CC BY
98
[взаимосвязь литературы и языка]
В Год литературы журнал расширил рамки данного раздела и включил статьи, посвященные русским писателям и исследователям литературы
П. Е. Бухаркин, Л. Л. Стречень
ЛИТЕРАТУРОВЕД VERSUS ЛИТЕРАТОР: ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ
(К 115-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ А. В. ЧИЧЕРИНА)
PYOTR E. BUKHARKIN, LIDIA L. STRECHEN LITERARY CRITIC VERSUS LITERARY ARTIST: OVERCOMING CONTRASTS
Петр Евгеньевич Бухаркин
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета ► [email protected]
Лидия Леонидовна Стречень
Кандидат филологических наук, доцент кафедры английского языка экономики и права Санкт-Петербургского государственного университета
В статье рассматриваются литературоведческие работы А. В. Чичерина (1900-1989), помещенные как в контекст его литературных сочинений, так и истории русского литературоведения XX века. Основное внимание уделяется трансформации писательского таланта ученого в его филологическую методологию.
Ключевые слова: литературовед, литератор, художественная литература, литературоведение, философия, герменевтика, риторика, стилизация.
The article considers literary critical papers of Alexey V. Chicherin (1900-1989), placed in the context both of his literary works and of the history of Russian literary criticism. The major attention is paid to the transformation of Chicherin’s talent for writing into his philological methodology.
Keywords: literary critic, literary artist, literature, literary criticism, philosophy, rhetoric, hermeneutics, pasticcio.
1
Уже в преклонных годах Алексей Владимирович Чичерин опубликовал небольшую статью о Кирилле Васильевиче Пигареве — правнуке Ф. И. Тютчева — литературоведе, искусствоведе и историке культуры, дав ей название «Литературовед — писатель»1. Совсем не случайно он вынес не лишенное тривиальности словосочетание в заглавие очерка о старинном своем друге. Поставленное между словами «литературовед» и «писатель» тире преследовало, как думается, сразу две цели, имело двойной смысл, возможно, самим автором и не продуманный до логических концов, но, тем не менее, выражающий нечто для него крайне важное, даже принципиальное. С одной стороны, оно объединяло, в чем-то даже и уравнивало ученого и художника, обнаруживало в них нечто существенно общее. «Культурное сокровище — не только язык поэзии и художественной прозы, но и язык науки», — писал Чичерин в предисловии к переизданию своей монографии «Возникновение романа-эпопеи», сразу же выражая ту же мысль другими словами: «Речь филолога, русская речь, наследие не только поэтов и прозаиков, но и автора „Явления Венеры“ и стольких ученых, мастеров чеканного, ясного, целеустремленного слова!»2 С другой же стороны, тире сопрягаемые им же самим слова разобщало: литературовед, хотя он и писатель, однако, писатель совершенно особенного рода, остающийся все же в сфере науки, он —
[мир русского слова № 3 / 2015]
53
[взаимосвязь литературы и языка]
I
исследователь слов, творящих неповторимый художественный мир, а не их создатель.
С глубоким сочувствием Чичерин воспринял бы (если бы это было возможно) следующие слова С. Г. Бочарова: «Роль литературоведения по отношению к литературе противоречива. Литературоведению подобает скромность: оно литературе служит, литературоведческая речь это косвенная речь по определению <...> В то же время <...> литературоведение это тоже литература и филолог это писатель, он не только имеет дело с исследуемым словом другого писателя, он работает с собственным словом сам, без чего ему не откроется и исследуемое слово»3.
Для А. В. Чичерина литературовед является писателем прежде всего (если не исключительно) благодаря своему отношению к слову, именно здесь ему открывается простор для эстетического творчества. И сам Чичерин с собственным словом неустанно работал, охарактеризовав эту работу предельно выразительно, причем словом не прозаическим, но стихотворным:
Ну что в этих звуках такого!
И спать мне давно уж пора.
Нащупаешь старое слово И нянчишься с ним до утра.
Старинные переплетенья,
Созвучия древних корней Выводят меня из терпенья Мелодией дикой своей.
А зимние ночи просторны.
И сосны угрюмые спят,
И сизые думы упорны,
И сизые галки галдят4.
В этом позднем, 1983 года, стихотворении жизнь слова, как его понимал ученый, и жизнь его самого в слове выражена с совершенной отчетливостью.
Надо заметить, что эстетический оттенок, присущий филологическому стилю А. В. Чичерина, вполне ясно ощущался его читателями, начиная, во всяком случае, с середины 1950-х годов (когда ученый, как многие другие гуманитарии — и не только гуманитарии — его поколения и исторической судьбы, вновь обрел читательскую
аудиторию). Об этом, в частности, свидетельствует письмо С. Г. Бочарова, написанное в январе 1980 года в связи с чичеринским 80-летним юбилеем: «Двадцать (с лишком) лет назад мое первое слово (печатное) было пробуждено и вызвано Вашей книгой, и мне эта рецензия5 до сих пор дорога и вспоминается с лучшим чувством, чем многое, что было потом. Я у Вас учился и без Вас, без Ваших трудов не написал бы того немногого в общем, что сумел написать. Не мне одному, а нашему поколению Вы помогли смотреть на литературу немного новыми, может быть, глазами и искать, чтобы сказать о ней, новые слова»6.
