роман братьев Стругацких «Отягощенные злом» («ОЗ») продолжает традицию, заданную М.А. Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Эти произведения сближают такие типологически сходные черты, как: переплетение смешного и серьезного, обыденного и высокого, реального и фантастического, что проявляется на уровне стиля, композиции, всей их художественной структуры. О перекличках, существующих между системами персонажей двух книг, писали Ф. Снегирев и
Э. Бардасова. М. Капрусова обращала вни-
мание на принцип литературной игры, которую ведут Булгаков и Стругацкие со своими читателями. О сложном построении «Отягощенных злом» рассуждали М. Амусин, Ф. Снегирев и С. Переслегин, однако структурная цитация, объединяющая две книги, пока не являлась предметом литературоведческого анализа.
Термин «структурная цитация» был введен в литературоведение А.К. Жолковским. В книге «Блуждающие сны» исследователь пишет, что автор может заимствовать из
произведений предшественников определенные композиционные и сюжетные приемы, а также построение фраз.
В данной статье мы сосредоточим основное внимание на композиционных параллелях, возникающих между романами «Отягощенные злом» и «Мастер и Маргарита».
Известно, что творение Булгакова представляет собой роман в романе. В книге Стругацких мы встречаем аналогичный принцип построения. С самого начала главный герой Игорь Мытарин заявляет о существовании двух текстов, которые будут чередоваться в ткани повествования: дневника самого Мытарина, повествующего о его учителе Георгии Анатольевиче, и текста, предположительно созданного ученым Сергеем Манохиным (рукопись «ОЗ»).
Однако текст Манохина, в свою очередь, распадается на два - это повествование о Демиурге и его «свите» и рассказ об Иоанне-Агасфере. Оба текста различаются не только своими героями, но и спецификой стиля. Повествование о Демиурге написано с использованием просторечных слов и выражений, однако не возникает сомнения, что автором его является человек высоко образованный. В пределах одной страницы возвышенная речь чередуется со словами разговорного стиля. Например, об Агасфере Лукиче Манохин пишет: «Агасфер Лукич, весь расхлю-станный, блистая потной плешью и потным брюхом, <...> наскакивал на Демиурга...» [1]. Слова «расхлюстанный» и «брюхо» из низшего пласта лексики, они значительно снижают эффект, который должна была создать сцена ссоры Демиурга с помощником. Но на той же странице мы читаем об этом персонаже: «Так мог бы визжать Конь Бледный, бешено топча сонмы грешников» [1]. Таким образом, сцена производит двойственное впечатление: в ней сочетаются возвышенное и низменное, смешное и ужасное.
Смешение стилей в повествовании о Демиурге и его «свите» позволяет авторам демонстрировать двойственную природу своих персонажей. С одной стороны, они принадлежат вечности, а с другой - вписаны в контекст современности - действительности конца ХХ в. Манохин также предстает перед нами как личность неоднозначная. Он не только ученый муж, но и обычный человек. Книжная культура соприкасается в его соз-
нании с повседневной реальностью, которой он сопричастен.
Вторая часть текста Манохина представляет собой адаптацию, а точнее, пересказ на современный лад жития Иоанна Богослова. Читатель ожидает, что новозаветная история об Иоанне и Агасфере должна быть рассказана возвышенным слогом, подобно тому, как написаны евангельские главы «Мастера.». Однако в романе Стругацких мы встречаем скорее дружеский рассказ с комическими элементами, адресованный неискушенному читателю. Так, в эпизоде 22 читаем: «В общем, это довольно обыкновенные и невзрачные ракушки. <. > И пользы от них не было бы никакой, если бы нельзя было из этих раковин делать пуговицы для кальсон и если бы не заводился в них иногда так называемый жемчуг (в ракушках, разумеется, а не в кальсонах)» [1].
