CC BY
32Яницкий О. Н.
Критические состояния среды жизни
и способы адаптации
к ним1
ЯНИЦКИЙ Олег Николаевич — доктор философских наук, профессор, заведующий сектором социально-экологических исследований ИС РАН, [email protected].
Аннотация. В статье обосновывается необходимость изучения критических состояний среды жизни как новой комплексной отрасли научно-практического знания (знания-действия), определяется предметная область данной дисциплины, излагаются теоретико-методологические позиции, рассматриваются возможные способы адаптации к ним. В основе предлагаемого автором направления комплексных исследований лежат представления о разнонаправленной динамике обществ, включенных в глобальную мир-систему, а также концепция «общества всеобщего риска». Предметом исследования здесь являются: силы, генерирующие критические состояний среды жизни; диспозиция, ресурсы и политическая мощь этих сил; их ценностные ориентации, стратегия, тактика и репертуар действий акторов; формы и степень адаптации к критическим ситуациям населения и посткритические состояния местных сообществ. Необходимыми предпосылками развития данной отрасли научно-практического знания являются: постоянное взаимодействие представителей естественно-научных и гуманитарных дисциплин, тесный контакт государства и гражданского общества; способность междисциплинарных коллективов попеременно играть роль инсайдера и аутсайдера в отношении конкретной критической ситуации; длительный перманентный мониторинг ее эволюции.
1 Статья написана при финансовой поддержке РГНФ, проект «Социология критических состояний городских систем: теория и практика», грант № 15-03-000-27.
Ключевые слова: критическое состояние общества и города, теория и методы изучения, междисциплинарность, реабилитация, социальная практика, среда жизни
Yanitsky O. N.
Critical states of living
environment and means of adaptation to them
YANITSKYOleg Nikholaevich — Doctor of Philosophical Science, Professor, Head of Department for Socio-Ecological Research, Institute of Sociology, Russian Academy of Sciences, [email protected].
Abstract. The paper substantiates the necessity of studies of the living environment's critical states as a new direction of interdisciplinary research-and-action. The concepts of multi-directed dynamics of modern societies as well as of 'world risk society' are the theoretical basis of this new research direction. The research subjects are as follows: forces generating critical states of living environment; disposition, resources and power of them; their values and aims; strategy, tactics and action repertoire of actors involved; degree and forms of social adaptation of affected population; and post-critical states of local communities and their population. A permanent interaction of scientists, scholars and technicians, a dialogue between state and civil society, an ability of interdisciplinary actors to play alternatively the roles of 'insiders' and 'outsiders' in relation to a particular critical state, and long-term monitoring of its development are the major prerequisites of development of this new research branch.
Keywords: adaptation, critical state of society and city, interdisciplinary approach, living environment, methods and theory, rehabilitation, social practice.
Вводные замечания
Адаптация — вечная тема социологического, политического, конфессионального, философского и культурологического анализа. Адаптация — насущная междисциплинарная проблема.
Сколько будет существовать мир, столько нужно будет ее изучать. Сам термин «адаптация» имеет множество коннотаций: например, приспособиться, прижиться, спрятаться или стать полноправным членом новой среды. Или же, напротив, адаптироваться посредством постепенного создания своего национального или конфессионального анклава. Или — адаптировать новую среду к своим собственным интересам и порядкам. Возникает ряд вопросов. Адаптация повышает или сокращает социокультурное разнообразие, ужесточает или смягчает социальное напряжение в обществе? Кто именно и с какой целью адаптируется? К какой жизни индивид стремится адаптироваться: к законной, легальной или же к жизни «по понятиям»?
Проблема форм и способов адаптации к критическим ситуациям представляется более чем своевременной, потому что мир меняется быстрее, чем люди успевают это осознать и, тем более, приспособиться к изменениям. Мы стоим на пороге биотехнологической модернизации, т. е. очередной научно-технической революции, тогда как плоды революции информационной еще нами вполне не освоены. К тому же в России стоит еще и задача реиндустриализации. Периоды «кондратьевских волн», меняя свою природу, становятся все более короткими и, что значительно хуже, все менее предсказуемыми. Исламское государство Ирака и Леванта, вирусы Эбола и МЕРЦ стали глобальными проблемами буквально за год-два. И к ним нельзя «адаптироваться» — с ними надо бороться, а время на принятие решений сокращается.
Вторая новация — это направленное формирование зон «управляемого хаоса», который, как оказалось, стал не только неуправляемым, но превратился в генератор мощного радикального движения во всем мире. То есть создание массы колеблющихся, растерянных, испуганных людей рассматривается создателями доктрины «управляемого хаоса» как инструмент завоевания мирового господства. Созданные западными СМИ образы «империи зла», «государств-изгоев», а также концепция «мультикультурализма» с треском провалились. Тем не менее они нанесли ощутимый вред, плодя маргиналов и социальные конфликты по всему миру.
Третья новация — это новый этап глобальной борьбы за передел мира, за ресурсы планеты. Те, кто считал, что
«экосоциология» — это второстепенная социологическая дисциплина, надеюсь, теперь поймут, что они ошибались. Уже эмпирически доказано, что, если Китай, Индия и другие страны Юго-Восточной Азии достигнут уровня потребления энергии в США, то потока солнечной энергии просто не хватит для других стран и народов. На планете становится все меньше мест, пригодных для относительно безопасной и здоровой жизни. А если учесть «зарытые» в землю или поглощенные биосферой риски, то таких мест будет еще меньше. Так или иначе, мы должны адаптироваться к жизни в условиях дефицита ресурсов и растущих опасностей.
Четвертая проблема — это рост числа потенциальных дезадаптантов (инвалиды детства, наркоманы, алкоголики). Это — весьма многочисленные, но далеко не единственные группы риск-адаптации. В мире и в России быстро растет число «лузеров». В США и Европе считают, что их можно просто содержать на пособие. Но это — глубокая ошибка. Те, кто многие годы и, тем более, несколько поколений жил на пособие, не только теряют свое «Я» и свой социальный капитал, но и становятся участниками радикальных движений, членами религиозных сект или вообще «уходят в себя», десоциализи-руются. Но и без «лузеров» численность потенциальных деза-даптантов в мире растет. Современный капитал шаг за шагом сокращает социальные гарантии для наемных работников, переводя их в категорию контрактников, временно занятых, фрилансеров и т.д. Российским социологам здесь тоже есть, о чем подумать. В частности, в какой мере общественные инициативы и движения являются инструментом адаптации и вторичной социализации?