Особо важны заключительные строки — работы Чичерина учили (добавим — и продолжают учить сейчас) тому, как по-новому, незаезженным словом говорить о литературе. По-новому, т. е. творчески, становясь в некотором роде художником. «Дело <...> писателя не говорить то, что никто не говорит, а говорить то, что все говорят, но так, как об этом никто еще не ска-зал»7, — в полном соответствии с этим суждением Л. Я. Гинзбург Чичерин показывал возможности и литературоведа говорить о своем предмете так, «как об этом никто еще не сказал»: не просто что сказать должно занимать литературоведа, но — ничуть не в меньшей степени — как.
Подобная эстетическая установка приносила успех во многом благодаря писательской одаренности ученого. О Чичерине можно сказать — он не просто работал со словом, он обладал редким к нему (слову) даром; черновики не только его научных работ, но и прозаических сочинений или мемуаров свидетельствуют скорее о легкости процесса писания, в них не так уж много поправок и исправлений (хотя, естественно, они встречаются), что никак не объясняется поспешностью: позволим себе одно личное воспоминание — Алексей Владимирович, при очень большой продуктивности, работал совершенно не суетно, не без гордости своей организованностью он говорил, что завершает исследование не позже чем за две недели до поставленного срока. Пожалуй, только поэзия была исключением, к стихотворным текстам он обращался по многу раз, нередко существенно их меняя и создавая все новые варианты.
54
[мир русского слова № 3 / 2015]
[П. Е. Бухаркин, Л. Л. Стречень]
Настоящее чувство слова, соединенное с умением наделять уже собственные слова «весом, остротой и силой» (так Чичерин назвал свои заметки о стиле М. Горького), и делало его писателем. Что бы он ни писал, все было отмечено стилистическим своеобразием, во всем без особого труда угадывалась единая авторская манера. Она присутствует не в одних чичеринских мемуарно-эссеистиче-ских сочинениях или же письмах (а эпистолярный стиль Чичерина даже на фоне его же текстов отмечен совершенно исключительной яркостью, едва ли не выводящей его из общего ряда, позволяющей увидеть в его письмах в чем-то исключительное явление русской словесной культуры); не менее она ощутима и в трудах филологических. И они — настоящая проза самого высокого порядка.
2
В филологических трудах писательский облик А. В. Чичерина приобретает совсем особый характер. Ведь — вспомним слова С. Г. Бочарова — «литературоведческая речь это косвенная речь по определению». И литературоведческий стиль Чичерина — также косвенный по своей устремленности: он направлен не на прямое познание объективного мира, а на разъяснение другого стиля, который и является непосредственным его объектом. Именно направлен: слово литературоведа не просто учитывает чужое слово, не ограничивается одной реакцией на него, как любое двуголосное слово по М. М. Бахтину. Оно занято этим чужим словом по преимуществу, исключительно через его анализ филолог-литературовед и выражает желаемые дорогие ему смыслы.
Это вовсе не означает, что литературовед не имеет своего лица, что он растворяется в комментируемых им художественных мирах. Литературоведение в филологическом своем развороте как раз и необходимо, чтобы разглядеть писателя в какой-то особенной перспективе, возможной лишь в том случае, когда ученый видит предмет изучения с весьма определенной, индивидуальной точки зрения. Но это не мешает ему оставаться комментатором, а не творцом.
Подобная позиция и определяет тип литературоведческого стиля А. В. Чичерина. С одной
стороны, это стиль предельно индивидуализированный, наделенный лишь ему свойственным тембром и неповторимыми интонациями. С другой же — он как бы отражает речевые манеры анализируемых, посредством его же самого, авторов. Стилистическая тень рассматриваемого писателя накладывается на почерк ученого.
«В романах Тургенева нет такого промежуточного звена — пожилого человека, сознающего свои непоправимые ошибки, видящего, что все истинно прекрасное было когда-то и растаяло, оставив в памяти след неизгладимый, манящий и скорбный»8. Данный фрагмент — из статьи «Тургенев, его стиль» (1969). И понять это можно без усилий, даже если бы имя Тургенева и не упоминалось в тексте. В особенности последние три эпитета («неизгладимый, манящий и скорбный») сразу же указывают именно и только на Тургенева, на «прямо ясные линии»9 художественного его языка, на эмоциональную его аранжировку. Или же разительно непохожий пример — из статьи «Из глубины идущее слово» (1985), причем атмосфера стиля В. Распутина (которому статья посвящена), так же как и в случае с характеристикой стиля Тургенева, воссоздается прежде всего лексическими средствами: «Выбрать слово — одно, войти в его нутряную жизнь — это другое. Изнутри бывалого слова увидеть человека и его жизнь — это третье. А потом, не изменяя себе, постоянно оставаться в глубине найденного словесного ряда — в этом истинная поэтическая хватка»10.
