CC BY
22
•иг и.
Г.И.Мусихин
КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ИЗЪЯНЫ ДЕМОКРАТИИ КАК ПРОБЛЕМА ГЛОБАЛИЗАЦИИ
Тема глобализации сегодня входит в «топ-лист» всех общественных наук. Оценки возможных последствий данного явления варьируют от сдержанно оптимистических до апокалиптических. При этом исследователи часто блестяще показывают, что происходит, но упускают из вида то, что кроется за происходящим. Рискну предположить, что глобализация (как проблема, а не как явление^ зачастую не имеет самостоятельного субстанционального значения и лишь выступает катализатором более глубоких противоречий общественного развития.
Во многих работах, посвященных глобализации, последняя рассматривается как нечто противостоящее уже существующему, устоявшемуся и внутренне непротиворечивому. Истоки современных проблем ищутся в глобализации, а не в том существующем, которому она якобы противостоит. В качестве одной из «бесспорных» конструкций Модерна мыслится демократия, опирающаяся на мощный фундамент теоретических построений и практических воплощений. Однако, на мой взгляд, именно внутренние противоречия демократии, а не глобализация как таковая порождают стержневые проблемы глобализирующегося мира.
Любая демократия основана на сообществе граждан, способных к самоуправлению, иными словами, демократии всегда нужен «народ». При отсутствии политического сообщества граждан демократия не была бы не только реальностью, но даже рационально мыслимой конструкцией. И уж точно без «народа» она не смогла бы выполнить ни одного своего обещания. И здесь возникает очевидный парадокс. Сама по себе демократия не может обозначить основания и границы собственной легитимности. Единственным источником власти при демократии является народ. Но народ есть реальность уже появившейся демократии, поэтому, чтобы стать источником ее легитимности, он 1 См. Ricoeur 1984. должен существовать до себя самого1.
Первым, кто четко отрефлексировал наличие данного парадокса, был Ж.-Ж.Руссо. Учитывая крайнюю важность сформулированного им принципа, позволю себе достаточно пространное цитирование по этому поводу: «Для того чтобы рождающийся народ мог одобрить здравые положения политики и следовать основным правилам пользы
! Руссо 1998: 91.
3 Аббат Сийес 2003.
4 См. ЛгсЫЪи^, НеШ 1995; McGrew 1997; НеЫ 1998; ЛгсИгЪи^, НеШ, КоеМег 1998; Linklater 1998; HaЪeгmas 1998, 1999.
государственной, необходимо, чтобы следствие могло превратиться в причину, чтобы дух общежительности, который должен быть результатом первоначального устроения, руководил им и чтобы люди до появления законов были тем, чем они должны стать благодаря этим законам»2.
Впрочем, строго говоря, Руссо не открыл ничего принципиально нового, а лишь заострил до логического предела ту проблему, которая так или иначе вставала перед общественно-политической мыслью по крайней мере с XVII в., когда идея народного суверенитета начала усиленно пропагандироваться философией Просвещения: как обосновать легитимность народа в качестве автономного политического сообщества без обращения к «абсолютному» авторитету, находящемуся вне и над народом?
Во времена Великой французской революции решение было найдено в концепции нации3. Привлекательность этой концепции состояла в том, что она обосновывала реальность того дополитического единства, которое закрывало «дыру» между примитивными формами человеческой организации и полноценным суверенным народом в теории демократии. Однако «брак» между демократией и национальным государством (вне зависимости от того, был ли он заключен «по любви» или «по расчету») сейчас оказался на грани распада. По мере развития глобализации усиливается потребность в переосмыслении политического сообщества как такового. И основной тренд в уже начавшемся переосмыслении заключается в том, что в условиях нарастающих асимметрий власти и социально-политических отношений в глобальной экономике, по-новому представляющих само политическое время и пространство современного мира, демократия должна быть отделена от национального государства.
Переосмысление политического сообщества чаще всего осуществляется в терминах космополитизма. Несмотря на все различия (порой весьма значительные) между отдельными подходами, их объединяет представление о чрезмерности «увлечения» традиционной теории демократии идеей национального государства и ориентация на поиск новых нормативных оснований для общественного устройства4. При этом упускается из вида принципиальный (и лежащий на поверхности) вопрос: как легитимировать новые границы демократии, если она лишается своего «краеугольного» камня в виде национального государства? Ведь границы демократии не могут быть легитимированы исходя из самой демократии. По большому счету, это вопрос о том, как осмыслить соотношение демократии и глобализации (а не государства и глобализации), чтобы ответить на вызов, с которым столкнулись существующие политические сообщества.