Пятая новация — это «сетевые люди», т. е. растущая группа «граждан мира», которые в принципе не адаптируются к конкретной социальной среде или лишь символически обозначают такую адаптацию. Какова их идентичность и как она соотносится с национальными моральными нормами и правилами? Какие потери несет национальное государство, когда часть его населения фактически выпадает из существующего социального порядка? Но данная проблема актуальна также и для нашего общества: если давление силовых структур на ячейки гражданского общества превышает некоторый
порог, то его активисты «уходят» в виртуальный мир. Обратная сторона этой медали — это «ловцы человеческих душ», то есть сети вербовщиков, набирающих рекрутов по заказу любых частных вооруженных формирований и криминальных групп. Безработные, сектанты, религиозные анклавы — их потенциальная питательная среда. Поэтому я предлагаю различать адаптацию как встраивание, вживание в некоторую социальную среду и адаптацию как чисто символический процесс, как мимикрию.
Шестая проблема — это сотни тысяч потенциальных де-задаптантов из неблагополучных семей, детдомовцев, из числа беженцев и вынужденных переселенцев, тех же наркоманов, членов молодежных клик и банд и просто тех, кто был лишен дома, семейного тепла, всего того, что я называю первичной социально-экологической структурой [Yanitsky 2012]. Закон «отрицательной селекции» или иначе — неизбежного ухудшения человеческого материала, открытый П. Сорокиным почти сто лет назад, продолжает действовать и сегодня [Сорокин 2003]. Но важен и «эффект бумеранга»: добровольцы или боевики, возвращаясь с очередной войны, могут превратиться в дезадаптантов, разрушающих их прежнюю среду жизни.
Седьмая проблема — это все еще существующее непонимание, что любая природная, техногенная и социальная среда жизни есть также социальный актор. Это — люди, организации, институты, психологическая атмосфера и сама жилая среда. Этот сложный социальный актор не только «адаптирует» мигрантов к себе, но прямо и косвенно влияет на число прибывающих, на формы и сроки их адаптации к новым условиям. Существенно, что это влияние может быть как непосредственным, так и отложенным. Или, напротив, «взрывным». Если же среда отторгает приезжих, то возникает проблема их реадаптации. Как именно они, возвращаясь домой, адаптируются, или же они адаптируются посредством превращения в перелетных «диких гусей»? Но в современных условиях необязательно становиться «дикими гусями». Одним из мощных средств современной «мягкой силы» является направленная реадаптация (ценностная и поведенческая переориентация) как коренных жителей, так и мигрантов, с целью раскачивания, разрушения существующего социального порядка. Например, для их превращения в залож-
ников, в «живой товар», в потенциальных борцов с существующими в данной стране или за ее пределами политическими режимами для их дестабилизации и разрушения. Именно для этого создаются вербовочные сети. Но и накопление в городе и обществе вполне «мирных» дезадаптантов потенциально является фактором дестабилизации существующего социального порядка.
Вопросы теории
Общество или сообщество расценивается мною как пребывающее в критическом состоянии, если в нем процессы производства рисков систематически превышают производство материальных и духовных благ. Сегодня человечество перешло в следующую фазу этого состояния: мир в целом превращается в общество всеобщего и, что не менее важно, всепроникающего риска [Яницкий 2003; Beck 1999; Yanitsky 1998, 2000]. Это значит, что на планете производство рисков «обгоняет» производство необходимых человеку благ, превращая их в опасные для человека силы и отходы. А также что на Земле уже не осталось абсолютно безопасных для жизни человека и природы мест: есть места только более или менее безопасные. Некогда относительно стабильный Север планеты сегодня постоянно подвергается инвазии обнищавших и потерявших кров огромных масс населения ее Юга, тем самым угрожая разрушением социального порядка и культуры Севера. Далее, «несущая способность» среды обитания человека давно превышена. Поэтому она все чаще превращается из поглотителя рисков в их производителя. Поскольку биосфера не имеет границ, происходящие в ней метаболические процессы несут угрозу здоровью и жизни людей, живущих на расстоянии в тысячи километров от места катастрофы. Достаточно вспомнить Чернобыль и Фукусиму-1. Причем степень этой угрозы может даже возрастать при движении носителя опасности в разных средах, например, радиоактивного загрязнения [Яницкий 2013]. Любое критическое состояние местного сообщества, региона или общества в целом есть потенциальный риск для его социального порядка и импульс к формированию нового, ранее неизвестного.
В российском обществе предпосылки современных критических состояний среды жизни сложились исторически. В течение пяти веков в нем, по существу, господствовала триада: мобилизационная идеология, мобилизационная экономическая политика и минималистская практика воспроизводства населения и среды его жизни. Систематическое воспроизводство природной и социальной среды как важнейших компонентов общественного производства никогда не было приоритетным — к ним относились как к естественно возобновляемому ресурсу, который можно систематически использовать. В течение десятков лет наше общество жило в условиях перманентной мобилизации (Гражданская и Великая Отечественная война, индустриализация и коллективизация, «пятилетка в четыре года», «встречные планы», «великие стройки коммунизма», практика сверхурочных работ, дополнительные займы, «реформы», периодически обесценивавшие накопления населения, и т.д.). Революционные повороты, войны и следовавшие за ними восстановительные процессы лишь воспроизводили названную триаду. Низовые инициативы (самомобилизация) поощрялись, но только в рамках прогосударственной мобилизационной идеологии.
Эти идеология и политика реализовались в вертикальной (иерархической) структуре социальных институтов, детерминировавших поселенческую систему страны. Она была построена на примате отраслевых систем промышленного производства над территориальными системами социально-культурного воспроизводства: «вертикальные» институты государства планировали и командовали, а «территориальные» обеспечивали выполнение идущих сверху планов и директив, причем, как правило, — только по минимуму. По существу, вся послевоенная политика в отношении воспроизводства природных и человеческих ресурсов была «минималистской». Однако и позже для ресурсно-ориентированной экономики люди и среда их обитания были ресурсом, который всегда можно восполнить экспортом нефти, газа, зерна или минеральных удобрений, а при необходимости — человеческим материалом невысокого качества (гастарбайтерами, вынужденными переселенцами, искателями легкой наживы и другими «кочевниками»). Что и происходило в течение многих лет.
В экологии есть понятие «несущая способность экосистемы», которое вполне применимо к современным системам жизнеобеспечения и их практической реализации (к поселенческим системам), которые являются суперсложными социобиотехническими экосистемами. Хронические «сверх» и «недо» — сверхцентрализация, коррупция, невнимание к процессам накопления отходов и рисков в среде обитания, недофинансирование, невыплаты зарплаты, нежелание местной бюрократии поддерживать процессы низовой самоорганизации — привели, в конечном счете, к тому, что эти системы становились не только все более уязвимыми для внешних угроз, но и внутренне рискогенными. То есть превращались в источник опасности для самого населения и среды его жизни. Процессы социальной поляризации общества и уменьшения его социального разнообразия — важные «маркеры» возникновения критических ситуаций.