В других случаях ученый, решая ту же задачу воссоздания мелодики анализируемого художественного стиля, задействует в первую очередь синтаксические потенции своих эстетических объектов. Здесь очень показательны работы о Ф. М. Достоевском и Л. Н. Толстом — одних из наиболее и глубинно дорогих А. В. Чичерину русских прозаиках. «Вопиющая нищета, болезненная настороженность и не только характер — идея. У двенадцатилетнего ребенка — „инквизиторская недоверчивость**! Первое, бесшумное, робкое появление — и тотчас бегство Нелли создало ритм ее испуганных, упрямых, затаенно гордых движений»11 — так дана характери-
[мир русского слова № 3 / 2015]
55
[взаимосвязь литературы и языка]
I
стика архитектоники образа главной героини, и вообще — прозаического искусства романа «Униженные и оскорбленные». «Судорожнонапряженное движение авторской речи»12, в высшей степени присущее Достоевскому в целом, отчасти заряжает и стиль филологической прозы его исследователя. Тут (как и в случае с Тургеневым) важны эпитеты, однако совершенно иного рода. Если прилагательные «неизгладимый», «манящий» и «стройный» в своей совокупности передавали внутренний ритм повествователя многих тургеневских повестей, намечая и контуры динамического его портрета, и общее движение сюжета13, то эпитеты в статье «Достоевский — искусство прозы» (1972), из которой и был взят только что приведенный отрывок о героине «Униженных и оскобленных», несут на себе отпечаток уже художественного слова Достоевского, отражают особенности эпитетов его прозы. С одной стороны, они «раскрывают незыблемо устойчивые свойства характеров» — «затаенно гордые движения», с другой — показывают их «сложность и текучесть»14, причем две эти плоскости, отраженные совокупностью эпитетов, во многом противостоят друг другу. Такое противостояние не отменяет близости обозначенных ими душевных качеств и психических состояний. Упрямство и затаенная гордость не исключают друг друга, так же как и испуг. И все же между ними — принципиальные и сущностные отличия, некая неслиянность. Они играют немалую роль в насыщении стиля статьи Чичерина «контрастами сросшихся в одно целое непримиримых противоречий»15, в высшей степени свойственных Достоевскому.
Центральная роль в отражении авторского стиля здесь отдана литературоведом не лексике, а синтаксису. В первую голову синтаксические формы помогают Чичерину передать то «судорожно-напряженное движение авторской речи», которое «составляет в творчестве Достоевского стилистическую доминанту»16, в частности проявляющуюся в «ритмической перенапряженно-сти и ускоренном темпе»17 повествования.
По-другому организован синтаксический строй статей А. В. Чичерина о Льве Толстом.
«И Толстой жил и мыслил так, как писал, думая и чувствуя в духе и силе русской народной речи; она была для него не только образцом, но и поэтическим регулятором», который, говорил он, «не позволит» «сказать лишнее, напыщенное, болезненное», «а наш литературный язык без костей; так набалован, что хочешь мели — все похоже на литературу»18. Возможно, выбранный нами фрагмент статьи «Стиль романов Льва Толстого» (1963) не самый выразительный, но достаточно показательный. Его синтаксическая организация, осложненная сравнением, деепричастным оборотом и двумя деепричастиями, уточняющими движение мысли, объединяющая в одно целое весьма разнородные по смысловой направленности элементы, существенным образом повторяет синтаксический регистр толстовского стиля, о котором сам Чичерин в другой, более ранней своей работе («О языке и стиле романа-эпопеи „Война и мир“», 1956) писал: «Именно такая синтаксическая слаженность речи, во-первых, сочетает анализирующее и синтезирующее развитие мысли и, во-вторых, связывает одновременные и последовательные, друг из друга вытекающие действия. Синтаксические связи постоянно выполняют особые задачи — показать то или другое явление или факт в связи с рядом других явлений и фактов, придающих первым новое значение»19. Стилистические особенности литературоведческой статьи и тут весьма соответствуют стилю ее объекта — на этот раз другого — прозы Льва Толстого.
Говоря о том, что в одних случаях подобная близость достигается при помощи лексики, в других — синтаксиса, необходимо сделать важную оговорку: речь здесь идет лишь о некоторых преобладающих в той или иной статье тенденциях; в целом же стилистическая атмосфера изучаемого автора воспроизводилась Чичериным едва ли не всей совокупностью стилистических средств. Только что, при разборе отрывка из статьи «Достоевский — искусство прозы», в которой прежде всего синтаксис вводил в дух Достоевского, рассматривались и эпитеты, также имеющие несомненное значение для достижения той же цели. И наоборот, работу «Тургенев, его
56
[мир русского слова № 3 / 2015]
[П. Е. Бухаркин, Л. Л. Стречень]
стиль» приближает к поэтическому миру писателя не одна лексика, но и, возможно, и не в меньшей степени, синтаксическое строение предложений, своей правильностью и последовательной согласованностью элементов создающее уравновешенную музыкальность тургеневской прозы, которая как раз и выделяется аналитической мыслью исследователя.
