CC BY
37
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
УДК 882: 008 (470) «18» «19»
Н. Н. Гашева
Культуррефлексивный контекст русской литературы XIX-XX вв.
В статье исследуется проблема взаимоотношения искусства и философии, связи этих двух форм культуры, пока только фрагментарно затрагиваемые теоретиками и историками культуры. Фундаментальные для философии и семиологии положения переосмысливаются автором в культурологическом ракурсе. Автора интересует проблема органической связи и взаимодействия литературы и философии в контексте русской культуры XIX-XX вв., поскольку именно в рамках данных семантических и исторических хронотопов этого кульминационного этапа русской культуры особенно интенсивно проявляет себя идея динамического синтеза, свойственная русской культуре вообще. Тернарность русской литературы органически выявляет ее имманентную синтетичность через экзистенциальные интенции. Делается вывод о том, что для семиотических оснований динамических структур текстов духовной и художественной культуры характерен не столько антиномический, сколько тернарный синтез, обусловленный целостной исторической и общекультурной динамикой русской ментальности.
The article deals with the problem of interaction of art and philosophy, and relations between these two forms of culture. This problem is just being faced by cultural theorists and historians. Fundamental philosophical and semiological concepts are interpreted by the author from the cultural point of view. The author focuses on the problem of natural relations and interaction of literature and philosophy in the context of XIX-XX Russian culture since it is the idea of dynamic synthesis, typical of Russian culture in general, that is vividly expressed in the semantic and historical chronotopes of this period in Russian literature. The ternary character of Russian literature naturally reveals its immanent synthesis through existential intentions. It is inferred that the semiotic foundations of text dynamic structures in spiritual and fiction culture are characterized not so much by antinomic as by ternary synthesis, determined by entire historic and cultural dynamics of Russian mentality.
Ключевые слова: культуррефлексивный контекст русской литературы, синтез литературы и философии, сфера интеграционного подхода, тернарная модель, суперструктура, принцип взаимной дополнительности, христианский реализм, экзистенциально-онтологический реализм.
Keywords: cultural and reflexive context of Russian literature, synthesis of literature and philosophy, sphere of integration approach, ternary model, superstructure, mutual complementarity principle, Christian realism, existential and ontological realism.
Основная черта русской культуры, рефлексируемая в исследовательской литературе, определяется чаще всего как бинарность. Однако нам представляется плодотворной точка зрения Ю. Лотмана, неоднократно обращавшего внимание на то, что при изучении культуры как непрерывно движущегося процесса мы оказываемся «...не в центре однозначной и легко моделируемой, описываемой структуры, а в центре живого мира, который сам себя осознает, постоянно взаимодействует со своими различными уровнями» [1]. В такой ситуации любое построение будет условностью описания, поскольку интересующий нас материал есть живой и не прекращающий своего движения объект, постоянно меняющийся, не являющийся чем-то самим себе равным. Отталкиваясь от идеи Ю. Лотмана о том, что русская культура XIX в., проявляя структурное единство, внутри себя делится на два различных структурных модуса: бинарную и тернарную системы, - мы вместе с тем не можем согласиться с выводом ученого об их либо параллельном сосуществовании, либо противоположности (Ю. Лотман противопоставляет бинарность Ф. Достоевского и тернарность Л. Толстого), либо об уникальности только двух исключительных моментов их совмещения в творчестве А. Пушкина как начального этапа развития русской классической культуры, и А. Чехова как ее итога.