Текст повествования об Иоанне-Агасфере напоминает по своему стилю речь самого Агасфера Лукича. Для этого персонажа характерен искрометный юмор, ирония, скрытая под маской простодушия. Герой периодически играет роль своеобразного шута при Демиурге. В романе Булгакова аналогичную функцию выполняют Коровьев и Бегемот. Персонажи такого рода обычно оттеняют трагизм и абсурд жизни, ее несоответствие «идеальному» началу. Своим шутовством они выделяются и на фоне некой высшей силы, находящейся вне зоны комического.
В «шутовской» части книги Стругацких события библейской истории оказываются полностью противоположными общепринятому пониманию. Пророком вместо Иоанна становится Прохор. По этому поводу мы встречаем следующий комментарий: «Что и говорить, из них двоих именно Прохор был более похож на пророка. Ведь Иоанн не старился, он так и оставался крепким сорокапятилетним мужиком с разбойничьими глазами <...> и весь облик его ничего иного не выражал, кроме готовности в любую минуту обойтись с любым собеседником без всяких церемоний» [1].
Такая трансформация связана с проявляющимися в романе законами карнавальной стихии, заставляющей все увидеть в новом свете. Здесь возникает конфликт между тем, что было и что должно быть. Тем самым разрушаются читательские стереотипы, ка-
сающиеся, в первую очередь, Священного писания.
Напомним, как трактует законы карнавала М.М. Бахтин в своей книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса»: «Для него очень характерна логика «обратности» («a l’envers» -«наоборот», «наизнанку»), логика непре-
станных перемещений верха и низа <...>, характерны разнообразные виды пародий и травестий, <...>, профанаций, шутовских увенчаний и развенчаний» [2]. Исследователи творчества М. Булгакова уже не раз отмечали особую роль карнавальной стихии в романе «Мастер и Маргарита». Так, В. Руднев пишет: «Стихия карнавализации обрушивается на Москву в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Воланд и его свита устраивают сначала карнавализованное представление в Варьете, а затем сатанинский бал с элементами карнавализации» [3]. Но у Булгакова эта стихия имеет свои четкие границы: она проявляется именно в московских главах. Многочисленные сочетания несочетаемых элементов встречаются здесь даже в портретных характеристиках героев. Так, ряженого напоминает Бегемот - огромных размеров говорящий кот; Гелла встречает буфетчика Сокова обнаженной, но в кружевном фартуке и туфлях. Основная функция карнавальной стихии в московских главах -взорвать существующий мертвенный порядок, внести обновляющую стихию в мир «мертвых душ». Однако ни в сюжете о Мастере и Маргарите, ни в истории Понтия Пилата и Иешуа она себя не обнаруживает. Для Булгакова существует определенная сфера, которую нужно описывать в гротескном ключе, мертвенные законы которой можно «расшатать» только средствами карнавализации. История любви, будь то любовь к человечеству или к одному человеку, должна быть защищена от разрушающего воздействия смехового начала.
Роман Стругацких гораздо теснее, чем «Мастер и Маргарита» Булгакова, связан со стихией карнавала. Мотив перевертывания проявляется здесь на протяжении почти всего романа, особенно в евангельских главах. В «Отягощенных злом» уже практически не остается тем, над которыми не властна кар-навализация. Примечательно уже само то, что Г.А. Носов непостижимым образом пе-
ремещается во времени. В конце романа остается непонятным, какова последовательность произошедших событий. Жизнь героя становится не линейной относительно общей истории, а фрагментарной.
Как известно, у Булгакова повествование строится на чередовании контрастных по своему настроению эпизодов, в одном из которых преобладает комическое, а в другом трагическое начало, например: сон Никанора Ивановича - казнь Иешуа - «хоровой кружок» Коровьева; спектакль в варьете - история романа мастера и т. д. Это как раз и объясняется тем, что карнавал в романе властвует только в московских главах. У Стругацких подобных контрастов практически нет. Карнавальное начало проявляется и в главах, написанных от лица Манохина, и в «евангельском» сюжете. Смеховое начало проявляется даже там, где, казалось бы, сам характер происходящих событий отнюдь не предполагает комизма. Так, в мытаринских главах катастрофичность надвигающихся событий отступает на задний план благодаря стилю описания: «Вперед, развернувши старинные знамена, на которых еще можно разобрать полустертые лозунги: «Тяжелому року - бой! Не нашей культуре - бой! Цветоволосы - с корнем! Синхролайтинги - с корнем! Сис-темки - на помойку! Контакторы - под каблук!» [1].