Возникает парадоксальная ситуация. «Прогрессивная» политическая мысль, яростно критикующая действующих политиков за устаревшие подходы и неадекватное восприятие современного мира, сама оказывается неадекватной новой реальности. Теоретики глобализации
бросились критиковать и осмыслять государство в условиях глобализации, совершенно не обращая внимания на то, что главная проблема современности — не государство в условиях глобализации, а демократия в условиях глобализации. Сконцентрировавшись на национальном государстве, они не хотят замечать, что принципиальный вызов — это «переформатирование» демократии в глобальном мире, а значит, именно она нуждается в теоретическом переосмыслении.
Важно отметить, что такое переосмысление требует отказа от уже устоявшегося отношения к глобализации как к угрозе и проблеме. Проблема не в глобализации, углубление которой вызвало новые перекосы в балансе сил и власти. Обвиняя в этом глобализацию, мы уподобляемся луддитам начала XIX в., которые ломали паровые машины, считая их основной причиной бед рабочего класса, чья физическая сила вытеснялась механической мощью новых агрегатов. Проблема в том, что демократия как мейнстрим Модерна пока не в состоянии дать ответ на порожденные глобализацией вызовы народному суверенитету.
Глобализация как ложный вызов
для политической теории
5 Подробнее см. Linklater 1999: 182.
Общепризнанно, что современная демократия и национальное государство (если не как реальность, то как мыслительные смысловые конструкции) суть порождения Великой французской революции. Поэтому государство как национально-территориальное единство стало для политической теории чем-то очевидным и аксиоматичным. Понимание национального государства как «общей судьбы» до сих пор остается само собой разумеющимся.
С приходом глобализации связь между демократией и территориально-национальным государственным единством перестает быть бесспорной. Экономические, социальные, политические процессы и (что особенно важно) решения все чаще выходят за границы существующих государств. Ситуация, когда правительства, принимая свои решения, руководствуются мнением не только граждан своей страны, стала, можно сказать, рутинной. В свою очередь, граждане национальных государств во многих случаях связывают свое существование не только с деятельностью правительства собственной страны. Другими словами, идея гражданского общества все чаще сталкивается с идеей государственного суверенитета, хотя изначально предполагалось, что они будут органически дополнять друг друга5.
Подобное развитие событий неизбежно поставило политическую теорию перед необходимостью заново осмыслить качество политического сообщества. Было признано, что под влиянием глобализации демократия должна трансформироваться. Стало высказываться мнение, что место «национального сообщества судьбы» займет «космополитическая демократия». Но при этом критическая рефлексия сконцентрировалась не на демократии, а на глобализации. То есть, даже критическое осмысление современной политической реальности исходит из представления о том, что статус национального государства является
6 См. Сапоуап внутренним модусом концепции демократии6. В результате понятие на-1996; Уаск 2001. ции как политического образования было выведено за рамки «пристрастного» анализа, и народный суверенитет и национальное государство остались неделимой парной категорией политической теории. Между тем в современных условиях доктрина народного суверенитета есть не что иное, как «национализация» политического сообщества, продуцирующая именно тот вид политической солидарности, который фактически «загнал в угол» современное государство и по большому счету «шантажирует» гражданское общество.
«Тишина», царящая в политической теории относительно понятия политического сообщества, весьма симптоматична. Отказ от критического переосмысления данного понятия и консервация его трактовки, строящейся на отождествлении нации и народа, свидетельствуют о наличии устойчивой связи между политической теорией и национальным государством, причем такая связь прослеживается даже в том случае, когда национальное государство подвергается критике с позиций «космополитической демократии».
С точки зрения формирования и развития идеи национального государства в политической теории можно выделить два направления: исторически-описательное и нормативное.
В рамках первого направления исторически возникший сплав демократии и национального государства предстает краеугольным камнем всей современной политической мысли. Ни одно сколько-нибудь «солидное» теоретическое рассмотрение политики не допускает даже гипотезы о возможности существования демократии вне национального государства, то есть теория демократии здесь оказывается зависимой от национального государства и исторически, и концептуально. В свою очередь, второе направление трактует соединение теории демократии с национальным государством как случайное. Утверждается, что, несмотря на наличие между ними исторической связи, теория демократии концептуально не зависит от национального государства.
Подобное расхождение в трактовке неизбежно выводит нас на вопрос о соотношении политического сообщества и национального государства. Тождественно ли политическое сообщество национальному государству, или они просто совпали в силу случайных исторических обстоятельств? Важность этого вопроса сложно переоценить, так как он открывает выход на проблему соотношения демократии и глобализации в целом.
Если политическое сообщество идентично национальному государству, то глобализация превращается в проблему не только для национально-территориальных государственных образований, но и для демократии как таковой. Подрывая национальное государство, глобализация лишает демократию «крыши над головой», что означает конец демократического проекта Современности вообще. Иначе говоря, национальное государство оказывается тем крайним рубежом, который демократия должна защищать «любой ценой». Вот только какой будет
Archibugi 1998: 200.