Имея в виду основные структурные закономерности дуального смыслополагания, мы стремимся исследовать внутреннее содержание и структурный принцип тернарной парадигмы,
© Гашева Н. Н., 2017
реализующейся в русской культуре Х1Х-ХХ вв. Мир духовный - территория культурных смыслов, где в результате медиации рождается срединная культура, осуществляет себя в литературных текстах Х1Х-ХХ вв. Русская литература Х1Х-ХХ вв. растворена в воздухе культуры. Ее лучшие произведения - это пристрастный полилог о судьбах России и ее культуры. Сложность «культурреф-лексивного контекста» [2] определяется тем, что он является динамичным и рождается на пересечении русской литературы Х1Х-ХХ вв. с мировой культурой в целом. Можно говорить об интерактивности и несинхронности культуррефлексивного контекста, поскольку только учет многоуровневой, многосоставной коммуникации, полилога в «Большом времени» культуры [3], незамкнутости того или другого автора в своем хронотопе, открывает возможность проследить глубинную логику рождения смыслов. Плотность интеллектуальных перекличек - свидетельство общего поля, как никогда напряженного в русской культуре Х1Х-ХХ вв., доказывающего и общность проблем, и общность решений, в том числе образных. Рассматривая русскую литературу Х1Х-ХХ вв. как культурное самосознание, мы имеем в виду, что она универсально репрезентативна и, как пограничное явление, выражает ментальные ценности всей культуры. Как утверждает Ю. Лотман, «законообразующий центр культуры, генетически восходящий к первоначальному мифологическому ядру, реконструирует мир как полностью упорядоченный, наделенный единым сюжетом и высшим смыслом» [4]. Текст-конструкт как инвариант культуры определяет ее сквозной сюжет (их может быть несколько], структурирующий модель мира, в его социальной, религиозной, этической, аксиологической, эстетической иерархичности. Особенность культур-рефлексивного контекста, в котором развивается сам принцип российского философствования Х1Х-ХХ вв., в том, что он тесно связан с вечной книгой христиан, ее пафосом, мистикой ее постижения мира. Русские писатели Х1Х-ХХ вв., придерживающиеся христианских взглядов, выдвигали концепцию человека и мира, в которой синтезировали трансцендентное и имманентное. Предполагалось, что в личности заложены два начала: «новый человек», сотворенный «Духом Святым», и «ветхий человек», влекомый ко злу. Соответственно, есть земной Иерусалим и небесный. Эти начала выступали не в виде иллюстративной схемы - они воплощались в сложных психологических комплексах, в живых человеческих характерах и конкретно-исторических, эмпирических обстоятельствах. Однако повседневное, земное сопрягалось в особой поэтической системе с Высшим началом. Из этого синтеза возникала своеобразная третья реальность, которая обосновывалась русскими религиозными философами-неоидеалистами С. Франком, Н. Лосским, С. Булгаковым. Следует говорить вообще не о двух, а о трех сферах Бытия. Одна сфера - предметный мир, то есть мир эмпирический, исторически-имманентный. Вторая сфера - мир метафизический, мистический, вечный. И третий мир - ненаблюдаемая реальность, сопрягающая земное и сверхземное, душевное и Духовное. Имея в виду подобный синтез, осуществляемый за счет творческих усилий человеческого Духа в его прямом обращении к Богу, С. Франк назвал свою философскую систему «идеал-реализмом» [5]. В работах И. Есаулова, М. Дунаева, А. Алексеева, А. Лю-бомудрова закономерно актуализировался термин «духовный» или «христианский реализм» [6]. Однако при выявлении доминантных особенностей художественного сознания в литературе Х1Х-ХХ вв. необходимо иметь в виду, что стремление воплотить действительность с точки зрения вечности не обязательно связано у того или иного художника впрямую с религиозной мистикой. Вот почему более корректным было бы вести речь об экзистенциально-онтологическом реализме [7]. Тернарность русской литературы органически выявляет ее имманентную синтетичность через экзистенциальные интенции. В этих рамках мир жизни располагается между добром и злом, а центром внимания оказывается мир обыденной жизни. Этот мир может оцениваться как мир пошлости, и тогда зло будет принимать облик своего обычного, каждодневного проявления, как у А. Чехова, но он может оцениваться и как мир естественного человеческого