3
Подобная направленность авторского (в нашем случае — литературоведческого) слова на слово чужое, поэтическое, в определенных пределах возможно квалифицировать как стилизацию. Но — именно и только в определенных пределах: в литературоведческих работах
А. В. Чичерина слово приобретает отчетливый оттенок объектности, что, по М. М. Бахтину, и является важнейшим признаком стилизации: «Стилизатор пользуется чужим словом как чужим и этим бросает легкую объективную тень на это слово»20. Однако, во-первых, такие стилизаторские фрагменты не так уж и многочисленны по сравнению с индивидуальной стилистической окраской работы в целом; они представляют собою яркие, но скорее спорадические вкрапления в авторский текст. Обычная стилизация требует большей тотальности собственных принципов: при том, что в ней, естественно, действуют речевые стратегии различного порядка, в том числе, весьма удаленные от стилизованного слова, последнее, тем не менее, ощутимо доминирует. В филологических сочинениях Чичерина дело обстоит иначе.
Во-вторых (и это представляется гораздо более важным), имитация чужого стиля преследует в них принципиально иную цель: не вызвать эстетический эффект, а попытаться особым способом передать атмосферу художественного мира того или другого писателя. Об этом, в частности, свидетельствует то, что стилистически близкие своему объекту (имитирующие его словесный облик) пассажи чичеринских работ отражают как раз те особенности стиля изучаемого автора, которые аналитически выделялись ученым и непосредственно описывались им — прямым
научным словом. В этом можно видеть своего рода конвергенцию, которую И. В. Арнольд, вслед за М. Риффаттером, характеризовала как «схождение в одном месте пучка стилистических приемов в единой стилистической функции»21. Это и происходит в статьях и книгах А. В. Чичерина — вер-бализированная концепция стиля конкретного прозаика или поэта поддерживается воспроизведением его стилистического облика собственным, литературоведческим, словом, т. е. происходит дублирование понятийного уровня смысла другими стилистическими средствами. Приведенные выше примеры из исследований о Фете, Тургеневе, Достоевском, Л. Тостом, Распутине являются этому наглядным подтверждением, недаром при их характеристике мы неоднократно перифрастически использовали чичеринские описания стиля как раз этих писателей.
Зачем же это было нужно ученому? — ответ на данный вопрос, как представляется, расположен в области герменевтики. Выражение исследователем своей интерпретации (а если иметь в виду филологию — то, скорее, понимания22) разворачивающегося перед ним художественного мира является своеобразным переводом с одного (поэтического) на другой (пусть специфически, но все же научный) язык; собственно говоря, герменевтика и есть перевод в широком своем значении: «Если помнить о происхождении понятия герменевтика из этого имени (Гермеса. — П. Б., Л. С.), то становится недвусмысленно ясным, что дело тут идет о языковом явлении, о переводе с одного языка на другой и, значит, об отношении между двумя языками»23. Этот перевод осложняется немалыми препятствиями, трудности преодоления которых значительно возрастают при осмыслении словесного текста — художественного, философского, богословского. Тут «отношения между двумя языками» — переводимым и переводящим — становятся особо напряженными, что чрезвычайно точно выразил в свое время И.-
В. Гете в одном из разговоров с И.-П. Эккерманом:
«— Может быть, стихотворение следовало бы пояснить, как поясняют картину, рассказывая о предшествующих моментах и тем самым как бы вдыхая жизнь в момент, на ней изображенный?
[мир русского слова № 3 / 2015]
57
[взаимосвязь литературы и языка]
I
— Я этого не считаю, — ответил он. — Картины — дело другое, стихи же состоят из слов, и одно слово может запросто уничтожить другое!
Гете, подумалось мне, очень точно указал на риф, наткнувшись на который терпят крушение толкователи стихов. Но невольно напрашивается вопрос: неужто нельзя обойти этот риф и, с помощью слов, все же облегчить понимание того или иного стихотворения, без малейшего ущерба для его хрупкой внутренней жизни?»24 Воссоздание стилистики литературного слова стилистикой же, но слова литературоведческого и может быть одним из способов хотя бы отчасти «обойти этот риф». Конечно, подобный герменевтический ход позволит лишь в сильно ограниченной степени передать сложность полисемантической художественной идеи; он решает задачу понимания чужого смысла только отчасти, он направлен скорее на другое — на воспроизведение средствами научного языка эстетически окрашенных языковых доминант анализируемого филологом произведения или индивидуального писательского стиля. Данный прием можно назвать не просто герменевтическим, но в равной степени и риторическим — если понимать риторику в современном ее научном значении: как особый подход к анализу текста, исходящий из его интенций (а не как искусство создавать свои тексты в целях убеждения — как было прежде, в эпоху классической риторики). Действительно, насыщение литературоведческого текста стилистическими особенностями текста художественного делает наглядно ощутимыми языковые параметры последнего, в которых и заключен его динамичный, текучий и не сводимый к уровню понятий художественный смысл. Тем самым проясняются те способы, которыми творец художественного мира (понимаемый как «концентрированное воплощение сути произведения... являющееся идейно-стилистическим средоточием, фокусом целого»25, т. е. другими словами — как сам художественный мир) посредством языка достигает искомого эстетического эффекта. А это и есть риторический подход к словесному творчеству или, что, вероятно, точнее, подход, неразрывно соединяющий в себе герменевтику особого типа (стилистическую герменевтику) с анализом,
риторическим по своей направленности (не на сознание реципиента, а на текст и его собственные интенции)26.