Диверсификация траекторий общественной динамики означает, что и «траектории дезадаптации» в результате изменения среды жизни будут различными. Так, в первом приближении это состояние в различных общественных системах будет определяться по-разному. Например, для РФ — это состояние будет определяться невозможностью сносного существования и реализации жизненных планов значительной части населения. Для развитых стран Европы — невозможностью реализации индивидуального жизненного проекта. Для городов Африки и части Юго-Восточной Азии — невозможностью сохранения привычного (традиционного) образа жизни и/или невозможностью получения минимальных средств существования (of livelihood), доступа к образованию и критическим ограничением их гражданских прав и свобод. Отсюда — и разные модели адаптации к изменяющейся среде. Но, повторю, критические ситуации и способы адаптации к ним необходимо изучать в каждом конкретном случае, потому что с течением времени и потенциальные адаптанты, и среда их жизни могут изменяться, причем чаще всего непредсказуемым для этих людей образом.
Сказанное не означает, что не существует общих вопросов теории «критических состояний». Во-первых, в глобальном социуме все «критические состояния» должны рассматриваться
в контексте всепроникающих рисков, порождаемых современным способом производства. Во-вторых, критические состояния нужно рассматривать как комплексные и динамические, т. е. как результат взаимодействия собственно критических состояний среды обитания конкретного поселения и живущих там людей с экономическими и властными механизмами, регулирующими их взаимоотношения. В-третьих, эти состояния зависят от типа социального порядка и нормативно-властной структуры социума, в которую они вписаны. Всякое критическое состояние есть результат борьбы разнонаправленных сил: местных, региональных, федеральных и внешних. Плюс — происходит также активизация негативных по отношению к существующему порядку сил: криминала, коррупции, мобилизация лжепатриотических и радикальных групп и т.д. В-четвертых, проблему «критических состояний» социальных общностей различной величины надо изучать в контексте меняющегося состояния глобального социума. В частности, в зависимости от соотношения сил ключевых мировых стейкхолдеров, форм и степени напряженности их геополитической борьбы. В-пятых, всякое «критическое состояние» имеет двойную зависимость: от состояния и эволюции глобального контекста и от внутреннего состояния и динамики самого «критического состояния» города, региона или общества в целом. Следовательно, надо изучать расстановку всех внешних и внутренних сил, в совокупности создающих некоторое «критическое состояние» in situ. В-шестых, по своей сути теория адаптации к критическим ситуациям и средам — активистская и проблемно-ориентированная, т. е. исходящая из посылки, что любая «критическая ситуация» есть результат диалога, конфликта или борьбы между внутренними и внешними силами. А объективный социологический анализ таких состояний и публичное обсуждение их результатов — залог их преодоления. В-седьмых, динамика всякого «критического состояния» — не линейный процесс. Он может иметь «пороговые значения» (например, превышение несущей способности среды обитания данного поселения), «поворотные точки» (точки бифуркации), когда некоторое «критическое состояние» переходит в качественно новую фазу, «неожиданные последствия» (как это происходило с некоторыми цветными
революциями в Азии и Африке). Этот процесс может даже заканчиваться ситуацией «полного распада» социального организма с появлением так называемых мертвых городов и деревень. В-восьмых, важнейшим фактором восстановления социального порядка и реабилитации пострадавшего населения является его готовность к самоорганизации, а также включение в этот процесс волонтеров, гражданских инициатив и социальных движений, без которых сегодня не обходится ни один реабилитационный процесс. Мобилизация сил гражданского общества — важнейшее условие адаптации пострадавших восстановления их среды обитания. Но для этого они должны обладать ресурсами, иначе население снова и снова будет апеллировать к центральной власти, как это произошло, например, в Хакасии. Наконец, в зависимости от типа «критического состояния» сообщества его социальные силы ведут борьбу за восстановление нарушенной социальной динамики, за смягчение и/или элиминацию рисков, или же за изменение нормативно-ценностной системы общества, за мир и стабильную позитивную динамику. Внешние же силы действуют в противоположном направлении: они стремятся умножить и ужесточить эти состояния, которые ведут к ухудшению экономического и социального положения их населения (экономическая и гуманитарная блокада, диверсии, убийства активистов, тотальное разрушение поселений и памятников культуры вероятного противника и т.д.). Т.е. в конечном счете стремятся разрушить существующий социальный порядок. Именно поэтому в современном мире множатся «замороженные конфликты», представляющие собой разновидности поддерживаемого и управляемого извне социального порядка.
Проведенное исследование позволяет сделать некоторый более общий вывод: предпосылкой возникновения критической ситуации являются разные формы эксплуатации человека капиталом и возникающие на этой основе типы его отчуждения.
Первой является ее «традиционная» форма, т.е. отъем у работника части причитающейся ему прибыли (прибавочного продукта), который осуществляется практически повсеместно бизнесом и бюрократией. Различные формы прямой недоплаты
или отсрочки причитающегося вознаграждения — наиболее распространенный пример. Вторая — это ее «внепроизвод-ственная» (в традиционном смысле этого слова) форма эксплуатации. Тут есть две разновидности. Одна — это опять же широко практикуемое завышение цен на продукты и предметы массового спроса ритейлерами или учреждениями сервиса. Что уж говорить о прямом обмане потребителей! Другая осуществляется посредством избыточной кодификации всех социальных процессов, начиная от регламентации всех форм социальной активности и вплоть до маркетизации и следующей за ней кодификации всех видов сервиса и услуг, предоставляемых населению [Вига—оу 2008]. Принцип кодификации пришел к нам с Запада, известный там под именем «протокол». В том, чтобы формализовать некоторые процедуры предоставления социальных услуг, нет ничего плохого, особенно если эти «протоколы» основаны на больших массивах эмпирических данных. Другое дело, когда эта кодификация жизни навязана индивиду сверху. Такая кодификация заставляет его тратить свой социальный капитал на преодоление этого бюрократического барьера; отнимает у индивида свободное время, которое можно было бы использовать на образование, отдых, воспитание детей, получение дополнительного дохода и т.д.; лишает индивида права голоса и возможности участия в принятии решений, касающихся среды его непосредственного обитания. Эта кодификация — антипод «общественного участия». Третья форма бюрократической эксплуатации человека человеком — это отчуждение горожанина от решений и процессов формирования среды его обитания. Сегодня «между» горожанином и учреждениями, необходимыми для удовлетворения его потребностей, находится огромный слой посредников, без которых он просто не может получить нужные ему знания, сведения или услугу. Это — необходимая для первых двух форма эксплуатации, поскольку капиталистическая сущность такого отчуждения — это подавление общественной активности горожанина, понуждение его к ориентации только на поиски дополнительного заработка, необходимость частой смены места работы и жительства, что создает еще бол ьшие возможности для манипулирования его ресурсами и сознанием СМИ и бюрократическим аппаратом.
Есть и четвертая форма эксплуатации, а именно — принуждение современного индивида к расточительному образу жизни. Статусное потребление и потребительская идеология, постоянно навязываемые СМИ, понуждение человека к избыточным тратам с целью «быть не хуже других», «идеология успеха» и жизни «здесь и сейчас» и вообще — принуждение к определенному (статусному) стереотипу поведения, особенно в условиях критической ситуации — все это может быть квалифицировано как еще одна форма эксплуатации. Именно — эксплуатации, поскольку у индивида нет выбора. Данная форма эксплуатации-принуждения существует и в наиболее обеспеченных странах Севера, разница между нами и ними состоит в том, что уровень жизни там более высокий, а налоговое бремя примерно такое же, как и у нас.
