CC BY
110
7
ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ
УДК 141.131
М. А. Маяцкий
«Лахет» Платона: от свидетельства к теории
Свой ранний диалог «Лахет» Платон предварил объемным введением (178 а - 190 b), давно вызывающим споры. Автор видит в раннем творчестве Платона разработку оптических предпосылок «опсоцентристской» философии. Эта разработка встраивается в проблематику славы-репутации, центральную для греческого полиса.
Plato starts his early dialogue Laches with a long introduction that has long been an object of debates. The author suggests that young Plato elaborated here optical premises оf his “opsocentrical” philosophy. This elaboration is inserted into the problematic field of glory and reputation crucial for the Greek polis.
Ключевые слова: Платон, зрение, воспитание, добродетель (доблесть), мужество, свидетель, свидетельство, театр, полис.
Key words: Plato, vision, education, virtue, courage, witness, evidence, theatre,
polis.
В истории рецепции платоновского «Лахета» отдельную, хотя и несколько курьезную, проблему составляет объяснение чрезмерно, по мнению некоторых интерпретаторов, растянутой первой части диалога (178 а - 190 b). Конечно, видят здесь какую-то проблему далеко не все, а лишь те, кто считает, что существует «правильная» модель сократического (т. е. раннеплатоновского) диалога (некая небесная идея сократического диалога), а именно такая, какую они выводят по индукции из рассмотрения всех ранних диалогов Платона. Раз в ранних диалогах вопрос, что такое х?, занимает центральное место, значит такое же он должен был бы занять и в «Лахете». Но даже и те, кто не предъявляет к композиции сократических диалогов таких строгих требований, должны найти какой-то смысл в действительно весьма пространной первой части диалога (называть ли ее введением или нет).
© Маяцкий М. А., 2015
8
Одни считали первую часть затянутой, если учитывать скудость ее содержания [9, s. 411]. Другие предлагали и предлагают разные версии этого оправдания. М. Поленц объяснял цель «вступления» необходимой защитой Сократа от обвинений Мелета [8, s. 35-36]. Аналогичной позиции придерживается Ч. Кан: ко времени написания «Лахета» широкая публика и особенно молодежь знала о Сократе мало. Его имя смутно ассоциировалось с «горем от ума» - с беспокойной мудростью, приведшей к печальному концу, а также с одноименным нелепым персонажем комедии Аристофана. Самое время было напомнить и о сократовском благородном происхождении, и о его военной стойкости, и о заботе о полисе [5, р. 18]. М. Стоукс находит в первой части даже больше смысла, чем в довольно привычной второй [11, р. 40] (и я не могу с ним не согласиться). Согласно Р. Спраг, первая часть «Лахета» - единственное место в платоновском корпусе, представляющее слушателям и читателям личность Сократа, поэтому «если бы начало Лахета не было таким пространным, то, может быть, начало, скажем, Менона, не могло бы быть таким кратким» [10, p. 3].
Я также осмелился выдвинуть свою версию. В 1990-е гг. мной была предпринята попытка рассмотрения всего творчества Платона, простите за невольную тавтологию, с точки зрения зрения [7]: я проанализировал основные оптические метафоры (типа «интеллект как око души») и оптические притчи (в частности, миф о пещере), разобрал роль, которую играет у Платона солнце, и т. д. Если читать Платона с этой стороны, неприметный ранний диалог «Лахет» обретает совсем другое звучание. Он - и прежде всего его первая «вводная» часть - выступает как самоуяснение соотношения чувственного и умопостигаемого, видимого простым глазом и видимого оком души. Иными словами, он предстает как дальние подступы к так называемой «теории идей» (кстати, этимологически это выражение несколько тавтологично, так как означает что-то вроде «созерцания видимого»). Ни в одном другом диалоге, ни в раннем, ни в позднем, такой интенсивной и пространной разработки визуальности не встречается. Первая часть диалога оказывается вовсе не затянувшейся преамбулой к обычному для сократических диалогов выяснению, «что есть х?», а совершенно оригинальной и уникальной в платоновском корпусе артикуляцией оптических предпосылок, оптического фона всей будущей платоновской философии.