4
Чрезвычайно важно, что художественная составляющая научного стиля А. В. Чичерина, при всем обусловленном ею артистическом протеизме, присущем этому стилю, протеизме, позволяющему тонко имитировать стилистические манеры писателей, разительно отличающихся друг от друга, служила решению не эстетических, а аналитических задач, во всяком случае, служила в первую голову. Безусловно, литературный блеск чичеринских литературоведческих сочинений был прежде всего следствием поэтической одаренности ученого, однако этот несомненный дар Чичерин использовал не только для придания собственным трудам словесного совершенства (хотя и это, несомненно, имело место) — он сделал писательский свой талант инструментом филолога.
Здесь возникает достаточно отдаленная, преломленная иным художественно-интеллектуальным пространством, и все же вполне заметная параллель к М. М. Бахтину, вынужденно, под воздействием трагических исторических обстоятельств, перешедшего к осмыслению центральных для себя — и философских — вопросов опосредованным способом, сквозь призму литературы. В результате чего ответы на данные вопросы получили существенно другой вид, так как они были добыты не философским умозрением, но филологическим анализом, который глубоко и принципиально трансформировал сам характер интеллектуального труда мыслителя, из прямого философа ставшего филологом27.
Нечто подобное можно сказать и об А. В. Чичерине, с тем лишь уточнением, правда, крайне существенным, что в его случае не философ стал филологом, но писатель; перенаправление творческой энергии прошло у него по другой линии: художник — ученый. Трансформация такого типа оказалась более легкой, перенаправление художественных потенций в литературоведческие области потребовало меньших внутренних уси-
58
[мир русского слова № 3 / 2015]
[П. Е. Бухаркин, Л. Л. Стречень]
лий по сравнению с переходом от философского мышления к филологическим разборам.
Следует заметить, что движением от философии к филологии был, отчасти, отмечен и путь А. В. Чичерина. В письме к одному из авторов данной статьи — П. Е. Бухаркину — от 9 мая 1979 года, отвечая на вопрос о своих философских взглядах, он писал: «Твой вопрос меня затрудняет. Это странно! Как никак, я по университетскому образованию — философ. С 16 лет я особенно усердно читал Канта, в университете и послеуниверситетские годы — Гегеля. Хочется сказать — дурманил себя Гегелем, специфически — гегельянский немецкий треск стоял в голове. Из сочинений этих двух богатырей, некоторые разделы „Критики чистого разума“ и „Критики способности суждения“ (Urteilskraft) — классика (выделено автором. — П. Б., Л. С.). Читал я в свое время и Фихте и Шеллинга. Штудировал Декарта и Гуссерля, все это пошло куда-то, то есть пошло на пользу, но право не знаю, в чем эта польза. Главным образом, в истреблении антифилософского — материалистического понимания мира. Очень сильное впечатление в юности произвела на меня книга Павла Флоренского „Столп и утверждение истины“. В частности, всю свою филологию (выделено автором. — П. Б., Л. С.) я извлек оттуда. Философия слова у Флоренского глубже и яснее, чем у Лосева».
Действительно, очень многие базовые понятия Чичерина-филолога, так же как и некоторые важнейшие его филологические концепции, представляют собою претворение построений русской религиозной философии начала XX века28. Причем — именно претворение: из философского в филологический дискурс, а не простое перенесение некоего комплекса идей из одной области познаний в другую. Пожалуй, наиболее это заметно даже не в понимании структуры слова и его дей-ственности,29 а в осмыслении Чичериным времени как литературоведческой категории. Он рассматривал ее в своих статьях вроде бы исключительно в литературоведческих границах. Однако ракурсы и приоритеты его анализа данной проблемы вели к философии; они состояли в преимущественном внимании к соотношению времени с Вечностью,
к способности Вечности явить себя в земном, т. е. текучем и ускользающем времени; в наибольшей мере это заметно в статьях «Образ времени в поэзии Тютчева» и «Образ времени в лирике Пушкина», включенных в книгу «Ритм образа» (1973 год). Эти же вопросы привлекали и его непосредственно философскую мысль (впрочем, выливавшуюся в художественно-эссеистическую форму, далекую от философии als strange Wissenschaft), о чем, в частности, свидетельствует его мемуар «О последних русских философах и о трудах одного из них»30. Однако литературоведческие исследования не параллельны философствующим размышлениям. Их смысловые итоги подведены совершенно иначе: поэзия, вчитываясь в которую он стремится ответить на волнующие его вопросы, для него — совсем не безгласный материал. Отнюдь, в пушкинской или тютчевской лирике ученый слышит голоса далеких своих собеседников, которые он стремится понять. И уже через то, как видели проблему времени и Вечности они, попытаться решать ее для себя и своей эпохи. Философская проблематика многократно преломляется литературным материалом и филологическими методами его изучения.