существования, мир, который оправдан не добром и не злом, не талантом и не преступлением, не высокой нравственностью и не низкой безнравственностью, а просто своим бытием, как у Л. Толстого, А. Ахматовой, В. Набокова. Это мир пушкинского Евгения из «Медного всадника», мир героя, который не обладает ни умом, ни талантом, это мир гоголевского Башмачкина, несчастного Мармеладова. Здесь важно представление о том, что человеческое бытие на земле не нуждается во внешнем оправдании и само по себе имеет безусловную ценность. Зло мыслится как отклонение от возможностей человеческой личности, а добро - как реализация их. И добро, и зло в своем одновременном слиянии находятся в человеческой личности в ее обыденном проявлении и реализуются в чистом виде в двух полярных элементах тернарной схемы. У Л. Толстого мы сталкиваемся с героями саморазвития и самооценки, и с героями существования, которые не подлежат оценке, чей мир - поэтический, он в определенном смысле лежит вне нравственных оценок, оправдан тем, чем оправдана жизнь, - фактом своего существования. Тернарная модель создает в русской литературе возможность оправдания жизнью и вносит, рядом с религиозно-этической оценкой нрав-6
ственности, ее эстетическую и философскую оценку, представление о том, что бытие нравственно по своей природе, а зло есть уклонение самого человека от природы бытия. «Жизнь хороша, а мы были гадки» [8], - говорит Лиза Подростку. «Надо полюбить жизнь прежде ее смысла» [9], -истина, выстраданная Алешей Карамазовым. Отсюда - характерная для русской литературы, да и в целом для национального сознания, мысль об искажении сущностной природы человека, его «натуры» вторжением социального зла и рационализма. Бинарность и тернарность - это не параллельные тенденции, а неотделимые и взаимосвязанные аспекты единого целого культуры Х1Х-ХХ вв. Именно существование их в некоем едином целом и одновременное столкновение этих двух тенденций и создавало необходимое внутреннее разнообразие культуры, обеспечившее динамику системы как таковой. Но бинарная парадигма, порождая синтетическую структуру, реа-лизовывалась по-разному в исторической и духовно-эстетической практиках. В истории она приводила лишь к торжеству мертвого догматизма, статики, антисинтезу (терроризм, большевизм, революция, все виды насилия]. В духовной же и художественной сфере синтетическое воплощение идеала реализовывалось в многообразных его вариантах, сохраняя свою суть и являясь мощным противовесом исторической реальности, влияя на нее, опосредованно изменяя ее.
Система русской культуры, таким образом, обладала изначально способностью саморазвития и осмысления внележащих структур в переводе на свой внутренний язык именно потому, что она была разнообразна и могла себя осознавать в формах постепенного перевода то на одну, то на другую знаковую систему. Тернарная модель в русской литературе Х1Х-ХХ вв., в отличие от бинарной, представляет собой движение мысли не от рациональной схемы, умозрения, идеи, модели к реальности (натуре], а от реальности к умозрению. Это проявляется на примерах творчества Ф. Достоевского и Л. Толстого, где реальность (натура] всегда вступает в противоречие с идеологической умозрительной схемой и представляет нечто более богатое и глубокое. Тернарная модель всегда бывает внутренне подвижна, неравновесна. Бинарные модели логически последовательны, непротиворечивы, так как исключают момент динамического синтеза и переструктурирования системы. Происхождение русских тернарных моделей противоречиво также: на общую христианскую бинарность, из которой закономерно вырастает тернарность, - накладывается противоречивое синкретическое мироощущение языческого типа, оправдывающее мир жизни как таковой. Экзистенциальная парадигма русской культуры опирается и на «идею трои-ческого единства, которое всегда существовало на Руси как идеал, воплощенный в русской святости и религиозном искусстве» [10]. Н. Бердяев обращал внимание на «экзистенциальный смысл» троичности: «Три есть священное число, потому что оно означает завершение, преодоление всякой двойственности, раздвоения...; троичность есть не только единство, но и идеальное множество» [11]. Об экзистенциальном смысле троичности писали С. Булгаков, П. Флоренский, С. Франк, кн. Е. Трубецкой [12]. В то же