8 Habermas 1996: 515.
9 McGrew 1997: 231.
10 LmkШer 1998: 114.
эта цена, и как в этих условиях демократия все-таки приобретет всемирный характер (а именно в этом главная цель демократического проекта Современности)?
Если же связь между политическим сообществом и национальным государством носит случайный характер, глобализация очевидным образом «грозит» только национальному государству, а политическое сообщество оказывается под угрозой, только когда оно загоняется в «прокрустово ложе» последнего. Но зачем нужно его туда загонять, если это лишь ставит под удар будущее демократии? Именно такой точки зрения придерживается современная космополитическая теория. В соответствующей литературе демократия описывается как «незаконченное путешествие»7, «континуум»8, «переоснование»9, цель которых — мировое гражданство. Под сомнение ставится даже постулат о том, что «гражданство не имеет значения вне рамок национального государства»10. Складывается впечатление, что теория космополитизма разводит демократию и национальное государство, трактуя их констелляцию как ситуативную, но не необходимую. Подобная позиция может интерпретироваться как начало универсальной теории космополитической демократии. Однако вместе с огромными перспективами она ставит перед политической теорией сложнейшие вопросы, на которые та пока не собирается отвечать, так как попросту их не замечает.
Во-первых, глобализация по сути дела «снимается» как проблема политической теории, поскольку такого рода разделение национального государства и демократии фактически подразумевает, что все «отжившее» останется в «ампутированном» национальном государстве. Во-вторых, получается, что, превращая систему суверенных национальных государств в архаичную и неэффективную, глобализация совершенно не затрагивает такие принципиальные сферы политики, как согласие и легитимность.
Призыв к «денационализации государства», будучи прогрессивным по своим изначальным мировоззренческим мотивам, «разбудил демонов», усыпленных концепцией национального демократического государства. И самый опасный из этих «демонов» — неспособность демократии как таковой легитимировать границы собственной компетенции.
На протяжении долгого времени эта проблема снималась принципиальным допущением о дополитическом существовании единой нации. Однако что может занять его место в условиях глобализации? Не окажется ли так, что, поставив вопрос о пересмотре содержания демократии в глобальном мире, мы обнаружим ее дымящиеся руины раньше, чем предложим реальный план реконструкции?
Следует констатировать, что основные космополитические трактовки глобализации обладают общим изъяном: они не обращают внимания на ту брешь в фундаменте демократии и народного суверенитета, которая в свое время была «забетонирована» целым рядом небесспорных допущений в сфере политической и правовой теории.
Таким образом, ни исторически-описательный, ни нормативный подход не дает удовлетворительной космополитической перспективы. Оба они «зачарованы» мощью настоящего, закрывая глаза на возможное будущее. Исторически-описательный подход лишь фиксирует усиление глобальной асимметрии власти и эрозию государственного суверенитета. Нормативный подход мыслит демократию вне рамок национального государства, но не выдвигает никаких аргументов в пользу данного тезиса, просто постулируя неизбежность космополитической демократии.
Подобная двойственность в оценке эффектов глобализации прямо вытекает из двойственности трактовки политического сообщества в современной теории демократии. Убедительно критикуя представление о тождественности политического сообщества национальному государству, космополитические теории совершенно игнорируют интерпретацию его (идущую от Руссо) как первичного по отношению к национальному государству. Именно поэтому глобализация остается для политической мысли «чужой территорией» либо воспринимается как неизбежное зло, а не закономерное благо.
Главной проблемой современной политической мысли является не сама по себе глобализация, а неспособность адекватно осмыслить ее политическое значение. Вместо того чтобы попытаться оценить перспективы демократии в условиях глобализации, политическая теория сосредоточила внимание на кризисе суверенного национального государства. Нужно принципиально изменить угол зрения и не упражняться в констатировании очевидного, а посмотреть на те противоречия внутри теории демократии, которые не позволяют ей дать ответ на вызовы глобализации.
Разрыв в концептуальном ядре демократии
711 Шш1994.
12 ТЬМг. 177.
При всех «грехах», которые приписывают глобализации, необходимо признать, что она проливает новый свет на понятие политического сообщества. Еще 15—20 лет назад теория демократии видела в национальном государстве фундамент политического сообщества. Не случайно, когда глобализация проблематизировала государственный суверенитет, многие заговорили о «перманентном кризисе» современной демократической мысли11.
И действительно, в современной теории демократии обнаружился зияющий провал, вызванный невозможностью демократической легитимации народовластия исходя из него самого. Ключ к пониманию данного парадокса кроется в современных подходах к народному суверенитету. Именно толкование последнего политической теорией показывает, каким образом мыслится преодоление подобного разрыва в концептуальном ядре демократии, когда провозглашается, что национальное государство «не источник кризиса, но наиболее вероятный выход из него»12.