Конечно, такая гипотеза требует серьезных доказательств, и я их собираюсь здесь представить. Перечитаем первую часть диалога в свете нашей оптической гипотезы.
9
Неслучайно и примечательно, что разговор происходит сразу после спектакля и начинается с его обсуждения, и что даже первое слово диалога - «посмотрели» (tetheasthe - 178 a 1) \ Лисимах и Мелесий пригласили двух военачальников посмотреть вместе с ними (suntheasasthai - 178 a 2-3) показательные выступления гоплитов, считая, что это даст удобную отправную точку для дискуссии. Ищут же они не просто собеседников, а советчиков. Лисимах объясняет, что они с Мелесием разделяют с другими афинянами одну заботу : они беспокоятся, что не смогут позаботиться о своих сыновьях как следует. Сами они - бесславные дети знаменитых родителей, соответственно, Аристида и Фукидида (своих детей они назвали в честь прославленных дедов ), и не хотят повторить ошибки отцов, которые, будучи поглощены делами других, позволили сыновьям нежиться в роскоши и безделии. Лисимах побуждает сына искать хорошего педагога, ибо сам он может предложить ему лишь свой отрицательный пример: сыну грозит стать похожим на отца, а именно столь же бесславным (akleeis genesontai - 179 d 4).
Уже здесь проблема предварительно развернута в обсуждении двух различий (а затем и серии парадоксов): а) между хорошим гражданином и хорошим отцом: почему живого (и непосредственно наблюдаемого) примера отца недостаточно, чтобы стать, как и он, достойным человеком?1 2 3 4 б) между хорошим гражданином и гражданином знаменитым: неужели, чтобы быть хорошим человеком и гражданином, необходимо быть таким же знаменитым, как образцовый Аристид? Не предусмотрена ли возможность быть хорошим гражданином, не будучи знаменитостью?5 Итак, первый парадокс:
1 Это соблюдается далеко не во всех переводах из тех, которые оказались нам доступны - как в прямом, так и языковом отношении. Например, первая фраза диалога в переводе С.Я. Шейнман-Топштейн: «Вы, Никий и Лахет, сейчас наблюдали человека, сражавшимся в тяжелом вооружении» [с. 268]. Ср. [3].
2 Большинство из них считают, что доблести-добродетели нельзя научить: «Протагор» (319 d sq.) О передаче добродетелей от родителей к детям см. также «Менон» (93 b-94 e), «Протагор» (326 e-328 c), «Феаг» (126 d).
3
Следовательно, лишь по недоразумению один комментатор полагает, что «в “Лахете” сыновья Лисимаха и Мелесия остаются не названными» [2, р. 28, п.24].
4 Споры об образовании здесь вовсе не абстрактны. Эхо военных кампаний еще не утихло и напоминает, увы, о закате Афин, чьим символом служит здесь безвестность отцов, обратившихся за советом к генералам [4, s. 64-65].
5 Асимметричная антиномия «безвестный vs лучший» (aklees - aristos) предполагает отождествление хорошего человека со знаменитым. Ни Лисимах, ни Мелесий не совершили ничего предосудительного. Их бес-славие носит характер в большей степени нейтральный, чем негативный. Они просто не стали предметами молвы-славы.
10
твоя добродетель остается сомнительной, пока ты не знаменит; она зависима от твоей репутации.
Другой парадокс заключен в том, что Лисимах тревожится о своих сыновьях как будущих отцах (179 c-d). Его не так смущает собственное бесславие, как то, что сын не сможет воспроизвести дидактическую ситуацию, в которой отец говорит об отце как объекте славы (klea).
Третий парадокс: Лисимах и Мелесий обвиняют своих отцов в том, что те не занимались личными и семейными делами, в частности, воспитанием детей (179 d). Однако ясно, что занятие «общими делами» и есть одно из необходимых условий становления прославленным. Антиномия сформулирована таким образом, что «хороший отец» и «знаменитый человек» не могут совпасть, а чередуются от одного поколения к другому. Предположим, что Лисимах и Меле-сий - хорошие отцы, раз они заботятся о своих сыновьях; значит, у этих есть шанс стать, подобно дедам, доблестными и знаменитыми, но зато плохими отцами1. Но подмена доблести прославленностью остается скрытой от обоих отцов: хотя они хотят воспитать достойных («лучших», aristoi), их концепция «лучшести» задана репутацией, славой. Поэтому, хотя им и не в чем себя упрекнуть, они испытывают стыд перед своими детьми.