Как у М. М. Бахтина, но... далеко не в такой степени интенсивности: философское напряжение филологической мысли А. В. Чичерина с тем, что находим у Бахтина, совершенно несопоставимо. И проявляются философские корни его литературоведения лишь в отдельных работах. Как уже отмечалось, не солидную философскую образованность (которой обладал), но писательский талант — очевидно, доминанту своего интеллектуально-духовного облика — сделал А. В. Чичерин главным инструментом себя как филолога.
5
Наверное, имеет смысл — для большей ясности — повториться: А. В. Чичерин был не просто литературно одаренным человеком, занимающимся к тому же и наукой, художественное творчество и научные занятия которого во многом не совпадают или, во всяком случае, развиваются отдельно, хотя, естественно, и обогащают друг друга (как это было у Б. А. Грифцова,
[мир русского слова № 3 / 2015]
59
[взаимосвязь литературы и языка]
I
С. Н. Дурылина, Ю. Н. Тынянова, Д. Е. Максимова, В. Г. Адмони, Е. А. Маймина и многих других, как, впрочем, и у него самого, если иметь в виду его поэзию, мемуарную прозу, несколько сохранившихся рассказов). Чичерин интересен в первую очередь не этим, а тем, что в его случае мы сталкиваемся с гораздо более редкой ситуацией, когда художественные импульсы перестраиваются в научную парадигму, когда свой литературный талант литератор преобразует в талант ученого. В качестве близкой параллели здесь можно назвать имена В. Б. Шкловского и Л. Я. Гинзбург (стоит заметить, что обоих Чичерин активно не любил, Шкловского — в особенности).
Скорее всего, именно это — переориентация литературного дара в научные области, переключение его с выполнения художественных функций на решение аналитических задач и определило не только доминанту его филологических интересов, но и само научное видение предмета собственных занятий — литературы. Удивительное чувство слова, которым он был одарен, перенесенное в сферу не творения слов, но их исследования, привело к тому, что (в качестве литературоведа, а не литератора) Чичерину было свойственно постоянное понимание литературы прежде всего и преимущественно как искусства слова31. Это и сформировало его индивидуальный исследовательский почерк, сделало его в некоторой мере неповторимым.
Бесспорно, своеобразие Чичерина-литера-туроведа было относительным, в пространстве мировой филологической науки не так уж трудно обнаружить ему параллели типологического характера. Однако в русской филологии второй половины XX века (когда и были созданы основные его труды) он был явственно отмечен «лица необщим выраженьем» (Е. Боратынский). Оно заключалось в изучении литературы в ракурсе поэтического языка; без этого из разговора о литературе пропадет, по мнению Чичерина, самое главное, будет упущено как раз то, что делает тот или другой факт словесного творчества великой литературой, то, что позволяет ему резонировать в сознании и душе все новых поколений. Увидеть это самое главное в произведении (да и в твор-
честве писателя в целом) можно исключительно через анализ стиля. Причем изучение стиля обязательно должно быть разъяснением «коренных особенностей мышления писателя и, в конечном счете, его мировоззрения»32. Не стилистическое своеобразие произведения на фоне общеязыковых процессов, но это стилистическое своеобразие как воплощение особенностей художественного сознания автора — вот что его сугубо занимало. Ведь языковая материя текста «не просто среда, сквозь которую удобно пройти идее, нет, она в себе идею вынашивает»33. Анализ того, как протекает такое «вынашивание» идеи в литературном произведении, и лежит в основе абсолютного большинства чичеринских филологических трудов.
На это указывают названия главных его книг: «Идеи и стиль» (1965, 2-е изд. — 1968), с крайне выразительным подзаголовком — «О природе поэтического слова», «Ритм образа» (1973, 2-е изд. — 1980), также снабженное говорящим подзаголовком — «Стилистические проблемы», «Очерки по истории русского литературного стиля» (1977, 2-е изд. — 1985), «Сила поэтического слова» (1985)34. Несмотря на метафоричность некоторых из них, они вполне точно обозначают направленность аналитической мысли ученого, стремящейся увидеть «тонкие, властительные связи» (В. Брюсов) между поэтическими идеями художника, его образом мира и поэтическим же его словом, являющим читателям неповторимый этот мир.