Возвышение современного государства связано с появлением концепции единого и неделимого суверенитета в противовес фрагментарной
13 См. Эктпвт 1978. 14 Зктпвт 1989:
т-
15 Подробнее см. НаШ 1994.
16 ЛгвпШ 1965: 163.
17 Аббат Сийес 2003: 228.
_ГЛОЬПАЫИМ ПЕРСПШПЬА_
власти средневековья. Власть отныне теряла делимый и личностный характер, приобретая абстрактное и унитарное значение13. Подобное осмысление власти было начато Ж.Боденом и достигло своей «чистоты» у Т.Гоббса, благодаря его «двойной абстракции»14, отделявшей власть как от правителя, так и от подвластных. Данная мыслительная конструкция потребовала создания новой идеал-типической картины политического мира, в основу которой легло представление о так называемом «естественном состоянии», а также теория общественного договора.
Новое осмысление власти неизбежно породило потребность в обосновании политического сообщества в терминах суверенитета и определении механизма, который бы обеспечивал выражение общей воли этого сообщества. Особенно остро данная потребность стала ощущаться во время Великой французской революции, когда с падением монархического абсолютизма встал вопрос о новом конституционном строе, который мог бы установить порядок и при этом в той или иной форме был бы принят (легитимирован) обществом. Выход был найден в национальном государстве, пришедшем на смену государству территориальному. Именно идея нации стала своеобразным мостом между прошлым и Современностью, вобрав в себя признаки не прямого, но «косвенного народного суверенитета»15.
Однако, как отмечала Х.Арендт, с формированием современного национального государства потребность в абсолютном не исчезла. Абсолютное может носить разные имена: Бог, естественный закон, Левиафан или нация, но его функция всегда одна и та же — переступать пределы времени. Демократический порядок, являющийся отражением ситуативной воли народа, не может существовать вечно. Поскольку «воля множества изменчива по определению», демократическое правление как самодостаточное состояние невозможно, и политический порядок, который опирается на народ как таковой, «выстроен на песке»16.
В этих условиях едва ли приходится удивляться тому, что европейские конституции, порожденные Великой французской революцией, были не чем иным, как абстрактной конституцией нации, и именно последняя становилась дополитическим фундаментом народа как источника представительной власти. Нация стала мощнейшей метафорой, и первым, кто ее употребил, был аббат Сиейес: «У каждой свободной нации — а каждая нация должна быть свободна — есть только один способ разрешить споры, поднимающиеся по поводу конституции: надо обратиться не к знатным, а к самой нации. Если у нас нет конституции, то нам нужно создать ее; и только нация имеет право на нее»17.
Сиейес прекрасно осознавал теоретические и политические проблемы, которые вставали перед новым обществом в связи с народным суверенитетом. Формирующийся конституционный порядок сталкивался с двумя фундаментальными сложностями. Первая заключалась в переосмыслении самого понятия политического сообщества. Народ Франции следовало отделить от его монархического прошлого и переопределить в демократических терминах. Но поскольку нельзя наделить
легитимностью самого себя, сам народ не может принять решения относительно своего состава и качественного состояния. Возникает порочный круг, наглядно проявившийся и во второй фундаментальной сложности. Чтобы избежать «войны всех против всех», народ должен даровать правительству политический авторитет. Но чтобы правительство было демократическим, политический авторитет должен оставаться у народа. Иными словами, народ должен одновременно выступать и источником, и адресатом закона и власти.
Решая эту проблему, Сиейес разделяет логику представительного правления и логику неделимого народного суверенитета. Он различает власть учредительную и учрежденную. Задача первой — учредить конституцию (на это уполномочен только народ). Вторая, будучи основана на делегированных полномочиях, может действовать по своему усмотрению, но только в рамках конституции. Чтобы соединить эти две властные логики воедино, Сиейес принимает «креативное» решение — выдвигает идею нации, соединяющей в себе и учредительную, и учрежденную власть. Нация, стоящая над управляющими и управляемыми, объединяет народ в единый политический организм, становясь неделимым источником политического авторитета и возрождая гоббсовского Левиафана как «смертного бога».
Благодаря идее нации Сиейес если и не преодолевает разрыв в понятии демократии, то маскирует его. Подобно Левиафану, нация достаточно абстрактна, чтобы даровать легитимность народу, не пав жертвой порочного круга легитимации (как это происходит с самой демократией). Резон в том, что нация уже является народом до учреждения демократии, то есть выступает косвенным источником политического авторитета. Нация существует до всего, она источник всего, ее желания всегда справедливы, она есть закон как таковой.