Наконец, четвертый парадокс: по какому критерию отцы выбрали своих советчиков? Вероятно, по их военной компетенции (советчики названы «знающими», gnotai - 178 b 3) и славе. Но разве изначальная проблема, заставившая их идти за советом к другим, не состояла в том, что знаменитые (прежде всего, своим мужеством) люди - подобно их собственными отцам - не умеют преподавать и передавать свои доблести следующему поколению?
Изложив свои заботы, Лисимах признаётся, что уже последовал чьему-то совету, согласно которому юношам полезно изучение искусства гопломахии; потому он и пришел посмотреть (theasasthai -179 e 3) представление известного гоплита. Но озабоченные родители решили не только пойти посмотреть на спектакль (elthein epi thean -179 e 4), но и пригласить на него военачальников в качестве созрителей (suntheastas - 179 e 5) и советчиков.
Здесь Лахет и напоминает о присутствующем Сократе; его представляют сначала согласно его происхождению, через отца, с которым Лисимах был хорошо знаком. Лахет же мог самолично на поле брани
1 Платон дает подробный анализ этого поколенческого чередования с точки зрения психо-воспитательной для каждого режима и для переходов от одного режима к другому: «Государство» (549 c-550 b, 553 a-c, 558 c-559 b, 559 d-562 а, 568 e-569 c).
11
наблюдать (ego kai allothi ge auton etheasamin - 181 a 8), как Сократ оправдал честь не только отца, но и всей родины. Так здесь введен мотив свидетельства, который обретет всю важность в рассказе Лахе-та о прошлых подвигах только что виденного гоплита. Сократа ценят за вполне второстепенные свойства (он нашел хорошего педагога, он мужественно отступал). В конце концов Лисимах вполне логично хвалит Сократа не за его специфические качества (о них у него самое смутное представление), а за его хорошую репутацию (chairo hoti eudokimeis - 181 b 8)1.
Сократ обещает помощь, но только после того, как выскажутся люди более сведущие - Лахет и Никий. Никий решительно высказывается в пользу гопломахии, доводя, однако, свою позицию до абсурда: надо чтобы молодежь, как только у нее появляется досуг, посвящала его исключительно этому искусству. От него можно перейти к искусству военачалия, а те, кто им овладеет и возжелает славы (philotimitheis - 182 b 7), смогут подступиться к всеобщему искусству ведения войны. К тому же гопломахия способствует обретению внешнего вида, способного устрашить врага (182 c-d). Примечательно, как в аргументах Никия смешиваются соображения военной доблести, этоса социальной группы, прагматические резоны и стремление подхлестнуть у молодежи честолюбие.
Лахет тоже в целом за науку, но нужно сперва удостовериться, что это действительно наука и полезна ли она. Насчет гопломахии у него сомнения. Он предлагает рассмотреть (eis tade apoblepas -182 e 5) тот факт, что будь она важна, это бы не скрылось (ouk an lelithenai - 182 e 6; ou ... lelithen - 183 a 2-3) от спартанцев. Ведь он видит (horo - 183 b 3), что для всех собравшихся здесь гоплитов Лакедемон - это святыня, но вместо того, чтобы показывать (epideiknumenos - 183 b 1; epideiknusin - 183 b 2) свое искусство настоящим мастерам, они предпочитают выступать перед теми, кто сам признается в своей посредственности в этом отношении. Кажется, чтобы подчеркнуть враждебность подлинного (подлинного образования, подлинной философии) мнимому и показному, молодой Платон вкладывает именно в уста Лахета прямое сравнение (и опасное смешение) с театром (183 a-b). Лахет сравнивает гоплитов со знаменитыми поэтами-трагиками... в пользу последних! Они съезжаются на состязание в культурную столицу - Афины, тогда как гоплиты трус-
1 Тот факт, что дети самого Сократа не стали знаменитостями, кажется, никого из присутствующих не беспокоит.
12
ливо избегают слишком сурового суда спартанцев. Таким образом, Лахет - вероятно, саркастично - принимает сторону поэтов и театра.