Адаптация индивидов: общие вопросы
Всякий процесс адаптации индивида к изменяющейся среде обитания содержит момент его сосредоточения и мобилизации им наличных ресурсов. Под сосредоточением я понимаю здесь концентрацию внимания индивида на стоящей перед ним проблеме и выборе способа ее решения (или ухода от нее). Под мобилизацией — сосредоточение доступных ему ресурсов, физических, социальных, ментальных, когнитивных и др. Как отмечалось ранее, эта доступность имеет, по крайней мере, три степени. Первая — это ресурсы, которыми индивид располагает сам (житейский опыт, знания, социальные связи, здоровье). Т. е. для их мобилизации не требуется значительных усилий, но требуется решение самого индивида. Вторая степень доступности — это те ресурсы, для обретения которых нужно приложить знания и усилия. Например, наводить справки, обращаться к друзьям и знакомым, проходить курсы переобучения, временно перераспределять роли в семье и т.д. Третья степень доступности ресурсов — это ситуация, когда индивид вынужден круто менять свой жизненный уклад, привычки, дружеские и семейные отношения. В этом последнем случае адаптация предстает перед нами как полная трансформация личности вследствие «встраивания» индивида в новую систему ценностей и социальных отношений при-
нимающей его среды. Это не означает, что индивид навсегда отказывается от изначального образа жизни, его ценностей и связей. Как показывает история, в третьем поколении, как правило, происходит их «реинкарнация». Но опять же возможны два варианта. Один — это когда «старые» и «новые» ценности и роли удается согласовать или же разделить между ними «поля ответственности» или же развести их во времени и пространстве. Другой — это актуализация прошлого уклада в форме этнокультурных анклавов или же борьбы за «возвращение к истокам», т. е., в конечном счете, почти полное обособление индивида от той среды, в которую переселились его деды или отцы.
Теперь — о соотношении теоретической перспективы и реальных практик. Десять лет назад З. Бауман написал, что в ХХ в. мир разделился на «мобильных» и «привязанных к месту» [Ваитап 2004]. Теоретически это означало, что грядет этап, когда весь мир станет мобильным, индивиды будут систематически переезжать с места на место в поисках лучшей доли. Такая «всеобщая мобильность» населения ничем не лучше привязанности к одному месту, поскольку она, в конечном счете, может привести к ситуации тотальной деэко-логизации среды обитания. Действительно, зачем сохранять и воспроизводить среду и сообщества людей и природы, которые индивид завтра покинет? Но эта перспектива есть скорее утопия, потому что голод, нищета, социальные конфликты, войны, природные и техногенные катастрофы заставляют все бол ьшие массы людей делать совсем иной выбор: или терпеть лишения, или же бежать от этих смертельных угроз прочь, бросая дом, все нажитое и даже стариков и детей. В обоих случаях «новая» среда будет много хуже и опаснее прежней, а адаптация всегда будет вынужденной, принудительной. При этом необходимо учесть, что численность обеспеченных людей (прежде всего среднего класса) будет сокращаться, и они всеми силами будут стремиться отгородить свои «оазисы благоденствия» от пришельцев, как это уже происходит сегодня по всей Европе. В итоге реальная перспектива адаптации бедных и обездоленных сегодня есть их мирная и вооруженная борьба за право на существование. Где-то эта борьба уже в разгаре, где-то только начинается, но уже отчетливо виден негативный
результат роста числа беженцев и перемещенных лиц в мире: снижение интереса бедных и обездоленных к сохранению как прежней, так и новой среды их обитания. Действительно, такая мотивация будет излишней, если индивид или группа расценивают свое пребывание в данном месте как временное, и они нацелены на поиски лучшей доли в другом месте. Снова маячит образ «перекати поле», кочевника.
Вот характерный пример. Работа охранником — одна из наиболее распространенных форм адаптации людей молодого и среднего возраста, требующая минимума знаний и опыта. По разным подсчетам, сегодня только в частных охранных структурах занято от 1,5 до 2,5 млн человек. Это не считая сохранившегося с советских времен корпуса вневедомственной охраны. Мои многолетние наблюдения за работой ЧОПовцев показывают, что: 1) это — не адаптация к городской среде. Напротив, они из нее исключены, потому что как только кончается их смена, они уезжают домой, в провинцию; 2) их работа — чрезвычайно монотонная и психологически изнурительная, потому что их основное занятие — это мониторинг за происходящим в нескольких помещениях охраняемого объекта и никакой перемены труда; 3) в результате эти люди «временные» везде: и дома, поскольку их не бывает несколько недель, и на работе, так как периодически их перемещают с объекта на объект. Так что это — еще одна, наряду с «вахтовиками», категория кочевников, во всяком случае — на годы и даже десятилетия.
Адаптация как рурализация городской среды
В данном контексте термин «рурализация» употребляется в более широком теоретическом смысле: как движение вспять по стреле исторического времени. Такой рурализацией сегодня охвачены многие страны мира. Возьмем, например, ситуацию на Украине, где этот процесс происходит прямо на глазах. Социальное следствие изменения этнического состава городов Украины «на протяжении последнего столетия состоит в том, что горожан, которые их основывали, строили и населяли, больше нет. Их заменило украинское "сэло". Со всеми присущими ему комплексами и фобиями. С ощущением того, что оно пришло на чужое место. С естественным стремлением его
заполнить и обжить, вытеснив память о тех, кому оно принадлежало изначально — поляках, евреях, греках, немцах или русских, все равно... Именно это не имеющее ни городских традиций, ни городских привычек население, не склонное становиться горожанами в полном смысле этого слова, что подразумевает жизнь в полиэтнической и многоконфессиональной среде с неизбежной для нее терпимостью к чужакам и взаимным обогащением культур, насаждает на Украине привычные для него (т. е. села — О. Я.) деревенские традиции. Выходцы из провинциальных сельских общин, чувствующие себя в городах Украины как оккупанты, и ведут себя в них как оккупанты» [Сатановский 2015]. Наконец, сверхкритической ситуацией можно назвать то, что случилось в станице Кущевская, когда ее жителей принуждали «адаптироваться» к ситуации полного беспредела [Станица Кущевская.,.2010]. Но разве нашествие мигрантов из Африки и стран Юго-Восточной Азии не является иллюстрацией того же процесса только в глобальном масштабе? Не будет преувеличением сказать, что эта массовая рурализация стран Европейского Союза является не только серьезным практическим испытанием этого объединения на прочность, но и заставляет задуматься о социальной и экономической цене вестернизированной модели глобализации.