Но идея народного суверенитета содержит в себе еще одну проблему: с одной стороны, мы имеем конституцию народа, с другой — народ, конституированный правом. Эта двойственность была заложена логикой рассуждений Гоббса и Локка, обозначавших процесс образования политического сообщества как объединение индивидов. Примечательно, что данный момент Сиейес просто опускает, тем самым избавляясь от необходимости преодолевать разрыв между индивидуальным и целым. У Сиейеса нация — основной игрок уже в естественном состоянии. Другими словами, нация существует до политического порядка и потому не нуждается в политической легитимации, сама являясь источником легитимности уже по факту своего существования.
Однако если нация не нуждается ни в каких оправданиях, апеллируя к очевидности факта, то это отнюдь не распространяется на демократию. Рассуждения о том, что народ воплощается в нации и, поскольку та управляет сама собой, должен управлять непосредственно, ничего не говорят о легитимации народа. В основе подобных рассуждений лежит не очевидность факта, но абстрактность риторической конструкции.
18 См. Hont 1994: 190.
19 Habermas 1998: 115—116.
20 Ricoeur 1984: 254.
21 Ibid.: 255.
22 Derrida 1992: 6.
23 В данном случае «чистое политическое понятие»
Рикёра можно трактовать как абстрактную мыслительную конструкцию, главное достоинство которой не соответствие действительности, а внутренняя логическая непротиворечивость.
24 Ricoeur 1984: 254.
_ГЛСШЫИИ ПЕРСЖШ_
Отсюда следует, что, несмотря на бесспорные исторические успехи современной демократии, ее апелляция к идее нации была не более чем «спиритическим заклинанием»18. Прикрывая зияющий провал в теории демократии, понятие нации совершенно не объясняло, как народ объединяется, чтобы предписать закон самому себе. А это означает, что все здание современной демократии выстроено на зыбком основании беллетристики. «Невозможно в нормативных терминах объяснить, как объединяется универсум субъектов объединения... — констатировал Ю.Хабермас. — С нормативной точки зрения социальные границы ассоциации свободных и равных субъектов объединения совершенно случайны. А так как добровольность решения об участии в законодательной практике — всего лишь фикция договорной традиции, то в реальном мире способность власти устанавливать границы политического сообщества регулируется историческим шансом и фактическим ходом событий, который, как правило, является произвольным результатом войны или даже гражданской войны»19.
Таким образом, границы демократии определяются не демократической риторикой, а исторически произвольными силами. В этом смысле политическая теория — наследница истории, post factum обосновывающая реально сложившееся положение. Политическая теория начинается там, где история уже закончила свою работу. Но, как показал П.Рикёр, очевидная оппозиция нормативного и фактического вводит нас в заблуждение20. Мы не можем положиться на силы истории, чтобы преодолеть разрыв в понятии демократии. И хотя договорная теория, на которую опирается демократия, действительно представляет собой виртуальную фикцию, эта фикция, тем не менее, привела к формированию реальных демократических сообществ. Без нее не было бы никакой возможности отличить легитимную силу от несправедливого насилия. Оправдание народа есть «идеальность права, которая легитимирует реальность силы»21, и это — необходимое условие для различения легитимной и нелегитимной власти. Только так мы вообще в состоянии говорить о различии «между силой закона легитимной власти и первичным насилием, которое, возможно, установило эту власть, но само по себе не может быть легитимировано»22.
Принципиальный момент состоит в том, что подобная «идеальность» проявляется только в ретроспективе. Легитимность народа, его требование политического авторитета через силу закона могут быть восстановлены «в действии, которого никогда не было, в договоре, о котором не договаривались, в неявном и негласном соглашении, которое существует только в чистом политическом понятии23 и размышлениях о прошлом»24. Между народом и договором, который придает ему авторитет, неизбежен временной разрыв. Народ, независимо от того, понимаем ли мы его исторически-описательно или нормативно, «не совпадает» сам с собой. Не случайно любая теория политики старается говорить о народе в прошлом или в будущем, но не в настоящем.
Поэтому необходимо признать: тезис о том, что формирование народа предшествует демократии, — красивая, но внутренне пустая формула. Демократия — режим, который «всегда будет проб-25 Derrida 1997: лемным»25.
Но если границы демократии не могут быль легитимированы из нее самой, то как нам определить сегодняшнюю ситуацию? Похоже, что на этот раз история застала политическую теорию врасплох, поставив вопрос об адекватности политической мысли в условиях глобализации.
Политическая реальность между прошлым и будущим
26 Теоретическое обоснование данных принципов см. Whelan 1983.
Можно констатировать, что теория общественного договора вызывает двойственное отношение. С одной стороны, она лежит в основе современного понимания легитимности. Благодаря этой теории мы вообще можем рассуждать о демократическом политическом порядке. Но, с другой стороны, рассматривать прошлое с точки зрения естественного состояния — несомненный анахронизм. История дает нам массу материала для размышления, и в этом материале мало что напоминает о естественном состоянии.