Здесь Лахет оставляет общие рассуждения и переходит к рассказу о личном опыте. Он сам встречал много юных гоплитов и видит (кого - 183 c 2), каковы они. Кого это не убеждает, может рассмотреть (skepsastkai - 183 c 3; отметим, что обычно это слово зарезервировано за Сократом и крайне редко встречается в речах других персонажей) дело с другой стороны. Никто из упражняющихся в гопломахии не показал себя с хорошей стороны (или «не снискал доброй славы», eudokimos gegonen - 183 c 4), тогда как практикующие другие искусства становятся именитыми (onomastoi - 183 c 6).
«Да что далеко ходить за примерами! Возьмем того же Стесилая, который выступал здесь в палестре: вы смотрели на искусство, которые показывал вам Стесилай, я же смотрел на его искусство, когда он его показал, сам того не желая» (etkeasastke - epideiknumenon, etheasamin - [en ti alitheia os alithos] epideinumenon - 183 d 1-3; пер. авт.).
В этом пассаже
коллективное
смотрение ради смотрения
на то, что показывается нарочно,
противопоставляется
a') личному
b') смотрению в гуще сражения
c') на то, что не было предназначено для показа.
Мы вскоре узнаем, что «личный» визуальный опыт не был, однако, индивидуальным: многочисленные зрители соучаствовали в наблюдении и создавали его контекст. Само же увиденное событие -достаточно банально, если не сказать нелепо. Во время небольшого морского боя Стесилай взял самодельный бугор и зацепился им за вражеские снасти, но потом не смог его освободить и, когда ему в шутку бросили под ноги камень, вынужден был его выпустить. Комизм сцены весьма сомнителен, и, вероятно, будь соратники Стесилая вовлечены в настоящий бой, им бы наверняка было недосуг смеяться. Но дело в том, что речь шла о простом морском разбое, вражеское судно было торговым, а потому ни с каким сопротивлением компаньоны Стесилая не столкнулись: сами пострадавшие не могли удержаться от смеха при виде сцены (epi te to sckimati - 184 a 3). Ценность свидетельства Лахета оказывается поставленной под угрозу, ведь он хотел противопоставить спектаклю настоящий бой. Страдает и сам авторитет Лахета, так как авантюры, подобные им описываемой, мужества и не требуют. Лахет явно не различает личное наблюдение от
13
массового квази-театрального восприятия, где к тому же зрители взаимодействуют с актером1. Неясно и то, где находился наблюдатель. Лахет был либо среди ограбленных (что маловероятно), либо среди грабителей, но он ни разу не называет военное судно «своим» или «нашим». Не пересказывает ли он обросшую подробностями байку о Стесилае? Мы вправе подозревать, что Лахет способен доверять мнению «многих» больше, чем индивидуальному1 2.
Далее (от 184 b) Лахет лишь резюмирует свою позицию и вводит новое различение «трус vs смельчак», которое постепенно изменит курс диалога. Раньше обсуждалось только, как сделать из мальчика знаменитого мужа; впредь речь пойдет о добродетели/доблести. Конечно, Лахет трактует добродетели своеобразно - как своего рода клише, устойчивые ярлыки, которые остаются в силе независимо от деяний. Трус останется трусом, что бы смелого он ни сделал. Напрасно мы ждем от него суждения, в силах ли гопломахия помочь трусу превозмочь себя и выполнить боевые задачи. Лахет считает, что если трус решит, будто овладел этой наукой, то поведет себя нагло и обнаружит (epiphanesteros - 184 b 5) еще яснее, каков он есть. К смельчаку же приковано всеобщее внимание всех (phulattomenos - 184 b 6), и он рискует стать объектом несоразмерной критики. Только сверхъестественное мужество способно оградить его от насмешек.
Именно Лахет вводит здесь различение «мужественный - дерзкий» (andreios - thrasuteros), где второй выступает негативнопреувеличенным вариантом первого. В битве, считает Лахет, дерзость может быть маской труса, иными словами, героический акт может быть совершен и трусом и не сотрет с него этикетку труса. Если следовать Лахету, мнение, которое сложилось о человеке у большинства, куда важнее всего, что он может совершить3.