время многие литературные источники Х1Х-ХХ вв. в русской культуре противопоставляют официальному христианству народную его интерпретацию, где языческое начало неразрывно с христианством. Но апелляция к язычеству - не единственный путь структурирования синтеза. И здесь в качестве примеров можно обращаться не только к образам языческого сознания, воплощенным в русской литературе (концепция любви и смерти в «Снегурочке» и «Грозе» А. Островского, Митенька Карамазов у Достоевского с его гимном индивидуальному бытию, мироощущение лирической героини М. Цветаевой, бунтующей против смерти, попирающей жизнелюбием законы небытия], но и к противоречию между официальным русским православием, богословием и русской философией, и вообще всеми попытками «еретиков» от русской духовности к «реформации» в сфере церковной догматики. Любые попытки христианского инакомыслия, предполагавшие допущение мировоззренческого плюрализма, возникновение разных течений в религиозной духовности (Нил Сорский, Л. Толстой, В. Соловьев, П. Флоренский, Н. Бердяев, А. Мень], взрывали бинарную модель изнутри, актуализируя синтетическую структуру. Мы рассматриваем их (все они самобытны и не тождественны] не как исключения, а как закономерные этапы на пути самоопределения и самовыявления русской духовности, ее сложного, многосоставного синтетически становящегося смыслополагания.
Тернарные модели Л. Толстого и Ф. Достоевского, внутренне противоречивые, тоже структурируются как динамические синтезы. С одной стороны, антиномия «естественной» жизни, гармонической, с другой - «противоестественная», отрицательная, конструируемая человеком. На эту схему накладывается другая: созданный человеком мир распадается на мир, остановившийся в своей противоестественности, и мир, который, выявляя свою природу, приобретает высшую нравственную ценность. Чтобы приблизиться к исходной ценности, он должен от нее предельно удалиться. Таков путь героев Достоевского, укладывающийся в евангельский алгоритм: грехопадение - духовная смерть - Воскресение. Пересечение этих двух моделей, из которых каждая в отдельности бинарна по своей структуре, создает непоследовательную тернарную
7
модель, описывающую реальность действительности (может описывать, но не строить их в реальности], а бинарная модель позволяет строить строго последовательную структуру, но непременно вступает в конфронтацию с эмпирической реальностью, воплощаясь на практике в антисинтетических формах. Деструктивному характеру социокультурных процессов противостоит трихотомичное мышление, в категориях троичного алгоритма, способное членить картину мира по логике триад. Русская литература и является такой формой саморефлексии и самоидентификации культуры в режиме тернарной системы ценностей. Тернарные модели, реализованные в творчестве А. Пушкина и А. Чехова, пограничные (начало и конец] и внутренне более сложные. Путь А. Пушкина выходит даже за рамки тернарной схемы и может осознаваться как полиглоти-ческий, преодолевающий бинарную жесткость и полярность. Справедлива обобщающая точка зрения современного философа культуры И. В. Кондакова, отмечающего значение и роль Пушкина для отечественного самосознания в целом: «Пушкин - это формула созидания русской культуры, осмысленного, одухотворенного бытия, каким бы страшным и беспросветным оно ни казалось ("я жить хочу, чтоб мыслить и страдать"]... Пушкин - многосторонность, многомерность, многозначность русского сознания, русской души, русской жизни. архетипическая мера русской культуры, тем более важная, что в русской культуре обычно торжествует безмерность, неизмеримость, стихийность» [13]. Логика и формула, заданная А. Пушкиным, становится сквозной во всей последующей русской литературе Х1Х-ХХ вв. и проявляется как у Ф. Достоевского, Л. Толстого, И. Тургенева, А. Гончарова, так и у акмеистов, М. Булгакова, Г. Газданова, Б. Пастернака, И. Бродского, В. Высоцкого, А. Солженицына, Л. Петрушевской, Ю. Мамлеева, В. Набокова, в форме экзистенциального мировидения. Здесь огромна роль А. Чехова, соединившего бинарную структуру анекдота (и вообще бинарности второстепенной литературы] с тернарной структурой психологической повести, проложил новые пути и заложил новые способы выражения и воплощения русской экзистенции уже в рамках философской парадигмы XX в.