Но, к сожалению, процесс рурализации не обошел и Россию. Особенно явно он проявился в критическом состоянии малых городов (моногородов), более 100 из которых находятся на грани исчезновения. Как отметил премьер-министр РФ Д.А. Медведев, в моногородах РФ живет почти 1/10 населения страны (14 млн человек), а таких городов в РФ всего 319. Причем «лишь у 71 города социально-экономическое положение можно назвать стабильным. По всем остальным положение неустойчивое. Они находятся либо в кризисном состоянии, либо в зоне риска» [Медведев 2015]. Ликвидация их градообразующего предприятия повлекла за собой цепь негативных последствий: резкое сокращение занятости, неполный рабочий день и вынужденные отпуска, падение квалификации оставшихся работников, отток молодежи, деградация городской инфраструктуры и самой жилой среды, сокращение налоговых поступлений в местный бюджет и т.д.
Другая сторона того же процесса заключается в том, что сегодня российский бизнес не адаптируется к городской среде, а эксплуатирует ее, приспосабливая к своим интересам. Эта среда уже в течение всех лет после начала перестройки (т. е. после резкого изменения способа производства) эксплуатируется всеми видами бизнеса, который сегодня к тому же продвигает свои интересы через своих представителей в местных и региональных властных структурах. Главный принцип бизнес-структур — минимизация издержек и максимизация извлечения прибыли. Все жители городов рассматриваются не просто как потребители, а как зависимые потребители (читай, бесправные). По утверждению С. Мурунова, «бизнес минимизирует свои издержки, превращая город в свою корпорацию». По утверждению того же автора, сегодня в российских городах появилась и другая проблема: возникла сфера информационного, т. е. постиндустриального производства, которую городские власти не замечают и не контролируют в силу своего «доиндустриаль-ного» образования и, следовательно, искаженного восприятия действительности. 1Т-производство — чрезвычайно мобильное, территориально не фиксированное, но именно оно является современной формой ведения бизнеса, обслуживающего сферу информационных потребностей современного города. Внешне этот вид производства весьма благопристоен: офисы, реклама, сайты и интернет-адреса. Но именно в силу своей специфики (мобильность, «облачность») он в своей работе руководствуется теми же принципами минимакса. «Айтишники, с учетом своей специфики, уже давно научились использовать всякие схемы минимизации своих издержек и ухода от налогов» [Мурунов 2015]. К тому же, е-банки, е-фирмы и тому подобные «облачные сервисы» исчезают так же бесследно, как и возникают. Наконец, киберпреступность становится повседневным промыслом, в потенции лишающим все категории горожан их доходов и сбережений. В этом смысле жизнь «дневного городского населения» и даже гастарбайтеров более стабильна, нежели у массы постоянных резидентов города. Первые, так или иначе, имеют две «точки опоры» своей жизни: здесь и там, т. е. дома, где есть свой дом, огород и т.д., тогда как вторые — только одну (детальный социологический анализ состояния социальной среды в городах РФ см.: [Мурунов 2015]).
Глобализация провоцирует дезадаптацию на всех уровнях
Критические ситуации — результат не только неожиданного изменения условий существования, но и невозможности адаптироваться к быстро изменяющимся условиям жизни, прежде всего на институциональном и глобальном уровнях. Рассмотрим эту принципиальную проблему подробнее. Общая причина дезадаптации индивидов и групп — это слишком быстрая и непредсказуемая глобализация.
Во-первых, ускоряющийся темп исторического процесса создает специфический «естественный отбор». Постепенно формируется поколение «приспособленцев», как в теоретическом, так и в бытовом смысле этого слова. Т. е. к ускоряющемуся темпу способно приспособиться все меньшее число людей и групп, причем не всех, а только тех, кто способен постоянно отказываться от только-только налаженных связей — деловых, семейных, личных, культурных и т.д. Те же, кто отказывается жить такой «бескорневой» жизнью, оказываются попросту из нее исключенными (лузерами). Тут как раз место вспомнить прогноз, сделанный О. Шпенглером еще в конце XIX в.: жителей больших городов он назвал «кочевниками» и «паразитами», поскольку они ничего не вкладывают в его развитие, а только его «потребляют».
Во-вторых, причина этой нарастающей глобальной утери корней заключена не только в ускорении перемен по всем азимутам — она заложена в самом способе капиталистического производства: оно может развиваться только тогда, когда оно постоянно реконструируется, рекомбинируется и расширяется в пространстве и во времени. А также тогда, когда оно может выбрасывать в «окружающую среду» отходы своей деятельности, будь то отходы производства, люди, товары или организации. И, наоборот, этот способ производства продолжает развиваться, не обращая внимания на разрушительные процессы и риски, порождаемые средой жизни, несущая способность которой многократно превышена. Как показали исследования по всему миру, новый этап нестабильности в жизни местных сообществ порожден прежде всего новой волной глобализации [БеЬиегкеш 2010].
В-третьих, это производство устроено таким образом, что оно умеет извлекать выгоду из порождаемых им же рисков. Например, если жизнь некоторого сообщества или каждого отдельного человека подвергается риску вследствие переноса вирусов смертельных болезней мигрантами по всему миру, то это выгодно капиталу: он инициирует разработку новых вакцин и других средств защиты, которые человек вынужден покупать, если он хочет быть в относительной безопасности. Но у этого производства есть куда более «темная» и опасная сторона: оно может целенаправленно и скрыто конструировать риски и затем использовать их в качестве инструмента боевого оружия или мягкой силы. Что мы уже много лет наблюдаем в отношении нашей страны. Экономические и политические санкции есть не что иное, как способ такого давления.
В-четвертых, глобализация означает новый этап передела мира, сутью которого является борьба за ресурсы — природные, человеческие, территориальные. Ресурсные войны становятся нормой развития современного капитализма. А это, в свою очередь, является еще одним стимулом усиления миграционных процессов, в условиях которых условием выживания и обретения относительного благополучия является не приспособление к «месту», а, напротив, способность быстро перемещаться и встраиваться в очередной — новый — формат жизни. Однако, как показывают события последних лет в Европе, поток мигрантов стремится не столько осваивать европейскую культуру, сколько получить европейский уровень благосостояния и комфорта «здесь и сейчас», сохранив при этом свой прежний уклад. Эмигрантские анклавы в плотно заселенной Европе являются реальной угрозой ее культурному коду и образу жизни.
В-пятых, ошибочно считать, что глобализация — это «столбовая дорога прогресса». То, что мы видим сегодня в Йемене, Сирии и Ливане, а до того — во многих государствах и местных сообществах Африки и Юго-Восточной Азии, свидетельствует, что глобализация такой же двусторонний процесс, как все предыдущие этапы формационных изменений. Созидание и разрушение, прогресс и варварство, наконец, мир и война были и остаются неизбежными формами эволюции человеческого общества.