Подобные установки определяют характер исследования и в работах, казалось бы, существенно выходящих за рамки стилистического изучения художественной литературы, решающих иные литературоведческие проблемы, таких, как его монография «Возникновение романа-эпопеи» (1958) или же статья «Гете у истоков романа нового времени» (ею открывается вторая часть книги «Идеи и стиль»). И в них литература рaссматривалась sub specie языка, точнее — собственной языковой фактуры; например, в работе «Пушкинские замыслы прозаического романа» (третья глава «Возникновения романа-эпопеи») Чичерин по преимуществу сосредоточивается на том обновлении прозаического языка, кото-
60
[мир русского слова № 3 / 2015]
[П. Е. Бухаркин, Л. Л. Стречень]
рое требовалось для реализации этих замыслов, обновлении, содержащем в себе стилистические тенденции, позднее развитые Достоевским и Л. Толстым.
Даже в статьях скорее популярного характера, в предисловиях — в «Трилогии тревожных исканий», «Раннем Гоголе — романтике», «Во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины...» (сами названия свидетельствуют об их обращенности не на академического читателя) — при характеристике произведения (будь то автобиографическая трилогия Льва Толстого, «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Дым» или «Вешние воды») неизменно учитывается его стиль, те индивидуальные трансформации, которые претерпевает язык именно в данном тексте.
Такое понимание литературы, счастливо сочетающееся с убеждающим умением актуализировать его в своей научной прозе, как мы пытались показать, было следствием передвижения творческого ядра личности А. В. Чичерина из одной сферы в другую: от создания собственного словесного мира к изучению словесных миров, уже созданных — другими и прежде. Подобная перестройка была вынужденной, обусловленной историческими событиями, и крайне болезненной, свидетельством чему — биография ученого — с арестом, сталинскими лагерями, выселением из городов, увольнением с работы. Но ее результат был, думается ныне, все же положительным — не для Чичерина — человека, а для русской культуры: он состоял в появлении культурного феномена совсем особого свойства — литературоведения А. В. Чичерина. В данном феномене (т. е. чичеринском литературоведении) наука и литература органично слились в единое целое: искусство легло в основу научного подхода, научный же анализ предстал как искусство. Тем самым оказалось снятым одно из самых существенных различий между двумя ветвями словесного творчества — рациональной и образной. А это случается крайне редко.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Чичерин А. В. Литературовед — писатель // Вопросы литературы. 1974. Вып. 1 (23). С. 77-80.
2 Чичерин А. В. Возникновение романа-эпопеи. 2-е изд. М., 1975. С. 10-11.
3 Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 12.
4 Приводим редакцию стихотворения, датируемую 14 декабря 1983 года. Рукопись находится в архиве А. В. Чичерина, хранящемся у авторов статьи. Все приводимые ниже рукописные материалы находятся там же.
5 Имеется в виду рецензия на книгу А. В. Чичерина «О языке и стиле романа-эпопеи „Война и мир“»: Бочаров С. Г. Плодотворное наследие // Вопросы литературы. 1957. № 6. С. 213-219.
6 Письмо находится в архиве А. В. Чичерина. Стоит заметить, что А. В. Чичерина и С. Г. Бочарова связывала, несмотря на существенную разницу в возрасте (А. В. Чичерин был старше на 29 лет), многолетняя дружба и интенсивное письменное общение, что делает, как представляется, более чем уместным приведенную ранее цитату из книги С. Г. Бочарова «Сюжеты русской литературы».
7 Гинзбург Л. Я. Претворение опыта. Рига, 1991. С. 170.
8 Чичерин A. B. Тургенев, его стиль // Мастерство русских классиков. М., 1969. С. 124-152.
9 Самохарактеристика И. С. Тургенева, данная им в качестве художественной цели в письме от 9 ноября 1852 года. Цит. по: Там же. С. 26.
10 Чичерин А. В. Сила поэтического слова: Статьи. Воспоминания. М., 1985. С. 4.
11 Чичерин А. В. Ритм образа. 2-е изд. М., 1980. С. 133.
12 Там же. С. 142.
13 Анализируя тургеневский эпитет, А. В. Чичерин определил его следующим образом: «Тургеневский эпитет обладает особенно сюжетообразующею силой. В совокупности эпитетов — внутренний ритм изображаемого лица и черты динамического, постоянно возникающего портрета» (Там же. С. 35). Данные слова вполне применимы и к эпитетам чи-черинской статьи; нетрудно заметить, что в качестве их характеристики мы и предложили перифраз чичеринского фрагмента.
14 Чичерин А. В. Идеи и стиль: О природе поэтического слова. 2-е изд., доп. М., 1968. С. 190-191.
15 Там же. С. 185.
16 Чичерин А. В. Ритм образа. С. 142.
17 Чичерин А. В. Идеи и стиль... С. 187.
18 Там же. С. 253.
19 Чичерин А. В. О языке и стиле романа-эпопеи «Война и мир». Львов, 1956. С. 29.