Поэтому вполне логично, что Сократ, впервые получающий слово, сразу ставит вопрос о компетенции мнения большинства. Поставленная было под сомнение наука (mathema - 181 e 1; 182 d 7, 9; 184 b 2, 3 и др.) реабилитирована под другим именем (episteme -184 e 8). Сократ как будто напоминает присутствующим об ответственности воспитателя, но, по сути, переинтерпретирует ее: у него
1 Строгое разделение на зрителей и актеров - феномен гораздо более поздний. Классический греческий театр искал и, несомненно, достигал коллективного отождествления зрительской массы с той «делегированной» ею группой, которая составляла хор. См.,
например, Longo [6, p. 18-19].
2
Ср: 197 a 4-5, где он осуждает Никия за то, что он, как полагает Лахет, смеет мыслить против мнения всех (pasin enantioumenos).
3
Ср. пассаж, в котором Лахет то кажется любителем слов, то кажется их ненавистником (188 е 1-4).
14
речь идет уже не о воспитании избранных «лучших» (aristoi - 179 b 2, d 7), не о знаменитых (по контрасту с akleeis - 179 d 4), не о достойных имен [своих предков] (ton onomaton axioi - 179 d 5), а о достойных (букв. полезных, ценных: chreston - 185 a 6). A для этого нужен учитель, который не только владеет искусством (например, боя в вооружении), но и знанием того, ради чего ему нужно учить. Сократ приводит два эпагогических примера, первый из которых обращается к зрению. Страдающему глазами нужен совет относительно лекарства или относительно глаз? Конечно, относительно глаз. В этой «оптической притче» (каковые станут обычными в последующих диалогах) трудно не увидеть призыв к Лахету подвергнуть испытанию его собственный взгляд, который он вообще не ставит под вопрос. Сократ так формулирует задачу их общего поиска: нужно исследовать (skopein - 185 d 9), сведущ ли советчик в том, что мы исследуем, раз мы это исследуем (skopoumenoi skopoumen - 185 d 10-11, ср. 185 b 1-2). Бездумному и некритичному к «условиям взгляда» лахетовскому horao Сократ противопоставляет свое skeptomai, не довольствующееся сообщением об «увиденном». Мы хотим исследовать (skopein -185 e 1) знание-умение, полезное для юных душ. Для этого нам нужно изучить (skepteon - 185 e 6), кто среди присутствующих сведущ в заботе о душах и у кого были для этого хорошие учителя. Не замечая намека, Лахет возражает: разве Сократ не видел (heorakas - 185 e 7), что не имевшие учителей часто добивались большего, чем имевшие? Сократ признается, что видел. Пусть так, но те, кому не на кого из учителей сослаться, должны предъявить (epideixai - 1851 e 1, 186 a 6, b 3) свои результаты, а именно молодых людей, ставших благодаря им лучше. Сократ дважды подчеркивает равносильность этих аргументов: можно сослаться на своих учителей, а можно - на свои результаты (186 е 3-187 а 8, 189 d 5-7). Сам Сократ рассказывает, что был слишком беден, чтобы иметь учителей и ... останавливается! Не потому ли, что его результаты (юноши, ставшие лучше в общении с ним) очевидны и что прямая к ним апелляция слишком обнажила бы апологетический характер диалога?
Далее Сократ поручает Никию и Лахету искать специалиста в образовании, причем учесть (skopein - 187 b 1) важность задачи: речь ведь идет о наших детях. Лисимах поддерживает Сократа, прося военачальников исследовать вместе с ним (koine meta Sokratous skeptasthe - 187 d 2; ср. 189 c 2), и предлагает им посмотреть (horate - 187 d 4), так ли, по их мнению, нужно действовать. Примечательно, что horao и другие непосредственно визуальные глаголы широко употребляют-
15
ся Лисимахом и Лахетом, а skopeo - skepsomai остаются зарезервированными за Сократом.