Сказанное выше имеет прямое отношение к развитию теоретической социологии в России и мире. Поиски теоретических моделей «устойчивого развития», конструированием которых англосаксонская, да и отечественная социология, были озабочены в течение последних 20 лет, уходят в прошлое [Redclift and Sage 1998; Beck 1992, Beck, Giddens and Lash 1994; Brundtland and Khalid 1987]. Растет интерес к изучению критических состояний и инфраструктур российского и других обществ (см. подробнее: [Станица Кущевская...2010; Кравченко и Салыгин 2014; Cohen and Kennedy 2007; Beck 2010, 2013; Yanitsky 2014, 2015; Pynnoniemi 2012]), в том числе к специфике критических состояний человеческих сообществ в условиях современных войн [Одноколенко 2015; Чекинов 2013; Sundar 2014; Yanitsky 2014, 2015].
Итак, капиталистическое производство, особенно в его современной «финансовой» форме, может существовать только тогда, когда оно не несет ответственности за последствия своих действий. Снимая ответственность с себя, оно одновременно приучает людей к жизни «одним днем», не обращая внимания на разрушительные действия в отношении своего окружения, родных, близких и т.д. Но как только человек волей-неволей адаптируется к изменившимся условиям, на него сваливается новая угроза, например, космическая. Читателю, думаю, будет небезынтересно узнать, что пока он смотрит «Право голоса» о развитии конфликта на Донбассе по российскому ТВ, в мире быстро развивается такая область политики, как космическая [Bowen 2014]. Наконец, как видно по течению конфликта на Украине, международные организации оказываются бессильными не только в их разрешении, но даже в их некотором смягчении или «замораживании». Это «замораживание» сегодня все чаще становится способом разрешения критических ситуаций, т. е. фактическое их превращение в хронические социально-политические болезни регионов и мира в целом.
Теперь посмотрим на ситуацию «снизу», с точки зрения рядового жителя большого города. Последние четверть века он живет в беспрестанно изменяющейся и все более «отчужденной» среде. Причем он не только не в силах как-то влиять на этот процесс, но и предвидеть возможные изменения. Практически каждый день меняется решительно все: от цен
и тарифов до доступности товаров первой необходимости и элементарной медицинской помощи вследствие ее очередной «оптимизации». Я уже не говорю о том, что тысячи человек потеряли постоянную работу, друзей, близких, утратили возможность привычного отдыха, очереди в детские сады не сокращаются, всеобщий обман потребителей производителями продуктов питания и их рекламой процветает и т.д. Уж если на Центральном телевидении РФ ввели рубрику «Осторожно, еда!», то, значит не все благополучно в нашем «капиталистическом» царстве. Приведу элементарный житейский пример. Московскому пенсионеру, которому за 80, нужно было купить обычный водопроводный кран. Ехать на рынок для него далеко, и он стал искать магазин в своем районе (так сказать, в «шаговой доступности», в чем нас уверяют городские власти). Раньше был магазинчик рядом, в соседнем дворе, но он исчез, и никто не знает, куда он переехал. На соседней улице старик его тоже не обнаружил. Спрашивает у прохожих, где его искать, но они ничего сказать не могут, так как это сплошь гастарбайтеры. Один человек указал номер дома, где он такой магазин видел год назад. Однако ни на улицах, ни во дворах номеров дома (с указанием, к какой улице они относятся) нужного пенсионеру магазина тоже не оказалось. Всезнающих дворников тоже теперь нет. Участковый пункт полиции открывается только в 16.00 и т.д. В общем, пресловутая «шаговая доступность» обернулась полуторачасовым блужданием старика по дворам. К тому же, когда он, наконец, нашел нужный магазин, отдел, который ему был нужен, уже был закрыт на обед, хотя на вывеске значилось «без перерыва на обед». И так — за любой мелочью, потому что малый бизнес в Москве исчезает буквально на глазах: кругом сетевые магазины. А если этот бизнес и есть, он ни за что не отвечает, потому что знает: завтра его или снесут, или переведут в другое место. Городские власти видимо не понимают, что «привязка» к месту (любого вида сервиса) есть необходимое условие его ответственности перед потребителем. Ответственности перед горожанами. Возможно, что продвинутая молодежь быстро нашла бы нужное нашему пенсионеру место через свой ай-пад. Но все равно получается, что большой город теряет свое
индивидуальное лицо, потому что через интернет человек находит нужную ему «точку» (услугу), но в обезличенном (виртуальном) пространстве. В пространстве, которое раньше определялось не только индивидуальными вывесками и московскими калачами (столичная молодежь, взросшая на чипсах, даже и не представляет себе, что значит московский калач!), но и маленькими рынками, сапожными мастерскими и другими знаками такой индивидуализации. Так что жизнь массы горожан столицы унифицируется помимо их воли и желания (унифицируется — не значит стабилизируется). Можно сделать и другой, экономический вывод: городская среда (среда жизнеобеспечения) является «второй», т. е. внетрудовой формой эксплуатации городского населения, формой, которая весьма трудно или совсем не поддается общественному контролю.
Случившееся можно назвать «несвободой индивидуума в эпоху глобализации и интернета». В отличие от бытовавшего в XVII—XIX вв. представления, что «воздух города делает человека свободным» (К. Маркс), сегодня индивид находится под тройственным давлением городской среды. С одной стороны, индивид вынужден подчиняться ее требованиям и темпоритмам, которые, в свою очередь, задаются силами, находящимися далеко за ее пределами (глобальными процессами, интересами большого бизнеса, авариями и катастрофами и т.д.). О роли «принудительного потребления» уже говорилось. С другой стороны, приватность индивидуальной жизни практически уничтожена — в любой момент все детали частной жизни могут быть предъявлены публике политически ангажированными журналистами или просто криминальными структурами. «Обособление», столь необходимое для накопления индивидуального социального капитала, фактически достигается за счет утери материального благополучия и социального статуса. Сегодня, чтобы быть успешным, надо все время где-то «возникать», «мелькать» и т.д. Кроме того, за призрачную свободу всегда надо платить. Имеется в виду быстро распространяющаяся по всей планете практика «частичной занятости»: за «свободу» индивид платит утерей стабильности материального благополучия и социальных гарантий. Такая система найма и занятости чрезвычайно
выгодна и работодателю, и профсоюзам. Так что, глобальная и анонимная власть над индивидом растет, а вот с личной и глобальной ответственностью перед ним — проблема.
Если термин «дезадаптация» может показаться читателю слишком жестким, то его можно заменить эвфемизмом типа «временная» или «неустойчивая» адаптация. Но суть проблемы от этого не меняется: адаптация перестает быть «конечным» процессом. Весь вопрос в том, в каких временных рамках мы его изучаем.