Контраст «трагическое - смешное» в романе Стругацких обнаруживает себя в полную силу лишь однажды, в принципах построения любовного сюжета.
История любви Иоанна-Агасфера к христианской пророчице Саджах разворачивается в эпоху становления ислама на Аравийском полуострове. В облике дьявола Раххаля, соратника вероучителя Масламы, перед нами предстает бессмертный Иоанн-Агасфер.
Со стилистической точки зрения эту часть можно назвать двуплановой. В начале повествования еще заметен шутливый тон, присущий и евангельской части рассказа об Агасфере. Например, презрительное прозвище пророка Масламы «Мусейлима» переведено на русский язык как «Масламишка задрипанный» [1]. Однако о любви Раххаля и Саджах мы читаем слова, достойные пера «трижды романтического мастера»: «Была любовь. Огромная, фантастическая, рухнувшая в одночасье на двух совершенно разных
людей.» [1]. Здесь явно ощущается перекличка с булгаковским романом, сразу же вспоминается, как рассказывает мастер о своей первой встрече с Маргаритой: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» [4].
Восклицания «Саджах. О Саджах! Саджах из Джезиры! Груди твои.» [1] или «Саджах. О Саджах! Саджах, дочь танух и тамим! Лоно твое.» [1] напоминают обращения к возлюбленной из ветхозаветной «Песни Песней Соломона». У Стругацких голос шута постепенно превращается в голос романтика, верующего в постоянство чувств. Именно он мог бы сказать: «Нет, видимо, никогда не распадется цепь времен, ибо воистину, как смерть крепка любовь, люта, как преисподняя, ревность, и стрелы ее - стрелы огненные.» [1]. Хотя фраза эта вроде бы произнесена Манохиным, человеком не склонным к романтизации действительности, к его голосу присоединяется и голос влюбленного Раххаля-Агасфера, частично повторяющий слова возлюбленной Соломона из «Песни песней»: «.ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она - пламень весьма сильный» (глава 8).
Мы видим, что о любви в произведениях Булгакова и Стругацких говорится без иронии, тем более здесь неуместна сатира, хотя эти виды комического являются излюбленными у «учителя» и его «учеников». Но если в романе Булгакова любовь предстает как духовная связь двух людей, то у Стругацких воспета любовь неразделенная. В «Мастере.» члены свиты Воланда не ведают любви, тогда как в «Отягощенных злом» привязанность оказывается той силой, которая властна даже над некоторыми сверхсуществами.
Нам дано увидеть Иоанна-Агасфера как «изнутри», через его воспоминания о Саджах и Учителе, так и извне - глазами Манохина. После рассказа о любви этого персонажа две точки зрения пересекаются, соединяются и дополняют друг друга.
Все сюжетные линии внутри романа «Отягощенные злом» пересекаются, как и в «закатном» романе Булгакова. Миры оказываются «проницаемыми», поэтому в книге
практически нет моментов, где бы ощущалось абсолютное торжество зла.
Для обоих произведений характерна и фрагментарность повествования. Первая глава «Мастера.», повествующая о встрече Берлиоза и Бездомного с Воландом, заканчивается первой фразой второй главы «Понтия Пилата»: «. в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.» [4]. Текст рукописи «ОЗ» часто обрывается на полуфразе, но ее продолжение обнаруживается в романе гораздо позже. Нам дана только часть предложения, открывающего первый эпизод, например, «19. Остров Патмос на поверку оказался.» [1], затем следует заголовок «Дневник. 19 июля (утро)» [1], относящийся к записям Мытарина. Продолжение «ОЗ» читатель обнаруживает только через 9 страниц. Ф. Снегирев, автор статьи «Время учителей», писал об «Отягощенных злом»: «Перед нами довольно сложно организованный текст, в котором прихотливо перемешаны произвольно начатые и столь же произвольно оборванные сюжетные линии, пространственная и временная связь между которыми далеко не очевидна» [6].