Затем Никий и Лахет рекомендуют Лисимаху Сократа. Никий замечает, что в разговоре с Сократом собеседник вынужден давать отчет о своей жизни и потом невольно ведет себя в жизни предусмотрительнее (188 b) (здесь явная аллюзия Платона на драматичную военную карьеру Никия). В отличие от Лахета, отдающего предпочтение «непосредственному» (мы уже констатировали, что на деле оно совсем не таково) наблюдению, Никий ратует за постижение будущего1. В диалоге еще встретится в другой формулировке критерий подлинного знания: оно не дает привилегий наличному настоящему, но постигает в равной мере настоящее, прошлое и будущее (199 а 6-8), т. е. не только видимое, но и то, что не дано зрению. У молодого Платона это означает прежде всего причины и следствия.
Сократ считает, что предмет разговора еще не получил должного прояснения и ведет его к новой проблематике, тут же поясняя ее очередной «оптической притчей». Хорошо бы выяснить, не улучшает ли одна вещь другую, к ней присоединяясь, подобно тому, как зрение (opsis - 190 a), присоединяясь к глазам, улучшает их. Но сначала нужно понять, что есть зрение (и слух, добавляет он, хотя о слухе не было раньше речи). Сократ явно дает понять Лахету, что видеть собственными глазами (ведь он, например, утверждает, будто сразу, с виду, различает «настоящего человека - 188 с 8, иначе говоря, видит добродетель) ничего не гарантирует: надо, чтобы к глазам прилагалась способность видеть. Так в «Лахете» готовится тезис о необходимости знать природу добродетели, чтобы ее опознавать в людях и поступках. Лахет же утверждает, что знает/видел мужество, но не может это оформить в слова (194 b).
Таким образом, первая часть диалога является оптической подготовкой к формулировке больших платоновских доктрин - об идеях, о знании и мнении, о Благе. Чтобы увидеть вещь (и не обмануться), нужно «сперва» уметь созерцать ее идею. Это справедливо не только для мужества и других доблестей-добродетелей, но и вообще для всего познаваемого. Такое прочтение «введения» в «Лахет» не исключает другие, упомянутые в начале: напоминание о Сократе начавшей его забывать афинской публике и т. д. «Оптическое» прочтение их дополняет. Общий фон введения составляет тематика славы, репутации - центральная для полиса с его культом взаимного наблюдения и
1 Постижение будущего исторический Никий не отделял от «мантики», искусства гадания; но prometheia противостоит mantike как подлинное знание простой способности распознавать знаки: 185 a 9, 197 b 3 vs 195 e sq.
16
контроля, кажимости и молвы. Eudoxia (букв. выглядеть, казаться хорошим) и eukleia (букв. добрая слава), слава визуальная и слуховая здесь переплетаются. Эта тематика указывает, конечно, и на самого Сократа, на его репутацию, которую пора было обновить и скорректировать, и на его пренебрежение к показному и неумеренному славолюбию.
Список литературы
1. Платон. Лахет / пер. С.Я. Шейнман-Топштейн // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 1 / общ. ред. А.Ф. Лосева и др. - М.: Мысль, 1990. - С. 268-294.
2. Cordero N.-L. Platon. Sophiste. [Пер., введ., коммент.] - Paris: Flammarion, 1993.
3. Hardy J. Platon. Laches. [Пер., коммент.]. - Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2014.
4. Hinske N. Zur Interpretation des platonischen Dialogs Laches // Kant-Studien.
- 1968. - Bd. 59. - S. 62-79.
5. Kahn Ch. Plato’s Methdology in the Laches // Revue de Philosophie ancienne.
- 1986. - No. 156-157. - P. 7-21.
6. Longo O. The Theater of the Polis // Winkler J. & Zeitlin F. (ed.) Nothing to do with Dionysos? Athenian drama in social context. Princeton: Princeton University Press, 1990. - P. 12-19.
7. Maiatsky M. Platon penseur du visuel. - Paris: L’Harmattan, 2005.
8. Pohlenz M. Aus Platos Werdezeit. Philologische Untersuchungen. - Berlin: Weidmannsche Buchhandlung, 1913.
9. Schaarschmidt K. Die Sammlung der platonischen Schriften zur Scheidung der echten von den unechten untersucht. - Bonn: Markus, 1866.
10. Sprague R. [Пер., введ., коммент.] Plato. Laches & Charmides. - Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1973.
11. Stokes M. Plato's Socratic Conversations. Drama and Dialectics in Three Dialogues. - Baltimore: J. Hopkins University Press, 1986.