Итак, мы рассматриваем русскую культуру как принципиально незамкнутую модель, которая характеризуется специфической особенностью - все время выходить за свои пределы. Пересечение многообразных структур - основной механизм ее культурной эволюции. Литература и философия, и культура в целом, - это не только объективно динамический процесс, но динамический процесс, сам себя осознающий и все время собственным сознанием вторгающийся в свое развитие. Сам характер и сами способы идеального бытия и воплощенного существования в семиотическом поле культуры языков философии и литературы будут различны. М. Каган вводит понятие «суперструктуры» [14], интегрирующей идеальные и материальные структуры, синтетически объединяющие вещественно-телесные и духовно-концептуальные, знаковые подсистемы. Такой суперструктурой и является, с нашей точки зрения, русская литература Х1Х-ХХ вв. Со-природные свойства и функции суперструктуры проявляются и в русской философии рассматриваемого периода. Их взаимоотношения могут характеризоваться как отношения, основанные на принципе дополнительности.
Примечания
1. Лотман Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства. СПб. : Наука, 2008. С. 193.
2. Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры. М. : Аспект пресс, 1997. С. 10.
3. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М. : Сов. Россия, 1979. С. 125.
4. Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культуры // Языки культуры и проблемы переводи-мости. М. : Искусство, 1992. С. 276.
5. Франк С. Смысл жизни // Франк С. Духовные основы общества. М. : Правда, 1992. С. 114.
6. Есаулов И. Тоталитарность и соборность: два лика русской культуры // Вопросы литературы. 1992. Вып. 1. С. 158.
7. Гашева Н. Н. Синтез в русской культуре: типология и динамика форм. Пермь : Перм. гос. ин-т искусства и культуры, 2009. С. 105.
8. Достоевский Ф. М. Подросток // Достоевский Ф. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 15. Л. : Наука, 1978.
С. 297.
9. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф. Полн. собр. соч. : в 30 т. Т. 14. Л. : Наука, 1981. С. 440.
10. Бердяев Н. А О назначении человека. М. : Прогресс, 1993. С. 43.
11. Там же. С. 78.
12. Булгаков С. Философский смысл троичности // Вопросы философии. 1989. № 12. С. 106.
13. Кондаков И. В. Вместо Пушкина. Незавершенный проект. Этюды о русском постмодернизме. М. : МБА, 2011. С. 265.
14. Каган М. С. Синергетика и культурология // Синергетика и методы науки. СПб. : Наука, 1997. С. 153.
Notes
1. Lotman YU. M. Stat'i po semiotike kul'tury i iskusstva [Articles about semiotics of culture and art]. SPb. Nauka. 2008. P.193.
2. Kondakov I. V. Vvedenie v istoriyu russkoj kul'tury [Introduction to the history of Russian culture]. M. Aspect press. 1997. P. 10.
3. Bahtin M. M. EHstetika slovesnogo tvorchestva [Aesthetics of verbal creativity]. M. Sov. Russia. 1979. P. 125.
4. Lotman YU. M. Neskol'ko myslej o tipologii kul'tury [Some thoughts on the typology of culture] // YAzyki kul'tury i problemy perevodimosti - Languages of culture and problems of translation. M. Iskusstvo. 1992. P. 276.