Итак, в двух рассмотренных нами произведениях наличествует несколько сюжетных линий, в каждой из которых существует свой повествователь. Он не всегда является рассказчиком, намеки на его личность могут быть даны неявно. В этом случае о его характере можно судить по стилю, в котором написан текст. У Булгакова повествователь обычно не изменяет своего «поведения» на протяжении вверенного ему «рассказа». У Стругацких же в истории Саджах шут постепенно становится романтиком, что сказывается на характере стиля повествования. В данном случае имеет место обогащение традиции, заданной Булгаковым.
Хотелось бы сказать и о цели, которой подчинена композиция обоих произведений. Одна из главных тем последнего романа Булгакова - тема вечности. Реализуется она не только на уровне пространства вечности, куда в итоге попадают все главные герои. Неизменностью характеризуются и человеческие нравы, и настоящая любовь, которая во все времена творила чудеса. Воланд как су-
щество, принадлежащее вечности, осуществляет связь времен.
Тема вечности и связи времен очень важна и для Стругацких. Например, рассказ о событиях Евангелия, написанный в форме шутливой беседы с привлечением современных реалий, не является опошлением Священного писания. Скорее он позволяет современному человеку взглянуть на произошедшие события по-новому, не безучастно. Сегодня как никогда существует необходимость переосмысления тех человеческих смыслов Священного писания, которые не должны быть потеряны для будущих поколений.
Таким образом, структурная цитация последнего романа Булгакова позволяет Стругацким расширить и углубить ряд тем и мотивов, обозначившихся в романе «Мастер и Маргарита». Среди них мотив вечной любви, способной совершать чудо; тема амбивалентности добра и зла; новый взгляд на Священное писание. Структурная цитация в романе Стругацких позволяет создать сложную временную организацию повествования, обогащая тем самым булгаковскую традицию в современной русской прозе.
1. Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом: фантастические произведения. М.,
2006.
2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 10.
3. Руднев В.П. Энциклопедический словарь культуры XX в. М., 2001. С. 174.
4. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита: роман. Рассказы. М., 1999.
5. Снегирев Ф. Время учителей // Сов. библиография. 1990. № 1. С. 124.
Поступила в редакцию 28.04.2008 г.
Kharitonova Z.G. M.A. Bulgakov and Strugatskie brothers: structural citation principle in the novel «Burdened by evil». The article is dedicated to structural citation from M. Bulgakov’s novel «Master and Margarita» in the novel «Burdened by evil» by Strugatskie brothers. Structural parallels and correlating story lines with different narrators are examined in the research. Borders of a carnival element in Bulgakov’s and Strugatskie’s novels are compared on this basis.
Key words: structural citation, carnivalization,
tradition.
РОЛЬ «НОВОЙ КРИТИКИ» В ПРОЦЕССЕ ФОРМИРОВАНИЯ ТЕОРИИ РУССКОГО ПОСТМОДЕРНИЗМА
Ф.Б. Бешукова
В статье анализируется монография М. Липовецкого «Русский постмодернизм. (Очерки исторической поэтики)», представляющая интерес для исследователей с точки зрения периодизации русского постмодернизма, классификации его художественно-эстетической системы и ярких примеров анализа художественных текстов при помощи нового критического аппарата, разработанного автором книги.
Ключевые слова: постмодернизм, модернизм, метапроза, текст, поэтика, синкретизм, авангардная парадигма.
В современной литературной критике начиная с конца 1980-х гг. обозначилась новая для отечественного литературоведения тема, несомненно, актуальная и вызванная объективными процессами мирового литературного движения - феномен постмодернизма.
Так как теория и практика постмодернистской литературы сформировались на Западе, то первые критические статьи и книги о
постмодернизме были направлены на осмысление иностранного опыта: на русском языке вышли в свет многие классические работы западных теоретиков структурализма / постструктурализма, появились солидные отечественные обзоры по западным теориям постмодернизма [1-3] и словари, включившие в себя статьи по основным терминам и именам [4-9].