Однако очевидное противоречие между нормативной и фактической логикой утрачивает свое значение для реального политического сообщества, нуждающегося в оправдании своего существования. Дело в том, что разрыв между народом и его легитимацией тождествен несоответствию между фактическим и нормативным. Легитимация народа как политического сообщества в принципе невозможна, если мы поставим вопрос ребром: сила или разум? Поэтому политическая теория отказывается от подобной логики противопоставления. И именно в этом контексте необходимо рассматривать проблему взаимодействия демократии и глобализации.
Здесь следует отметить два чрезвычайно важных момента.
Во-первых, хотя разрыв в понятии демократии сохраняется, возможны решения, которые будут и дальше «прикрывать» его, позволяя демократии существовать как политической реальности. И если раньше роль такого «прикрытия» выполняла нация, то сегодня ее может взять на себя глобализация.
Во-вторых, глобализация, как и нация, не преодолевает этот разрыв, а только маскирует его, «отвлекая» наше внимание от неразрешимого внутреннего противоречия демократии.
Для того чтобы понять, как может существовать демократия в условиях глобализации, целесообразно посмотреть на современное политическое сообщество сквозь призму двух принципов, выдвинутых теорией космополитической демократии: всеобщей включенности и всеобщего влияния26.
Принцип всеобщей включенности предполагает, что политическое сообщество охватывает всех живущих людей. Глобализация породила очевидную асимметрию власти, которой может положить конец
27 Habermas 1996: 107.
28 О проблеме включенности в условиях демократии см., напр. Dahl 1989: 121, 129.
только космополитическая демократия. Чтобы восстановить симметрию между политическими акторами и их избирателями, все граждане мира должны получить доступ к участию в принятии ключевых решений. Другими словами, соблюдение демократических норм должно гарантироваться не национальным государством, но международным правом.
Принцип всеобщего влияния исходит из того, что политические сообщества имеют разную конфигурацию. Очевидно, что вопросы регионального масштаба не могут решаться на глобальном уровне. Вместе с тем при решении региональных проблем необходимо учитывать глобальную конъюнктуру, которая, в свою очередь, должна быть «отзывчива» к региональным потребностям. Принцип всеобщего влияния обосновывается Хабермасом через концепцию дискурсивного соглашения. Согласно данной концепции, демократия — не закрытый политический порядок, он способен трансформироваться и преодолевать самого себя, ибо политическое сообщество носит коммуникативный характер27.
Но как трансформировать современное политическое сообщество, понимаемое как национальное государство, в космополитическое? Ведь нельзя же просто «спустить» новый порядок на людей, провозгласив их «гражданами мира». Всемирное политическое сообщество должно быть создано самими гражданами.
Принцип всеобщей включенности содержит в себе внутреннее противоречие. Он не может быть осуществлен демократически. Сначала кто-то должен решить, каковы границы всемирного политического сообщества, а уже потом предложить ему легитимировать само себя.
В этом смысле принцип всеобщего влияния выглядит более привлекательным, поскольку состав политического сообщества не определяется заранее, но трансформируется по мере изменения характера политических решений. Данный принцип подразумевает, что вне зависимости от того, где расположена власть, интересы тех, кого затрагивает то или иное решение, будут учитываться.
Однако здесь встает вопрос: а кто будет определять, кого затрагивает то или иное решение в глобальном мире? Кого затрагивает, например, решение ФРС США об увеличении процентной ставки? Только американский народ или человечество в целом? В соответствии с демократическим подходом, определять должны те, кого соответствующее решение затрагивает. Но для этого они уже должны существовать как политическое сообщество. То есть, сообщество должно появиться раньше проблемы, его породившей. Это возвращает нас в порочный круг, свидетельствуя о том, что принцип всеобщего влияния тоже не работает на создание глобального политического сообщества, так как начинает действовать только при наличии такового28.
Таким образом, современные теории космополитической демократии постулируют необходимость создания глобального политического сообщества, но предлагаемые ими принципы его организации
29 См. Bartelson 2000: 183.
30 См. Yack 2001: 523.
подразумевают, что такое сообщество уже существует. Другими словами, эти теории ничего не говорят о том, что находится между национальной демократией и космополитической демократией.
Между тем ответ прямо перед глазами: путь от национального государства к космополитической демократии лежит через глобализацию.