5. Frank S. Smysl zhizni [Meaning of life] // Frank S. Duhovnye osnovy obshchestva [Spiritual foundations of society]. M. Pravda. 1992. P.114.
6. Frank S. Duhovnye osnovy obshchestva [Totalitarianism and sobornost: two faces of Russian culture] // Voprosy literatury - Questions of literature. 1992, is. 1, p. 158.
7. Gasheva N. N. Sintez v russkoj kul'ture: tipologiya i dinamika form [Synthesis in Russian culture: typology, dynamics and forms]. Perm. Perm state Institute of Art and Culture 2009. P. 105.
8. Dostoevskij F. M. Podrostok [Teenager] // Dostoevskij F. Poln. sobr. soch. : v 30 t. [Full. Coll.: in 30 vol.] Vol. 15. Leningrad. Nauka. 1978. P. 297.
9. Dostoevskij F. M. Brat'ya Karamazovy [The Brothers Karamazov] // Dostoevskij F. Poln. sobr. soch.: v 30 t. [Full. Coll.: in 30 vol.] Vol. 14. L. Nauka. 1981. P. 440.
10. Berdyaev N. A. O naznachenii cheloveka [Destiny of man]. M. Progress. 1993. P. 43.
11. Ibid. P. 78.
12. Bulgakov S. Filosofskij smysl troichnosti [Philosophical meaning of the Trinity] // Voprosy filosofii -Questions of philosophy. 1989, No. 12, p. 106.
13. Kondakov I. V. Vmesto Pushkina. Nezavershennyj proekt. EHtyudy o russkom postmodernizme [Instead Of Pushkin. Unfinished project. Sketches of Russian postmodernism]. M. IBA. 2011. P. 265.
14. Kagan M. S. Sinergetika i kul'turologiya [Cultural studies and synergetics] // Sinergetika i metody nauki -Synergetics and methods of science. SPb. Nauka, 1997. P. 153.
УДК 1(091):111.1
Т. А. Горюнова
О бытии и понимании языка Аристотелем
В статье речь идёт об особом рассмотрении Аристотелем как бытия, так и языка. Понимание Аристотелем бытия как наличной совокупности единичных вещей-сущностей находится в связи с его пониманием языка как системы высказываний-предложений. Язык выражает наличие или отсутствие у этих вещей-сущностей определённых свойств или предикатов. При описании языка здесь центр тяжести смещен с имён на предложения, которые утверждают или отрицают наличие или отсутствие у вещей определённых свойств. Имена признаются лишь условными обозначениями вещей, а сам язык представлен как универсальная знаковая система, несущая предметно-логическое содержание. В Новое время это приведёт к тенденции опредмечивания сущего, где происходит разрыв онтологической связи между словом и вещью.
The article deals with Aristotle's special consideration of both being and language. Aristotle's understanding of being as a set of single things-essences is in connection with his understanding of language as a system of statements-sentences. The language expresses the presence or absence of certain properties or predicates of these things-essences. In the description of the language, the center of gravity is shifted from the names to the sentences, which prove or deny the existence or absence of certain properties of things. The names are recognized only as the symbols of things, but the language itself is represented as a universal system of signs, which has a content of logical subject. In modern times it will lead to a tendency towards objectification of the entity, where a discontinuity of the ontological connection between the word and the thing occurs.
Ключевые слова: бытие, язык, мышление, логика, свойства вещей, категории, имена, высказывание, знаковая система, онтологическая связь, значение слова.
Keywords: being, language, thinking, logics, properties of things, categories, names, statements, system of signs, ontological connection, word meaning.
Для Аристотеля категория сущности является представителем бытия среди других категорий. Она не может быть предикатом чего-либо другого, она сама является подлежащим, о котором сказывается всё остальное. Сущность есть сама по себе, она не есть вторичное. Сущности Аристотеля - это индивидуальные предметы: вот эти деревья, вот этот человек. Поэтому бытие
© Горюнова Т. А., 2017