Термин «критическая ситуация» с социокультурной точки зрения
Во-первых, эта ситуация ведет к формированию негативных риск-солидарностей, т. е. к вынужденному сосуществованию «хищников» и их «жертв», созданному некоторой критической ситуацией [Яницкий 2003, 2004]. Этот процесс порождает вседозволенность одних и полное лишение свободы других, т. е. поляризацию общества и, возможно, политический и даже вооруженный конфликт. Во-вторых, ценности материальной культуры, как повседневной («бытовой»), так и «высокой», становятся предметами купли-продажи, грабежей и насилия. В-третьих, вследствие ослабления социального порядка, его хаотизации, войн и других разрушительных действий и те, и другие ценности превращаются в «мусор». «Мусоризация» уклада жизни, формируемого современным потребительским обществом, его растущей индифферентностью по отношению к материальным и культурным ценностям недавнего прошлого, будь то предметы быта или стереотипы культуры, есть также существенный признак критического состояния общества. В-четвертых, если речь идет о современных религиозных войнах (или о войнах под религиозными знаменами), как это сегодня происходит в Африке или на Ближнем Востоке, то культурные ценности далекого прошлого целенаправленно и безжалостно уничтожаются, как не соответствующие религиозным представлениям современных крестоносцев. Так что «культурный мусор» может образовываться не только естественным путем распада материальной и культурной среды обитания, но и целенаправленными действиями радикалов
или криминальных элементов (вспомним сжигание книг в нацистской Германии). В-пятых, к сожалению, «критическая ситуация» означает также появление «человеческого мусора», т. е. людей не просто оступившихся или опустившихся, но группу людей асоциальных, т. е. живущих вне цивилизованного мира, точнее существующих за счет его «отходов». Они — дезадаптанты навсегда, их, пользуясь терминологией З. Баумана [Bauman 2004], можно назвать «людьми-отходами» (wasted people). Это — тоже форма современной культуры, ее «темная» или оборотная сторона. В-шестых, семантический и лингвистический мусор (бессмысленные слова-вставки «как бы», «типа» или же мат как неотъемлемая составляющая человеческой коммуникации) — это тоже разновидность культурного мусора, разрушающего язык общения, эту основу человеческого доверия, и блокирующего процесс адаптации и накопления культурного капитала. В-седьмых, совокупность названных выше сил и средовых факторов создает агрессивную культурную среду, характерными признаками которой являются упрощение повседневной коммуникации, «директивный» тон человеческих контактов, выкрики, визг, оглушительная музыка на публичной арене и хамский тон общения в быту («где ты был, где деньги, дурак!», «урою», «убью»). У индивида, пребывающего в такой агрессивной среде, есть два способа приспособиться к ней: подчиниться или постараться закрыться от нее, инкапсулироваться. Оба эти способа не являются позитивными и тем более креативными. Наконец, в-восьмых, подчеркнем, что кризис и критические состояния населения и среды его обитания тесно связаны. Как правило, экономический кризис как некоторый внешний фактор постепенно трансформируется в критическую форму культурного бытия, т. е. в некоторое качество внутреннего состояния человека и среды его обитания. Но верно и обратное утверждение: внутреннее состояние, особенно если оно отмечено апатией, замыканием в себе, отчуждением или еще хуже — уходом на социальное «дно», затрудняет преодоление экономических и социальных последствий критической ситуации. Как свидетельствует опыт экономических кризисов ХХ в., во многих странах развитого мира озлобление, недоверие, разобщение, агрессия, насилие суть их неотъемлемые черты. Поэтому наличие у данного
общества позитивных целей и «идеологии преодоления» чрезвычайно важно с точки зрения предупреждения его перехода в критическое состояние. Предвижу возражение, что названные выше явления возможны и безо всяких критических состояний. Да, названные негативные явления и процессы — неотъемлемые «побочные продукты» (by-products) процесса общественного производства. Дело здесь лишь в мере: или эти негативные факты и процессы являются неизбежной на сегодня (но не вообще!) ценой позитивной динамики общества, или же эта динамика меняет знак плюс на минус, т. е. переходит в критическую фазу всеобщего риска.
Какие уроки можно извлечь из всего сказанного?
Во-первых, надо понимать, что критические ситуации — неизбежный спутник модернизации, индустриализации-урбанизации и глобализации. Причем как их эволюционных, так и «насильственных» форм, когда развитые страны «сбрасывают» наиболее грязные индустриальные производства в страны третьего мира. И эксплуатируют труд мигрантов из бедных и развивающихся стран. Во-вторых, названные выше процессы порождают критические ситуации как в самих городах, так и в деревне и поселках, откуда идет миграционный поток. Однако критические ситуации могут порождаться и другими причинами: внутригосударственными, внутриклановыми или межэтническими конфликтами, действиями экономических монополий, транснациональных корпораций и т.д. Вопрос о естественно возникающих критических ситуациях в городах в результате общей динамики социально освоенного пространства биосферы остается пока мало исследованным, поскольку он касается уже не только поверхности Земли, но именно биосферы в результате освоения околоземного пространства, а теперь уже и дальнего космоса. В-третьих, так как современные процессы модернизации/урбанизации/глобализации носят нелинейный, прерывистый (и даже возвратно-поступательный) характер, современные города как среда жизни и жизнеобеспечения становятся стабильно неустойчивыми, т. е. сам процесс их
изменений порождает критические ситуации в этих средах. Причем речь идет о двух сторонах этого процесса: одна — это динамика самой модернизации/глобализации, тогда как другая — это негативное воздействие ее «последствий», в том числе отходов, на человека и формы его адаптации. Эта неустойчивость становится наиболее болезненной тогда, когда врем енный социальный порядок, сложившийся в ходе критической ситуации, «зависает», поскольку ее разрешение все чаще зависит от решений, принимаемых «наверху», в государственных и/или межгосударственных органах. Например, сегодня ситуация в городах Донбасса зависит в значительной мере от глобального диалога и решений, принимаемых в рамках Минских соглашений или иных международных договоренностей. В-четвертых, всякая критическая ситуация есть предпосылка разрушения старого социального порядка и постепенного становления (в ходе разработки программ социального переустройства, публичных дискуссий, социальных движений, создания новых политических партий и др.) нового социального порядка. Однако нового — не всегда значит «лучшего» или «более прогрессивного». Напротив, сегодня в самых разных регионах планеты мы наблюдаем «реверсное движение» социальных групп и сообществ, т. е. их откат «назад» по стреле исторического времени. Значит ли, что история повторяется, или же — это нормальный колебательный режим всякого исторического процесса? В-пятых, методологически следует различать критические ситуации как момент колебательного процесса в рамках одного социального порядка и эти же ситуации как стимулы к изменению социального порядка. В-шестых, в свою очередь, сам социальный порядок есть не нечто устоявшееся, «стабильное», а некоторый колебательный процесс в рамках функционирования существующих социальных институтов. Пока они отвечают задаче поддержания существующего социального порядка и ожиданиям большинства населения, критические ситуации «гасятся» посредством частичных изменений этих институтов. Но, если эти институты выполняют только функцию консервации, самосохранения данного порядка, возникают такие факторы институционального риска, как массовое недовольство, про-тестные акции и другие элементы критической ситуации,
ведущие в конечном счете к смене социального порядка. В-седьмых, критические ситуации, таким образом, могут выполнять функцию триггера социальных изменений. Их носителями являются как различные формы массовых социальных движений, так и силы социально-политических и научно-технологических инноваций, создаваемые латентно в разных точках существующего социального пространства. В-восьмых, в рамках существующего социального порядка и даже в процессе его изменения государство должно заботиться о том, чтобы в городах и поселках независимо от стадии развития и/или стагнации городского организма существовали силы «территориальной обороны» в связке со спасателями МЧС. Это означает, что силы «территориальной обороны» суть социальные образования (организации) более устойчивые во времени, чем изменяющийся социальный порядок. В-девятых, характер взаимоотношений между акторами, порождающими критические ситуации, и существующими социальными институтами — ключевая проблема для исследователей процессов социальной адаптации и дезадаптации. Эти акторы-возмутители могут либо стимулировать процесс перестройки существующих институтов, либо «инкапсулироваться», уйти в подполье или же эмигрировать в поисках социальной среды, благоприятной для освоения предлагаемых ими инноваций. В-десятых, вне зависимости от характера возникшей критической ситуации междисциплинарные коллективы ученых, спасателей и местных административных органов должны иметь уже готовый набор сценариев для различных схем восстановительных и реабилитационных работ. Релевантность этих инструментов не является априорной, она выясняется только в процессе спасательных работ и поэтому подлежит постоянной коррекции. Принцип «эволюция рисков — эволюция способов защиты от них» справедлив и здесь. В-одиннадцатых, поэтому все население, начиная от детей и школьников и до старших возрастов, должно не только владеть элементарными навыками самозащиты, но и более сложными способами самосохранительного поведения в критических ситуациях. Сегодня практическое владение этими способами — важнейший момент процессов социализации и самосохранения общества.