Глобализацию, ставшую неоспоримым явлением современного мира, сегодня чаще всего описывают и анализируют как угрозу и вызов, дестабилизирующий политическую, экономическую и социальную системы. Однако ее значение гораздо шире. Глобализация — это концепт-медиатор, который не только обозначает изменения, но и намечает направление движения29. Иначе говоря, глобализация — это не только сфера фактического опыта, но и горизонт ожиданий. Она открывает дорогу политическому воображению, так как, демонстрируя очевидные плоды происходящих изменений, одновременно свидетельствует о не-предрешенности будущего результата.
Разрушая посредством ослабления связи между демократией и национальным государством устоявшиеся представления о политическом сообществе, глобализация тем самым дает карт-бланш на поиск иных форм существования демократического политического сообщества. Можно сказать, что глобализация — не источник проблем для демократии, но путь к их решению. В ситуации, когда сама демократия не в состоянии обеспечить существование и трансформацию политического сообщества, эту функцию начинает выполнять глобализация, подобно тому, как в свое время это делала идея политической нации. Последняя более не в состоянии прикрывать разрыв в концептуальном ядре демократии, и данную миссию все решительнее берет на себя глобализация.
Нужно заметить, что, хотя и нация, и глобализация маскируют «провал» в понятии демократии, подобная «маскировка» преследует разные цели. Идея нации возникла в ходе спора о прямой и представительной демократии, который поднимал вопрос о статусе народа. Если имеет место народный суверенитет, как «народ» должен управлять? В этих условиях понятие нации приобретало необычайно сильное «имиджевое» воздействие. Именно потому, что национальная идея обеспечивала дополитический ресурс единства, современное понимание народного суверенитета требует «национализации» политического сообщества30.
В отличие от нации, глобализация — это не видение народа под каким бы то ни было углом зрения. Глобализация не обозначает допо-литического единства и не обосновывает учредительную власть, легитимирующую государство. Глобализация скорее фиксирует то, что вопрошает сообщество. Если нация «прикрывает» концептуальный изъян демократии, то глобализация похожа на «пророчество», которое ищет адекватного самоосуществления. Таким образом, глобализация — не субстанциональный концепт, который предлагает решение проблемы народного суверенитета, а скорее средство поиска такого решения.
Еще одно кардинальное различие — качественно иной исторический контекст. Идея нации способствовала переходу от абсолютной монархии к той или иной форме демократии. Логичность и желательность этого перехода не нуждались в дополнительном обосновании: демократия была очевидно прогрессивнее абсолютной монархии. Принципиальным было то, что демократия должна быть. В условиях же глобализации на первый план вышел вопрос о том, какой должна быть демократия, ибо решения, принимаемые в рамках территориально ограниченного политического сообщества (государства), существенно влияют на жизнь других людей. Это движение «через рубежи» по-ново-31 См. Held 1996: му ставит саму проблему легитимности демократии31. Сегодня шведы исключены из американской демократии не по причине недостатка «демократической квалификации», а в силу того, что они принадлежат к другой демократии. Но раз так, то асимметрия глобализации — это не противоречие между «гражданами» и «не-гражданами», как ее ошибочно представляет большинство современных исследований. Это противоречие между «гражданами» и «гражданами».
Иными словами, глобализация соединяет не «демократии» и «не-демократии», а разные демократические системы, демонстрируя, что противоречия носят не внешний, но внутренний для демократии характер.
338.
* * *
Спор вокруг демократии в условиях глобализации пошел по пути столкновения принципов национализма и космополитизма. В центре дискуссий оказался вопрос, должны ли мы во что бы то ни стало защищать национальный демократический проект, или следует переосмыслить политическое сообщество в терминах космополитизма.
Мне представляется, что это ложная альтернатива. Вопрос не в том, какой должна быть демократическая инстанция принятия решения, вопрос более фундаментальный: кто принимает решение по поводу этой инстанции? Под угрозой находится не тот или иной модус демократии (национальной или глобальной), а сама способность демократии оправдывать свое актуальное или желательное состояние (вне зависимости от того, мыслится ли это состояние как национально-государственное или космополитическое).
Основная проблема настоящего времени не в глобализации, а в том, что современное политическое сообщество не сможет выжить без демократического решения проблемы глобализации. Однако в своем нынешнем виде оно не в силах принять подобное решение. В этом состоит субстанциональное ограничение демократии: неспособность из самой себя оправдать собственные границы и пределы собственной легитимности.
Вместо того чтобы пытаться прикрыть этот разрыв в концептуальном ядре демократии, нам стоит задуматься о том, что будет, если в
32 См. Laclau 1996: 59.
33 Ricoeur 1984: 254.
' Ibid.: 254—255.
условиях глобализации оставить его открытым и общеизвестным? Подобная открытость предполагает признание как минимум двух положений.