20 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963. С. 111.
21 Арнольд И. В. Стилистика. Современный английский язык. М., 2010. С. 100.
22 Авторы полностью солидаризуются с С. Г. Бочаровым, обратившим внимание на опасности, таящиеся в интерпретации художественного текста, и противопоставившим интерпретации понимание: «Понимание и интерпретация — не то же самое. Интерпретация есть самоутверждающееся понимание, имеющее тенденции в своём самоутверждении более или менее пренебрегать (оставляя как бы позади себя)
[мир русского слова № 3 / 2015]
61
[взаимосвязь литературы и языка]
предметом понимания» (Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. С. 11).
23 Гадамер Г.-Г. Эстетика и герменевтика // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 259.
24 Эккерман И.-П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. М., 1981. С. 89.
25 Виноградов В.В. О теории художественной речи. М., 1971. С. 118.
26 См. определение риторического анализа художественного текста, предложенное Е. М. Матвеевым: «Риторический анализ художественного текста в первую очередь подразумевает описание языковых преобразований (риторических приемов или стратегий), относящихся к различным уровням языка — фонетическому, лексическому, грамматическому. Следующая задача риторического анализа — показать, какие функции выполняют выявленные стратегии художественного языка и как они связаны с механизмами смыслообразования и формирования художественного мира произведения в целом» (Матвеев Е. М. Риторический анализ художественного текста. СПб., 2015. С. 7-8).
27 См. так или иначе трактующие как раз эти аспекты творчества М. М. Бахтина работы С. Г. Бочарова: Об одном разговоре и вокруг него; Событие бытия. Бахтин и мы в дни его столетия // Бочаров С. Г. Сюжеты русской литерату-
ры. С. 472-520.; Бахтин — филолог: книга о Достоевском // Бочаров С. Г. Филологические сюжеты. М., 2007. С. 459-480.
28 А. В. Чичерин был прямым учеником русских философов начала XX века — И. А. Ильина, С. Л. Франка, Б. А. Фохта, в меньшей степени — Г. Г. Шпета, у которых он учился в Московском университете в самом начале 1920-х годов.
29 Эти проблемы с наибольшей для А. В. Чичерина полнотой были им раскрыты в книге «Идеи и стиль», особенно — в первой ее части. См.: Чичерин А. В. Идеи и стиль. 2-е изд. М., 1968. С. 15-68.
30 См. об этом, очень важном для Чичерина произведении: Бухаркин П. Е. «Человек на всякое время»: А. В. Чичерин и «последние философы» // М®ра. 1995. № 3. С. 156-161.
31 Стоит заметить, что первая непосредственно литературоведческая книга А. В. Чичерина называлась «Литература как искусство слова: Очерки теории литературы» (М., 1927).
32 Чичерин А. В. О языке и стиле романа «Война и мир». Харьков, 1953. С. 3.
33 Чичерин А. В. Ритм образа. С. 8.
34 См. процитированное выше определение риторического анализа художественного текста (Матвеев Е. М. Указ. соч. С. 7-8).
[ хроника]
К ЮБИЛЕЮ АКАДЕМИКА А. А. УХТОМСКОГО
ACADEMICIAN A. A. UKHTOMSKY'S ANNIVERSARY
(Окончание на с. 97)
Величаво несет свои воды мимо «бурлацкой столицы» — Рыбинска — великая Волга. Именно на этих берегах 140 лет назад родился Алексей Ухтомский, ученый, который и сегодня остается во многом загадочным, недооцененным и не до конца прочитанным.
О нем хорошо знают нейрофизиологи: его учение о «доминанте» как объяснительной идее фундаментальных процессов психической деятельности явилось альтернативой теории высшей нервной деятельности И. П. Павлова. Но если учение Павлова стало государственно санкционированным, было официально названо в своей основе материалистическим, а его создатель был удостоен Нобелевской премии, то «доминанта» Ухтомского, не отвергаемая, но при этом и не популяризируемая, долгое время оставалась на периферии научного знания. Между тем его наследие значительно шире естественнонаучного круга проблем.
Он из числа тех ученых, научные поиски которых характеризуются интеграцией знаний и требуют от исследователя сформированного мировоззрения. Сегодня ясно, что Ухтомский — один их крупнейших религиозных философов, социальных мыслителей и ученых ХХ века. В комплексном подходе в изучении человека он нашел единую методологическую основу, актуальную как для гуманитарного, так и для естественнонаучного знания.
Вот уже четверть века в Рыбинске существует музей великого ученого. Он разместился в мемориальном доме, где прошло детство Ухтомского. Деревянный, небольшой и скромный, — этот дом среди современных построек останавливает не только взгляд, но и время. Он вне суеты, наполнен другими ритмами, неспешно, подобно Волге, смотрит в вечность.
Перед создателями музея стояла сложная проблема — показать не только судьбу ученого,
62
[мир русского слова № 3 / 2015]