Литература
1. Кравченко С. А., Салыгин В. И. Усложняющиеся опасности и риски современного магистрального трубопроводного транспорта // Социологическая наука и социальная практика. 2014. № 4. С. 50-66.
2. Медведев Д. А. Выступление на совещании по вопросам создания территорий опережающего развития (ТОРов) в г. Усолье-Сибирское Иркутской области, 22.07.2015 // Лен-та.ру. URL: http://lenta.ru/ (Дата обращения: 18.07.2015).
3. Мурунов С. Из чего состоят российские города и как локальные сообщества могут изменить их облик // Библиотека. Лента.ру. 2015. URL: http://lenta.ru/articles/2015/05/24/ urban/ (Дата обращения: 18.07.2015).
4. Одноколенко О. Гибридная война: проблемы и перспективы постконфликтного урегулирования // Независимое военное обозрение. 2015. № 9 (845). 13-19 марта. С. 1, 6-9.
5. Сатановский Е.Я. Нашествие куркулей // Военно-промышленный курьер. 2015. № 19 (585). 27 мая — 07 июня. С. 3.
6. Сорокин П.А. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. М.: Academia & LVS, 2003. — 684 с.
7. Станица Кущевская, 2010 год: маленькое зеркало большой беды / С. Бабурин, Ю. Голик, С. Капитонов, В. Карасев, Н. Энгвер: Аналитический обзор. М.: РГТЭУ, 2011. — 94 с.
8. Чекинов С. О характере и содержании войн нового поколения // Военная мысль. 2013. № 10. С. 13-24.
9. Яницкий О.Н. Социология риска. М.: Издательство LVS, 2003. — 191 с.
10. Яницкий О.Н. Россия как общество риска: методология анализа и контуры концепции // Общественные науки и современность. 2004. № 2. С. 5-15.
11. Яницкий О.Н. «Турбулентные времена» как проблема общества риска // Общественные науки и современность. 2011. № 6. С. 155-164.
12. Яницкий О.Н. Метаболическая концепция современного города // Социологическая наука и социальная практика. 2013. № 3. С. 16-32.
13. Bauman Z. Wasted Lives. Modernity and its Outcasts. Cambridge, UK: Polity Press, 2004. — 140 p.
14. Beck U. Risk Society. Toward a New Modernity. London: SAGE, 1992. — 260 p.
15. Beck U, GiddensA., Lash S. Reflexive Modernization // Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994. — 225 p.
16. Beck U World Risk Society. Malden, MA: Polity Press, 1999. — 184 p.
17. Beck U. Re-mapping Inequality and Power in an Age of Climate Change: The Emergence of 'Cosmopolitan' Risk Communities. Lecture at the ISA World Congress of Sociology, 11-17 July, 2010. Gothenburg, Sweden.
18. Beck U. Why class is too soft a category to capture the explosive-ness of social inequality of XXI century // British Journal of Sociology. 2013. Vol. 64 (1). P. 63-74.
19. Bowen B. Cascading Crises: Orbital Debris and the Widening of space Security // Astropolitics: The International Journal of Space Politics & Policy. 2014. Vol. 12. P. 46-68.
20. Brundtland G, KhalidM., eds. Our Common Future. The World Commission on Environment and Development. Oxford, N.Y: Oxford University Press, 1987. — 382 p.
21. Burawoy M. What is to be Done? Theses on the Degradation of Social Existence in a Globalizing World // Current Sociology. 2008. № 56 (3). P. 351-359.
22. Cohen R, Kennedy P. Global Sociology. 2nd edition. London: Palgrave, 2007. — 320 p.
23. Redclift M., Sage C. Global Environmental Change and Global Inequality // International Sociology. 1998. Vol. 13 (4). P. 499-516.
24. Pynnoniemi K. Russian critical infrastructures. Helsinki: The Finnish institute of international affairs, 2012. — 119 p.
25. Sundar N. In the times of civil war: On being a schizophrenic (public) sociologist // Current sociology monograph. 2014. № 62 (2). P. 168-180.
26. Schuerkens U. The Making of World Society: Perspectives from Transnational Research // International Sociology. Review of Books. 2010. Vol. 25. № 2. P. 219-222.
27. Yanitsky O. Modernization and Globalization from the Perspective of a Transition Society // Sociological Theory and the Environment. Proceedings of the 2nd Woudshoten Conference. Amsterdam: SISWO, 1998. Р. 165-184.
28. Yanitsky O. Sustainability and Risk: The Case of Russia // Innovation: The European Journal of Social Sciences. 2000. Vol. 13 (3). Р. 265-277.
29. Yanitsky O. A Primary Eco-Structure: The Concept and its Testing // Social Analysis. 2012. Vol. 2. № 2. Р. 7-24.
30. Yanitsky O. N. Sociology of Critical Areas // Open Journal of Social Science Research. 2014. Vol. 2 (3). Р. 112-118. URL: http:// manuscript.sciknow.org/uploads/ojssr/pub/ojssr_140963345pdf (Дата обращения: 18.07.2015).
31. Yanitsky O. N. Are the Sociologists Well Prepared to the Modern War? // Journal of Social Sciences Research. 2015. Vol. 6 (3). Р. 1990-1998. URL: http://cirworld.com/journals/index.php/ jssr/article/view/3680/pdf_99 (Дата обращения: 18.07.2015).