Во-первых, момент власти и силы проникает в саму сердцевину демократии. Не существует действительной симметрии между народом и его легитимностью. Демократия проявляется только как ситуативная стабилизация власти, что в некоторых политических теориях именуется гегемонией. Это происходит из-за того, что никакая определенная группа людей не в состоянии решить «задачу универсального представительства»32. Прикрытие разрыва в концептуальном ядре демократии (не важно, идеей нации или идеей глобализации) пытается завуалировать этот факт.
Решение проблемы ущербного «универсального» представительства — дело не демократии, а власти. Но власть не может быть идентична демократии и представительству. Власть сама по себе не задает различий между легитимным авторитетом и нелегитимным господством.
Во-вторых, политическое как таковое обладает «действительностью идеальности»33, то есть не может обойтись без фикции. Как справедливо замечает П.Рикёр, те, кто вновь обращается к «вымышленному» прошлому, «реактивируя» момент начала демократии, не нуждались бы в такой фикции, если бы она не была первым условием демократического порядка34.
Не лучше ли не «маскировать» эти два пункта, а рассматривать их как шанс на продуктивный диалог? Может быть, ответ на вызов глобализации не в космополитическом политическом сообществе и не в защите существующего национального государства, а в новом понимании легитимности, освобожденном от субстанциональной территориальности? Но если так, то нам необходимо совершенно по-новому осмыслить само содержание легитимности и суверенитета (хотя нечто подобное в отношении Евросоюза уже делается). В противном случае демократия неизбежно начнет превращаться в архаику. И особая опасность такого поворота событий в том, что на сегодняшний день в мире нет (и не предвидится) ничего более современного, чем эта «устаревающая» демократия.
Библиография Аббат Сийес: от Бурбонов к Бонапарту. 2003. — СПб.
Руссо Ж.-Ж. 1998. Об общественном договоре. Трактаты. — М.
Archibugi D. 1998. Principles of Cosmopolitan Democracy // Archi-bugi D., Held D., Koehler M. (eds.) Re-imagining Political Community: Studies in Cosmopolitan Democracy. — L.
Archibugi D., Held D. 1995. Cosmopolitan Democracy: An Agenda for a New World Order. — Cambridge.
Archibugi D., Held D., Koehler M. (eds.) 1998. Re-imagining Political Community: Studies in Cosmopolitan Democracy. — L.
Arendt H. 1965. On Revolution. — N.Y.
Bartelson J. 2000. Three Concepts of Globalization // International Sociology. № 2.
Canovan M. 1996. Nationhood and Political Theory. — Cheltenham.
Dahl R. 1989. Democracy and its Critics. — New Haven.
Derrida J. 1992. Force of Law: The Mystical Foundation of Authority // Cornell D., Rosenfeld M., Carlson D.G. (eds.) Deconstruction and the Possibility of Justice. — L.
Derrida J. 1997. Politics of Friendship. — L.
Habermas J. 1996. Between Facts and Norms: Contributions to a Discourse Theory on Law and Politics. — Cambridge.
Habermas J. 1998. The European Nation-State: On the Past and Future of Sovereignty and Citizenship // Cronon C., Greiff P. (eds.) Inclusion of the Other: Studies in Political Theory. — Cambridge.
Habermas J. 1999. The European Nation-State and the Pressures of Globalization // New Left Review. № 235.
Held D. 1996. Models of Democracy. — Cambridge.
Held D. 1998. The Transformation of Political Community: Rethinking Democracy in the Context of Globalization // Shapiro I., Hacker-Cordyn C. (eds.) Democracy's Edges. — Cambridge.
Hont I. 1994. The Permanent Crisis of a Divided Mankind: The Contemporary Crisis of the Nation-State in Historical Perspective // Political Studies. № 1.
Laclau E. 1996. Deconstruction, Pragmatism, Hegemony // Mouffe C. (ed.) Deconstruction and Pragmatism. — L.
Linklater A. 1998. Citizenship and Sovereignty in the Post-Westphalian European State // Archibugi D., Held D., Koehler M. (eds.) Re-imagining Political Community: Studies in Cosmopolitan Democracy. — L.
Linklater A. 1998. The Transformation of Political Community. — Oxford.
McGrew A. (ed.) 1997. The Transformation of Democracy? Democratic Politics in the New World Order. — Cambridge.
Ricoeur P. 1984. The Political Paradox // Connolly W. (ed.) Legitimacy and the State. — Oxford.
Skinner Q. 1978. The Foundations of Modern Political Thought. Vol. 1—2. — Cambridge.
Skinner Q. 1989. The State // Goodin R., Pettit P. (eds.) Contemporary Political Philosophy. — Oxford.
Whelan F.G. 1983. Prologue: Democratic Theory and the Boundary Problem // Pennock R.J. Chapman J.W. (eds.) Liberal Democracy. — N.Y.
Yack B. 2001. Popular Sovereignty and Nationalism // Political Theory. № 4.
